Текст книги "В открытое небо (основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери)"

Глава 25. Барселона, 1925 год

Мермоз курит под козырьком ангара и смотрит, как идет дождь. Инспектор «Линий», контролирующий перевалочные пункты маршрутов компании, высовывает лысую голову с набрякшими под глазами мешками.

– Да зайдите же внутрь, приятель! На улице-то холодно!

Мермоз в ответ только хохочет. Инспектор удивленно смотрит на него, ничего не понимая, и исчезает внутри. Бедняга понятия не имеет, что творится на высоте две тысячи метров при скорости сто восемьдесят километров в час.

Звук мотора, доносящийся из нагромождения темно-серых туч, предупреждает о том, что приближается почтовый из Тулузы. Видимость отвратная, меньше пятидесяти метров, но самолет с миллиметровой точностью нацеливается на полосу и ровно, без малейшего раскачивания крыльев, мягко садится на землю. Мермоз кивает. Летчиков, которые с таким совершенством, столь абсолютно владеют аппаратом, немного, так что он уже знает, что эстафетную палочку ему передаст Гийоме.

Механик выбегает из ангара с черным зонтом навстречу самолету.

– Куда это он с зонтиком? – интересуется финансовый инспектор.

– Распоряжение Дора.

– A! Сразу видно, что о пилотах он заботится.

Мермоз криво усмехается. Инспектор совсем не знает Дора. Зонт предназначен не Гийоме, с которого, пока он вылезает из кабины, похожей на колодец с дождевой водой, течет ручьями. Зонт нужен, чтобы уберечь от воды мешок с почтой, лежащий в багажном отсеке.

Насквозь промокший, дрожащий Гийоме не бежит первым делом прятаться в ангаре, а сжимает в объятиях Мермоза. И друзья делятся влагой и радостью, что привелось-таки пересечься на одном аэродроме.

– Все хорошо, Анри?

– Все хорошо и точно по графику. Месье Дора просил передать тебе письмо.

И он достает из внутреннего кармана кожаной куртки слегка влажный конверт, и Мермоз сразу же его вскрывает и читает.

– Шеф просит, чтобы завтра я после смены полетел с почтой в Тулузу и явился к нему в кабинет.

На следующий день, при закате солнечного диска на западном горизонте, Мермоз приземляется в Монтодране. Опять под дождем, опять в холоде. Два рабочих подбегают принять почтовый мешок, прибывший прямиком из Африки с рекордной скоростью – за то время, на которое люди уже начинают рассчитывать, когда речь идет о летающих почтальонах, то есть авиапочте. Дора не устает повторять, произнося одни и те же слова каждый раз, когда какой-нибудь журналист расспрашивает его о том, как получается это почтовое чудо: «Нет никакого чуда, – фыркает он, – всего лишь работа».

Перед директором на столе лежит докладная о механике по имени Марсель Друин, опытном работнике, знающем о моторах абсолютно все. Секретарь директора Буве объявляет, что Друин уже здесь, и директор просит его впустить. Усаживается поудобнее, закуривает. Механик уже разменял шестой десяток, на голове – лысина, и с каждым годом она расползается все дальше.

– Слушаю вас, Друин.

– Я получил уведомление, что меня понизили – перевели с должности главного механика на место заместителя.

– Так оно и есть.

– Месье Дора, я совершил ошибку с проводкой, это верно. Но ведь это может случиться с каждым!

– Но случилось с вами.

– Да я уже двадцать лет механиком! Вы-то знаете, что я разбираюсь в своем ремесле лучше, чем кто бы то ни было. Невозможно понизить меня в должности! В мастерской все надо мной смеяться будут.

Дора смотрит на него с невозмутимостью, сбивающей работника с толку. Не раздраженно, не снисходительно, он просто смотрит, и все.

– В 1910-м первый самолет Латекоэра собирал я! Да я все отдал этой компании. Если меня понижают, то я ухожу.

У директора не шевелится ни один мускул, с другой стороны металлического стола он не произносит ни слова. Механик отворачивается и уходит, повесив голову.

– Пойду просить у бухгалтера расчет!

Когда он уходит, Дора берет папку с докладной запиской, где излагается то, что случилось с Друином, и вновь перелистывает бумаги, хотя все это он знает наизусть. За секунду до взлета выяснилось, что электрический провод у «Бреге» был установлен с нарушением полярности. Друин утверждает, что знает свою работу лучше всех, и самое худшее, что это правда. Если механик ошибается, потому что чего-то не знает, это очень плохо, но он еще может научиться и такую ошибку больше не совершит. Но если ошибается механик, знающий двигатель как свои пять пальцев, то это означает, что он невнимательно работал или же вовсе отвлекся. И ничто не дает надежды, что он не совершит ту же самую ошибку еще раз. Лишняя уверенность понижает осторожность.

Директор крутит документ так и эдак и думает о сокрушенном выражении лица Друина, отличного работника с более чем двадцатилетним стажем и безупречным поведением. Возможно, он к нему несправедлив.

Всего одна оплошность…

Он мог бы порвать приказ о переводе на другую должность, который вынуждает человека в заслуживающем всяческого уважения порыве профессиональной гордости подать в отставку. Отставку, которая, быть может, означает для него безработицу и станет началом его конца. Не так-то много мест, где можно работать механиком, специалистом по самолетам. Возможно, он попадет в водоворот, который утащит его на дно отчаяния, а то и доведет до пьянства и нищеты. Решение Дора может для Друина стать убийственным. Еще не поздно смять этот приказ, выкинуть его в мусорную корзину, и тогда хороший человек, честный и работящий, обретет потерянное достоинство. Но единственное, что он комкает, – пустую сигаретную пачку, лежащую на столе.

Буве робко просит разрешения войти.

– По поводу Друина, месье Дора. Он запросил расчет, бухгалтер подготовил бумаги и дал их мне – чтобы вы подписали или приняли какое-то другое решение… может, еще раз с ним поговорить.

Секретарь поднимает взгляд поверх темных очков и с робкой дерзостью устремляет его на шефа. Буве знает Друина еще с тех пор, когда у того была густая шевелюра, и знает как хорошего человека. Дора нащупывает авторучку в кармашке пиджака, а секретарь, съежившись в своем дешевеньком костюмчике, собирается с силами, чтобы что-то ему сказать.

– Месье Дора…

Директор вонзает в него взгляд своих маленьких глаз, и тот опускает голову. И уныло уходит с подписанными бухгалтерскими документами о расчете Друина.

«Буве думает, что я тиран. Да, тиран…»

Он стискивает зубы. Отзови он приказ, это будет справедливо по отношению к механику и его стажу работы на компанию. Но будет несправедливо по отношению ко всем пилотам «Линий». Неверно смонтированная электропроводка может вызвать короткое замыкание на высоте четырех тысяч метров, да еще среди ночи, вырубить все навигационные приборы и стать причиной гибели летчика. Он мог бы дать механику второй шанс, это правда. Второй шанс, а вслед за ним – напряженное ожидание: допустит ли он вторую ошибку или нет. А если вследствие этой второй ошибки разобьется самолет и погибнет летчик? Кто в этой смерти окажется виноват? Друин? Или тот, кто позволил ему продолжить ошибаться?

Он не знает, не был ли чересчур суров.

Да и кто знает…

Но не вопрос о вине тревожит Дора. Он уже давно заключил пакт с угрызениями совести. С тех пор как он директор, на «Линиях» погибли многие. Это он заставляет их лететь в экстремальных условиях, это он штрафует их за опоздания, хотя причиной тому неблагоприятные погодные условия, это он бранит их, когда они задумчиво разглядывают сомнительную метеосводку. Это он толкает их в небеса, и некоторые падают.

Все это его обязанность, а не вина. Но он ничего не забывает. С математической точностью помнит он каждого из пилотов, погибших при его директорстве, все они встают перед его столом – живее всех живых. Список их имен и фамилий выжжен каленым железом на его коже. Он с этим живет.

Секретарь возвращается с докладом, что явился второй посетитель – месье Мермоз. Директор закуривает очередную сигарету и кивает. Буве пытается распахнуть перед летчиком дверь, но тот, враг всяких проявлений чинопочитания, чуть не сбивает секретаря с ног. Здоровается на ходу, в два широких шага занимая место перед директорским столом, словно страшно спешит. Дора поднимает на него глаза.

– Я послал за вами, потому что у нас открылась вакансия на маршруте Касабланка – Дакар. Возможно, вас заинтересует. Оплата в полтора раза выше.

Мермоз поднимает голову и переводит взгляд на красную линию на висящей за спиной Дора карте. Раньше она кончалась в Касабланке, в центре Марокко. А сейчас идет дальше: первый пункт – Агадир. Потом она следует до аэродрома «Линий» в Кап-Джуби, на пороге пустыни. Далее на карте географическая лакуна: Сахара. Точка посреди пустоты по имени Порт-Этьенн и, наконец, Сен-Луи-дю-Сенегал, в самом сердце Африки. Маршрут, где температуры выше пятидесяти, где вездесущий песок, забивающий моторы, импровизированные аэродромы в забытых богом местах на территориях под ненадежным испанским протекторатом и под угрозой нападения враждебных местных племен.

– Мермоз, там будут дни плохие и дни худшие.

– Для меня они все хороши.

– Им придется такими быть, потому что почта должна доставляться.

– Будет.

– Доверие по отношению к почтовой компании зиждется на регулярности доставки. Люди вверяют нам самую важную для них информацию. Мы не можем их подвести.

– Не подведем, месье Дора.

Прежде чем отправиться в Касабланку пассажиром в «Бреге» Вильнёва, наряду с почтовыми мешками, Мермоз видит, как по полю к ним бежит механик, размахивая рукой с зажатым в ней листочком.

– Месье Мермоз!

– Что случилось?

Парень останавливается отдышаться. Только что пришло сообщение из Аэроклуба Франции. Мермоз в числе награжденных – как пилот, налетавший больше всего миль за прошлый, 1925 год, он получает медаль.

– Сто двадцать тысяч миль! Что скажете, месье Мермоз?

– Что это всего лишь начало.

Глава 26. Тулуза, 1926 год

Тони прибывает на железнодорожный вокзал Тулузы в один из тех осенних дней, когда солнце светит, но не греет, когда оно царствует в небе, но ничем не повелевает. Он весь на нервах, эти нервы натянули ему кишки и перебирают их, как струны на гитаре.

Новенький электрический трамвай довозит его до Монтодрана. Гул с неба заставляет его обернуться: садится «Бреге 14», как-то фантазийно раскачиваясь, пока шасси не касаются полосы. Винт не успевает остановиться, как к машине бросаются двое рабочих и открывают грузовое отделение, намереваясь достать почтовые мешки.

Хлопоты его старого профессора привели к тому, что с ним связались и сообщили, что он должен явиться к директору по эксплуатации, месье Дидье Дора, и что примут его в компанию или нет, зависит исключительно от этого человека.

Кабинет директора строг – только карты и бумаги. Стулья жесткие, чтобы посетитель долго не засиживался. Месье Дора сама уверенность, и она его парализует.

– Какова причина вашего желания работать в нашей компании?

– Хочу летать…

– Ясно. Но здесь у нас не парк воздушных аттракционов.

– Знаю.

– Воздушные аттракционы не осуществляют полеты под дождем. И в густом тумане тоже. Улавливаете? – Дора сверлит его своими глазами-булавками.

– В полной мере, месье Дора.

Директор по эксплуатации перебирает его документы, свидетельствующие о квалификации летчика.

– Опыт полетов у вас незначителен…

– Я три года прослужил в армии.

– Армия в мирное время – курорт для ревматиков.

Тони хочет что-то сказать, но ничего не говорит. Его скромная уверенность в себе уже испарилась. Директор прав, его опыт пилота просто курам на смех.

– Явитесь завтра в шесть утра к начальнику ремонтных мастерских. Ему нужны люди для обслуживания моторов. Это то, что на данный момент я могу вам предложить, если вам интересно у нас работать.

– А в дальнейшем?

– В дальнейшем – посмотрим.

Дора достает бумаги из одной из множества папок на столе, собираясь ими заняться. Тони в недоумении: следует ли ему продолжить сидеть или собеседование окончено? Он слегка ерзает на сиденье, и Дора в некотором раздражении поднимает на него взгляд.

– Хорошего дня, – сухо произносит он.

– Ох, конечно! Извините, месье Дора! Хорошего дня!

Отдраивать двигатели калийными солями – не самое воодушевляющее занятие на свете, но ему нравятся эти ангары, крытые гальванизированным шиферным железом, падая на которые дождевые капли рождают грохот, что даст три очка вперед и кузнечному молоту, и новым циркулярным пилам, чья работа ошеломляет своей точностью и быстротой. Самолеты собираются вручную, деталь за деталью, винтик за винтиком. Начальник мастерских, месье Лефевр, носит австро-венгерские усики, закрученные кверху.

Когда рабочие, по локоть перемазанные в масле, видят перед собой юношу в рубашке с галстуком под слишком тесным рабочим комбинезоном, с барскими повадками и фамилией аристократа, их просто оторопь берет. А еще он смотрит на все с какой-то удивительной пристальностью.

– Что это вы так разглядываете? – интересуется в первый день управляющий.

– То, как люди работают руками. Сам звук работы. Мне кажется, что я не в мастерской, а в концертном зале с оркестром.

Месье Лефевр уставился на него в полном изумлении, а механик в замасленном комбинезоне, покрытый грязью до бровей, принимается корчить рожи, поднимая новенького на смех.

А когда он начинает снимать цилиндры, становится понятно, что руки у него не слишком ловкие, но зато он хорошо разбирается в том, как устроен мотор. Эти двигатели «Рено» в триста лошадиных сил не слишком отличаются от моторов грузовиков, которые его научили разбирать на заводе «Заурер», прежде чем он стал торговым представителем.

Усталый, но в хорошем настроении, вечером Тони возвращается в гостиницу «Большой балкон». У хозяек он спросил комнату с письменным столом, и ему такую дали – на четвертом этаже. Большое окно этой комнаты смотрит на огромную площадь Капитолия, хотя само здание, угловое, стоит в некотором отдалении от тротуара.

Иногда он берется писать, но вся его сосредоточенность на этом занятии уплывает вместе с дымом сигарет в открытое окно. Ему нравится наблюдать за передвижением людей, за тем, как они входят и выходят из кофеен и ресторанчиков на площади с ее галереями, через которую то и дело пробегает трамвай. Через то же окно шпионит он и за девушками, которые гуляют по двое, по трое, смеются, шепотом делятся какими-то секретами и наблюдениями и снова смеются. Есть и парочки, прохаживающиеся под ручку, в воскресных пальто и со спокойным взглядом тех, кто наслаждается одомашненной любовью. Он им завидует.

Стук в дверь. Одна из сестер Маркес принесла адресованный ему конверт. В нем экземпляр журнала «Серебряный корабль» и записка от Жана Прево с советом продолжать. В этом номере наконец вышел в свет его рассказ «Авиатор».

Ему радостно видеть свой рассказ на журнальных страницах, и собственное имя, набранное типографским шрифтом, согревает душу, даже если и на одну минуту. Но тут же приходит грусть: эта вещь окончена, он уже не может сжать пальцами эту глину и придать ей форму, она уже не принадлежит пальцам горшечника, как выросший ребенок, который уже не поместится у родителей на руках.

Один механик из тех, кто работает с ним в бригаде, подсаживается к нему в столовой. Мадам Маркес ставит на стол фаянсовую супницу, аромат куриного бульона наполняет комнату, и вокруг становится теплее и уютнее. В столовую скромно входит человек и желает постояльцам доброго вечера. На нем кожаная куртка с пятнами влаги на плечах, с ним ворвался холод высоких облаков.

– Он в Аликанте летает, – шепчет ему на ухо товарищ. – Говорят, это самый надежный летчик на «Линиях».

– Как сегодня леталось, месье Гийоме?

Тот на полдороге останавливает дымящуюся ложку, поднимает глаза и вежливо улыбается. И снова принимается за еду.

Вопроса никто не повторяет. Он уже им ответил: все хорошо, из предусмотренного графика на перевалочных пунктах не выбились, что тут еще скажешь? И если мокрые пятна на его куртке – следы потоков воды, лившихся на него над Барселоной, и если над Пиренеями у него леденело дыхание, и если мотор кашлял часами, то все это не имеет никакого значения.

На следующее утро, рано, еще в темноте, Тони садится в трамвай, что идет в Монтодран. За ним в трамвай садится Гийоме.

– Сегодня опять ваш вылет, месье Гийоме?

– Да всего лишь до Барселоны.

– Всего лишь! Вы так говорите, будто речь идет о прогулке.

– Можно и так сказать.

– Но ведь нужно над Пиренеями лететь…

Летчик нетерпеливо смотрит на часы и хмурит брови. Полет над Пиренеями его не волнует, а вот что его действительно волнует, так это поездка до аэродрома в этом трамвае, который ползет так медленно, что того и гляди заснет на рельсах.

– А вы пилот? – спрашивает его Гийоме.

– По документам пилот, но сейчас всего лишь помощник механика.

– Не переживайте. Все мы через это прошли в этой компании. Это методы такие у Дора. Будет и у вас шанс.

– Вы думаете?

– Уверен. Но, что правда, то правда, шанс у вас будет всего один. Не упустите его. Дора справедлив, но безжалостен.

Есть в Гийоме что-то, что ему нравится. Быть может, мальчишеская улыбка.

Глава 27. Касабланка – Дакар, 1926 год

Возвращение в пустыню для Мермоза как возвращение домой. График полетов – один раз в неделю – дарит ему свободные дни и возможность прожить их вместе с другими летчиками. Касабланка покорена авиаторами-почтовиками, которым, похоже, страх неведом. Самые зачуханные забегаловки брызжут искрами радости, когда туда заваливаются молодые пилоты, жаждущие пива и развлечений после трехдневного перелета. Вместе с ними приходит яркий свет пустыни и неутолимая жажда.

Но порой бьющая ключом жизнь города – это всего лишь маска для давящего безмолвия неба и притаившейся в засаде гибели. Для тоски перелета над враждебными песками, где ждут своего часа остро наточенные кинжалы, жаждущие перерезать глотку тем неверным, что осмелились вторгнуться в земли бедуинов.

Сейчас один из тех перелетов, когда мотор начинает дымиться, и Мермоз вынужден сесть, уже за Кап-Джуби посреди пустыни. И когда вскоре к севшему самолету верхом на верблюдах подъезжает группа мужчин, он радостно машет им рукой. Откровенно не понимая, почему лицо его переводчика, знающего в действительности не более дюжины французских слов, становится белее мела.

Приближаются к ним «синие» люди со старенькими ружьями и вековечными глазами. Мермоз хочет заставить переводчика заговорить, но тот падает ниц и только лепечет что-то по-арабски, захлебываясь в рыданиях. Нет никакой нужды владеть иностранными языками, чтобы понять, что тот молит о милосердии. Берберы спускаются с верблюдов и охаживают переводчика ногами по ребрам. Потом идут к Мермозу и бьют его прикладом ружья прямо в лицо. Он пытается устоять на ногах под градом ударов, но все же его заваливают на песок. Пинки и еще пинки, похожие на лягающие копыта. И снова удары. Потом свет в его глазах меркнет и все исчезает.

Когда сознание к нему возвращается, он со связанными сзади руками переброшен через спину верблюда, как тюк. Приходит ощущение засохшей кровавой корки, закупорившей нос, и забитого песком рта. И слышится стон – это все, на что способно в данный момент его тело. Люди пустыни поворачивают на этот звук головы, и, судя по всему, их предводитель жестом велит им остановиться и произносит несколько слов, которые для пленника звучат шелестом песчаной бури.

Один из мужчин подходит. На голове – синий тюрбан, лицо закрыто до самого носа. Глаза его подведены черным, и в других обстоятельствах Мермоз оценил бы их красоту. Ему хотелось бы иметь возможность объяснить, почему он оказался здесь, на их земле, рассказать, кто он такой. Но ни Мермоз не способен говорить, ни тот его слов не поймет. Неудержимая, миллионы лет существующая страсть мужчин к войне не позволяет им сесть и выслушать друг друга. Они оба любят пустыню, но не умеют об этом говорить.

Туарег подносит к его губам маленькую полую тыкву с солено-горькой водой и дает выпить несколько капель. Только в этот момент Мермоз понимает, что его не убьют, и им овладевает абсурдное чувство благодарности к этим людям с подведенными глазами, которые его избили и похитили.

Уже в сумерках они добираются до лагеря – грязных матерчатых палаток и пары верблюдов при них. Не развязав руки, его кидают в одну из кибиток, и у Мермоза появляется возможность почувствовать, как избито все его тело. Несколько капель мерзкой на вкус воды и сон – вот и все утешение.

Утром к его лицу подносят плошку с горсткой фиников. Это его завтрак, а может, и еда на весь день. И поскольку руки по-прежнему связаны за спиной, он вынужден есть, погружая голову в плошку. Голод ничего не знает о хороших манерах, и он вылизывает языком последние крошки, как собака. Когда все съедено, один из туарегов, может, тот же, что и вчера, – все они выглядят одинаково: высокие, худые, до самых глаз замотаны в синее, – приносит тыквенный сосуд с чудодейственными каплями. И вода уже не кажется горькой. Теперь она вкуса шампанского.

Его поднимают и забрасывают на верблюда. Верблюжий горб упирается ему в грудь. Но хуже всего то, что предводитель приказывает скакать галопом. От тряски кожа сначала краснеет, потом трескается.

Вечером, когда встают на ночевку, повторяется уже обычная рутина. Вдоль веревок, которыми связаны руки, образовались зеленоватые корки, и они уже не беспокоят. Кожа тоже успела обгореть настолько, что перестала болеть. И даже удары верблюжьего горба в грудь не чувствуются. А когда его снимают с верблюда и оставляют в шатре, если от чего и защищающем, то от света звезд, он осознает, что не ощущает ни жажды, ни голода. И именно в эту минуту его в первый раз охватывает паника. Ведь это как будто бы он уже и не здесь, как будто он уже и не Жан Мермоз. И он со всей дури закусывает губу, и она, вся в трещинах, тут же начинает кровоточить. Прорывается боль, появляется сладковатый вкус крови, и он успокаивается. Жизнь должна отзываться болью.

Бедуины останавливаются в нескольких сотнях метров от ворот казармы – те закрыты, вокруг тихо. Предводитель туарегов идет к нему. Поскольку голова пленника свешивается с одного бока верблюда, видны ему только туфли-бабуши из грязного золота. Тот вынимает из ножен кинжал, ярко сверкающий в лучах солнца, и подходит вплотную. Мермоз не закрывает глаз, каждая секунда – вечность. Каждая капля бесценна. Их взгляды встречаются. Ненависти нет. Ненависть – для слабаков.

Туарег наклоняется и перерезает веревку на его запястьях. Он видит, как в сотнях метров распахиваются ворота испанской казармы и из них выходят солдаты, а с ними – их командир и один гражданский: не слишком высокий, в костюме в мелкую полоску, с тонкими усиками и в широкополой шляпе, куда как более уместной в парижском кафе, чем в этих негостеприимных местах.

Дора…

«Линии» заплатили выкуп, и Дора лично прилетел из Тулузы в Кап-Джуби, чтобы удостовериться, что все будет в порядке. Когда же наконец Мермоза на носилках вносят на территорию военной части, он весь дрожит.

– Месье Дора!

– Закройте рот, Мермоз! – Директор смотрит на него с обычной суровостью, как будто он стоит перед ним в его кабинете в Монтодране. – На вас смотреть страшно! Отправляйтесь к военврачу и во всем его слушайтесь. Послушайтесь кого-нибудь хоть раз в жизни. А когда подлечитесь, я жду от вас детального отчета о приземлении.

Мермоз улыбается растрескавшимися губами. В сердце поет непревзойденное счастье: теперь он точно будет жить.

Медбрат помогает ему принять душ, потом испанский военврач дезинфицирует раны, ему дают немного супа, и вот ему уже намного лучше. Ему предписано провести ночь под наблюдением врачей, но Мермоз настаивает на том, что ему непременно нужно отправиться на небольшой аэродром «Линий», расположенный возле части. А еще ему велено принять внутрь микстуру и легкий ужин.

Как только он появляется на аэродроме, поздороваться с ним выходят все механики, а еще Мустафа – марокканец, научившийся готовить в Испанском легионе.

– Что у тебя на ужин сегодня, Мустафа?

– Тушеная баранина. Знаю, вам не очень нравится.

– Что я слышу? Это мне-то не нравится тушеная баранина?

От его громового хохота сотрясаются оконные стекла. Подчищает одну порцию. Потом еще одну. И еще. После третьей просит десерт.

– Десерта нет.

Так что на десерт он уминает еще одну порцию тушеной баранины. Механики толпятся вокруг и смотрят, словно присутствуют на некоем спортивном состязании.

Мермоз собирается продолжить полет по своему маршруту на следующий же день после освобождения в Кап-Джуби, но ввиду активного сопротивления врачей Дора распоряжается, чтобы он взял несколько дней отпуска и вернулся во Францию. Мермоз принимает решение отправиться в Париж – навестить мать. Но в день его приезда радость от встречи с матерью неожиданно прерывается острой болью в ухе. Боль растет, как и температура, так что сильный жар вынуждает немедленно лечь в больницу.

Никто не понимает, в чем причина. Температура не снижается, а боль удается снимать только лошадиными дозами морфина. Заведующий лор-отделением решает оперировать, несмотря на то что операция может отрицательно сказаться на слухе. После вскрытия барабанной перепонки становится ясно, что в слуховом проходе песок. Песка у него в голове – полпустыни. Операция деликатная, по окончании ее хирург констатирует, что песок ему вычистить удалось, но вот барабанная перепонка сильно пострадала. Как только пациент приходит в себя после анестезии, к изголовью его постели для беседы подходит врач.

– Есть вероятность, что вы потеряете способность слышать левым ухом.

– Невозможно! Это же трагедия!

– Ну все не так страшно. У вас есть другое ухо, оно полностью здорово, так что вы сможете жить обычной жизнью.

– Да вы ничего не понимаете! Мне не нужна нормальная жизнь. Если я не буду слышать одним ухом, меня уволят из авиации.

– Пока что можно только ждать…

– Прооперируйте меня еще раз, сделайте хоть что-нибудь. На риск мне плевать.

– С такой инфекцией вы были на волосок от смерти. Радовались бы, что выжили!

– Вся штука в том, что я хочу не жить. Я хочу летать.

Природа наградила Мермоза недюжинным здоровьем. Способность его организма к восстановлению врачей поражает. Барабанная перепонка понемногу восстанавливается. И хотя слух к нему вернулся, впереди у него еще длительное восстановление.

– Три месяца покоя.

– Три месяца! Невозможно! К началу следующей недели мне нужна выписка.

– Перепады давления при взлете и приземлении могут оказаться крайне опасными. Ваша барабанная перепонка подверглась серьезному вмешательству.

– Но не могу же я целых три месяца лодыря гонять! Почты для доставки хоть завались!

Но врачи стоят на своем. И после двух недель, в течение которых он нарезает круги по Парижу, Мермоз решает выехать поездом в Тулузу, чтобы попытаться убедить Дора как можно скорее допустить его к полетам.