Текст книги "В открытое небо (основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери)"

Глава 23. Барселона, 1925 год

Мермоз останавливается возле одной из цветочных палаток на барселонском бульваре Рамбла, одной из тех, что дарят проспекту радостное разноцветье. Обратившись к продавцу в голубом фартуке, просит продать белую гвоздику. Не зная ни испанского, ни каталанского, просто тыкает в нее пальцем. Вставив гвоздику в петлицу, оценивает новый, с иголочки, костюм. Зеркалом служит витрина макаронной фабрики: бронзовые, затейливо украшенные чеканкой двери, фрагментированная цветная плитка на полу – фирменный стиль каталонской столицы.

Барселона с ее квадратной планировкой и зданиями в стиле модерн предстает перед ним городом малого бизнеса и торговцев, который теряет свою рациональную прямолинейность по мере приближения к морю. И вот ты в красном квартале, где кишмя кишат моряки и проститутки, понатыканы кабаре самого низкого пошиба, резко шибает в нос закоулком и шумными игорными притонами.

После пробного полета до Касабланки и обратно Дора ставит его на участок Барселоны, фактически отдав кусок испанской линии. Сначала один летчик доставляет почту на участке Тулуза – Барселона. После его приземления на аэродроме, расположенном к югу от города, за рекой Льобрегат, мешок с почтой немедленно перегружается в самолет Мермоза, и он, не теряя ни минуты, поднимается в небо курсом на Малагу с промежуточной посадкой в Аликанте. А в Малаге ждет другой летчик, и он полетит через Гибралтарский пролив, продолжая воздушную эстафету, которая будет завершена почтовой службой Дакара или Сенегала, обеспечив доставку почты в рекордное время. Так что письма из Франции в Африку, ранее шедшие неделями и месяцами, доставляются за три дня.

Теперь, когда денег у него гораздо больше, времени для развлечений стало гораздо меньше. Он почти не пьет и вышвырнул из своей жизни все наркотики. Ему хватает полетов, он летает – это вполне удовлетворяет его жажду сильных ощущений, но в то же время изнурительными восьми-девятичасовыми перелетами умеряет его энергию.

На электричке он доезжает до небольшого городка Эль-Прат, а уже оттуда, на велосипеде, до ангара «Авиалиний Латекоэра». Еще остается время беззаботно посидеть на деревянной лавочке, пока ухо не уловит шум мотора в воздухе – и он встает встречать коллегу.

Розес спускается из кабины пилота, и Мермоз торопится пожать ему руку. Прибывший пилот снимает с лица очки и улыбается. На большее времени нет. Дора не устает повторять, да так, что у всех уже навязло в зубах: почта – это святое. Вместе с механиком они перетаскивают почтовые мешки в «Бреге» Мермоза, и он тут же хватается за рычаги управления и выруливает на полосу, направляя самолет в Малагу. А Розес, стоит только коллеге набрать высоту, вылетит в противоположном направлении, возвращаясь в Монтодран, и вечером, как всегда молча, будет ужинать в «Большом балконе».

Мермоз покидает влажную низину Эль-Прата с ее щебетанием скворцов и легкими облаками. Погода в Барселоне еще более неустойчивая, а солнечная Андалусия в тысяче километров пути на юг. До самой Валенсии средиземноморский коридор достаточно благоприятен, но на подлете к Аликанте его встречают сильные воздушные потоки, спускающиеся с горной цепи Айтана.

А еще нужно пройти над отрогами, что встанут у него на пути в районе мыса Тиньосо. И хотя он по-прежнему держится кромки моря, машину уже сотрясают порывы ветра с вершин сьерры Альамилья и сьерры де Гадор, доносящие до него дурное настроение Кордильеры-Пенибетики. Еще несколько километров – и его встречает ледяное дыхание Сьерры-Контравьеса, подмороженной вечными льдами Сьерры-Невады. Летать над Испанией – как летать над зубьями пилы.

Когда он оказывается над Лухаром, на подлете к Мотрилю, снеговые облака, клубившиеся у вершины горы Малусен высотой более чем в три тысячи метров, сгущаются до такой степени, что он уже вообще ничего не видит. Фюзеляж самолета грохочет, принимая на себя пулеметные очереди крупных градин, их ледяные осколки рикошетом отлетают ему в лицо. Холод уже пробрался сквозь кожаную куртку и фланелевую рубашку и дошел до самого тела, и зубы выбивают дробь. Он сжимает и разжимает кулаки – руки не должны потерять чувствительность. Потолок высоты «Бреге» не позволяет ему подняться выше снеговых облаков, пройти над ними. Он должен войти в эту бурю, пройти ее насквозь, отдаться на ее милость, но ни в коем случае нельзя ее ненавидеть, ведь заданная бурей высокая планка позволяет ему показать себя с наиболее выгодной стороны.

При посадке в Малаге с неба льет как из ведра. Ему уже все равно – он вымок еще на подлете, на сотню километров раньше. И он просто наблюдает за тем, как рабочие перетаскивают почтовые мешки в другой самолет, стоящий под тентом, и чувствует удовлетворение. Эти письма ждут, их с нетерпением ждут те, кто горит желанием получить новости от своих любимых; узнать, как закончилась сделка, от которой, быть может, зависит их благополучие; те, кто ждет ответа на признание в любви, известия о рождении ребенка, о чьей-то кончине. Их компания доставляет кусочки жизни, помещенные в конверты.

Время от времени Розес привозит ему из Тулузы какой-нибудь подарок. То бутылку перно, то французскую газету, которая будет ждать его возвращения из Малаги в офисе аэродрома в Эль-Прат.

Возвращаясь на электричке в Барселону, он читает позавчерашний номер «Либерасьон». Внимание его привлекает заметка о военно-воздушном рейде «Милитари-Зенит» – ежегодном перелете почти в три тысячи километров. Интерес прессы ко всем этим дурацким мероприятиям, в которых люди рискуют жизнью ради каких-то рекордов, кажется ему полным идиотизмом, хотя он и готов признать, что они могут быть полезны для испытания новых моделей. Однако он искренне радуется, узнав, что победитель этой гонки – сержант Анри Гийоме. Он смотрит на фото – да, это он, его товарищ: в военной форме и с букетом в руках, окруженный полудюжиной офицеров, улыбающихся гораздо шире, чем он сам. Гийоме – единственное из армейской жизни, о чем он скучает. Да еще, пожалуй, о той царице Пальмиры, имени которой он не знает, но очень бы хотел узнать. Оба они рисковали жизнью ради нескольких мгновений друг подле друга, но не обменялись ни словом. Только сейчас он понимает, что это великая история любви.

Уже совсем поздно, когда Мермоз добирается до пансиона «Фраскати», своего пристанища за вполне доступные деньги – полный пансион от десяти песет. Он располагается в самом центре, на улице Кортесов, в нескольких сотнях метров от площади Каталонии, напротив современного отеля «Ритц», где несет вахту портье в фирменном камзоле и цилиндре гранатового цвета. Его пансион предоставляет еще один бонус: супруга хозяина – француженка.

Он входит, и хозяйка рукой подзывает его к стойке рецепции, где за ее спиной на колках деревянной ключницы дремлют ключи.

– Вам звонили из центрального офиса в Тулузе. И просили передать, что, как только вы вернетесь, нужно позвонить месье Дора в его кабинет.

– Но ведь уже почти десять часов!

– Он сказал так: как только вернется.

Из тесной телефонной кабины Мермоз на условиях оплаты разговора адресатом звонит на номер офиса, хотя уже так поздно, что там не должно быть никого. Один гудок, потом другой. Третьего он не услышит.

– Слушаю.

– Месье Дора?

– У аппарата.

– Это Жан Мермоз. Не думал, что в такой час вы все еще будете у себя.

– У меня для вас следующее. Ригель берет отпуск на две недели. Вам придется закрыть его отсутствие.

– Но у меня своя смена.

– Теперь их у вас две.

Ригель – летчик, летающий по тому же маршруту, что и он, они чередуются. Это означает, что ему нужно взвалить на себя еще столько же: восемьсот километров в Малагу; ночевка на аэродроме на раскладушке. На следующий день, рано утром, еще столько же километров обратно в Барселону – с почтой, которая прибудет из Касабланки. А на следующее утро – обратно в Малагу.

Мало кто способен выдержать этот каторжный режим работы. Мермоз может.

Когда он садится в Малаге или в Барселоне, ужин ему подают уже не в тарелках, а целыми подносами, потому что аппетит у него зверский. Управляющий почтовой авиакомпанией в Малаге знает, что этот летчик обожает жареную рыбку, которую продают в городе кульками. И предпринимает попытки заманить одного такого продавца с грузовым мотоциклом, чтобы тот приезжал и открывал киоск прямо на аэродроме. Первый раз, когда ему это предложили, хозяин передвижного торгового места, типичный для Андалусии коротышка с широкими бакенбардами топором, поинтересовался, о каком количестве клиентов идет речь.

– Об одном, – услышал он в ответ.

– Да у тебя, видно, совсем крыша поехала, парень!

Управляющему стоит немалых трудов уговорить торговца, чтобы тот приехал вечером, к такому-то часу, на удаленный от города аэродром со своей фритюрницей, мукой грубого помола и рыбой, чтобы обслужить ровно одного клиента. Когда Мермоз спрыгнул на землю после почти десяти часов кувырканий в воздухе, с негнущимися руками и пустым желудком и увидел посреди чистого поля фритюрницу, он решил, что у него галлюцинации. Однако призраки не пахнут оливковым маслом.

Управляющий сообщил ему, что для него открыт шведский стол. Мермоз прямиком направился к торговой точке, и хозяин протянул ему один из горячих кульков, свернутых из вощеной бумаги, доверху наполненный хрустящим ассорти из камбалы, анчоусов, кусочков налима. Мермоз высыпал содержимое кулька прямо в рот, как будто стакан воды вылил. И попросил еще. А потом – еще. Когда же он расправился с семью кульками, хозяин, будучи ошеломлен этим человеком – дробилкой жареной рыбки, был вынужден извиниться, потому что товар у него кончился. Наполнив свой «топливный бак» протеинами, Мермоз растягивается на койке, которую держат для него в аэродромных строениях, и ныряет в сон, словно камень в воду реки.

Однажды ночью, когда он особенно поздно вернулся в барселонский пансион «Фраскати», его вновь ждет сообщение от Дора. Он должен немедленно ему перезвонить. На часах уже одиннадцать часов ночи: забастовка профсоюза транспортников превратила его путь с аэродрома в Эль-Прат в долгую одиссею с участием пикетов анархистов из НКТ[4]4
  НКТ – Национальная конфедерация труда – испанская конфедерация анархо-синдикалистских профсоюзов, коллективный член Международной ассоциации трудящихся. Образована в 1910 году в Барселоне.


[Закрыть]. Несмотря на позднее время, он принимается звонить Дора.

– Слушаю.

– Месье Дора, мне оставили просьбу вам перезвонить.

– Отец Розеса при смерти. Он просит отпустить его проститься.

– Ну и ну, сочувствую. Так он уже уехал?

– Я сказал, что он просит разрешения уехать, пока я ему этого разрешения не дал. У нас почта, мы должны ее доставить. Я не могу отпустить Розеса, пока не договорюсь с тем, кто его заменит.

– И кто его заменит?

– Вы.

– Что? Но ведь я уже взял на себя смену Ригеля!

– Да, я уже вижу…

На другом конце воцаряется молчание, замутненное помехами на линии.

– И что вы видите?

– Вижу, что вы не чувствуете в себе силы это сделать. Барселона – Тулуза – это как на велосипеде прокатиться, но если не можете, то не можете. Благодарю за честность. Регулярность доставки почты слишком важна, чтобы подвергать ее риску, если кто-то не уверен в том, что способен гарантировать своевременность доставки.

– Но кто сказал, что я не способен гарантировать своевременность доставки?

– Полагаю, что это сказали вы.

– Ничего подобного! Я только… Черт возьми! Конечно же, я могу отвезти эту почту в Тулузу!

– Вам придется еще раньше встать в Малаге, нужно будет вылететь оттуда на рассвете, а до Тулузы вы должны будете добраться до заката. Посадка в Барселоне – для дозаправки. А на следующий день – то же самое, до Малаги.

– Нет проблем.

– Я посчитаю ваши часы в воздухе, чтобы они были оплачены в полном объеме.

– Да что мне до этих денег, месье Дора! У меня нет ни одной гребаной минуты, чтобы их тратить!

– Спокойной ночи, Мермоз. Отдыхайте.

Он прощается и вешает трубку. Но остается сомнение: отправил ли его Дора отдыхать, потому что беспокоится о нем или потому что беспокоится, чтобы почта была доставлена в пункт назначения без повреждений и вовремя. Хотя, в общем-то, выходит, что это одно и то же.

Выполнять работу сразу за трех пилотов становится для Мермоза чем-то обыденным. Когда его коллеги возвращаются на свои места, он сам телеграфирует Дора и просит, чтобы ему дали дополнительную работу: он летает с той же прожорливостью, с которой ест. Или с которой занимается сексом, или боксирует, когда есть такая возможность, в спортзале на проспекте Параллель. Мермоз хочет посмотреть мир, расширить свои горизонты и несколько раз обращается к Дора, чтобы его поставили на линию в Касабланку, но его пространные письменные ходатайства перечеркнуты лаконичным «нет».

По крайней мере, ему предоставляют недельный отпуск, и он решает съездить в Париж. Город переливается красками: когда на тебе отличный костюм и деньги в кармане – он совсем другой. Сам-то он нисколько не изменился: он тот же, кто спал в парке на скамейке в загаженном птицами пальто, но другие люди смотрят на него иначе, и его это немного злит.

Он сидит на террасе кафе на Променаде и наслаждается кофе с виски. Это уже третья чашка. Вместо того чтобы ходить в театр, он садится на террасе и наблюдает за людьми вокруг. С особым удовольствием разглядывает женщин. Ему чрезвычайно нравятся очень худенькие, с короткими волосами и длинной, как у лебедя, шеей, нравятся и полненькие, с высокой грудью – как они улыбаются, проходя мимо, а еще его приводят в восхищение блондинки с голубыми глазами, похожие на богинь скандинавской мифологии, и те, что с длинными каштановыми волосами и темными кошачьими глазами… Во всех женщин, без исключения, он находит хоть что-то прекрасное.

Со своего места в партере он видит, как мимо столиков на тротуаре шагает пешеход, в чьей походке ему чудится что-то очень знакомое. Вряд ли он мог бы узнать его по манере одеваться или по прическе, и ему даже кажется, что этот человек ниже ростом, чем был когда-то, но вот то, как он идет, – его личная подпись, поставленная на улице Ла-файет.

– Гийоме!

И когда тот резко останавливается и разворачивается на каблуках, с военной выправкой, приобретаемой долгими упражнениями в печатании шага, перед ним все то же лицо добряка. Мермоз встает и сгребает его в объятия. И прежде, чем тот успевает что-то возразить, он уже усажен за столик и перед ним стоит огромная чашка кофе с виски.

– Читал, читал о твоей победе в «Милитари-Зенит». Ты, должно быть, славно натянул там нос индюкам-офицерам.

– Честно говоря, там был один офицер, лейтенант Шаль, который проявил великодушие и дал мне свой самолет, когда с моим случилась непоправимая поломка.

– Ничего не хочу слышать об армии. Одна сплошная несправедливость.

– Потому-то я и вышел в отставку.

– Гражданская авиация – дело другое.

– А как ты, как у тебя все сложилось? – Гийоме оглядывает его безупречный костюм из шерсти, пальто из сукна и новую шляпу по последней моде. – Ага, уже и сам вижу, что все отлично.

– Я выплыл, да. Но я тонул – болтался в глубоком омуте.

– Поверить не могу!

– Но это так, дружище. Я голодал, питался подаянием в благотворительных приютах и спал на улице. В этом городе с тысячами жителей и бездной всего на свете я был таким одиноким, каким только можно себе представить.

– А почему ж ты не приехал ко мне, в Тьонвиль?

– Вернуться в Тьонвиль, чтобы дать повод Пеллетье порадоваться моему несчастью? Да никогда! Было нелегко, но в конце концов меня взяли на работу в «Авиалинии Латекоэра». Теперь я живу между Барселоной и Тулузой, работаю на испанской линии. У них огромные планы, скоро будет расширена линия Южной Африки.

– А что возите?

– Самый дорогой на свете товар: письма. Коммерческие, любовные, письма родителей детям… соединяем Францию, Испанию и Африку.

– А я никогда еще не летал над Африкой.

– Тебе понравится. Сидишь в своем самолете, и такое чувство, что весь мир там, внизу, создан только затем, чтобы ты над ним летал.

Гийоме улыбается, глаза его блестят, и не столько от виски, сколько от слов Мермоза. Есть опьянение, ведомое только авиаторам.

– Компании Латекоэра нужны добрые пилоты, которые любят свое дело… Давай вместе со мной на «Линии»!

Глава 24. Париж, 1925 год

Лулу вышла замуж 7 марта. На свадьбу Тони не пригласили, и это избавило его от очередного глотка горькой микстуры. В последнее время вообще все, что ему приходится глотать, отдает гнилыми цветами, словно пьешь из цветочной вазы.

Неделю за неделей он бродит по парижским улицам, едва волоча ноги – подметки будто свинцом налились. В карманах – одни дыры. Он вынужден вновь написать матери и попросить выслать немного денег, и это погружает его в еще бо́льшую тоску: он чувствует себя маленьким, потерянным в огромном городе мальчиком. Но он все ходит и ходит, бесцельно шатается, со смутной надеждой, что за ближайшим углом все радикально изменится.

А если повернуть на следующем углу на другую улицу, может, что-то случится?

Ничего не случается.

А вдруг на следующем?

Бесцельные шатания часто приводят его на улицу Одеон, улицу лучших книжных магазинов. Его любимый – «Дом друзей книги», и особенно ему нравится ящик с книгами, который магазин выставляет на улицу, где можно порыться, практически не прерывая прогулку.

Однажды вечером, вернувшись с одной из таких экскурсий, в тетином доме он обнаруживает скопление гостей. Тони собирается незаметно проскользнуть наверх, к себе в комнату, но тетушка зовет его и приглашает зайти в гостиную выпить пунша. Поданная официантом чаша пунша с фруктами и серебряной ложкой – воплощение мечты алкоголика. Думая выпить одну, он заглатывает три.

Среди гостей выделяется один – мужчина высокого роста и такой же плотный, как он сам, но более подтянутый. Зовут его Жан Прево, но он вовсе не регбист, а издатель влиятельного литературного журнала «Серебряный корабль», выходящего под эгидой издательского дома «Галлимар». Голос у него густой, а манеры – учтивые, но весьма решительные. В резких движениях и манере сжимать кулаки угадывается боксер.

– А вы чем занимаетесь? – спрашивает он Тони.

– Был пилотом.

– Автомобилей?

– Нет, летчиком.

– Так расскажите! Там страшно?

– Там наверху ты обычно слишком занят, чтобы о страхах вспоминать.

– В таком случае что же ощущает человек в воздухе?

Тони задумывается. И неосознанно закрывает глаза.

– Дрожь.

Прево проявляет живой интерес.

– Что вы хотите сказать?

– Ну самолеты ведь деревянные, как детские игрушки, и от работы двигателя все время вибрируют. Так что самолет дрожит, и ты дрожишь вместе с ним. Извините, не знаю, как это лучше объяснить.

– По мне, так вы замечательно все объясняете.

Если что-то в своей работе Жан Прево и развил, так это способность определять, есть ли в ком-то врожденный дар рассказывать. И он знает: у этого молодого человека такой дар есть. И когда несколько минут спустя он, прощаясь с племянником Ивонны, пожимает своей ручищей его руку, то смотрит в глаза и чрезвычайно серьезным тоном говорит, что ему следовало бы начать писать.

– В общем, я уже пописываю, месье Прево. Сейчас работаю над рассказом о летчике.

– С удовольствием опубликую его в своем журнале.

«Серебряный корабль» только что родился, но в тот момент – это самый важный литературный журнал. Там публикуется сам Андре Жид, а еще этот сумасбродный ирландец по имени Джеймс Джойс. И вот, поднявшись к себе в комнату, Тони пускается в пляс вокруг малюсенького письменного стола, неуклюже воспроизводя танец краснокожих, вызывающий дух Маниту, в точности как в романах Фенимора Купера. Хочет засесть за работу, начать писать как можно скорее, чтобы завершить историю о своем авиаторе по имени Бернис, но он чересчур возбужден. И вместо этого садится писать письма матери, Ринетт и еще нескольким друзьям, торопясь сообщить новости. На свой манер.

«Самые влиятельные издатели Парижа горят желанием прочесть мои тексты!»

В последующие дни его эйфория понемногу испаряется. Придумывать истории гораздо легче, чем их писать.

В один из таких вечеров он заходит в гости к своему старому профессору в «Академии Боссюэ», у которого когда-то проходил подготовительный курс. Падре Абарну всегда испытывал симпатию к этому студенту – изредка прилежному, однако чаще витающему в облаках, с той высокой степенью застенчивости, что порой рядится в заносчивость.

И пока они пьют чай с молоком, вернее, молоко с чаем, Тони рассказывает ему о своем отчаянии, что стало следствием потери связи с той единственной профессией, которая наполняла его жизнь смыслом. Падре высоко поднимает брови, трет заросший седой щетиной подбородок и наконец сообщает, что поговорит о нем с одним своим другом по имени Беппо. Он компаньон Жоржа Латекоэра в «Авиалиниях Латекоэра».

– Они занимаются авиапочтой.

– Да, знаю! Воздушные почтальоны!

– Не знаю только, сгодится ли тебе такая работа.

– Да это ж лучшая для меня работа на свете!

– Но тогда тебе придется переехать в Тулузу.

– А здесь меня уже ничто не держит, падре.

Он выходит из помпезного здания «Академии Боссюэ» и, ступив на тротуар, начинает глубоко дышать. Это всего лишь шанс, и ему известно, что получить эту работу будет нелегко, но… он смотрит в один конец улицы – там никого нет, смотрит в другой – и там тоже никого. И пользуется этим обстоятельством, чтобы воспроизвести несколько па из танца краснокожих, высоко поднимая коленки и выбивая барабанную дробь пальцами на губах. Некая мадам, поливающая герань, поднимает на него взгляд, и очки у нее соскальзывают на кончик носа.