Текст книги "В открытое небо (основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери)"

Глава 28. Тулуза, 1926 год

Однажды вечером после окончания рабочего дня в мастерских постояльцы «Большого балкона» становятся свидетелями появления широкоплечего светловолосого мужчины в кашемировом пальто.

– Это Жан Мермоз, – с почтением произносит механик.

Брови Тони в изумлении ползут вверх. И поднимаются еще выше, когда он видит, что мадам Маркес, мирно сидевшая на стуле за стойкой регистрации и вязавшая чулок на длинных деревянных спицах, вдруг открывает глаза и громко зовет сестру:

– Одиль! Беги сюда, да поскорей, месье Мермоз вернулся!

Вновь прибывший улыбается, и, на взгляд Тони, улыбкой загадочной. Есть в этом его жесте вежливости какая-то притягательность, противостоять ей невозможно. Хозяйки, подпав под магнетизм этого гостя, обладателя неслыханного авторитета, бестолково, как обезглавленные курицы, снуют по всей гостинице в стремлении срочно подготовить для него комнату и немедленно подать ему ужин.

В эту секунду на сцене появляется Гийоме – в мокрой куртке и со взъерошенной головой. Увидев нового гостя, прямиком идет к нему и заключает в крепкие объятия.

– Ну как ты, Жан?

– Превосходно. Единственная проблема – упрямство медиков. Они считают, что я должен отдыхать…

– В таком случае тебе нужно заняться именно этим.

– Вот уж от чего я точно заболею, так это от отдыха!

Тони, повинуясь импульсу тех пружин, что вдруг толкают нас изнутри, встает и очень решительным шагом направляется к тому месту, где стоит Мермоз.

– Меня зовут Антуан, Антуан де Сент-Экзюпери.

– Большое дело, и что с того?

Слова Мермоза звучат так издевательски и резко, что Тони не знает, что сказать в ответ. Внезапно приходит осознание неловкости от того, что вторгся в личный разговор, влез туда, куда его не приглашали. На щеках у него проступает краска стыда, и, пытаясь извиниться, он спотыкается.

– Вы продолжайте, то есть… прошу меня извинить.

Новый гость смотрит на него с насмешливой серьезностью, но, когда Тони начинает неуверенно пятиться, Гийоме протягивает руку и берет его за плечо.

– Сент-Экс – летчик. Совсем скоро у него заканчивается испытательный срок в мастерских.

Он вполне мог бы сказать, что Тони всего лишь обычный помощник механика, или вообще ничего не сказать, подыграв насмешке своего высокомерного друга, но тут становится понятно, из какого теста сделан Гийоме.

– Сент-Экс, позволь представить тебе Жана Мермоза, одного из пилотов африканской линии.

– Африканской…

Он не может сдержаться, не может не повторить эхом это слово и широко раскрывает глаза. Африка вызывает образ бесконечного солнечного света, разлитого над бескрайними просторами. Его погружение в себя столь глубоко, что летчики обмениваются недоуменными взглядами.

– Вы бывали в Африке? – спрашивает его несколько менее церемонный Мермоз.

– Приходилось, недолго. Я провел несколько месяцев в Касабланке, когда проходил службу.

– А я хочу в Касабланку вернуться.

Мадам Маркес сообщает Мермозу, что суп на столе.

Гийоме смеется.

– Когда здесь ты, мы все становимся невидимками!

Все трое садятся рядом в столовой, и Гийоме начинает расспрашивать Мермоза о барабанной перепонке.

– Единственным риском для меня может стать разве что вопль Дора.

– Но ведь Дора никогда не кричит, – возражает Гийоме.

– Он кричит шепотом, – заявляет Тони.

– Да! В самую точку! Он вопит шепотом!

Разговор за ужином не умолкает ни на минуту. Начинает скручиваться невидимая нить.

Глава 29. Касабланка, 1926 год

Едва Мермоз переступает порог «Эмпориума», ему на шею бросаются две девицы, а их кавалеры встают, чтобы заключить в дружеские объятия. Он даже не успевает сесть, а официант уже принес бутылку шампанского в ведерке со льдом. Рейн, в одиночку уже расправившись с половиной бутылки виски, исчезает, но вскоре возвращается с подозрительным блеском в глазах.

– Айда во двор. Там ждет один приятель, и ему не терпится присоединиться к пирушке.

Во дворе возле входа в заведение стоит конь, откуда он – никому не ведомо. Рейн берет шампанское, выливает его в ведро и дает лошадке. Животное не оставляет ни капли. Закончив пить, испускает восторженное ржание. А когда делает шаг, весьма неловкий, копыта у него разъезжаются. Рейн так иступлено хохочет, что поскальзывается сам и падает на вазон с цветами. Выбегают две девицы и поднимают, потянув его за руки. И он, положив руки на филейную часть каждой из них, заходит внутрь, пьяно горланя «Марсельезу».

Этой ночью под щедро льющиеся напитки и музыку все умоляют Мермоза рассказать всё новые и новые подробности его пленения бедуинами. Свои рассказы он сдабривает разными прибаутками, и все смеются.

Но приходит время, и он накрывает рукой свой опустевший стакан, заметив, что официант собирается вновь наполнить его виски. Официант-марокканец смотрит на него с таким удивлением, как будто потерял всякую надежду понять этих людей с Запада, имеющих обыкновение проматывать деньги и потерявших страх перед своим богом.

– На сегодня все, баста.

Виль, Рейн и еще двое пилотов, а также несколько девушек в коротких юбочках и с длинными ноготками выражают разочарование. Одна из них – маленькая египтянка с осиной талией и щедро подведенными черным глазами – бросается ему на шею, пытаясь удержать. Мермоз только смеется и встает со стула вместе с ней, повисшей у него на шее диковинным амулетом.

– Завтра рано утром я вылетаю в Кап-Джуби.

Приятели не настаивают. Знают, что бесполезно. Девушку он берет за талию и без малейшего усилия водружает на стол. Тут появляется еще один летчик, Эрабль.

– Мермоз, я всю ночь тебя ищу.

– Стало быть, не там искал.

– Хочу тебя об одолжении попросить. Давай я тебя подменю завтра, а ты полетишь за меня в пятницу. Понимаю, что как снег на голову. Но, видишь ли, у меня свидание…

– Ты не должен мне ничего объяснять. Считай, дело сделано.

Эрабль с жаром его благодарит и удаляется. Мермоз оборачивается к своим друзьям, ничего не сумевшим разобрать в шуме ресторана, как бы ни вытягивали шеи. И ставит руки в боки.

– Дамы и господа…

В ожидании продолжения у всех широко раскрываются глаза.

– Ночь пока не состарилась… да и мы тоже. Официант! Да окончится то, что было начато!

В ответ – крики «Ура!», летящие вверх шляпы и даже одна подвязка. И Мермоз, не успев даже прислониться к спинке стула, уже чувствует две девичьи головки у себя на груди. Рейн поднимает бокал с анисовкой, которую он хлещет, как воду из глубокого колодца, и провозглашает тост за жизнь. Мермоз в тот момент еще не догадывается о тайном смысле этого тоста.

Смех вначале, за ним – долгая тишина.

А до тишины – шум. Оглушительное стрекотание двенадцатицилиндрового двигателя «Рено», трепещущего в брюхе «Бреге 14». Гур с почтой, и Эрабль в роли эскорта, с переводчиком-арабом и механиком испанцем Пинтадо на борту вылетают из Касабланки 11 ноября. Пролетев над мысом Могадор, Гур замечает, что мотор сдох, так что он вынужден совершить посадку. Эрабль садится рядом, и почта перегружается в его самолет. Пинтадо считает, что сможет устранить неполадку за несколько часов, и Гур настаивает на том, что Эрабль должен лететь, чтобы почта вовремя оказалась в Дакаре.

Но у судьбы всегда собственные планы.

Когда летчики идут к машине коллеги, позади них из-за скал появляется группа бедуинов под предводительством одного араба, служившего во французской армии. Зовут его Ульд-Адж-Раб. Он прекрасно понимает слова Эрабля, понимает, что тот просит не стрелять – на том языке, который араб в конце концов возненавидел после тех бесчисленных унижений, что пришлось ему испытать от этих белых, что обращаются с арабами хуже, чем с собаками. Один взмах рукой – и винтовки стреляют в упор. Пинтадо и Эрабль замертво падают на песок пустыни. Переводчик бросается в ноги вожаку шайки и жалобно просит о милости – он хочет умереть достойно, не как неверный. По велению руки Ульд-Адж-Раба один бедуин вынимает из ножен длинный кинжал, идет к склоненному в молитве переводчику, поднимает над его головой кинжал и со всей силы бьет по шее. И вот голова уже катится по песку, оставляя за собой кровавый след. Гур в ужасе вскрикивает, и другой бедуин пускает в него пулю, однако рука предводителя добивать его не велит. Быть может, за него еще удастся получить выкуп.

В назначенное время пилоты не прибывают на аэродром в Вилья-Сиснерос. И когда истекает возможное время полета, рассчитанное по запасу топлива в баках их самолетов, поднимается тревога.

Редкая вещь может вывести Мермоза из равновесия, но когда он осознает, что в тот день именно он должен был служить эскортом Гуру, что именно ему, а не Эраблю были предназначены пули, у него подкашиваются ноги. Помутнение в его глазах длится пару мгновений, после чего он резким рывком распахивает дверь своей квартиры и рысью пускается по центру Касабланки, торопясь присоединиться к спасательной операции.

Посланник от предателя Ульд-Адж-Раба привез сообщение: единственный выживший в той бойне задержан, за него просят выкуп. В действительности он уже наполовину мертв – с воспалившейся в ноге раной, которая уже перешла в стадию гангрены, мокрым пятном расползающейся во все стороны с током крови, заброшенный на спину верблюда, целыми днями в этой тряске, под палящим солнцем пустыни. Страдания Гура так велики, что он выпивает йод и фенол из завалявшихся в карманах пузырьков, стремясь по возможности сократить агонию.

В это время в Тулузе в кабинет директора по эксплуатации входит секретарь с радиограммой, которая сообщает о гибели Пинтадо и Эрабля и похищении Гура. Дора молча читает. Буве стоит перед его столом.

– Чего вы ждете?

– Еще кое-что, месье Дора. Мы получили сообщение из Порт-Этьенна. Пилоты не поднялись в воздух в ожидании инструкций.

Дора подходит к окну и вглядывается в некую точку, неизвестно где расположенную.

– Записывайте: «Если почта не будет доставлена в Касабланку к 15:00 в соответствии с утвержденным расписанием, начальник аэродрома и занятый на линии пилот будут уволены».

Секретарь нервно ломает руки.

– Этот пилот – Лекриван, месье.

Дора разворачивается к нему лицом и смотрит ему в глаза, не выпуская сигарету изо рта. Секретарь спешит покинуть кабинет директора, бормоча неловкие извинения.

Директор снова остается один. И снова неподвижным взглядом смотрит на сумрачный вечер за окном, где ветер гоняет пыльные вихри над пустой полосой.

Дора распоряжается заплатить выкуп. В эти дни домой он возвращается только сменить рубашку. Жена ни о чем его не спрашивает. Достаточно посмотреть ему в глаза, и она уже знает: работа, ответственность. И даже горечи уже не чувствует. Он приходит и уходит, как гость, дом для него стал гостиницей, потому что настоящий его дом – офис.

Свет в его кабинете горит день и ночь. Тела Пинтадо и Эрабля получить не удается, да и известий о переводчике нет никаких. Но почта была доставлена в Дакар и, как обычно, вернулась во Францию.

Все думают, что Дора никогда не сомневается, и он позволяет им так думать. Ему кажется, что люди неизменно нуждаются в том, чтобы верить во что-то такое, что выше их самих. Дора думает о погибших пилотах, думает и о тех, кому еще предстоит погибнуть. Глядит на свое отражение в оконном стекле и задается вопросом: «Оно того стоит?»

Дора на оконном стекле ничего не отвечает.

Он не знает, стоит ли рисковать жизнями этих парней, чтобы доставлять письма во все концы мира, но он знает, что их служение, труд и самопожертвование делает их лучше. Он думает о них как о мягком, липком и бесформенном тесте, выходящем из тестомесилки. И только когда тесто сажают в пышущую жаром печку, оно превращается в хлеб. Мягкая липкая масса нигде не нужна, а хлеб спасает человечество.

Несколько дней спустя от Ульд-Адж-Раба приходит ответ об условиях обмена. К тому моменту директор получил уже столько ходатайств от Мермоза о его участии в спасательной операции, что распоряжается отправить его выкупать Гура.

С Виллем вместе Мермоз едет за восемьдесят километров от Кап-Джуби навстречу каравану, движущемуся посреди ничего. Достигнув назначенного места, они осознают, какой это для них риск – явиться вдвоем, без большего эскорта, но пути назад уже нет. На поясе у Мермоза, под рубахой, прячется купленный на рынке в Касабланке револьвер, а у Вилля в кармане куртки – немецкий пистолет.

От каравана, остановившегося на расстоянии в несколько сотен метров, отделяется эмиссар и движется им навстречу, ведя за узду еще одного верблюда, с которого свешивается практически безжизненное тело Гура. Мермоз кидает бедуину мешок с деньгами, после чего с максимальной осторожностью они снимают с верблюда товарища. Мермоз благодарит Бога, потому что сердце его бьется, но кожа обожжена, нога сгнила, лицо распухло, а губы имеют синюшный оттенок смерти. Гур умирает. Бедуин внимательно разглядывает его с высоты верблюжьей спины, как со сторожевой башни, и Мермоз до хруста стискивает зубы. И если они сломаются, ему плевать. Но он точно не подарит этому сукину сыну такое удовольствие, как вид собственных слез.

Мермоз идет к самолету с Гуром на руках, словно это невеста, которую он переносит через порог ее нового дома и новой жизни. И только когда бедуины начинают удаляться, Мермоз позволяет пролиться слезам, прокладывающим борозды по его покрытым пылью щекам.

Гур умрет в госпитале через сутки.

Глава 30. Тулуза, 1926 год

В это время состоялось крещение Тони как пилота под бесстрастным взглядом Дора, и он уже совершил пару тестовых полетов вокруг аэродрома. И даже слетал в качестве пассажира по маршруту над Испанией, но до сих пор пока не получил ни назначения на должность пилота компании, ни отказа. Сегодня вечером Дора появляется в мастерской и направляется к тому месту, где Тони готовит ванну с поташом, чтобы погрузить в нее заржавевший двигатель.

– Сент-Экзюпери…

– Да, месье Дора.

– Завтра в шесть утра вы вылетаете с почтой в Барселону.

– Вы это серьезно?

Директор глядит на него: ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Извините, месье Дора, конечно же, это всерьез. – И поскольку повисла неловкая для него пауза, задает еще вопрос: – Есть ли у вас для меня какие-нибудь важные указания?

– Да.

Тони торопится вынуть свою записную книжку в кожаном переплете, собираясь записывать.

– Я готов.

– Педаль и штурвал.

Дора протягивает ему карту, разворачивается и, не прибавив больше ни слова, уходит. И даже не спрашивает, может ли он это сделать. Естественно, он может! Хотя тут же его атакуют сомнения.

Как только кончается его рабочий день в мастерской, он торопливо снимает рабочий комбинезон и идет к выходу из ангара покурить – курит нервно, одну сигарету за другой. И с небывалым интересом изучает небо: вечернее небо густо покрыто свинцовыми тучами и постепенно превращается в черный, без единой щелки, занавес. Для пилота беззвездная ночь – ночь плохая.

Мимо него проходит Гийоме и задерживается на секунду.

– Уже слышал, Сент-Экс…

Тони кивает с нескрываемым беспокойством.

– Это проще, чем кажется. Проблем у тебя не будет.

– А Пиренеи?

– Легко.

– Легко?

Гийоме показывает на ангар.

– Пошли, пройдемся по маршруту.

Тони идет вслед за Гийоме в маленькую невзрачную комнатку ангара. Да он за ним куда угодно, хоть до центра Земли пойдет! Гийоме зажигает лампочку, что свешивается с потолка, и в ее блеклом свете разворачивает на столе огромную карту. Вот они: Франция и Испания, море, горные цепи.

– Смотри…

Пальцы безукоризненно чистых рук Гийоме бегают по бумаге, словно читая на ощупь. Они ищут то, чего нет в условных обозначениях карты, указывающих на большие и малые города, мысы и проливы. Кончиком пальца он ведет по Пиренейскому полуострову, пересекает Сьерра-Неваду и доходит до белого пятна возле городка Гуадикс.

– Вот здесь – чудное поле, можно сесть в случае необходимости. Вот только оно опаснее, чем кажется на первый взгляд. Опасайся трех апельсиновых деревьев на краю поля. Ты их увидишь не раньше, чем апельсины свалятся тебе на голову.

– Три апельсиновых дерева…

– Отметь их на своей карте.

Тони послушно, как прилежный ученик, наносит обозначения на свою карту. Гийоме продолжает свой путь по карте, и теперь его палец останавливается возле Малаги.

– Место приземления?

– Нет, здесь тебе садиться никак нельзя. Сверху это выглядит как чудная зеленая травка, на которую очень хочется присесть. Кажется, что как будто на перину спускаешься. Но в этой траве прячется ручей, и он петляет по всему полю. Если ты туда направишь самолет, то точно перевернешься.

Склонив головы над картой, они так погрузились в свое занятие, что не замечают некий силуэт, неслышно движущийся в темноте ангара. Дора наблюдает, не сводя с летчиков своих глаз-булавок. Внимательно прислушивается к голосу Гийоме. А еще – в усердное молчание Сент-Экса. Дора кивает и уходит так же тихо, как пришел. Он знает, что из этой помеси аристократа и поэта пилот получится.

Когда Тони падает на постель в «Большом балконе», заснуть он не может. Прокручивает в памяти слова Гийоме, когда тот рассказывал ему о горной долине совершенно идиллического вида, как в сказке, где можно в случае необходимости совершить посадку, но следует держать ухо востро, потому что обычно там пасется три десятка овец и они могут броситься тебе под шасси в самый неожиданный момент. И, напротив, показал ему другие места, совсем не на виду, но гораздо более удобные для приземления, и даже поставил кружочек посреди поля – ферма, где можно рассчитывать на помощь. А еще поле с тремя апельсиновыми деревьями. И эти три дерева – самое важное!

Лучший урок по географии, который ему когда-либо приходилось слышать.

Думает о предательском ручье, что прячется в поле, о котором говорил Гийоме, и его пробирает дрожь. Ручей, извивающийся в густой траве, видится ему змеей.

И ему вспоминается книга о дикой сельве, которую много лет назад он читал на чердаке дома в Сен-Морисе, книга называлась «Истории из жизни». Была там одна картинка, вызывавшая в нем сильное беспокойство, но в то же время влекущая к себе с такой силой, что невозможно было отвести взгляд. На ней была изображена огромная кобра: она нависла над трепещущим от ужаса зверем, приготовившись бедолагу заглотить. В книге было написано, что кобры заглатывают свои жертвы целиком, не разжевывая, после чего не могут двигаться и спят целых полгода, переваривая пищу. От одной этой мысли он начинает беспокойно ворочаться в постели. Как это может быть, что тонкая, с руку, змея заглатывает животное, в десять раз превышающее ее по величине? Какой величины может быть животное, чтобы его заглотила-таки кобра? Заснуть не выходит, так что он зажигает ночник, берет с тумбочки один из целой стопки скопившихся там листочков, карандаш и начинает рисовать змею, уже заглотившую огромных размеров животное.

Слон…

Не так просто нарисовать портрет змеи, проглотившей такой обед. Первые лучи солнца, заглядывающие в его окно, застают его за рисованием змей и слонов. Так начинается первый день Тони – пилота авиапочты.

Глава 31. Дакар, 1927 год

Последние месяцы оказались для Тони временем очень напряженных перелетов через Испанию. Барселона, Аликанте, Малага… Особенно ему понравилось в Аликанте: жаркие ночи, смуглые женщины и морская набережная с пальмами переносят его в сказку «Тысячи и одной ночи». Барселона, напротив, кажется ему городом серым, индустриальным. От его внимания не ускользает, что городской оперный театр, такой великолепный и такой буржуазный, находится не где-нибудь, а в самом сердце квартала красных фонарей, облюбованном и обжитом, среди прочих, разного рода преступниками, что днями напролет снуют вверх и вниз по бульвару Рамбла, доходящему до самого моря с причалами.

Две недели назад в Малаге, передавая почту, он пересекся с Мермозом. Друг кинулся навстречу ему, горестно воздевая руки и опуская их на голову:

– Гийоме потерпел катастрофу!

– А что случилось? – спросил Тони, встревожившись. – Авария?

– Гораздо хуже! Он женится!

Во время их последней встречи на аэродроме Барселоны Гийоме упоминал о некой швейцарской девушке, но в детали не вдавался.

– Ну, Жан, в таком случае нужно, наверное, сделать ему подарок.

– Ага, смирительную рубашку!

Стоило ему привыкнуть к климату Испании и к ее кухне, изобилующей оливковым маслом и чесноком, как его перевели в Дакар, второй по значимости город Сенегала, в самом сердце Африки.

В сравнении с пеклом Сенегала Испания показалась ему Финляндией. Но самым худшим оказалась не жара, не мухи, не запахи людей, готовящих пищу на свежем воздухе, не улицы, которым неведом асфальт, так что пешеход живет в облаках пыли. Хуже всего то, что он так и не может приноровиться к жизни в африканской колонии. Но все сглаживается тем, что там же – Гийоме. Медовый месяц для него – возращение на работу.

С некоторой робостью, словно опасаясь неодобрения, представляет он другу свою жену Ноэль. И когда та выходит на кухню заварить еще чаю, он придвигается поближе к Гийоме и шепчет тому на ухо, что его жена – самая очаровательная женщина на планете.

Ему нравится видеть Анри счастливым. Новобрачные – из тех пар, что, усаживаясь на террасе элегантной кофейни для европейцев в окружении других людей, держатся за руки, но в их отношениях нет ничего нарочитого. Он рад за Анри. Он, быть может, единственный пилот, считающий себя пригодным для брака.

Чета Гийоме вводит его в местное общество, хотя сами они весьма спокойная пара, не слишком увлекающаяся ночной жизнью. А вот Тони, напротив, ночь нравится. Днем повелевает реальность, а вот ночью властвуют мечты. И бессонница. Порой он чувствует себя каким-то сычом, обходя по ночам кабаре, полные дыма, шума и женщин, где все никак не находит того, чего ищет. Есть стройные ножки и губки, столь густо покрытые алой помадой, что, целуя их, можно, кажется, в них уснуть. Однако эти девушки напрокат, увиденные с близкого расстояния, заражают его вирусом печали.

Они, конечно, смеются, но трудно смеяться, выполняя пункт контракта.

Он так и не может найти себе места в этом городе ничем не выдающихся чиновников или представителей компаний, которые строят из себя миллионеров. На свои весьма невысокие жалования в Париже они вели бы бесцветную жизнь, но здесь в их распоряжении огромные особняки с кухаркой, шофером и двумя-тремя служанками. Липкая жара как будто пронизывает все социальные отношения в этой колонии людей, страдающих несварением мании величия.

Вначале полетов у него немного, а времени свободного – с избытком. Больше, чем хотелось бы. Танцевальные площадки этого города кажутся ему непристойными: неумело замаскированные дома терпимости. Его нередко можно видеть в одном из громыхающих музыкой ночных заведений, одиноко засевшим в укромный уголок, где он очень внимательно читает книгу Ницше или «Диалоги» Платона. Платон явно пришел бы в восторг от этой пещеры, где звучит музыка и пляшут тени.

Каждый день за ним заходит Гийоме с целью вытащить на прогулку по пыльным улицам этого города и выпить тепловатого пивка. Гийоме терпеливо слушает своего друга в те дни, когда язык Тони звонко щелкает, словно плетка-семихвостка, рассказывая тысячи анекдотов, имевших место в реальной жизни или вымышленных. Однако он так же верен ему и в другие дни, когда друг его, кажется, упал на дно глубокого колодца.

Паузы между вылетами вынуждают Тони, чтобы разогнать скуку, принять приглашение присоединиться к охоте на львов. Со всей скоростью несутся они по саванне на двух грохочущих автомобилях, распугивающих всех зверей и людей в радиусе нескольких километров. Тучи поднятого в воздух песка, много шума и не меньше – сожженного впустую топлива. И вот однажды вечером, когда Тони остается в одиночестве – спокойно почитать в одном из авто с поднятым верхом, в то время как все остальные отправились на разведку, – неожиданно перед ним появляется лев. Огромная кошка движется прямо на него, а он нервно пытается опустить верх авто, но ничего не получается. И Тони принимает решение сразиться со львом не самым обычным способом: изо всех сил жмет клаксон. Грозный царь сельвы, столкнувшись с неожиданным гудком, разворачивается и трусливо убегает. Тони пишет в кожаной записной книжке, что стал героем одного из эпизодов охоты на льва, самой мирной в истории Африки.

Вынужденная посадка возле реки Сенегал, где его встречают миролюбивые местные жители, никогда прежде не видевшие белого человека – может, именно по этой причине и миролюбивые, – станет для него поводом проехать верхом десятки километров на лошади в сопровождении любезных аборигенов. Он приходит в восторг, встречая доброту в самых неожиданных уголках планеты, хранящих красоту как свою тайну. Но вот к полчищам москитов Тони явно не готов. В Дакар он приезжает уже с лихорадкой, и его кладут в больницу, представляющую собой не что иное, как склад тел. Желтая лихорадка – штука серьезная. Это и жар от раздирающего грудь кашля, и смрад от гниющей плоти. Он проводит там целый месяц в окружении людей, умирающих каждый день. Рядом с ним, на соседней койке, лежит человек, по телу которого черви ползут друг за другом, сверху вниз, как игрушечный поезд. Или это ему только кажется, потому что лихорадка все искажает.

Однажды под вечер перед ним появляется Гийоме, уходит, потом возвращается, споря с кем-то, на ком медицинский халат, когда-то белый, и кто, не переставая, размахивает руками. Нехотя он подписывает документ на выписку.

– Идем отсюда, – говорит Гийоме.

Тони не думает, что у него хватит сил подняться, но подчиняется. Гийоме помогает ему встать и закидывает руку друга себе на плечо, ведя к выходу. И как только он чувствует на лице свежий ветер, приходит облегчение. Товарищ везет его к себе домой и укладывает на койку в крошечной комнатке. Ноэль готовит для него куриный бульон и кладет на лоб холодные компрессы.

Спустя два дня ему уже гораздо лучше. Свой первый выход он использует для того, чтобы отправиться в единственный в городе цветочный магазин и опустошить там полки. Все цветы отправлены в дом мадам Гийоме с карточкой, на которой нет ни единого слова, нет и подписи.

А есть расположенный горизонтально, будто улыбка, месяц, а вокруг него – звездочки, как на детском рисунке.

Стоит ему сообщить о своем выздоровлении в центральный офис, как в ответ он тут же получает телеграмму от Дора. Он должен немедленно явиться к нему в кабинет. Так что он, как часть багажа, проделывает весь путь с остановками на перевалочных аэродромах до Тулузы. Какое это чудо – лететь над Гибралтарским проливом: с неба он выглядит в точности так, как изображают на школьной карте! Иберийский полуостров заканчивается остроконечной бородкой. Африка и Европа лежат так близко друг от друга, что вот-вот поцелуются. Жаль, что не смогут.

Да и месье Дора не встречает его поцелуем, но, по крайней мере, дает пару свободных дней, и Тони на всех крыльях летит в Париж, с тысячей планов в голове после длительного отсутствия.

В Париже, однако, встретиться ни с кем из друзей не выходит. Кого-то нет в городе, кто-то занят. И никто, судя по всему, по нему не скучал. Как иностранец, бродит он между книжными киосками на набережной Сены и покупает остросюжетные романы, способные скрасить его одиночество. Садится на скамейку – разглядывать пенсионеров с удочками, что ловят рыбку в мутной речной воде, и грузовые пароходы, что пускают черный дым, заволакивающий мглой вечер.

Проходит мимо собора Нотр-Дам и углубляется в еврейский квартал, где процветает коммерция на узких улочках, изобилующих мясными и зеленными лавками с овощами и фруктами, разложенными с математической точностью, маленькими ювелирными магазинчиками, на чьих витринах едва помещаются серебряные браслеты, сережки и кольца, или несколько старомодными шляпными магазинами. Ему нравятся еврейские буквы вывесок над лавками. Заходит в булочную и покупает посыпанную кунжутом плетенку.

Дойдя до угла, он замечает, как в нескольких шагах впереди него останавливается такси и некая женщина с двумя сумками в руках торопится сесть в машину. Волосы у нее длиннее, но это те самые волосы – с мягкой рыжиной, ее волосы.

Лулу…

У него чуть было не рвется крик – окликнуть ее, и тянется к ней рука, но что-то его парализует. Рука застывает в воздухе. Сдобная плетенка летит вниз, семена кунжута рассыпаются по тротуару. Когда, садясь в такси, она повернулась в профиль, он увидел, что Лулу беременна. И теперь он глядит вслед машине, теряющейся в бесконечном потоке.

Тони стоит столбом на тротуаре, и люди, которым он мешает, старательно обходят его, продолжая свой путь. Ему кажется, что он стоит на этом углу так долго, что успевает состариться. А когда вновь идет вперед, то делает это медленно, понимая, что молодость навсегда осталась позади.

Когда он возвращается в Тулузу, Дора встречает его в плаще и в шляпе. Другой мог бы подумать, что он только что вошел, но это не так: директор в кабинете уже несколько часов. Быть может, ему не хватило времени раздеться, или же просто эти вещи на нем не позволяют забыть о том, что все преходяще.

– Сент-Экзюпери, вы новый начальник перевалочного аэродрома в Кап-Джуби.

– Начальник аэродрома?

– Именно так.

– Но, месье Дора, я бы предпочел…

– Я вас не спрашивал о ваших предпочтениях.

– Я не умею быть начальником.

– Когда вы здесь появились, вы и пилотом не были.

Он только пожимает плечами. Из Парижа он привез с собой могильную плиту печали, и теперь ему все относительно безразлично.

– Хорошо. Итак, вы – новый начальник аэродрома в Кап-Джуби. Но только вам придется делать нечто большее, чем просто отвечать за доставку почты на этом перевалочном пункте. Вам предстоит улучшить наши отношения с испанскими военными, которые позволяют нам там находиться, но при этом нам не доверяют. И установить наилучшие отношения с предводителями местных племен. В пустыне мы несем слишком большие потери. Нам необходимо как можно большее число союзников.

– И как я это сделаю?

– Ваша работа в этом и состоит – открыть такие возможности.

– Когда мне приступить?

– Вылетите завтра утром почтовым рейсом. В шесть.