Текст книги "Дева в саду"

13. В логове гуманиста

Лонг-Ройстон с первого взгляда не понравился Фредерике. А ведь она хотела его полюбить. Он был на ступень – и даже на несколько – вовне и превыше Блесфорда. В каком-то смысле это был анти-Блесфорд. Подобно Эвересту, наконец покоренному в тот год, Лонг-Ройстон был общеизвестен и при этом совершенно недосягаем. Но теперь, приглашенная самим хозяином, Фредерика шагала по его садам, разбитым в примерном соответствии с наставлениями Бэкона[116]116
  Фрэнсис Бэкон (1551–1626) – один из крупнейших английских философов Позднего Возрождения, выдающийся историк, ученый, политик. Здесь имеется в виду его трактат «О садах».


[Закрыть]. Весна была сизая, зверская, но в низких каменных оградках цветы, предписанные апрелю, стойко боролись за жизнь. Бэкон любил, чтобы воздух веял цветами. Фредерика вдохнула поглубже и различила белую махровую фиалку, лакфиоль, левкой, первоцветы-барашки, флорентийский ирис, всевозможные лилии, розмарин, тюльпан, пион, бледный нарцисс, испанскую суллу, вишню, терн и домашнюю сливу в цвету, боярышник, одевшийся листочками, и сирень[117]117
  Перечисление апрельских цветов, как и следующие отрывки, относящиеся к разведению садов, взяты автором из трактата «О садах» Ф. Бэкона.


[Закрыть]. Все это значилось в брошюрках с изящными рисунками, что раздавали тут на Пасху и в июне, когда садовые врата распахивали для публики. Ver perpetuum[118]118
  Вечная весна (лат.).


[Закрыть], писал Бэкон, можно создать везде. Даже в северном Йоркшире, где ветра с болот немалый наносят ущерб. Фредерика хрустела по гравию Большой террасы. Скоро здесь будет пьеса. Дыханье цветов несказанно слаще в воздухе, чем в руке. Лакфиоль отменно хороша бывает, посаженная под окном спальни или гостиной. Бэкон прав. Но три цветка упоительней всего пахнут, когда по ним ступают и раздавливают под ногой. Это черноголовник, дикий тимьян и водяная мята. Нужно поэтому сеять их густо в аллеях, дабы, идя или прогуливаясь, наслаждаться благоуханием. Кроу позаботился и об этом наслаждении. В переплетающихся аллеях, попирая цветы, шли и прогуливались самые разные люди: знакомые, незнакомые, виденные на фотографиях и плакатах.

«Начало веселий», – вдохновенно подумала Фредерика.

Но в особняке ее восторг поугас. Возник дворецкий в белом фраке, спросил имя и забрал пальто. Возник Кроу: «Ах, здравствуйте, здравствуйте!» – и прошел дальше. Некий юноша в вельвете пронзительной синевы изучал резьбу на предмете мебели. Половина лица его была скрыта за аквамариновыми стеклами непомерных очков. Обуявшее ее чувство Фредерика определила как «социальную неловкость» – тревогу, возникшую оттого, что никак невозможно было завладеть вниманием этого тесносплетенного сборища людей с цветистой речью, сочными голосами и восхитительно вольными движениями. А за неловкостью у нее всегда шло желание жалить. Это потом уж она задумалась: не сам ли Лонг-Ройстон так ее обескуражил?

Они были призваны в особняк, потому что, во-первых, требовалось обсудить костюмы, а во-вторых, Кроу решил, что это будет весело. Обедали в главном зале под галереей для музыкантов, пятнадцать человек за длинным столом. Актеры, намеченные на главные роли, триумвират, главные костюмерши, супруга настоятеля Калверлейского собора и некто завлеченный Кроу из самого Ковент-Гардена. Марина Йео восседала, обрамленная Кроу и Александром, и оживляла пир рассказом о важности костюмов. Фредерика оказалась зажата на другом конце меж аквамариновым юношей, так и не снявшим линз, и Дженнифер Перри, назначенной играть Бесс Трокмортон[119]119
  Леди Элизабет Рэли (1565–1647) – верная супруга сэра Уолтера Рэли, фаворита Елизаветы I, немало пострадавшая вместе с мужем от ревности королевы. Узнав об их тайном браке и беременности Бесс, Елизавета I бросила супругов в Тауэр. Со временем они были помилованы, но королева так до конца и не забыла своей обиды.


[Закрыть] и едва ли заслужившей место рядом с ведущими актерами. Фредерика критически рассматривала Марину.

– На сцене костюм имеет силу фантастическую, – говорила Марина. – На сцене ты и есть тот, кем кажешься, а значит, в какой-то мере отдан на милость костюмам. Артисты передают им часть своей энергии. Дочь Эллен Терри[120]120
  Эллен Терри (1847–1928) – выдающаяся британская актриса, прославившаяся в пьесах У. Шекспира, Г. Ибсена, Б. Шоу.


[Закрыть], например, отказывалась отдать в чистку ее костюмы. Они были насквозь, до твердости, пропитаны ее маной. Сибил[121]121
  Вероятно, имеется в виду Сибил Торндайк.


[Закрыть] мне рассказывала, как впервые надела зеленое платье, что Эллен носила в «Макбете», – да-да, то самое, с рукавами-крыльями, расшитое крылышками настоящих жуков-златок… Она ощутила себя абсолютно бесстрашной. Эти крылышки несли ее весь спектакль. Вы помните, Александр, эту шутку Уайльда: леди Макбет бережливая хозяйка, скудную снедь покупает в местных лавках, мужнины невзрачные килты заказывает местным ткачам, зато свои наряды привозит из Византии![122]122
  Марина одновременно урезает и дополняет цитату Оскара Уайльда (1854–1900).


[Закрыть] Да, именно так, – произнесла она с эффектными паузами.

– Я никогда не забуду вашу леди Макбет, – вступил Кроу. – Ваши руки – как яростно вы их терли, смывая кровь…

– Там были такие громоздкие робы, просто неподъемные… В сценах, где леди в сорочке, мне игралось легче.

– О, вы будете у нас умирать в прелестнейшей сорочке! – заверил Кроу. – Вот сами увидите. У нас костюмы по эскизам автора, это ново.

– По вашим эскизам? – Марина повернулась к Александру, и он почувствовал, что обязан явить обаяние.

Дженни и Фредерика следили, как ему это удастся, первая украдкой, вторая в упор и без зазрения совести. Как и ожидала Фредерика, удалось не очень. Александр одеревенел, принялся заикаться и выглядел неумелым льстецом, хотя был совершенно искренен.

У Марины Йео было длинное смуглое лицо, густые гладкие седеющие волосы и очень темные глаза, глубоко посаженные под выпуклыми веками. Крупный рот, который критики звали живым и подвижным, шея длинная, долгая, ставшая с годами как старое дерево в тонких прожилках. Слишком много гримасничает, решила Фредерика и сделала непроницаемое лицо. Ее весьма впечатляла на портретах Глориана с ее белой застывшей маской.

– Я не расслышал твое имя. – Синее существо уставило линзы на Фредерику и, чуть откинув голову, пальнуло в нее отраженным светом. – Но я тебя, похоже, знаю.

– Вряд ли. Я Фредерика Поттер.

– Ну разумеется, знаю. Дочь Билла Поттера. Младшая. Взрывчатая.

Фредерика отпрянула было:

– Откуда?.. – И тут узнала его манеру. – Ты Эдмунд Уилки. Как ты сюда попал?

– Я сэр Уолтер Рэли, дитя мое. Вундеркинд возвращается в родные пенаты, дабы посрамить сомневавшихся. А тебя каким ветром?

– Я Елизавета. Не целиком, а до того места, где начинается Йео.

– Понимаю-понимаю. Презабавно. Тебе придется изучить ее повадки. Впрочем, это несложно: они у нее крайне выраженны.

Он подался к ней, довольно точно изобразив Маринин чуткий, округлый наклон.

– Тебя из-за этих стекол не видно. Что за синий ужас? Раньше тебе не нужны были очки…

– И сейчас не нужны. Это эксперимент. Я их сам разработал, чтобы доказать влияние цвета на настроение. Пробовал еще инвертоскопы, что надевают на кур[123]123
  Инвертоскоп – прибор, создающий на сетчатке глаза перевернутое изображение мира. Очки для кур имеют подвижные шторки и розовые линзы, что мешает курам драться.


[Закрыть], но только дома, на улице опасаюсь. Снимешь такие и ощутишь мир в целокупности – чувство прямо океаническое. Что вверху, то и внизу. Вверху и внизу лестницы, по крайней мере: ощущения водят интеллект за нос и провозглашают одно другим. Но на публике цветные очки удобней. У меня их много: коричневые, золотистые, синие, серые, дымчатые, дымчато-лиловые, темно-бордовые и еще розовые – дань традиции, так сказать. Я веду журнал наблюдений, записываю подробно все свои реакции и малейшие перемены настроения. А моя девушка ведет еще контрольный журнал. Пока мы установили только одно, зато железно: чем меньше меня видно за очками, тем я больше хамлю.

– Сейчас все почему-то очень гордятся своим хамством, – заметила Фредерика.

– Согласен, и весьма. Хамство – дешевый способ прослыть острословом. Презрим же условности и будем вежливы! Что ты думаешь о своем alter ego, о другой Глориане?

Эдмунд Уилки был звездой Блесфорд-Райд. Он с невероятной легкостью одолел экзамены на аттестат А, сперва по творческим дисциплинам, а затем и по точным наукам[124]124
  Аттестат А с правом поступления в вуз предполагает сдачу экзаменов как минимум по трем предметам.


[Закрыть]. Уехал в Кембридж и в Кингз-колледже взялся за психологию, выказав, как сообщали, успехи феноменальные. Одновременно взлетел к вершинам актерской славы: написал, поставил и сам сыграл в ревю «Полнощные грибы»[125]125
  Отсылка к шекспировской пьесе «Буря»: в V акте Просперо взывает к эльфам, в полночь растящим грибы.


[Закрыть], что какое-то время шло на лондонских подмостках. Был Гамлетом в Обществе Марлоу[126]126
  Кембриджский театральный клуб, основанный в 1907 г.


[Закрыть], причем Гарольд Хобсон[127]127
  Сэр Гарольд Хобсон (1904–1992) – видный британский театральный критик.


[Закрыть] сказал, что не упомнит более умного и менее помпезного Принца датского.

Фредерика пережила очень краткую в него влюбленность, увидав его, в желто-зеленом бархате, в роли Банторна[128]128
  Главный герой комической оперы «Пейшенс, или Невеста Банторна» (1881) А. Салливана и У. С. Гилберта, высмеивающей легковесный эстетизм в искусстве.


[Закрыть] на школьной сцене. Уилки представлял тип ученика столь блестящего, легкомысленного, заносчивого и неблагодарного, что учителя втайне желают ему провала. И действительно, блесфордские педагоги написали ему весьма сухие рекомендации, которые Кембридж оставил без внимания.

Хроникеры светских сплетен уже гадали: станет ли он великим психологом, педагогом-новатором, звездой эстрады или увесистым шекспировским актером. Александр решил, что вполне можно позвать его на роль Уолтера Рэли – человека с сотней ролей, ушлого вельможи, поэта, шарлатана, ученого, атеиста, воина, моряка, историка, узника Тауэра. Рэли много значил для пьесы, будучи и персонажем, и участником Хора.

Для Фредерики Уилки был живым доказательством того, что побег из Блесфорда возможен – побег в город большой, быстрый и блесткий. Но Билл не желал для дочери мишуры метрополиса и на Уилки смотрел с опаской, нехотя признавая за ним острый ум, а может, и что побольше.

– …Так что ты думаешь о другой Глориане?

Фредерика запуталась в вежливеньких эпитетах, из которых стало ясно, что движения и речь мисс Йео кажутся ей в высшей степени текучими. Но и эту малость она испортила, добавив, что Йео напоминает ей иллюстрацию Тенниела[129]129
  Сэр Джон Тенниел (1820–1914) – британский график и карикатурист, автор известных иллюстраций к «Алисе в Стране чудес» и «Алисе в Зазеркалье».


[Закрыть], где Алиса в облике змеи пугает голубя. Уилки заметил:

– Мозговитые девицы вроде тебя считают, что до всего можно дойти головой.

– Не знала, что иметь мозг – преступление.

– Что за глупости, я этого не говорил. Мозг – отличная штука и, кстати, предмет моего изучения.

– Ну да, говорят ведь, что ты будешь психоаналитиком.

– Нет, дитя мое! Психологом. Ученым. Меня интересует не либидо, а мысль. Отношение между мыслью и восприятием. О, это высший нарциссизм – мозг, познающий собственные импульсы. Тут корень любого знания.

– Но как он может?..

– Как он может – что?

– Как он может познать сам себя? Он же не способен выйти за собственные пределы.

– На то есть машины, Фредерика.

– Придуманные им же.

– Не «им», а несколькими людьми, у каждого из которых свой уникальный мозг. Но твой вопрос вполне разумен. Действительно, получается замкнутый круг. Мозг не может объективно оценить выводы мозга о выводах мозга относительно деятельности мозга. Впрочем, попробовать можно.

Фредерика вообразила мозг, сознающий себя самое, и у нее закружилась голова. Свет в зеркале, летящий навстречу свету. Резвый дымок и взрыв. Тугие извивы серого вещества, сплетенные насмерть с себе подобными. Странно: мозг неистощимо деятелен, а мы представляем его бесформенным комком материи.

– Он взорвется! – с надеждой заявила она.

– Ты воображаешь его как нечто электрическое.

– Нет, я вижу змей из серого вещества, которые борются с такими же змеями.

– И сливаются воедино? Интересно: всегда один и тот же образ. У всех эти изгибы, завитки, спирали – хоть электрические, хоть змеиные. Элементы организма, элементы аккумулятора, а в конце слияние или взрыв. Впрочем, в моем случае в конце нет ничего, только пустота и свет. Утешительная картина, коей не узрю, ибо слишком занят и недостаточно безрассуден.

Кроу поднялся, чтобы представить гостей друг другу. Сначала – три настоящих актера из солидных театров, игравшие роли со словами в фильмах самого Оливье[130]130
  Сэр Лоренс Керр Оливье (1907–1989) – один из крупнейших британских актеров и режиссеров XX в., прославившийся как в шекспировских ролях, так и в современной драме.


[Закрыть]. Макс Бэрон, высокий, худой, нервный, – будущий Дадли[131]131
  Роберт Дадли, 1-й граф Лестер (1532–1588) – политик и военачальник, конюший Елизаветы I, советчик и фаворит, долго не оставлявший надежды сделаться супругом королевы.


[Закрыть]. Криспин Рид и Роджер Брэйтуэйт – Бёрли[132]132
  Уильям Сесил, 1-й барон Бёрли (1520–1598) – вельможа и законовед, во времена Елизаветы I глава правительства и лорд-казначей Англии.


[Закрыть] и Вальсингам[133]133
  Сэр Фрэнсис Вальсингам (1532–1590) – министр Елизаветы I, член Тайного совета, начальник королевской разведки и контрразведки.


[Закрыть] соответственно. Эти двое без грима были курьезно схожи: темноволосые, белозубые, с классическими чертами, и оба к тому же в замшевых ботинках. Округлыми актерскими голосами они рассказывали театральные анекдоты. Крупные, тугоподвижные мужчины говорили напевно и гибко, то замедляя речь, то пуская вскачь, и Фредерика никак не могла соотнести их с двумя холодными, осмотрительными царедворцами. Еще один профессионал, Боб Гранди из Йоркского репертуарного театра, назначенный на роль Эссекса[134]134
  Роберт Деверё (1565–1601), второй граф Эссекс – военачальник, фаворит Елизаветы I, зять Вальсингама. После череды военных поражений утратил расположение королевы, затеял переворот и был казнен.


[Закрыть], уже отращивал бороду.

Кроу перешел к актерам-любителям. Друг Александра Томас Пул, завкафедрой английского в Калверлейском педагогическом институте, угловатый, светловолосый и молчаливый, должен был сыграть мудрого, задумчивого поэта Спенсера. Спенсер и Рэли вместе составляли Хор. В свое время Александр несколько недель потратил на безумные и постыдно бесплодные попытки вписать в пьесу самого Шекспира. Потом во сне его поставил на колени и торжественно обезглавил огромный палач в маске. Палач бормотал невнятное, и Александр знал, что в этом бормоте бежит истинный, темный ток языка. Ясно стало, что не Шекспир, а сам Александр не может ответить на вопрос[135]135
  Вероятно, отсылка к стихотворению «Шекспир» Мэтью Арнольда (1822–1888), которое начинается словами:
Все отвечают нам. Свободен тыМы ждем и ждем – но ты, с улыбкой, нем.  (Перев. В. В. Рогова)


[Закрыть]. Он проснулся в остывающем поту и подумал о Спенсере.

Поэт более далекий и менее доступный, чем Шекспир, оказался проще. Реплики Спенсера являли подвижную, пеструю смесь усмешливо-любовного подражания, явной кражи и собственного, ясного Александрова языка. Александр думал, что они, возможно, лучшее из всего им написанного. Высокий елизаветинский стих легко срастался с легкой пародией, новое питалось старым. Eterne in mutabilitie[136]136
  Вечный в своей переменчивости (лат.).


[Закрыть] – так Спенсер, сам любитель старинных цитат, сказал об Адонисе, а мог бы сказать и о языке. Александр вписал эту фразу в «Астрею», откуда со временем она перетекла в примечания школьных учебников. Александр был рад, что Спенсера сыграет Пул, знавший «Королеву фей» и говоривший без вычур, мелодически-отчетливо.

Из женщин, кроме Марины и ее «юной тени», как выразился Кроу, была пылкая под ледяной корочкой учительница из Калверли, выбранная по типажу на роль Марии Тюдор, гороподобная мисс Тёрнбулл из Скарборского репертуарного театра (будущая леди Леннокс)[137]137
  Маргарет Дуглас (1515–1578), графиня Леннокс – дочь Маргариты Тюдор и любимая племянница Генриха VIII, впавшая в немилость из-за своеволия. Сумела устроить краткий брак между своим сыном лордом Дарнли (см. примеч. к Прологу) и Марией Шотландской, за что недовольная Елизавета I на год заточила ее в Тауэр. Свадьба второго сына ознаменовалась двухлетним заточением.


[Закрыть], и миссис Мэрион Брайс, супруга блесфордского каноника. Миссис Брайс оставила расцветающую театральную карьеру ради поприща церковной жены и ежегодно ставила в Калверлейском соборе рождественские и страстны́е пьесы, а также творения Кристофера Фрая и Дороти Сейерс[138]138
  Дороти Ли Сейерс (1893–1957) – британская поэтесса и драматург, автор серии детективных романов.


[Закрыть]. Она была смуглая, с большой грудью, с влажными, тревожными глазами и голосом. Ее присутствие ощущалось постоянно как некое трепетное напряжение. Ей досталась роль яркая, но небольшая: Александр ненавидел Марию Шотландскую и дал ее в основном в виде незримой угрозы. Еще была Дженни – была, поскольку того хотел Александр.

Дженни уже была расстроена: ей никак не удавалось влиться в общий разговор. Они с Уилки, как полагалось, пошутили по поводу перипетий своего сценического брака. Потом он спросил, много ли она играет.

– Нет, у меня же малыш. Я редко куда-нибудь выбираюсь. А вы?

– Я подумываю заняться театром всерьез. Сейчас агенты сами приходят ко мне в гримерную. Это довольно лестно. И довольно денежно, на ближайшую пару лет по крайней мере. А там, наверное, продолжу возиться с серыми клетками.

Тут встряла Фредерика: она-то уж точно будет актрисой. Отец хочет, чтобы она шла в Кембридж, но не будет ли университет отвлекать ее от искусства? Блестящие аквамариновые линзы переместились в ее сторону. Уилки зажег сигарету в длинном черном мундштуке, торчавшем меж насекомых глаз, словно бабочкин хоботок.

– Кембридж, – сказал он, – идеальное место для начала карьеры. И ты могла бы преподавать в периоды отдыха. Все лучше, чем просиживать в кафе.

– Ни за что! – завопила Фредерика. – Учат те, кто сами не могут. А я буду настоящей актрисой.

– Даже настоящим приходится отдыхать, – сухо отвечал Уилки. – Впрочем, – с оттенком покровительства добавил он, – чтобы стать настоящей, и правда нужно работать зверски.

Дженни было не по себе от этих блистательных и бойких детей. В свои двадцать четыре она чувствовала себя старой рядом с ними, а ведь была лишь на год-два года старше Уилки, успевшего пройти военную службу. Этим двоим жизнь представлялась восхитительным взлетом, а у Дженни горизонт замыкался на Джеффри, Томасе и Блесфорд-Райд. Что еще ждало ее в будущем? Если повезет, то урывками – ненавистное преподавание? Она неплохо играла, когда училась в Бристоле, но ей не приходило в голову превратить это в нечто большее. Дженни знала: прежде чем намечать какое-то будущее, необходимо решить вопрос семьи, ребенка. Все студенческие годы она хотела замуж, ни разу не задумавшись о том, что можно и не хотеть. Или это началось еще раньше? Она не могла представить, что было бы, если бы она думала иначе, иначе себя видела. Возможно, верь она в свою незаурядность, она и стала бы кем-то. В ней росла неприязнь, но не к Уилки, явно мнившему себя гением, а к Фредерике, которая не только мнила, но давала это понять назойливо и неприятно. Дженни с тоской отдавала себе отчет, что эта неприязнь – с сексуальным подтекстом. Глянула на Александра, ища утешения, но он как раз кутал в манто плечи Марины Йео. Тогда она попыталась привлечь внимание Уилки, спросила, какие именно мозговые процессы он изучает.

– В двух словах, связь между языком и зрительными образами. То, как мы формируем понятия. Сейчас одни говорят, что зрительный образ проще слова и потому фундаментальней, а другие – что нельзя мыслить без некоего четкого символического языка. Я вот хочу поработать с эйдетиками – теми, кто мыслит зрительно. Некоторые гении-математики, Петри[139]139
  Джон Флиндерс Петри (1907–1972) – выдающийся математик, занимавшийся в основном планиметрией.


[Закрыть] например, просто вызывают зрительный образ логарифмической линейки и с нее считывают числа. Еще интересная тема – связь между зрительной памятью, семантической памятью и логическим мышлением…

Фредерика, дико возгоревшись, влезла в разговор:

– Мой брат мог мгновенно решать любые задачи!

– А сейчас? Сейчас может? Ты знаешь, как он это делал?

Изрядно привирая, Фредерика принялась излагать историю математического падения Маркуса, но тут Кроу встал из-за стола. «Не может же человек в двадцать четыре года стать невидимым?» – подумала Дженни.

Кроу повел гостей в библиотеку, где были выставлены эскизы и макеты. На одном из столов расположилось уменьшенное подобие Большой террасы: с деревьями, с передвижными яркими павильонами, с тронными залами – легкими, продувными, возникающими по манию руки. Тут же стоял картонный Тауэр, коронационный паланкин из спичек, ниток и марли. Все это напоминало концентрические микрокосмы вроде матрешек или панорамных городков[140]140
  К середине XX в. во многих курортных городах Англии были устроены «панорамные городки», в миниатюре повторяющие облик города. Некоторые из них пользовались большой известностью.


[Закрыть]: вот город, вот городок-панорама, а в панораме еще панорама: попросту зеленый мазок с белыми зернышками, то ли домами, то ли императорами – тут уж ни рука не вырежет деталей, ни глаз их не разберет. Или, может, крошечные садики Адониса[141]141
  Широко распространенный в древности культ Адониса (Таммуза, Осириса и пр.) был связан с идеей плодородия, смерти и возрождения.


[Закрыть]: проростки пшеницы, латука, аниса в черепках, выставленные на солнце в честь воскресшего бога, увядшие под конец плясок и выброшенные, как символы Смерти и Карнавала, в реку, дабы умилостивить воды.

На другом столе лежали рисунки Александра. Он рисовал для себя, никому не собираясь показывать, в дни и недели, когда одержимость пьесой достигла высшей точки. Писание привело его, полуученого-полувлюбленного, в Музей Виктории и Альберта – к портретам, миниатюрам, костюмам. А потом, по ночам, он стал рисовать своих людей. Это Кроу сперва выведал у него о рисунках, а потом умыкнул целую стопку. Театральный художник уже сделал предварительные эскизы, вплетя в них Александрово золото и зелень, белый и алый, тюдоровские розы и розетки из шелковых лент. Бёрли и Вальсингам – красные с белым, Спенсер и Рэли – зеленые с золотым. Королева – все четыре цвета. Александр был недоволен. Он хотел реализма дотошного и густого, а примитивные схемы размывали богатый пласт. Ведь и рисунки он показал Кроу, только чтобы нагляднее было, чего он хочет. Александр, впрочем, мог не только рисовать. Он умел нашивать крючки, обметывать петельки, понимал и вытачки, и сборки, и позумент – в школьных пьесах всегда был костюмером.

Актеры толпились и восклицали. Части фигурок Александр дал лица тех давних людей, а части лица актеров. Рэли, в черном бархате с жемчужными лучами, был Рэли. У Дадли над собственной его жидковатой бородкой взволнованно хмурились брови Макса Бэрона. Наряды королевы населяла переменчивая стайка сущностей. Поверх парадных брыжей недобро глядело меловое, клювастое, старое лицо бело-золотой Елизаветы, окормляющей Англию на фоне грозовых туч. Из сборок ночной сорочки на змеиной Марининой шее подымалась голова с огромным Марининым ртом, высокими, щипаными бровями Елизаветы и ее же париком-башенкой. Фредерика нашла свои платья и осталась ими довольна: бело-золотое – томиться в башне, зеленое с золотом – резвиться в саду Катерины Парр[142]142
  Вдова Генриха VIII Екатерина Парр (1512–1548) после его смерти взяла на себя заботы о юной Елизавете. Существует мнение, что ее новый муж Томас Сеймур (1508–1549) под видом игр и развлечений пытался растлить девушку, чему Екатерина способствовала.


[Закрыть]. Но вместо лиц были пустые овалы, и это ее злило.

С Бесс Трокмортон Александр позволил себе многие тайные радости. Он написал ее акварелью в духе Хиллиарда и дал ей нервное, радостное личико Дженни, и Дженнины знакомые круглые грудки поместил в оправу кружевного стоячего воротника Бесс. Она придерживала вздувшиеся карминовые юбки под сенью белых древовидных роз, а под ногами ее стелился любовно выписанный ковер из белых фиалок и пестрых маргариток. Необычайный порыв ветра налетел лишь на ее платье, ничего больше не потревожив на идиллической картинке. Александру тогда еще показалось, что его чувства здесь пугающе явственны. Испугавшись, он попытался придать рисунку более профессиональный вид: на полях нарисовал детали застежек, кружев, шнуровок – и глазом, привыкшим к тайночтению, усмотрел в этом разоблаченье сугубое. Теперь он с тихой радостью наблюдал, как Дженни глядит на себя самое в его светлом и отчетливом парадизе. Нагнувшись, глянул ей через плечо.

– Я узнаю эту женщину у деревца, – сказала Дженни.

– Не́сси-во́сси! – проверещал за спиной Уилки.

– Это есть в пьесе, – ответил Александр.

Кроу довершил цитату из Обри:

– Опасность нарастала, а с ней и нега. Девица крикнуть хотела: «Ах нет, сэр Уолтер!», а вышло «Несси-восси!». Так и повторяла до конца: «Несси-восси! Несси-восси!»[143]143
  Цитата из книги Джона Обри (1626–1697) «Краткие жития». История о том, как сэр Уолтер Рэли «прижал к дереву» девушку из числа придворных, смешивается здесь с историей о тайной беременности супруги Рэли и последующем заточении обоих в Тауэре.


[Закрыть]

– Потом открылось, что она на сносях, и голубков бросили в Тауэр, – припечатал Уилки. – Дивный кринолин, мистер Уэддерберн. С удовольствием его изомну.

Александр двинулся было вслед за Дженни, но в локоть вцепилась Фредерика:

– Попались! – От смущения вышло по-глупому игриво.

Провидя долгое, блаженное лето с Дженни, Александр был милостив:

– Фредерика, погляди, что тут есть.

Он развернул коричневую бумагу и вынул тонкую, длинную ленту ярко-красного бархата.

– Время не тронуло, зато Мэтью нашел. Велел перетянуть кресла, и вот – обнаружил среди набивки. Новехонький бархат из времен Иакова Первого[144]144
  Иаков VI Шотландский, впоследствии также Иаков I Английский (1566–1625). Первый король Англии из династии Стюартов, сын Марии Стюарт, «простивший» Елизавете I казнь матери и в качестве короля Шотландии помогавший ее начинаниям. После смерти Елизаветы был коронован в Англии.


[Закрыть].

Он накинул ленту на руки и поднес к свету:

– Если неправильно драпировать бархат, он тускнеет, из него уходит жизнь. Вот у меня он драпирован правильно. Смотри. – Его пальцы гладили буроватый нежный ворс. – Видишь, как меняется на просвет? От серебристого к кровяному, а дальше в темноту. Багрец, багряный зверь. На пару тонов гуще киновари. Невинность за миг до падения. Цвет свежий и богатый, богаче всех стихотворных роз и коралловых уст. Вещь в абсолюте.

– Вы, кажется, очень любите вещи.

– Мне послышалось осуждение? А ты разве их не любишь?

– Меня этому не учили. Я дитя Йоркшира, уважаю добротную шерсть и острые ножи – вот и все.

– Это твоя юность говорит. С возрастом жизнь овеществляется. Раньше я и сам не так был бы очарован начинкой этого особняка.

– Для меня тут всего слишком много. Ничего нельзя толком разглядеть. Я ведь из сурового военного поколения. Для нас мифические сокровища – это масло, сливки, лимоны и апельсины. Нашему батюшке это даже нравилось: серый военный хлеб, яичный порошок, маргарин, простая мебель. От статуй и драпировок мне не по себе.

Александр обернулся к Кроу:

– Фредерика дитя войны, и ваши великолепия ее смущают.

Кроу поднял серебристо-седые брови:

– Не может быть!

– Может. Они на меня давят. Слишком много всего.

– О, эти вещи нужно узнать… Я покажу тебе мой дом и научу подмечать детали. А начнем мы, пожалуй, с лепки в Большом зале под галереей. Ты рассмотрела лепку?

Фредерика действительно заметила гипсовый фриз, окаймляющий зал, но в памяти удержались только деревья, мчащиеся меловые люди и звери. Теперь, послушно уставив взор в стену, она увидела, что движения людей одновременно сильны и чуть скованны: брак без любви меж английской и классической традицией. Увидела юношу, превращающегося в оленя, – пытка метаморфоза напомнила ей Саутвеллский собор, где на стенах каменные люди в муках прорастают ветвями. Увидела натянутые жилы, ступни, окостеневающие в копыта, раздающуюся грудь, ветвящиеся рога, подгрудок в кремовой шерсти, звериный распахнутый рот под глазами человечьими.

– Актеон, – сказала умненькая Фредерика.

– Конечно. На этой стене Диана травит собаками Актеона, на той – Венера гонится за Купидоном-проказником. А над камином, погляди-ка, богини встретились. Купидон усмирен и порицаем, а Актеон преловко разделан на мясо. Для меня все это развернутая аллегория. И поживей большинства английских барельефов. Смотри, как хороши богини!

Фредерика посмотрела на богинь. Они возникали тут и там в сценах, переходящих одна в другую, и тем обретали не то многосущность, не то вездесущность. Диана, высокая, худая, с девичьей грудью, стояла в круглом озере, окаймленном камышами, а из-за валуна подглядывал за ней Актеон. Он был спиной к зрителю, мышцы на плечах и ягодицах проступали у него еще человеческие. В следующей сцене разгневанная богиня в окружении гармонично-мускулистых дев наблюдала за превращением человека в зверя. Затем следовала долгая охота. Собачьи лапы, девичьи ноги, конские копыта вертикальными белыми волнами проносились среди белых цветов и стволов, Купидон с потешным луком выглядывал тут и там, богиня прыгала, целилась и вдруг возникала на соседней опушке. Девичья процессия несла на длинных шестах переломанное, свисшее, неживое тело туда, где над камином рука об руку ликовали на тронах богини в бледных сборках пеплумов и цветочных гирляндах. На супротивной стене, не столь пластично исполненная, Венера пробуждалась ото сна в своей лесной опочивальне среди шаблонно могучих дерев и колонн с человечьими головами, обвитыми листвой. Она взлетала в колеснице, несомой голубями, и опускалась в крошечном, обведенном стеной городке наверху пасторального холма. Миниатюрные пейзане, овцы и коровы указывали на белые раны, нанесенные ее улепетнувшим сыном. Венера была полнее Дианы. Искусно сплетенный чресельник ее придерживал воздушное одеяние, под которым приятно круглилось тело богини. Там, где она ступала, вырастали цветы, и с небес падали цветы, в букетиках и просто так. Лицо ее выражало улыбчивый покой, а у Дианы покой был холодный, и в конце, в классическом обрамлении рыдающих, кровоточащих нимф и пейзан, над окоченелым под ножом Актеоном, богини производили вместе жутковатое впечатление. Фредерика так и заявила. Кроу согласился, добавив, что, возможно, барельеф – намек на то, как Елизавета обошлась с Джоанной Сил, дочерью тогдашнего хозяина особняка, во многом повторившей судьбу Бесс Трокмортон. Джоанну сгубили сластолюбие и Елизаветино ревнивое девство: несчастная умерла, разрешившись вторым сыном, весьма неосмотрительно зачатым уже в заточении. Над входом, напротив богинь, красовалось проявление подданнических чувств – портрет самой Елизаветы. Созвучен пьесе и стоит внимания, – заметил Кроу.

Фредерика задрала голову к другому женскому существу, бывшему разом и топорнее богинь, и замысловатей. Ей показалось, что монархиня сидит, раскорячив колени.

– Так и есть, – ответил Кроу. – Отчасти это перспектива, но главное, ее платье – это карта Англии. Поэтому что-то растянуто, а что-то сплющено. Видишь, у левого колена мыс Лендс-Энд пляшет на ветру, а на левом плече завязана Шотландия? Тут, конечно, переночевал фронтиспис «Полиольбиона»[145]145
  Поэма Майкла Дрейтона (1563–1631), посвященная Англии и Уэльсу: их географии.


[Закрыть].

– Рог изобилия, – неосторожно заметила Фредерика, – торчит у нее между ног из…

– Как я понимаю, это устье Темзы. Средоточие коммерции. Елизавета тут в образе Девы Астреи. Астрея, богиня Правосудия, последняя из бессмертных, с началом Железного века вознеслась на небо и в людских представлениях слилась с Девой зодиакальной. Астрея получила весы, а символы урожая взяла у Девы. Ведь Дева и Весы – знаки урожая.

– Я знаю, я родилась под Девой. Двадцать четвертого августа, в день святого Варфоломея.

– Знаменательное совпадение!

– Я во все это не верю[146]146
  Вероятно, Фредерика поняла фразу Кроу как намек на события Варфоломеевской ночи.


[Закрыть].

– Да нет же! Она тоже родилась под созвездием Девы. Елизавета. Есть мнение, что Дева и Дева Мария в близком родстве с жестокими богинями урожая: Кибелой, Дианой Эфесской, Астартой…

– Бёркин и луна![147]147
  Сцена из «Влюбленных женщин» Д. Г. Лоуренса, где герой швыряет камнями в отражение луны, соотносимой как с его возлюбленной, так и с Дианой, Селеной, Астартой и др. (см. примеч. к с. 33).


[Закрыть] Но образы Лоуренса кажутся такими натужными, когда смотришь на нее, – политично сказала Фредерика, глядя на смесь Елизаветы, Полиольбиона и Девы Астреи.

Из-за нелепой позы в ней было что-то хтоническое, аморфное, довременное – старше и насущней богинь и нимф с их аккуратными полусферами грудей. Под тканью, бугрящейся настоящими горами, она была тяжела и обильна, и голову ее венчал зубчатый замок. Щуйца сжимала обнаженный меч, десница – весы. Рог изобилия меж мощных колен вздымался тугим и твердым изгибом, извергая благостной рекой гипсовые цветы, плоды, пшеничные колосья. Золоченые яблоки падали и раскатывались по архитраву.

На этом урок не кончился. Не спросив мнения гостей, Кроу всех их увлек на экскурсию по господским покоям. Покои имели имена космологические: Солнечный, Лунный, Планетный. Они сообщались меж собой, и в каждом под искусно расписанным потолком стояло непомерное ложе с балдахином. Большие, продутые сквозняками комнаты имели по нескольку выходов в чуланы, коридоры, на лестницы. Кроу бурлил, являя курьезную смесь мажордома, искусствоведа и погонщика рабов. У него уже руки были полны бумаги, защищавшей от света покрывала, вышитые несчастной Джоанной Сил. В Лунном покое покрывала и занавеси были расшиты по синему серебряными месяцами. Кроу толкнул ставни, впустив бледный, холодный, нерешительный свет…

И везде была лепнина руки английского Мастера классических метаморфоз. В Лунном покое он изобразил деяния Дианы: гибель детей Ниобы и Ипполита, превращение Эгерии в водный поток[148]148
  Дети Ниобы были убиты за то, что она слишком гордилась ими, Эрегия – за то, что, скорбя по мужу, плачем мешала богослужениям в честь Дианы. Девственный охотник Ипполит, согласно преобладающей традиции, был любимцем Дианы, которая воскресила его, когда он пал от руки Посейдона.


[Закрыть]. Кроу с сожалением заметил, что потолок здесь перетягивает внимание на себя. На расписном потолке-куполе (барочная новинка) Кинфия[149]149
  Эпитет Дианы, здесь соотнесенной с Селеной, также лунной богиней. Любовник Селены, прекрасный Эндимион, погружен в вечный сон.


[Закрыть] в странной перспективе спускалась с вогнутых небес к Эндимиону, спящему в пещере.

– Интересно, – сказал Уилки, – когда в последний раз кто-то предавался любви в этих постелях? Наверное, ощущения царственные.

– Им тут было очень холодно по ночам, – заметил Томас Пул. – Даже с камином и завесами.

– От этих перин, должно быть, подымалась туча пыли, – вставила Фредерика. – А если закрыть завесы, начиналась клаустрофобия. И вообще, это не комната, а проходной двор. У меня бы всякое желание пропало.

– Они смотрели на потолок. Он призван пробуждать желание, – сказал Кроу.

– Ну уж точно не у меня, – вполне искренне ляпнула Фредерика, у которой желание еще толком не пробуждалось. – Они все слишком круглые и коричневые. Да еще румянец во всю щеку, да еще это дико синее небо и гнусные розовые облачка… Тела словно печеные. Или непропеченные – в любом случае притронуться не захочешь.