Текст книги "Дева в саду"

Уилки посмотрел в круглый купол, потом снял очки. Фредерика с удивлением осознала, что глаза у него не синие, как линзы, а шоколадно-карие. Он моргнул, и она моргнула.

– Это итальянский художник, – объяснил Уилки. – Тут не английская плоть и свет не английский. Тени слишком четкие, свет слишком прозрачный и яркий. Такой розовый, такой коричневый цвет в нашей природе не встретишь. Наш эрос – не кобальт, не терракота. И не карне котта[150]150
  Печеное мясо (ит.). Терракота (ит.) – жженая земля.


[Закрыть]. Он лесной, водный, подернутый дымкой. Английская Аркадия[151]151
  Аркадия – античный образ прекрасной, блаженной земли.


[Закрыть] – это бурелом, заросли и вода, размывающая след. Так да здравствуют кущи и полунощная поляна из «Влюбленных женщин», да здравствует любовник леди Чаттерли, нагишом бегущий под лесным ливнем!

– «Довременный восторг осязания мистической инакости». – Фредерика не без успеха ввернула фразу, над которой особенно любила потешаться. – Нет уж, спасибо!

В Солнечном покое миссис Брайс объявила, что у нее разболелись ноги, уселась на резной сундук и стала растирать щиколотки. Рид и Брэйтуэйт в восторге сгребали бумагу с огненных покровов пышной постели. На стенах разворачивалась в гипсе хроника Аполлоновых любовей. Кроу указал на Дафну[152]152
  Спасаясь от притязаний Аполлона, нимфа Дафна превратилась в лавровое деревце.


[Закрыть] – подлинный, как сказал он, шедевр здешнего мастера. Это так по-английски: из деревенеющих суставов выстреливают побеги, человеческие жилы переходят в жилки на листьях, ноги в прыжке пускают корни и стремят к земле. И это личико: не нимфа греческая, а староанглийская лесная фэйри. Марина Йео прочла Марвелла, но не от лица нимфы, а взывая к древу[153]153
  Отсылка к стихотворениям Эндрю Марвелла (1621–1678) «Плач нимфы по возлюбленному фавну» и, вероятно, «Сад». Ниже отрывки из его же стихотворения «К робкой возлюбленной».


[Закрыть]. Рид и Брэйтуэйт вспомнили его же: о «растительной любви» и ее «безмерном разрастанье». Кроу взял Фредерику за локоток и указал вверх:

– Это лучше, чем в Лунном покое. Якопо, как я подозреваю, не был большим поклонником женского пола. Но здесь: посмотри только!..

Роспись изображала смерть Гиацинта[154]154
  Аполлон, влюбленный в прекрасного Гиацинта, случайно убил его во время метания диска.


[Закрыть] и была в сомнительном вкусе, если можно так объяснить неловкое чувство, находившее на большинство зрителей. Нагой, бледно-золотой солнечный бог с кудрями, красиво рассыпанными по узким плечам, раскинул руки то ли в ужасе, то ли в страстном восторге, склонясь над идеализированным, смуглым юношей, обмякшим, истекающим на алый песок еще более алой кровью. Кровь разбегается красивыми струйками и по краям лужиц уже расцветает гиацинтами, лилово-пунцовыми среди терракоты и шарлаха. Бог чуть склонил голову набок, словно созерцая дело своих рук. Веки его полуопущены, широкий рот приоткрыт и растянут углами вниз: высшая мука, а может, глубочайшее наслаждение. Абсолютное чувство, застывшее маской.

Кроу покрепче сжал ей локоть:

– Посмотри, какая линия. У Аполлона внутренняя линия бедра повторяет линии бедер мальчика. Посмотри, какое безмыслие в обоих лицах. А голова в луже крови – повторенные полукружия…

– Он мертвый, – сказала Фредерика. Почему-то важно было это сказать: Гиацинт мертв.

– Смерть и экстаз… Тогда эти образы заменяли друг друга.

– И сейчас тоже, – вставил Уилки. – Именно так оно и выглядит. И смерть, и экстаз.

Уилки говорил с апломбом, и Фредерике не захотелось доискиваться, откуда он все знает.

– Обрати внимание: другая перспектива, – продолжал Кроу. – Там весь мир был заключен в ровно освещенном куполе. А тут пустыня, линия горизонта убегает за окоем, взгляд должен бежать следом. Тут нельзя застыть и вбирать… И в этой пустыне бесформенной – идеально сформированная центральная группа. Идеальная композиция. Видишь, капельки крови блестят у Гиацинта на боку? А теперь посмотри на лепестки цветов. Тот же очерк, только перевернутый. Тут пирамида, составленная из множества частичек, устремленных вверх или вниз, как эти капельки. Голова Аполлона – вершина, а дальше завитки волос, изгибы тел. Это аллегория: круг рождения и смерти под солнцем. Кровь каплет в землю, из земли вырастают цветы…

– Лазурная плоть, – произнес Уилки, снимая очки. – А поверх лазури – парадоксом – холодные красные оттенки.

– У него жестокий рот, – сказала Фредерика.

– Он был жестокий бог, – отвечал Кроу. – Мифы о нем жестокие. На десерт я вам приберег моего Марсия[155]155
  Сатир Марсий, искусно игравший на свирели, вызвал Аполлона на состязание. Судья, фригийский царь Мидас, отдал победу Марсию. Разгневанный Аполлон наделил Мидаса ослиными ушами, а с Марсия заживо содрал кожу и повесил у входа в пещеру. С тех пор шкура Марсия дергается и пляшет, когда послышатся звуки свирели.


[Закрыть]. И посмотрите еще на другие фигуры. Искусствоведы говорят, нимфы и пастухи. Крайне маловероятно, говорю я. Девы справа, в классическом хороводе, – девять муз. Слева – весьма двусмысленно скачущие – это посвященные, оргиасты, истязавшие себя во имя Гиацинта, Адониса, Таммуза. А всё вместе – символ бесконечности, удлиненная восьмерка, лежащая на боку. Проследите за линиями их рук, тел. Перекрест в центре, там, где тела Аполлона и Гиацинта почти… Видите? Почти соприкасаются. О, мудрый Якопо был причастен тайным знаниям и неоплатоническим мистериям! Аполлон здесь явлен как принцип порядка и хаоса, творчества и разрушения. И возрождения, разумеется, и всего прочего. Румяная плоть и твердый мускул.

– Что за намеки? – шепнул Уилки хихикнувшей Фредерике.

Александру и Дженни удалось задержаться под странницей Луной[156]156
  Отсылка к шекспировской трагедии «Антоний и Клеопатра», где Клеопатра, скорбя по Антонию, говорит, что с его смертью под луной не осталось ничего достойного ее внимания.


[Закрыть]. В молчаливом согласии они стояли в противоположных концах комнаты, пока не вышел последний гость: Томас Пул обернулся к Александру, открыл было рот, но передумал и поспешил вон.

Александр стоял в оконной нише, глядя на травяной садик, на огород при кухне, на высокую ограду и лежащую за ней пустошь. На пустоши бродили овцы на острых копытцах, и ветер ерошил им шерсть.

– Дженни, поди сюда.

– Лучше ты поди и посмотри на эту кровать.

Они стояли рядом и скорбно смотрели на шелковый холм перин.

– Ты все говоришь: будь у нас постель… Вот тебе монструозная постель.

Александр кивнул. Их руки встретились в углублении Дженниной поясницы.

Так они стояли, сплетенные. Потом Александр сказал:

– Толкнуть бы тебя тихонечко на эту кровать. Взять твои ножки вот так, снять с тебя туфли, распустить волосы… раздеть тебя медленно-медленно… раскрыть всю…

– И стоять, и смотреть, как я дрожу от холода на этой бескрайней равнине.

– Нет, нет! Я бы… я… – Написать это он мог, сказать – нет.

– Знаю, знаю. Мы столько раз это проходили, но так ничего и не сделали…

– Сделаем. У нас месяцы впереди.

– О нет! Либо сейчас же все разорвать, либо…

– Либо?

– Либо пожениться. Тогда мы бы…

– Пожениться… – Александр оглядел завесы балдахина. Подумал, что Дженни в семье, вероятно, была бы нехороша. Прижал ее к себе. Страшно боялся, что войдут. Грубовато потянул за сборчатую завесу. Поцеловал. Грянули шаги.

Они отпрянули друг от друга, и Александр, ткнув пальцем в потолок, сказал первое, что пришло на ум: «В серебряной упряжке ты возвращаешься в родной чертог»[157]157
  Из стихотворения Альфреда Теннисона «Тифон» (перев. А. Я. Сергеева).


[Закрыть].

– Теннисон, – с нелепым заговорщицким смешком сказала Фредерика. – А я всю жизнь думала, что это не колесница, а просто статую везут на лафете. Вот глупость! Кстати, я пришла за вами. Мистер Кроу хочет запереть это крыло и вести всех в башенку, где будет жить, когда тут поселят студентов. Он нам покажет, как он выразился, своего Марсия. Лично я не любительница экскурсий и не знаю, сколько еще вытерплю. В общем, вот.

Малое крыло, где обитал Кроу, хоть и не столь царственно великолепное, как главные покои, было все же роскошно. Кроу угощал труппу чаем в кабинете с деревянными панелями. Там царил сумрак, и прямой свет падал только на маленького Марсия, которого Фредерика поначалу приняла за странное дымчатое распятие.

– Тончайшее произведение Якопо и жутчайшее, – сообщил Кроу, упиваясь. – Это не Рафаэль, у которого Марсий, как скот домашний, растянут перед свежеванием, имеющим породить высокое искусство. Тут как у Овидия: мука на грани развоплощения. Тело ободрано, но еще мгновение сохраняет свою чудовищную форму…

Мохнатая шкура сатира лежала на земле. Сам он был голая плоть и сплетенные мышцы. Из них прыскала кровь, и то, что казалось твердым, как мрамор, оказывалось влажным, скользким, рвущимся – вот-вот осядет бесформенной грудой. Отшвырнутая в сторону, лежала свирель. Неподалеку Аполлон бил по лирным струнам и улыбался страшной, пустой улыбкой.

Кроу приобнял Фредерику за плечи:

– Ну, что скажешь?

– Мне не нравится.

– Да, мучительная вещь и упоительная. Тут рождается новое сознание. Марсий крикнул Аполлону: Quid me mihi detrahis?[158]158
  Фраза из «Метаморфоз» великого римского поэта Публия Овидия Назона (43 до н. э. – 18 н. э.).


[Закрыть] – «Зачем меня от меня отнимаешь?» А вот Данте мечтал быть так разъятым: Si come quando Marsia traesti della vagina delle membra sue. То есть: «Как в день, когда ты Марсия извлек и выбросил из оболочки тела»[159]159
  Отсылка к «Божественной комедии» Данте Алигьери (1265–1321). Ее автор взывает к Аполлону со словами:
Войди мне в грудь и вей, чтоб песнь звенела,Как в день, когда ты Марсия извлекИ выбросил из оболочки тела.  (Перев. М. Л. Лозинского)


[Закрыть]. Снова метаморфоз. Из куколки тела вылетает сияющая бабочка души. Личинка, куколка, и вот – имаго, окончательный образ. Образ искусства.

– Отвратительно, – сказала Фредерика. – Не хочу искусства, если оно так мерзко. Спасибо, не надо!

– Мой дивный дом по-прежнему тебя подавляет?

– Больше прежнего. Но мне стало интересно.

– Что именно интересно?

Фредерика задумалась, уже холодным взглядом окинув распятого сатира.

– Пока я не вгляделась, мне все казалось чудесным, но ненастоящим. А теперь чудесно, но слишком уж всерьез. И мне определенно нужно пройтись, чтобы остыть.

Кроу, смеясь, отпустил ее:

– Возвращайся непременно. Ты должна со всем этим сжиться.

14. Космогония

То, что в любой другой школе называлось бы больницей, основатели Блесфорд-Райд в натуралистическом задоре нарекли инкубатором. Заведовала им медсестра во всем крахмальном, белом и все же не вполне чистом. У нее был чепец, похожий на крылатый шлем, шеренга карандашей и ножниц в карманах на могучей груди и густые, седеющие усы. Для большинства недугов у нее было одно лечение: темнота и голод. Она называла это «дать отдых голове и желудку». Посидев так часок-другой, мальчишки обычно магическим образом выздоравливали и просились на волю. Маркус часто бывал здесь с астмой или мигренью. На волю он не просился.

После света в полях и беседы в лаборатории Маркус сделал слабую попытку стереть из сознания Бога и Лукаса Симмонса. Симмонсов трактат не читал; завидев в школе его самого, сворачивал в другую сторону. Через Дальнее поле ходил только в компании, иначе делал крюк. У него начались головные боли со вспышками света где-то сзади, не внутри и не снаружи. Трактат не выкинул, но запрятал в парту.

Однажды на уроке математики Маркус глянул в окно и увидел, как свет перебегает по кромкам лип, рядком стоявших вдоль горизонта. Глянул снова: свет сгущался и плясал. Какая-то птица взлетела, просыпав едкие искры. Зеленея, Маркус слепо сунул руку в парту, схватил трактат и попросился выйти: мигрень.

Медсестра понимающе цокнула языком, раскрыла прохладную постель на высокой железной койке, подождала, пока Маркус залез под одеяло, и, потянув за шнур, спустила зеленую шторку на окне. Деревянный желудь на конце шнура легонько рокотнул по подоконнику. В палате настал подводный полумрак, Маркус подтянул колени к подбородку и старался не глядеть на светлые прорезы по краям шторки. Сестра вышла, шелестя, и палата замкнулась.

Его посетили краткие видения. Стеклистый, отвердевающий свет набухал, и Маркус тонул. Потом он выл как зверь и цеплялся за серые, шерстяные колени Симмонса. Пытался вызвать другие образы, но все было зыбко, невозможно.

Медсестра, уходя, положила рукопись в тумбочку. Маркус повернулся, осторожно приподнял шторку на полдюйма и рукопись достал.

Элиот в свое время сказал о романисте Генри Джеймсе: его ум настолько остер, что никакой идее не взять его силой. Таким умом Маркус не обладал. Впрочем, в каком-то смысле все идеи были для него равновесны. Истинность их его не заботила, он отзывался не столько умом, сколько особым своим восприятием связности, – квадратиками, как в шахматах, отмечал верные и неверные логические ходы. Если идея выражалась средствами языка, его восприятие притуплялось, логика зрительная или математическая была ему ближе. Вообще, как-то изначально чувствовал, что слова – знаки грубые, смысл передающие весьма приблизительно. Поэтому он скользил по страницам трактата, как в ранние свои, эйдетические[160]160
  Эйдетический – связанный со зрительным восприятием и зрительной памятью.


[Закрыть] дни чиркнул бы взглядом по фотографии поля, улиц, отмелей на реке: нейронная разведка в помощь памяти. Маркус читал, не давая оценок, не зная книг, из которых Симмонс по кусочку собрал свою теорию Вселенной. Впрочем, все искупалось тем, что он читал, если можно так выразиться, самого Симмонса, его сокровенную суть. В этом смысле Маркус был единственным его читателем, хоть, в отличие от остальных героев этой книги, никогда не претендовал на умение читать в людских душах.

Трактат начинался с описания взаимосвязанных сущностей (абстрактно именуемых организмами или организациями), из которых состоит бесконечность. Бесконечностей было три: Бесконечно Великая, Бесконечно Малая и Бесконечно Сложная. Последняя подразумевала некую градацию своих составляющих. Симмонс, например, писал: «Чем выше мы поднимаемся по Шкале Материи от минералов к растениям, от растений к животным, от животных к Человеку, а от него к существам еще более сложным, тем яснее становится, что корпускулы, составляющие материю, атомы, электроны, протоны, нейтроны, имеют склонность группироваться все более сложными способами во все более сложные Организмы.

В рассуждении сложности живой Организм превосходит неживой, поскольку клеточная организация сложней молекулярной. Следовательно, муравей превосходит физическую Сущность солнца.

На данной планете нет организма более сложного, чем человеческий мозг.

Организацию Жизни на Земле можно назвать Биосферой, чувствительной пленкой, растянутой по твердой поверхности земного шара. Вкупе с Литосферой (каменной корой), Гидросферой (водным покровом) и Атмосферой (газовой оболочкой) она входит в число четырех составляющих физической планеты. Планеты Ментальной мы пока здесь не касаемся.

С тех пор как Зюсс[161]161
  Эдуард Зюсс (1831–1914) – крупный австрийский геолог, автор ряда знаменитых гипотез, систематизатор наследия мировой геологии. Геологический термин «биосфера» был предложен им в 1875 г.


[Закрыть] высказал, а Вернадский[162]162
  Владимир Иванович Вернадский (1863–1945) – геолог, минералог, биолог, мыслитель, общественный деятель, основоположник биогеохимии. Автор учения о биосфере и ноосфере.


[Закрыть] развил мысль о том, что Биосферу следует рассматривать как целокупное живое существо, об этом говорили многие биологи и геологи.

Эта мысль идет вразрез с нашим примитивным представлением о стратификации мира, переворачивает с ног на голову нашу мегалантропическую[163]163
  Мегалантропический – признающий за человеком первенство в системе бытия.


[Закрыть], антропоцентрическую веру в Человека как высшую форму Бытия, данную нам в ощущениях. Если Биосфера есть живое Существо, то мы, люди, суть части ее физического организма или организации, причем столь малые, что по размеру и числу сопоставимы с клетками в организме человека.

Если гипотетически соотнести Человечество с мозговой тканью Биосферы, численное совпадение поражает. По существующим оценкам, в человеческом мозге около 3 000 000 000 клеток, что совпадает с предположительной численностью земного населения в 2000 г. Более того, в остальном организме насчитывается около 10 000 000 000 000 простых клеток. Столько же примерно многоклеточных организмов живет сейчас на поверхности Земли…»

Маркус с некоторым сомнением отнесся к Шкале Материи, зато ему понравилась идея, что он – лишь клетка в огромной взаимосвязанной системе восприятия. Так и расчерченный клетками окоем, и назойливый свет казались более выносимыми. Пропустив наиболее шаткие сопряжения чисел и аналогии между человеческими клетками и сотворением птиц и зверей, Маркус перешел к теории Ментальной эволюции, которая последует за эволюцией дарвиновской.

«Физическая поверхность, внешняя сторона материи, эволюционировала до тех пор, пока не возник человек. Со времен Дарвина ученые искали доказательства продолжения эволюции и ничего убедительного не нашли. Причина в том, что человек как вид достиг пика самосознания и физического развития. Эволюция и борьба за существование переместились в Ментальную сферу. Следовательно, полностью развитая Биосфера заключена в еще более плотный слой Мысли. Это Ноосфера, Сознание Земли. Разумно предположить, что Цель Существования состоит в превращении Материальной Энергии в Ментальную. Следовательно, Человек, а следом все низшие создания превратятся в чистый Разум. Поэтому энтропия, то есть потеря физической планетой материальной энергии вследствие необратимого рассеивания тепла, сопровождающего любые преобразования материи, должна считаться не угрозой для существования, а свидетельством воплощения высшей цели, необходимой частью Замысла.

Разумно предположить также, что другие небесные тела и организации, данные и не данные нам в ощущениях, имеют свои Ноосферы или энтелехии[164]164
  Энтелехия – понятие греческой философии, внутренняя сила, заключающая в себе и цель, и результат. Душа – энтелехия организма, живого только в сопряжении с душой.


[Закрыть]. Их слабые отражения мы видим, возможно, в четырех зверях Апокалипсиса[165]165
  «И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему» (Откровение Иоанна Богослова, 4: 7 и далее).


[Закрыть], в косноязычных описаниях ангелов, архангелов и пр. К. С. Льюис[166]166
  Клайв Стейплз Льюис (1898–1963) – британский писатель, поэт и светский богослов. Его перу среди прочего принадлежат «Хроники Нарнии» и «Космическая трилогия».


[Закрыть] посредством Научной Фантастики указывает на древний обычай давать имена языческих божеств, пусть ложноантропоморфных, Ноосферам других планет нашей Солнечной системы».

Когда речь зашла о Боге, Маркус понял, что тогда в кафе, назвав Его Гобом, Симмонс не пытался подделаться под некий подростковый жаргон, а хотел освободить от налета антропоморфности Вселенский Разум, Заполняющий Космос. В тексте он тоже был обозначен как «Гоб». Гоб был организатором всех организмов, создателем Замысла и Схемы, «реализуемой» в согласии с Законами.

В описании Гоба и его деяний разобраться было много сложней, чем в гипотезах о Биосфере.

«Каждое человеческое сознание может быть рассмотрено как некий аспект Гоба или Его частица. Наши мировые линии[167]167
  В теории относительности кривая в пространстве-времени, описывающая геометрическое место всех событий существования тела.


[Закрыть] исчертили его, словно пестрый Тюльпан или рассветное небо, но Он не зависит от кратких мерцаний нашего бытия – это они без Него немыслимы. Цель Ментальной Деятельности существ человеческих, субчеловеческих и сверхчеловеческих в более полном осознании Гоба.

Замысел напрямую исходит от Гоба. Замысел – это Идея, завершенная и совершенная Идея Творца, воплотить которую стремятся все его творения. Схема определяет воплощение во Времени и Пространстве частей Замысла. Замысел и Схема соотносятся как мужское и женское. Он – утверждение и потенциал, она – отрицание и действие. Солнце – не матерь планет, одиноко порождающая их, а отец, оплодотворяющий Замыслом бесформенную планетную материю, лучезарный Свет с собственной генетической организацией».

Дальше шло несколько страниц с подробным изложением «научных фактов». Факты эти, касавшиеся роли белков как носителей информации, Маркуса смутили. Живые организмы содержат миллионы различных вариантов белков, однако это лишь ничтожно малая часть всех химически возможных белковых структур.

«Даже простая молекула белка, содержащая по одной молекуле каждой из 20 основных аминокислот, – восклицал Симмонс, – уже даст нам 2 400 000 000 000 000 000 возможных вариантов, причем это всё будут одни и те же аминокислоты, в том же количестве, различающиеся лишь своим пространственным взаиморасположением». Потом Симмонс перешел к генетическому коду, носителями которого являются яйцеклетка и сперматозоид (масса последнего составляет одну стомиллионную часть от массы человека). Рассказал, как из небольшого числа недифференцированных белковых соединений сперматозоида формируется такой сложный орган, как глаз. Маркус смотрел на цифры, но беспокоила его слабость логических связок. Потом он сосредоточился на панегирике Жизни как Космической Примиряющей Силы.

«Но сколь немногие знают свою истинную природу и призвание! Большинство людей едва перешагнули за уровень видового самосознания, характерный для прочих млекопитающих. Корова подобна механизму. Она может быть лишь тем, что она есть, воплощением Схемы „Корова“, подразумевающей, конечно, минимальное самосознание. Трава, которую корова претворяет в материю собственного организма, самосознания не имеет вовсе. Долг же человека – бороться и воплотить свой потенциал. Рядовой человек за всю свою жизнь совершает, может быть, 10 000 поступков, целиком определенных его выбором. Сравнив это с 100 000 000 000 произвольных или рефлекторных действий, совершаемых его организмом за это же время, мы приходим к выводу, что свобода выбора всегда была доступна человеку в самой малой степени.

Высшая степень самосознания выходит, разумеется, за пределы возможностей отдельной личности или вида. Она доступна лишь сущностям, в полноте осознающим Схему Жизни, т. е. биосферам и проч.

Существование вне Жизни есть Схема, воплощенная без помех со стороны отрицающего действия. Существование в Боге есть Замысел, не воплощенный в материи. Жизнь – это реакция на утверждающий Замысел. Но существование вне Жизни – это утверждение: утверждается Земля, утверждается Солнце. Разница между уровнями сверхорганического качественно выражена в степени свободы, а та, в свою очередь, заключена в способности создавать собственную Схему и самостоятельно утверждать, а не быть лишь отпечатком высшей сущности.

Именно потому, что Солнце реализовано меньше, чем Земля, оно свободнее в смысле утверждения. Галактика свободней Солнца, и подавляющая часть ее существования остается в потенциале».

Пробравшись через эти и подобные рассуждения, Маркус опустил шторку, свернулся в клубок и ушел в глубокий, без сновидений, сон. Засыпать по желанию, как и рассеиваться, он умел, сколько себя помнил. Когда он проснулся, теория Симмонса улеглась у него в виде схемы, безвредной схемы из кругов, верениц одноклеточных и мыслящего света. Подумав, Маркус решил ничего не предпринимать: если Симмонс прав, то ничего не понадобится.

Так и оказалось. Через три дня Маркус нога за ногу брел по галерее, когда перед ним мелькнул подол белого халата. Серые ноги, куда-то шагавшие, остановились. Маркус поднял глаза. Симмонс, суровый и розовый, жестом подозвал его. Маркус подошел.

– Вот мы и встретились. Прочел рукопись?

– Да.

– Значит, имеешь некоторое понятие о важности предстоящей нам миссии. Здесь нужно действовать очень умно. Часть миссии – выяснить ее суть и установить, какие формы сознания мы должны изучить. У меня готово несколько пробных схем. Подход будет эклектический: мы займемся традиционными созерцательными практиками и одновременно прямой передачей мыслей. Сперва между нами. Потом, может быть, через нас – напрямую в Ноосферу. Присядь, я тебе объясню. Первое, чему мы должны научиться, хоть это очень сложно, – это освобождать разум, опустошать его…

Маркус сел. Сложил худые ладони одна в другую и покорно склонил голову. Слова Симмонса все быстрей и обильней падали на благодарную, нетронутую поверхность сознания, слишком часто пустого и свободного.

Некому было оценить эту иронию: Маркус спасался от пустоты бесконечными речами Симмонса об очищении от мертвых слов. От тишины заслонялся восторженным лепетом учителя о тишине, которой они достигнут вдвоем.