Текст книги "Дева в саду"

12. Прорастание

Маркус рассуждал так: настоящие сумасшедшие не боятся сойти с ума. И действительно, в книгах и фильмах безумцы были как-то обреченно убеждены в собственном здравии. Если так, его растущий страх сумасшествия можно было даже считать признаком нормальности. К тому же в его литературном семействе безумие связывали с неистовством, прорицаньем, поэзией, а Маркуса мучило совершенно иное.

Его мучило, что страх расползается. Что все больше вещей, которые ему страшно делать, непереносимо видеть. Они давали знать о себе мелкими электроразрядами, кратким онемением сознания. Словно на лестнице – должен был шагнуть вниз на ступеньку, а ненароком проскочил две. Правда, была еще геометрия: тщательность измерений и чувство масштаба могли отвести беду. Был страх зверя: не успеть среагировать. Ну, как бы обжечься, оттого что ослабло осязание или нюх. Но теперь ни геометрия, ни звериное в нем никуда не приводили, он был отчужден ото всего.

Каждый день что-то новое оказывалось ему трудно. Одними из первых начали наступление книги. С ними и раньше было непросто, а теперь сделалось невозможно. Строки змеями пружинили со страниц, норовя ужалить. Глаз увязал в аномалиях. Например, буква g: такое странное несоответствие рукописной и печатной формы… И уже вот книга втягивает его, он одержимо высчитывает интервалы от одной g до другой или сидит оцепенев, вперившись в какую-то одну. Если долго смотреть, любое слово покажется странным: неправильным, нездешним, а то и не словом вовсе. Теперь такими стали все слова.

Или вот лестница. Он никогда не любил спускаться по лестнице. Теперь же подолгу простаивал в нерешительности на верхней площадке. Потом медленно полз вниз. Сперва спустить одну ногу. Потом вторую поставить рядом. Бедро и бок вплотную к перилам, цепляют за балясины, вымеряют между ними расстояние.

И еще уборная. Когда вода низвергалась в унитаз – мощно ударяла из спускового отверстия, отвесно падала с боков, скромной струйкой бежала по супротивной стенке, а потом набегали еще новые течения, и начинался хаос, и слив наконец все это засасывал, – Маркусу было страшно, но не следить за убеганием линий он не мог. Еще ему не нравился слив в ванне, где железная решетка, похожая на колесо, прикрывала пустой и круглый тоннель.

Он сколько мог откладывал поход в уборную, потом медлил вымыть руки, и вытереть, и выйти, потому что снаружи была лестница.

Но он не был сумасшедшим и не всегда поддавался страхам. Если в школьную уборную заходил кто-то еще, Маркус вел себя нормально. Просто приятнее было поддаться (в одиночестве, разумеется). Он смутно сознавал, что ритуалы отвода таят собственный соблазн. Бег воды, головокружения, цифры, ритмы, буква g отводили от него императивы более страшные. В них был собственный покой – покой защищенности. Он, например, сумел отказаться от мяса, не приняв определенного решения насчет овощей, и так избегнул нараставшего императива отказаться от еды вовсе.

Но потом свет переменился и все пошло прахом.

Утром понедельника он пересекал игровые поля по дороге в школу. Он был равноудален от линий излучения, совпадавших с блекло-меловыми границами полей. Был весенний день, и холодное еще солнце лежало на новой траве и вечной зелени живых изгородей. Горели полированные изгибы рельс, и сетчатая ограда теннисной площадки остро взблескивала то тут, то там. Небо было пустое, бескровной голубизны. Далекое солнце – четкий, жидкий, жестокий диск – висело в неизвестности. Против такого солнца не помогали законы перспективы, нельзя было определить ни где оно, ни что оно есть. Сознавать его можно было, лишь глядя туда, где его не было. Не в упор, а поодаль – крадущийся, прерывистый взгляд. И было оно не золотое, а скорей белое и очень яркое. Его послеобразы, размножившись, круглой индиговой крапиной покрывали зелень полей и площадок.

А поля тянулись, ровные и зеленые, подстриженные и утоптанные. По левую руку лежал Уродский прудик, маленький, черный и обыкновенный. Вдруг свет переменился, и Маркус замер.

Существенной частью происходящего было нежелание Маркуса в него поверить. Когда он вспоминал то утро, тело его вспоминало чудовищный гнет и напряжение, происходившие от двух розных страхов, действовавших едино. Был страх претерпеть некую окончательную метаморфозу, после которой уже ничто не поможет. Был страх, что все это лишь больная фантазия, плод заблудившегося сознания. И даже в миг, менявший, возможно, всю его жизнь, бодрый внутренний голосок твердил ему, что – как с книгами, лестницами, уборными – можно отвести, можно не знать. Прошло время, и Маркус решил, что голосок ему лгал. Прошло еще, и стал вспоминать его пустоватую бодренькую тонизну как чистое утешение, знак того, что он сохранил тогда свою сущность, продолжил быть собой…

Так вот, свет переменился. Маркус замер. Тяжело идти, когда спереди, и с боков, и сзади столько происходит всего, когда свет почти ощутимо густ и ошеломляюще ярок. Он замирал по частям: сперва тело, потом сознание, и был тошный миг, когда внутренность головы шагала вперед, оставив позади мягкие, испуганные яблоки глаз и ежащуюся кожу.

Свет был деятелен. Маркус видел, как он накапливается, крепнет и бойко бежит вдоль линий, где был явлен изначально. Дикий и прямой на рельсах, он пылал, сцеплялся, скрещивался на теннисной ограде, прерывистыми потоками искр восходил от стриженых травинок и лоснистой листвы лавров. Там, где ничто не могло отразить, преломить или направить его, видно было, что свет движется сам: петлями, струйками, мощными прямыми потоками. Волнами и длинными линиями легко проницает камни, деревья, почву, Маркуса. То, что было одним из условий зрения, стало его предметом.

Свет теперь иначе определял предметы. Встречные валуны, камни, деревья, регбийные ворота он выявлял черным и очерчивал собой. Проходя сквозь них, он усугублял их непроницаемую темноту.

Свет двигался не только линейно. Он ощущался как полотнища, как вертикальные наступающие фронты, как встающие волны, бесконечные или по меньшей мере неохватные. Как стена, как многие, многие стены холодного белого пламени. Были еще другие движения, которые нельзя определить человеческими понятиями, вычленить из общего человеческого опыта. Но они – были, и Маркус понимал, что это единственное доступное ему знание. Он был скован их близостью и вездесущностью, растянут и скомкан мучительным сознанием движения, постоянно происходящего за пределами его восприятия.

И он увидел в этом некую сущность. То была сущность совершенно иного порядка, чем он сам, она имела цель и вершила дело с циклопическим размахом и деликатнейшей точностью, которые он бессилен был исчислить и нанести на спасительную свою карту. Растягиваемый, сжимаемый, Маркус чувствовал, как она волнами ходит вокруг него и сквозь, и в совсем уже страшное мгновенье чуть было не сосредоточился, как она течет через его сознание. Спасла его от светозарного ослепления и гибели, удержала от растворения в неведомой сущности геометрическая фигура, в жгучих играх света пребывавшая недвижным знаком, а может, и чем посерьезнее. Он видел пересекающиеся конусы, вытянутые в бесконечность. Их контурами были ограничены световые струи и всплески. Он видел, что находится у точки пересечения (или сам является ею), и, если не даст пройти всей сущности сквозь себя, она пройдет сама, разрушив препятствие. Нужно удержать вместе свой хрупкий состав, но пропустить ее, как зажигательное стекло сгущает и пропускает солнечный луч. Контуры пылали невыносимо. Он выдохнул: «Господи». Он старался быть и не быть и, что самое опасное, идти вперед.

Он пошел, и сущность двинулась вместе с ним или просто стала видней впереди. Он подумал, что, может быть, умрет, не дойдя до школы, но назад было нельзя: за спиной движение последовательно нарастало. Вот шаг, и другой, и третий. А световые поля колеблются и ревут, наплывают, откатывают, поют.

Каким-то образом он добрался до школы и сумел присесть на низкий парапет аркады против рогатого Моисея, чем-то обязанного Микеланджело и в большей степени – Родену с его грузноватым Бальзаком. Маркус глядел в выпуклые каменные глаза и думал о своем положении.

Сущность, вихрясь, пребывала поодаль. Она остановилась, не дойдя до краснокирпичных стен, и подвижным краем своим тревожила лужайку и теплицы. Маркусу не было пути ни назад, ни вперед. Пока он размышлял, из световых завес выступил, сияя, человек в белой одежде. Казалось, он обитает в свету легко и уверенно. Волосы его мягко курчавились, прохваченные солнцем. Маркус почувствовал привычный холод и мучительно замигал, вглядываясь. Человек оказался Лукасом Симмонсом, идущим в Уродскую лабораторию. Маркус не верил, естественно, ни в знаки, ни в знамения. Но это был уже третий раз. В «Одеоне» и в мясной лавке Лукас протянул ему руку помощи. И вот он является снова. Маркус поднялся и, еле волоча ноги, побрел за ним. В конце концов – заметил внутренний голосок, – кроме Симмонса, тебе совершенно не к кому пойти.

Уродская лаборатория располагалась в одном из старых корпусов. Для физики и химии возвели новую пристройку, кубоид со стеклянными стенами и абстрактными мозаиками. Лаборатория имела вид готический, и готическими золотыми буквами по синему было выведено над дверной аркой: «Естествознание, анатомия и физиология человека». Дверь была дубовая, тяжелая.

Маркус вошел и увидел ряды высоких пустых столов и табуретов, змеино изогнутых медных кранов, лилипутских фарфоровых раковин, газовых труб, ламп под зелеными абажурами. В проеме окна, в солнечных лучах, стоял человек в белом халате, из-под которого выглядывали мятые шерстяные брюки.

– Сэр, – позвал Маркус и дернулся от собственного голоса, показавшегося оглушительным ревом. Но голос был тонок, смутен и слаб, как ступни, которые он больше не мог заставить идти.

Симмонс обернулся с улыбкой:

– Здравствуй, дружище! Ну, что новенького?

Маркус медленно сжал дверную ручку и, цепляясь, ополз на пол. Дверь мотнулась, ненадежна – истую ненависть ощутил он к этой зыбкости.

Симмонс бегом обогнул ряды столов:

– Спокойно. Не волнуйся. У тебя был шок? Ляг, так будет легче.

Он не прикоснулся к Маркусу. Нагнулся с тревожной полуулыбкой:

– Ляг, ляг. Лучше будет.

Маркус осторожно лег на линолеум, а руки, по какой-то странной надобности, чинно вытянул вдоль тела. Над ним сияло и реяло склоненное лицо Симмонса.

– Это шок, – повторил тот.

Маркус в знак подтверждения закрыл глаза.

– Тебе нужно попить.

Симмонс принес воды в мензурке и поставил возле его головы. Маркус неловко повернулся и, опершись на локоть, со слезами на глазах, стал потихоньку пить. У воды был слабый химический привкус и эфирный запашок, всегда витавший в лаборатории.

– Ты видел что-то? – Симмонс теперь стоял на коленях и пристально глядел ему в лицо.

Эта простота пополам с напором утвердила Маркуса в смутной мысли о предзнаменованиях и воле судьбы. Любой другой человек, конечно, спросил бы, не болен ли он. Маркус повернул голову туда и сюда.

– Какие-то объекты? – Симмонс всматривался, улыбался.

– Не объекты.

– Не объекты. Понимаю. А что?

Маркус вспомнил, как Симмонс говорил с ним о математических ландшафтах. А сразу после – как метался его затравленный разум, уворачиваясь от Билловых неотступных вопросов.

– Что же? – мягко настаивал Симмонс.

Маркус закрыл глаза, стиснул губы. Потом тихонько открылся и пробормотал:

– Свет. Я видел свет.

И снова закрыл, замкнул все, что мог.

– Свет. Понимаю. Какой именно?

– Не знаю. Слишком яркий. Страшный свет. Живой… понимаете?

– Ну разумеется! Разумеется, понимаю. Продолжай.

Маркус открыл рот, и ему сделалось невыносимо. Потом оказалось, что он лежит головой на чем-то мягком, завернутый в какую-то ткань… ах да, Симмонсов плащ. Бессилие облекало Маркуса, как кокон. У самого лица возникло лицо Симмонса.

– Ты пережил шок. Лежи. Лежи спокойно, пока не полегчает. И не беспокойся: я обо всем позабочусь.

У Маркуса не было выбора.

– Я пока закончу тут свои дела, и, когда тебе полегчает, мы еще поговорим.

Симмонс ходил вдоль столов, составляя пирамидками алюминиевые контейнеры и банки с пробковой крышкой. Он казался удивительно устойчивым и в высшей степени нормальным. Он чуть слышно насвистывал сквозь зубы что-то веселое. Маркус вспомнил препарацию дождевого червя. Симмонс взял червей, чтобы всем хватило, и по одному бросал их в емкость с хлороформом. Черви выцветали и пенились. Потом Маркус должен был подрезать и, растянув, приколоть булавками ко дну ванночки лиловато-бурую ускользающую кожу.

Лаборатория имела долгое прошлое, вдохновленное гуманистическими устремлениями отцов-основателей. Здесь, изучая развитие видов, лап и плавников, крыл и листьев, юноши должны были усвоить первейшую заповедь: познай самого себя.

На верхних полках махагоновых шкафов за стеклянными дверцами примостились птичьи чучела: сова, крачки, пыльная стайка зарянок и вьюрков. Ниже покоился на боку скелет, свесив сцепленные проволокой суставы. Еще были коробки, а в них отдельные позвонки, плюсны и предплюсны, меловые и кремовые, гремящие по столам, как игральные кости, в руках мальчишеских поколений. Рассыпаемые, сгребаемые в кучу, исчезающие в шкафу до следующего раза.

Был шкаф, где стояли сосуды с существами. Широкогорлые, с фирменной маркой, килнеровские банки – в такие же его мать закатывала груды румяно-красных слив «виктория» или напа́давших, неспелых еще яблок и груш. Банки из-под джема, заткнутые пробирки. Десятки зародышей. Крошечные крысята, бежево-розовые, тупоносенькие, слепые, с пупырышками на месте лапок и хвостов, – скорченные в жидкости и, конечно, чуть крошащиеся, как сыр. Крысята побольше, у которых от круглых животов протянута пуповина с плацентой. Нерожденные котята с плоскими головами, бледной плотью, недоразвитыми глазами, зажмуренными от света и близости стеклянной стенки. Неосуществленные змейки, скрученные навек в тугие спиральки. Птичьи эмбрионы во вскрытой скорлупе, являющей пучок мокрых перьев, тощенькие ляжки, бессильно повисший клюв. Обезьяний зародыш времен короля Эдуарда – мрачный гомункул, бурый съеженный гений места, джинн в стеклянном кубе, оправленном в махагон.

Хранились тут и отдельные части существ, чтобы мальчики, посмотрев, передавали следующему емкости с легкими, сердцами, глазами. Маркус особенно запомнил освежеванную кошачью голову в мутноватом растворе, ее глаза, как черное желе, тусклые, запавшие и чудовищные. И еще белого кролика в его яйцевидном вместилище. Разведенные в стороны кроличьи лапки, пушистые и с коготками, служили причудливой рамой для бледных внутренностей в пятнах кармазина, виридиана, кобальта[111]111
  Малиновый, сине-зеленый и густо-синий.


[Закрыть]. Вот кишечник, вот легкие, сердце, а над ними кроличьи зубы обнажены в улыбке и длинные уши поникли, примялись о стекло.

Было и живое. Белая мышь спешила куда-то в своем колесе, в аквариумах плодились водяные улитки и колюшки, в формикарии на срезе темных ходов муравьи волокли бледных куколок и перебегали с уровня на уровень, юркие и деловитые в перемежении света и тени. Старинный эксперимент: действие фотосинтеза. На ватной подложке горошины и бобы, лишенные воды, лежали ссохшиеся, скованные внутри себя. Горошины и бобы, лишенные света, просительно тянули слепые, бледные, растерянные ростки. Горошины в тепле, в холоде, в тесноте, при наклонном освещении, при ограниченном: тут энергично просовывались тупенькие зеленые жальца, там уже понемногу разворачивался листок.

Маркус вяло глотнул тепловатой воды и глянул в сравнительно безопасном направлении схем. У доски висели плакаты, выполненные китайской тушью. Благопристойно ограничившись двумя измерениями, Симмонс изобразил на них мочеполовую систему лягушек и кроликов. Учитель поскупился на подписи, а Маркус был слаб в биологии и никак не мог решить, что означают изгибистые абрисы, похожие на пальцы: впадины или выпуклости. Поэтому у кроликов он перепутал самку и самца, а между лягушками не увидел разницы.

Прямо против учительского подиума, где лежал сейчас Маркус, бок о бок красовались Мужчина и Женщина, решительно и несимпатично оголенные во имя науки. На древней клеенке пергаментного цвета они представали каждый в четырех экземплярах. Сначала в виде скелетов, потом освежеванные, в тугих нахлестах буро-красных мышц, потом вскрытые (вид внутренних органов) и, наконец, непроницаемые, желтовато-рыхлые, безволосые, с жирными бедрами. Плоть как она есть.

Так они повторялись: свешенные руки, расставленные ноги, рты с нечитаемым выражением, может, и улыбкой. Черепа, расчерченные, как поле боя, на квадраты и бугры. Тела, в духе Себастьянов[112]112
  Отсылка к изображениям святого Себастьяна в виде юноши, пронзенного стрелами.


[Закрыть] викторианской поры, пронзенные длинными черными линиями, на конце которых скромным курсивом помечены названия частей. Эти двое имели какой-то заштатный вид, – казалось, еще при короле Эдуарде некий педагог длинной указкой так часто касался их основных органов, что наполовину их стер. А потом пришло забвение.

Симмонс вернулся и встал на колени рядом с Маркусом:

– Ну как, полегче?

Маркус горестно покачал головой.

– Расскажи мне о свете.

– А вдруг я болен, сэр? Вдруг это аура болезни? Или припадка, или чего-то в мозгу? Вдруг?..

Симмонс недоверчиво приподнял уголки губ посреди круглого лица:

– Ты так думаешь? Ты и правда так чувствуешь?

– Откуда мне знать? Со мной уже много недель что-то не так. Я…

На описание табу у Маркуса было наложено табу. Он оборвал себя и свернулся комком под плащом.

– Продолжай, не молчи. Может быть, я помогу. Рассказывай.

– Я не могу сосредоточиться на том, что нужно. На учебе. Все отвлекаюсь, думаю не о том. Боюсь. Боюсь разных вещей, хотя знаю, что это глупость, что их не нужно… не нужно бояться. Боюсь крана, окна, лестницы. Вечно нервничаю о разном. Я чем-то болен, это ясно. А теперь еще это.

– Мы слишком многое спешим назвать болезнью, – сказал Симмонс, которого белый халат нежданно облек медицинским ореолом. – Вешаем ярлыки на все нерядовое, все, что заставляет отказаться от условностей, а ведь условности часто вредят нашему истинному благополучию. Может быть, есть важная причина, почему ты отвлекаешься. Продолжай, расскажи мне о свете.

Маркус закрыл глаза. Симмонс вдруг крепко сжал ему плечо и тут же отдернулся.

– Это игровые поля. Мне там всегда не по себе. Могу забыть, где я, могу потерять… Могу рассеяться, – сказал он, важное слово предлагая учителю, как пароль или заложника.

– Рассеяться значит выйти из тела?

– Я не знаю, что вы имеете в виду. Можно, наверно, и так сказать. Это технический прием, трюк. Когда я был маленький, я это делал, когда сам хотел. А теперь оно на меня находит.

– Техника, прием… Хорошо, отлично! И ты можешь это делать по желанию?

– Я это не люблю. Теперь уже нет.

Симмонс просиял улыбкой:

– И из-за этого приема у тебя был сегодня шок? Из-за него был свет?

– Нет-нет. Нет. Я вообще ничего не делал. Точно. Это сущность сделала. Это она.

– Уже лучше. Теперь скажи, что именно она сделала?

– Я не могу… Это было страшно. Она меня затеснила, зажала. Я боялся, что… что она меня уничтожит.

Симмонс возбужденно потирал руки.

– И ты решил, что с тобой что-то не так?

– Я же говорил. Мне было страшно. Я распадался, не мог себя удержать.

– Может, и не нужно было. Может, тебе предстала некая Сила.

То, как Симмонс принял его рассказ, одновременно ободряло и тревожило Маркуса. Ободряла легкость, с какой учитель распознавал и именовал вещи, которые, как с ужасом думал Маркус, случались с ним одним. Тревожило то, что у Симмонса, кажется, были некие намерения, планы, образ будущего, а Маркус вовсе не был уверен, что все это ему нужно.

– Для этих вещей есть термин, Маркус. Фотизм. Световые потоки и ореолы, часто возникающие в миг откровения. Это известное явление.

– Фотизм, – неуверенно повторил Маркус. Кажется, можно было уже приподняться и сесть.

– Об истоках его ученые, конечно, спорят. Но само явление известно, описано и обсуждается.

– Да?

– Боже! – вскричал Симмонс. – Да разве ты не понимаешь, что пережил, возможно, то же, что Савл на пути в Дамаск?[113]113
  Апостол Павел, в бытность свою фарисеем носивший имя Савл, на пути в Дамаск увидел свет и услышал глас с неба. Потрясенный, он вскоре крестился и взял имя Павел (Деяния святых Апостолов, кн. 9).


[Закрыть] То, что пастухи видели в полях по ночам? Всем им было страшно – до ужаса. И тебе должно быть страшно, потому что это не шутка. Нужно уметь выдерживать такое, отвечать. А ты не умеешь.

– Я вам говорил, что в Бога не верю.

– А я тебе говорил, что это не важно. Верил бы только Он в тебя. Когда начался фотизм, ты что-то сказал?

– Я сказал: «Господи».

– Вот именно.

– Да ведь все же это говорят. Постоянно. Это ничего не значит.

– Незначащего не бывает. Слово без причины не молвится, и я заранее знал, что ты тогда сказал.

– Каждому могло…

– С тобой случается слишком много совпадений. Из которых важнейшее – встреча со мной. Эти силы, которых ты справедливо боишься, – я знаю способы стать их проводником. Я учусь тренировать сознание. Да, это медитация, если желаешь, но на научной основе. И вот ты пришел ко мне. Ты можешь сейчас убежать, но Бог устроит тебе шок посильней, и ты вернешься.

– Нет.

– А я говорю – да. Как проявилась Сила?

– Она как-то изменила мое чувство масштаба.

– Ты что-то видел?

– Геометрическую фигуру.

Симмонс пришел в возбужденное движение. Он принес опешившему Маркусу карандаш и бумагу и вынудил его фигуру нарисовать.

На бумаге она выглядела обыкновенно, но память о ней еще отзывалась опасностью.

– Это знак бесконечности, – объявил Симмонс.

Маркус робко заметил, что фигура походила на зажигательное стекло.

– Тоже знак бесконечности. Бесконечной энергии, проходящей через некую точку.

Он станет… да, он станет нашей мантрой, предметом совместного созерцания и медитации.

Маркус молча смотрел на символ бесконечности. Теперь, когда им занялся Симмонс, символ, казалось, уменьшился. Вообще все уменьшалось, делалось нестрашным в оболочке из быстрых Симмонсовых слов, хотя сам-то он стремился все оболочки снять. Тайна была названа, и вот уже она отдалялась, таяла, становясь впервые лучистой и желанной.

Симмонс, ясный и здравомыслящий, оперся на учительский стол и начал рассказывать.

– Мудрецы Ренессанса извратили связь между Человеком и Духом. Они возродили древнюю идею язычников, что человек – мера всех вещей[114]114
  Принцип древнегреческого философа Протагора (485–410 до н. э.)


[Закрыть]. Это, конечно, абсурд. Идея нанесла нам неизмеримый вред. Вместо бесконечности нам пришлось довольствоваться кругом, где точка нам доступна. – Рядом со знаком бесконечности Симмонс нарисовал приблизительную версию Леонардова человека в микрокосме и безмятежно улыбнулся. – Они волховали посредством ложных образов. С тех самых пор мы живем в антропоцентрической вселенной, закрыв глаза и уши, замкнув разум. То, что мы зовем религией, вместо нечеловеческого Духа, служит человеку, морали, прогрессу, а все это гораздо менее важно. Потом зародилась современная наука. Казалось бы, она должна была дать им хоть скромное представление о нечеловеческих Силах. Но нет, они лишь возвели антропоцентризм в новую, чудовищную степень. Человек – господин всех вещей, сказали они. А это, Маркус, волхованье черное. От него была Хиросима и сатанинские фабрики[115]115
  Фраза из стихотворения «Иерусалим» У. Блейка (1757–1827), символизирующая неприятие промышленной революции.


[Закрыть]. Разумеется, через науку можно было снова прийти к древнему знанию: в схеме Мироздания Человеку отведено место посредника между Чистым Духом и Чистой Материей. Но мудрецы всё болтали о непобедимом человеческом духе, о пустых небесах и упустили свой шанс. В том числе – шанс изведать сполна, описать или даже попросту осознать опыты наподобие того, что пережил ты.

Симмонс, как и в первый раз, вспотел. Лицо его дергалось. Маркус наблюдал все это с какой-то оцепенелой тревогой. К Симмонсу его влекли пока что не теории, а его уверенная повадка, его твидовая нормальность – та самая, что, отталкивая, неодолимо прельщала всех младших Поттеров. Когда Симмонс приходил в это странное возбуждение, Маркус терялся. Но сегодня вдохновение, если можно так выразиться, во многом сливалось с уверенностью, и Симмонс не был целиком глух к переменам Маркусова состояния.

– Ты не доверяешь языку! Понимаю. Наука тебя не страшит, у нее на все есть термины. А для Этого настоящих слов нет. И естественно: Человек посвятил себя соматическим формам, а о духовных забыл. Я вижу, как тебе претит говорить со мной об алхимии, аурах, даже ангелах. Это лишь убогие обозначения того, что мы не смогли понять в полноте… И знаешь, я верю… верю, что мир стремится уйти от плоти к Духу… Вот. Я это все записал. Немного путано, конечно. Прочти.

Он вытащил из портфеля стопку размноженных листков:

– Прочти. Может быть, это окажется тебе полезно…

Текст слеповатый, бумага мягкая, много листанная. Маркус прочел:

ЗАМЫСЕЛ и СХЕМА

Писано Лукасом Симмонсом, магистром ест. наук,

к Вящей Славе Создателя.

Дабы явить в их Вечном Развитии ЗАМЫСЕЛ и СХЕМУ,

в коих и с коими в согласии мы, по Воле ЕГО, должны

Сыграть свою Роль.

– Я думаю, мы могли бы с тобой поработать к взаимной пользе. Решать тебе. Если, конечно, – Симмонс рассмеялся, – не вмешаются Высшие Силы. На первом этапе прочти мою работу. Может, у тебя будут какие-то комментарии. Так мы подготовим поле деятельности. А потом, наверное, проведем пару экспериментов.

– Что мне делать?

– В каком смысле «делать»?

– Что мне сейчас делать? Мне плохо. Очень.

– Сейчас… Сейчас я пойду в инкубатор и скажу, что тебе стало дурно в лаборатории. И пускай сестра тебе даст отлежаться. Я бы тебя отвел, но не стоит давать повод к лишним разговорам. Мы должны беречь наши тайны… А сестре скажешь, что плохо себя почувствовал.

– Плохо.

– Именно. Жду новой встречи.

Симмонс не сказал, когда будет эта встреча, но Маркус был теперь уверен не меньше его, что некая сила обо всем позаботится.