Текст книги "Мой папа-сапожник и дон Корлеоне"

– Куда? – немного растерялись мои друзья.

Я с облегчением бросил самокрутку на сухую траву прямо под стеной сарая и поспешно придавил башмаком.

– Эксперимент ставить будем.

Ультимативность моего поведения совершенно заворожила друзей, и они не успели проследить за цветом и траекторией дыма из моих губ.

– Да куда идти-то? Все здесь.

Ваник похлопал по дощатой стене домика.

Все вместе мы обошли постройку, подергали замок, а потом, не найдя изъянов в его конструкции, полезли в узкое оконце, расположенное высоко, под самой крышей. Мы подставляли спины и, оттолкнувшись один от другого, ныряли вглубь душного помещения.

Ваник должен был спрыгнуть последним, а еще двое мальчишек оставались снаружи, в качестве караульных. Наши глаза уже совсем привыкли к темноте, а Ваника все не было. Кто-то шикнул в щель между досками:

– Ваник, ты где?

Но снаружи раздавалась возня и топотание. Я уже приметил в глубине плотно уложенные бумажные мешки и какие-то канистры. Товарищи растерянно озирались по сторонам. Совершив не один, а целых два антиобщественных поступка: покурив и нелегально проникнув на склад, – мальчишки выполнили свою подростковую программу непослушания на сегодня. Теперь они совершенно потерялись. Их, похоже, ничего здесь не заинтересовало, хотелось поскорее выбраться. Конечно, гораздо безопасней издеваться над туповатым, нервным трудовиком или, зацепив разогнутой скрепкой подол девчоночьей юбки, подглядеть, какого цвета у нее трусы.

– Ваник, придурок. Ты где? Здесь такое!

Когда мои руки уже схватили какой-то брикет с латинскими нечитаемыми буквами на плотном скользком пластике упаковки, воротца со скрипом отвалились, и на пороге возникли несколько взрослых и наши незадачливые караульщики. На их плечах лежали тяжелые ладони крестьянок, а Ваника держал за ухо учитель труда. Да вывернул ухо так, что мой друг был вынужден униженно извиваться.

– А ну вон отсюда! Как только попали сюда?! Замок же висит! – гаркнул трудовик.

По склону холма к сараю уже ковылял старик-сторож с допотопной берданкой. Бежал, прихрамывая, так как не успел толком обуться. Ружье держал прикладом к бедру, кажется, что вот-вот начнет палить, по-ковбойски, от ноги. Хрипел на ходу, но не мог вымолвить ни одного толкового слова. Только:

– Я… Где… Мать… Хрен… Отец…

Заметив в моих руках упаковку опасного химиката, трудовик закричал громко, но нестрашно:

– Бросай брикет!

И женщины согласно закивали:

– Это правильно, мальчик. Не надо баловаться с этим. Яд это.

Я послушно бросил – спорить с ними было бессмысленно. Да и были правы они – мы, шайка малолетних хулиганов, проникли в закрытое помещение и пытались спереть казенное имущество. Вернее, это я сделал. Мне и отвечать. Я бросил брикет на землю. Под ноги.

– Выходи! К директору поедем.

Я вышел из сараюшки, побежденный, но не сломленный. Мои товарищи потянулись за мной. Трудовик, наконец, перестал терзать Ваниково ухо и толкнул его ко мне. Наверное, не со зла, но он сказал, обращаясь ко мне:

– Я знаю, это ты всех совратил. Я знаю! Кто бы еще до такого додумался? Отец ненормальный и сын туда же!

Не стоило ему говорить этого. Он и сам понял что перегнул палку, правда, чуть позже на полмгновения после того, как слова были уже брошены. Но учитель труда был не слишком оборотист мыслью. Женщины покачали головами. Мальчишки мстительно просияли, предвкушая крутой поворот истории, в которую они влипли из-за меня. Ведь центральным объектом внимания старших становился я, выводя их из-под прямого удара. И я принял вызов.

– Мой отец, если узнает, что вы про него говорите, никогда не сошьет вам сапоги, – процедил я.

– И не надо! Я в городе покупаю, в магазине.

– Мой отец никогда не сошьет вам сапоги, когда вы покалечите ногу и не сможете ходить в магазинных.

Наш трудовик был энциклопедистом по части ремесел, эдаким Дидро молотка и болгарки. Но тут он растерялся. В моей интонации он уловил сигнал опасности, но сами слова до него не долетели. С чего это он должен покалечить ногу? Может быть, я что-то знаю, о чем он еще не догадывается? Может быть, мне от бабки передались кое-какие способности ведовства, о которых в деревне шушукались, но всерьез никто не верил? Или…

– Ты мне?! Сопляк, ты мне угрожаешь? – догадался, наконец, учитель.

Женщины посмотрели на меня осуждающе, правда, через поволоку нежности. Это были взгляды сожаления перед казнью слишком молодого осужденного. Не более. Я ошибочно принял их как знак ободрения и вместо того, чтобы заткнуться, все лез и лез на рожон:

– Я не угрожаю, просто предупреждаю.

– Всякое может случиться.

– Не верю своим ушам!

– Жизнь длинная штука, – я представлял себя героем вестерна.

– Выходи, пойдем к твоему отцу, разбираться! – не вытерпел учитель.

– Вы же сказали к директору.

– И к директору!

Но никто никуда не пошел. Онемев от ужаса, Ваник вдруг воздел руку и указал на дымящуюся в углу сарая солому, которая быстро занялась сине-белыми языками пламени. Они громко хлопали, как птицы крыльями.

– Женщины! Ведра! Вода! – успел скомандовать полевой сторож.

Но учитель труда все-таки недаром считал себя человеком просвещенным. Кое-что и он понимал в жизни.

– Поздно! – крикнул он, учуяв характерный горьковатый запах. И потащил всех подальше, на край поля, в канаву.

Через секунду раздался взрыв! Что это был за фейерверк, что это было за зрелище! Любуясь им, я поднялся из нашего убежища, хоть меня и тянули вниз чьи-то цепкие руки. Хлопок за хлопком, по нарастающей, раздавались взрывы. Снопы зеленовато-синих искр вылетали из-под крыши, а затем полились из всех щелей домика. Все, что в нем могло гореть, поддержало эту затею… Пламя плясало, пульсировало, клокотало. Оно то отступало, вдруг увлекшись созерцанием синеватых искр, а то разгоралось с новой силой, поглощая и искры, и их мерцающий свет. Затем наступала очередь искр белых, а потом лиловых и даже черных. И каждый раз огонь влюблялся в них заново, обещая каждому цвету свою вечную верность. И каждый раз обманывало, каждый раз испепеляло своей любовью и изменяло, не простившись, не попросив прощения. Это было пиршество огнепоклонника. И я был им в эту минуту.

По счастью, огонь сосредоточился только внутри и немного вокруг временного склада, давая надежду на то, что остальное колхозное имущество останется в сохранности.

И все это я рассказал отцу, когда меня привели к нему на допрос. Он слушал внимательно, а за дверьми гостиной, где я изливал ему свою душу, напряженно ожидали его решения мама, дедушка, бабушка, директор колхоза, трудовик и даже сторож. Несколько женщин были делегированы с поля. Они говорили, что я хороший мальчик. А я думал, что пришел судный день. Может быть, убьет меня папа за то, что я опозорил его имя. Может быть, в последний раз я гляжу на его суровое и спокойное лицо. Он сидит спиной к окну, и я вижу своих сестер. Они залезли на кривую шелковицу, чтобы не пропустить ничего из того, что произойдет в комнате. Лицо мужчины и две девочки, ползущие по ветке. Маленькая – бесстрашная, впереди, мимоходом сует в рот спелые тутовые ягоды. А та, что постарше и потяжелей, – держится ближе к стволу и машет мне. Глядя на них, я понимаю, что жизнь не закончена, она продолжается, и я рассказываю отцу про то, как закурил…

А когда мы с отцом вышли из комнаты, многим ожидающим на нашей террасе пришлось разочароваться. Он сказал:

– Сын мой был неправ, но наказывать его одного было бы несправедливо. Их пятеро было? Пятеро и ответят.

Он сказал это так, что никому и в голову не пришло спорить с ним. А он продолжил:

– Можно подыскать алкоголику работу в цехе розлива водки? Можно. Но беда тому алкашу и тому цеху. А если нужно испытать на прочность диван? Допустимо ли лентяя определить к этому делу? Почему бы и нет? Но диванная лежанка продавится раньше предусмотренного срока, это определенно. А на боках у испытателя обозначатся пролежни. Что поделаешь, в жизни так и бывает – подобное притягивает подобное. Грех и факт, мечта и грабли трутся друг о друга, высекая когда восторг, когда горестное недоумение. Но если вдуматься, то почему они не могут соседствовать? Так, как это произошло у нас. Мой мальчик любил огонь. Другие мальчики любили курить. А вы разместили склад химикатов против всяких правил безопасности. Кто виноват?

Отец удивил всех. Мама первая открыла рот. Дед слегка поддел ее локтем, и она тут же, по-бабьи, прикрыла рот ладонью. Председатель колхоза завертелся на стуле, искал глазами зама, чтобы устроить ему разнос. Но суровый взгляд моего отца нашел глаза председателя и поднял со стула грузное его тело.

– Вот были слова, а теперь начнутся дела, – сказал папа.

И он отвел взгляд, и председатель упал обратно, надежно припечатавшись к скрипучему сиденью.

– Мы поделим расходы с отцами всех мальчиков. А вы напишете, что склад сгорел сам.

Председатель закудахтал было, стал жаловаться на жизнь, прибедняться. Рассказывал, как тяжело приходится человеку в его положении – скидок никаких, а спросу много. Но мой папа раскусил подлеца. Он знал, что председатель мечется между желанием получить отступного и грядущим наказанием, которое непременно последует от областного руководства. Но если, с деньгами или без них, разнос от начальства неминуем, не лучше ли замять дело полюбовно? Председатель колхоза задумался. Что ж, деньги все же слаще, с ними любое наказание можно пережить. А ведь его старшему сыну даже самая неказистая невеста в деревне отказывает, потому что он хоть и из хорошей семьи, но глуповат, и поправить положение можно только покупкой ему личного автомобиля. На машину каждая клюнет. И председатель выдохнул:

– Замнем, пожалуй.

Отец удовлетворенно кивнул. И все остались довольны.

Когда все ушли и мы с отцом остались одни, он взглянул на меня печально и спросил:

– Как ты думаешь, в чем твоя вина?

– Отец, я не специально…

– В чем вина?

Я молчал, подбирая мысли, составляя их в слова. Папа терпеливо ждал.

– Я сделал то, что нельзя исправить, – выдавил наконец я.

Тень улыбки скользнула в глазах. Он погладил меня по голове и поднялся. Разговор, урок и наказание были закончены, предмет исчерпан.

Вечером я случайно подслушал разговор родителей. Они сидели на террасе, на старом продавленном диване и смотрели на звезды, засеявшие небо. Мама спрашивала, где же мы найдем столько денег, а отец отмалчивался и гладил ее по голове.

– Ты мне всегда говоришь «не волнуйся – не волнуйся», а я не могу не волноваться, мне детей кормить, – ответила мама, будто отец что-то сказал. – Откуда у нас деньги? Все и так заложено-перезаложено. Вот теперь сынок дел натворил.

Отец тихо улыбнулся, сверкнув в темноте белоснежными зубами.

– Обещаешь, что все будет хорошо? – спросила Люся.

Хачик потеребил кончики ее пальцев.

Я стоял под звездным небом в кустах чайной розы и пытался на всю жизнь запомнить увиденное. Я старался запечатлеть каждую деталь, каждый штрих, словно завтра мне предстояла вечная разлука с родителями. Короткий и болезненный подзатыльник нарушил мою идиллию. Покачнувшись, я схватился за первое же, что попалось под руку. Им оказался затрепанный френч деда.

– Держись-держись, свалишься, – сквозь улыбку прогудел дедушка. – Пошли в дом.

Я стоял оглушенный видением открытой, не запертой от глаз любви моих родителей. Мне нужно было время, чтобы осмыслить увиденное.

– Я буду ночевать в саду. В доме жарко.

Она и ради нее!

Наш родитель продолжил читать «Крестного отца» и начал что-то подчеркивать в книге школьным карандашом. Дона Корлеоне подстрелили конкуренты. Папа переживал.

Сестры возились на тахте, и Света, свалившись, сломала лодыжку. Она лежала в гостиной среди подушек, загипсованная по колено. Папа читал.

«Дружба это все. Дружба больше таланта, сильнее любого государства. Дружба весит столько же, и даже чуть больше, чем семья…»

Марина открыла во дворе парикмахерскую и подстригла и покрасила восемь белых кур и двух коз. Фиолетовые с зеленой окантовкой твари пугали людей и других животных. Увидевшая их первой соседка – бабка Вардуи – приняла близко к сердцу эстетический удар от увиденного и была транспортирована в районную больницу. Папа был погружен в литературу.

«Дон Корлеоне нетерпеливо отмахивался от лирики. Умные люди всегда найдут выход из деловых затруднений…»

Мама пригрозила выйти на работу. Воплощая в жизнь свои угрозы, она пошла на курсы стенографисток. Папа хранил спокойствие с книгой в руках.

«– Я хотел бы работать на вас.

Говоря иначе – с безоговорочной преданностью, беспрекословным признанием верховной родительской власти дона…»

Дедушка смастерил в сарае модель «У-2», практически не отступая от оригинальных размеров. И грозился запустить с горной кручи, сев на место пилота. Папа шелестел страницами.

«Никогда не впадай в ярость… Никогда не угрожай. Заставь человека рассуждать здраво. Главное искусство состоит в том, чтобы подставлять левую щеку, когда тебя ударят по правой…»

Бабушка уехала к родственникам и вернулась. Папа не заметил и этого. Нет, вернее, он все замечал, но попал в какое-то зачарованное состояние.

«Есть в этом человеке настоящая твердость?»

А через пару месяцев пришла, наконец, иностранная посылка. К этому времени отец одолел восемьдесят одну страницу романа Марио Пьюзо.

У почты собралась вся деревня – поглазеть, как отец получает яркую иностранную коробку, замотанную желтыми клейкими лентами, наподобие бинтов. Люди хотели, наконец, понять, что же происходило со скромным сапожником Хачиком Бовяном?

Отец заплатил наложенным платежом, важно кивнул соседям и торжественно пронес свою долгожданную добычу по деревне. Увидев картонную коробку с желтыми лентами, многие были разочарованы. Но пришлось довольствоваться и этим. К тому же наклейки давали простор для фантазии.

– Это чтобы по пути не развалилась, – предположила тетка Дездемон, сморщенная лицом, похожая на чернослив старуха.

– Это чтобы сразу ты узнал свою коробку, чтобы с другими не перепутал, – сказала моя тетка Пепроне.

– Да как вы не понимаете, там что-то ядовитое, вот и наклеили, чтобы без специальных перчаток грузчики не брали в руки, – сказал пенсионер Степанян.

– Что ты говоришь такое? Хачик-то взял да понес, – заклевали его женщины.

– А потом, ядовитое красным выделяют!

– Вот вы ничего не понимаете, женщины. Хачик-то об этом еще не знает, – настаивал пенсионер.

От почты до дома его провожали односельчане и тревожно ждали на улице, пока Хачик, водрузив посылку в центр обеденного стола, распаковал ее дрожащими руками. Заглянул внутрь, тепло и нежно ахнул и… достал из недр ту самую пару чудесных босоножек, что пленила его на журнальной фотографии. Изящные, как пара лебедей, с каблуками такой невероятной высоты, что захватывало дух, с ремешками и бусинами пряжек, темно-бордовыми и соблазнительными, как спелые ягоды ежевики…

И папа сказал:

– До сих пор были слова, а теперь же начиналось дело.

И это сказал уже не он. Это был уже вселившийся в него дух вымышленного сицилийца Вито Корлеоне. Это был последний день творения.

Папа мой Хачатур Сергеевич оказался человеком благодарным. Не знаю, какого Бога благодарил бывший комсомолец Бовян, но по нашей армянской традиции созвал он на пир всю деревню, чтобы отпраздновать приход бандероли. Там же прилюдно взял на себя зарок – больше никаких пиров до… Он не сказал до чего, но мы уже понимали: он что-то задумал.

Слова закончились, началось дело.

Перемены

Не знаю, до какой страницы дочитал отец, но изменения происходили на глазах. Столичным родственникам отец заложил дом, машину и кукурузное поле, которое он один возделывал вместо целой колхозной бригады, а потому ему принадлежала половина урожая. На вырученные деньги он нанял десятерых сапожников, закупил материалы и принялся за воспроизводство итальянской красавицы. Мой отец прекрасно сознавал, что в случае неудачи рискует абсолютно всем, но под влиянием дона Корлеоне решил идти до конца.

Дело было осенью. Папа сказал, что весною партия его «девочек» должна быть первой на прилавках буквально всех магазинов. Нам стало смешно. Но маленькая Маринка, которая не ходила в школу и обладала неуемным воображением, захныкала, представив горбатых детей девичьего пола, прикованных, как рабы на галерах, к обувным прилавкам. Когда мы объяснили ей, что под «девочками» папа разумел свои босоножки, которые он и его работники наплодят в полном соответствии с оригиналом, то она вообще разревелась, потому что представила себе папины высококаблучные изделия везде – вместо мяса, масла и сахара, вместо лимонада, конфет и хлеба! Маринка ревела, а мы со Светкой хохотали до колик.

Одно замещение все же произошло. Когда в мастерской были сняты соответствующие мерки с пары революционных итальянок, папа принес ее домой и водрузил на телевизор, на кружевную салфетку, где, сколько мы себя помнили, красовалась хрустальная ваза – мамино приданое. Ваза перекочевала на буфет. По вечерам, когда мы все, и даже суровая бабушка, напряженно всматривались в черно-белый экран, переживая то за Анну Каренину, то за рабыню Изауру, отец глядел поверх телевизора на туфли. Потом опускал голову к книге и читал.

«С начала года семья Корлеоне вела войну против пяти семей нью-йоркской мафии. Эхо жесточайшей резни рокотало с газетных пол ос. Многие полегли с той и с другой стороны…»

Что отец видел за этими строчками? И что вообще ему было за дело до далеких итало-американских гангстеров, их детей, любовниц, врагов и многочисленных просителей, что не верили в закон страны, в которой жили, но веровали в право сильного? Какие картинки будоражили отцовское воображение? Об этом мы тогда и не догадывались. Он снова стал глядеть на нас после ужина, но как-то иначе. Он смотрел и мучился прочесть что-то в наших лицах. Что?

Ежиная война

У нашей семьи был враг – ближайший сосед – хромой Карапет. Глупо сказать, но враждовали мы из-за ежиков. Дело было вот как.

Когда-то, еще во времена моего прадедушки, жило под домом Карапета (точнее, его прадедушки) семейство обычных ежей. Ежи при доме, как известно, означали благополучие и атмосферу благолепия в жилище. Однажды по какой-то неведомой людям, но, очевидно, известной остальному животному миру причине ежиный клан собрал свои вещички, под удивленными взглядами обоих человеческих семейств прошмыгнул под плетеной изгородью, разделявшей сады соседей, и юркнул под старые камни нашего дома. Ни я, ни мой отец, ни дед, ни прадед, во времена которого началась эта ежиная война, ни родственники хромого Карапета – мы все никогда не узнаем, чем же сырость и плесень под нашим домом выгодно отличается от Карапетовой? Биологическая загадка. Но с тех пор семьи враждовали. Прадед Карапета обвинял моего прадеда в том, что он специально переманил ежей-покровителей.

– Чем же? – удивлялся мой прадед.

– Твоя жена читала заклинания! – бросал страшные обвинения Карапет.

– Кто сказал?

– Люди видели!

– Глаза бы этим людям выколоть!

– Люди, вы слышали, вам хотят выколоть глаза!

– Мурло!

– Дубина!

– Тупица!

– Ишак!

– Ишачья задница!

Обвинения достигали целей в обоих направлениях, и кончилось тем, что соседи подрались.

Но прабабка-то, судя по рассказам, и вправду не чужда была общения с потусторонним миром. Часто бродила она по горам, собирая травы, камни, глину и всякую грязь. Говорят, что в молодости она была женщина красивая, но опрокинула на себя чугунок с горячим молоком и чуть не померла. Странствующий курдский дервиш вылечил ее примочками и заклинаниями, просидел возле нее целую ночь и ушел. Прабабушка – тогда еще юная девица, очнулась живая, без ожогов, без шрамов, только немного рябоватая. Дервиша и след простыл, а прабабка Сусанбар осталась с тайным знанием на руках, как девственница с нежданной беременностью перед алтарем. Но Сусанбар смирилась со своим даром, хоть и горевала поначалу. Ее поддержали братья и дядья-священники. Говорили, что дар напрасным не бывает, а только человек бывает глухим к языку Бога, и девушка должна покориться воле Господней. Она покорилась. Лечила народ, причем не корыстно, а лишь из соображений добровольного служения. Старалась она не напрасно – люди излечивались от несерьезных и назойливых недугов, с которыми тяжко было ехать в больницу – через перевал и пустые мусульманские села, вокруг которых шастали молодые курды – темноликие и белозубые. Излечивались люди, но боялись Сусанбарихи. Шла за ней и дурная слава ведьмы.

Поэтому-то и взъярился ее муж от слов опрометчивого соседа и полез с ним драться, защищая честь супруги. В этой драке мой предок получил увечья на лице, а соседский пращур сломал руку. Оба лежали в грязи и тяжело дышали. Прабабушка делала примочки как своему заступнику, так и обидчику. Карапетова-то прабабка была на сносях, и нельзя ей было волноваться.

Я вот думаю, странные это были люди. И странные войны. Ежи и от нас ушли со временем в азербайджанскую деревню неподалеку. Но семьи наши не сплотились даже после этого.

И вот настал день, когда папа мой – Хачатур Бовян – принял важное решение. Он встал с дивана, отложил книгу Марио Пьюзо и вышел на улицу мириться с Карапетом.

Вокруг надрывались зурны, дребезжали ситары и ухали барабаны. Сосед гулял на всю деревню – у него, у хромого Карапета наконец родился сын! Уже целую неделю все только об этом говорили. Женщины входили в магазин со словами:

– Слышали новость? У хромого Карапета родился сын.

Мужчины приводили коней к водопою и кивали друг другу со словами:

– У хромого Карапета родился сын. Вот это новость!

Старики кидали кости на доску нард и перед тем, как назвать комбинацию цифр, объясняли:

– У этого мальчишки хромого Карапета родился сын, так что он теперь настоящий мужчина. Но он не умеет играть в нарды. Пусть научится, чтобы играть с нами.

Деревенские бабки, как водится, знали больше других:

– Это Бовяна Хачика прабабка смилостивилась с того света и сняла проклятие. Пусть, говорит, меня и обидел когда-то предок хромого Карапета, ведьмой обозвал, но против него самого я зла не держу. Пусть, говорит, родится у хромого Карапета сын, сколько можно приданого девкам копить.

В такой вот обстановке готовил Карапет свой главный праздник. Он перекрыл движение на главной улице деревни, распростер брезентовый шатер над дорожной пылью и созвал всех односельчан. Его жена, вся в золотых зубах и непокорных кудряшках, была посажена в высокое кресло на манер трона и держала драгоценный, в кружевах, сверток, который время от времени тихо попискивал. Хромой Карапет ликовал – он победил природу. Шесть кудрявых дочек, каждая из которых была младше предыдущей на 10 месяцев, смотрели на младенца серьезно и без умиления. Так и должно было случиться, и так произошло. Все приглашенные пили за здоровье этого крохотного мальчика. Все, кроме моего отца, ибо он не был приглашен на пиршество. Но он все же пришел.

Отец подошел к трону и поклонился женщине с ребенком. Соседу сказал:

– Помиримся, сколько можно…

Карапет сполз со стула и некоторое время растерянно оглядывал соседей, словно говорил: «Люди добрые, я не ослышался?»

– Не ослышался, брат, – услышал Хачик внутренний голос Карапета.

И они обнялись. Да так крепко и долго они обнимались, что казалось, каждый из их дедов и дядьев, что отказывали себе в этом удовольствии больше века – похлопать соседа по плечу, – встали в очередь и теперь с чувством и расстановкой участвуют в процедуре примирения. Дело дошло до того, что бабушке и матери Карапета пришлось рассаживать сыновей, почувствовавших вкус мужских объятий. Жена Карапета не могла и пошевелиться под многопудовой тяжестью золотых украшений и святостью новорожденной ноши. Она думала, чем обернется это примирение? Новое братство скрепилось и древним обычаем – отцу доверили разливать вино. И отец, знавший традиции, встал, поклонился и спросил, как полагается:

– Люди добрые, как разливать вино, по-божески или по справедливости?

А народ-то уже раздухарился. Всем уже просто выпить было охота. К словам-то уже никто и не прислушивался. Все крикнули, как и полагается в подобных случаях:

– По-божески, по-божески.

Получилось нестройно, но Хачик все понял.

– Хорошо, – сказал отец.

Он стал обходить всех вином. И тут голоса и смех стали постепенно угасать. Нестройно и не в лад замолчали музыканты. Все уставились на отца, который меж тем исправно выполнял обязанности виночерпия. И кому сколько досталось – не всем поровну. Кому капля, кому полбокала, кому полный.

Карапет удивился.

– Хачатур?

Отец широко улыбался.

– Хачик. Не с ума ли ты спятил, – прошипела моя мать. – Что ты делаешь, Хачик? Позоришь нас, да и только.

Папа спокойно продолжал свое дело.

– Люся. Народ велел наливать по-божески. А ведь Господь не всем одинаково отпускает: одному он дает много, другому мало, третьему – еще меньше. Я так и делаю. Как Бог дает, так и я разливаю.

– Хачик, но ты не Бог, – прошептала Люся.

Ее взгляд молил о пощаде. Не все и не в любую минуту готовы услышать что-нибудь в духе: «Дорогая, я хоть и не Бог, и даже не его правая рука, но, кстати сказать, перчатка на его руке, рад познакомиться». Мама посмотрела на мужа глазами полными печали и тайной надежды. Может быть, пронесет?

– Люся, поговорим позже, – ответил папа, и Люся, его законная супруга, поняла – нет, все так, как, щемя, подсказывало сердце. Ее муж теперь совсем другой человек. Это не сапожник Хачик. Это новый мужчина, который не принадлежит себе самому и уж тем более не ей. Перед ней мужчина, над которым взяла власть его дорога.

– Да, конечно, – только и ответила мама. – Конечно, поговорим.

– Хачатур? – снова спросил хромой сосед. – Разве дело это?

– Но вы все ответили – по-божески.

Папа улыбнулся и поставил кувшин на стол. А Карапет немного даже растерялся, так была открыта папина улыбка. И не было в ней ни подтекста, ни лукавства.

– Это просто так говорят. Люди говорят, поступаем по-божески, – развел руками Карапет.

– Просто так никто ничего не говорит. Человек сам и добровольно – раб своей судьбы, а слова – это его оковы. Может быть, люди добрые, все-таки будем по справедливости?

– Согласны, согласны, – заголосили гости. – Наливай по справедливости.

И всем налили снова. Ропот перешел в смех, у гостей отлегло, а папа впал в задумчивость.

– Что-то снова не так? – осторожно спросил Карапет.

– Ах, если бы ко всем по справедливости, нас бы тут никого не осталось, – прошептал папаша – сапожник, не читавший никогда ни Достоевского, ни Честертона.

Мама сидела рядышком, с тревогой поглядывала на мужа. Он не пил, почти ничего не съел и не вымолвил ни единого слова. Она ломала пальцами сухие хлеба, а он иногда брал с блюда яблоко или гранат, нюхал его и оставлял. Под конец вечера Карапет подошел к отцу и подсел к нему.

– Хачик, ты вообще-то хорошо говорил. Просто неожиданно как-то. Но, вообще, хорошо.

– А что толку, Карапет. Меня никто не услышал.

Карапет обнял за плечи соседа на правах вновь обретенного приятеля.

– Слушай, Хачик. Хочу тебе сказать, если тебе нужны будут верные люди, то знай, я всегда готов.

Отец хотел сделать вид, что не понял, о чем это толкует сосед, и даже на всякий случай спросил:

– Ты это о чем?

Но это так, на всякий случай он спросил. А на деле-то знал Хачатур Сергеевич, что Карапетовыми устами с ним говорит Господь. И говорит буквально следующее:

– Хачатур! Что в переводе на русский означает дающий крест. Сын мой! Ты уже вырос до того, что люди тебя уважают. А уважаемый человек должен и выглядеть уважаемо. Почему один ходишь? К чему маешься? Собери единомышленников и иди ровной широкой дорогой смело и без остановок.

Карапет терпеливо ждал ответа. Папа молчал, потому что вдруг услышал и другой, адский голос, лукаво перефразирующий мысль Карапета:

– А вдруг Карапет подводит тебя под монастырь?

– Изыди, Сатана, – буркнул папа.

Карапет удивленно вскинул бровь.

– Я не тебе, братишка, – успокоил его Хачик.

– Интересно. И часто ты сам с собой разговариваешь?

– Да я не с собой.

– Хочу, Хачик, понять для себя, кто ты? Клоун, как думают большинство наших односельчан, или мудрец, как думаю я? – Карапет начал издалека, но попал точно в цель.

– Я сапожник.

Искреннее простодушие отца стало злить соседа.

– Сапожник, согласен. Но какие у тебя планы? Что ты думаешь о будущем?

– Цех открою.

– Трудно.

– Кто говорит, что легко?

– Милиция, ОБХСС, председатель колхоза.

– А он при чем?

– Ты же расширяться будешь. А значит, людей набирать будешь, а значит, с полей заберешь. Если платить будешь чуть больше, чем крестьянам за трудодни дают, люди к тебе валом повалят. Председатель рассердится.

– Послушай, но я же не собираюсь строить обувную фабрику.

– Кто знает?

– Мне нужно всего лишь несколько обученных обувному делу человек.

– Чем больше, тем лучше.

– И место.

– Само собой.

– А место у меня есть.

– Сарай?

– Сарай.

Сарай был камнем преткновения, а вернее приграничной недвижимостью. Он был распростерт по обеим сторонам небольшого оврага, сначала как мост между соседями, а затем, после того как соседи стали враждовать, блокпостом. По сути это являлось общей собственностью, но она нигде не значилась. Мост, заваленный хламом, или сарай на пустом месте, или овраг с выросшей над ним пирамидой камней.

– Бери и мою половину, – великодушно позволил Карапет.

Отец, наученный прочитанными страницами о крестном отце, промолчал. Кто много говорит, тот не глубоко думает.

– Бери. Тебе это не будет стоить ничего, – настаивал сосед.

– Так не бывает.

– Хачик, только не подумай, что я думаю о корысти. Я не думаю. Я вообще ни о чем не думаю.

– Это плохо, дорогой.

Отец задумчиво посмотрел на соседа.

– У тебя наследник, думай о будущем, – сказал он. Сказал и пошел к маме.

Карапет остался стоять и думать, что означали слова соседа. Это была угроза, совет или просто дежурные фразы?

Думай о будущем…

Вся деревня говорила о странностях в поведении Хачика Бовяна. И люди были правы. Говорили, у Бовяна завелись деньги, и тут не соврали. Он купил кожи, сапожные машины, люди? Люди сказали, что Бовян Хачик задумал осуществить переворот в жизни своей семьи. И Карапет верил этому.

Вообще, когда у нас в народе ходят слухи, нужно покориться им. Мы – немногочисленный, но очень любопытный народ. Мы принимаем все очень близко к сердцу. Своей мы ощущаем не только боль земляка, своей мы ощущаем также и его радость, его семейные перипетии и его долги. Это наше дело, когда Гаго не может отдать Сако вовремя деньги. Это наше дело, когда у сослуживца дальнего родственника появляется любовница. Здоровье знакомых нас тоже очень волнует. Когда настоящий армянин узнает, чем лечат его соседа, он немедленно подозревает заговор врачей. Он тут же вспоминает, что отец сестры жены его крестного служит в какой-то больнице по хозяйственной части. И нужно обратиться к нему за помощью. И вот уже несчастного поднимают с одной больничной койки и за большие деньги перевозят в другой госпиталь. Там оказывается, что профиль данного лечебного учреждения совершенно не соответствует заболеванию, но тайфун ведь остановить невозможно. Чтобы не ударить лицом в мерзкую грязь невыполненных обещаний, доброхот платит свои деньги, чтобы его «лучшему другу», «самому близкому человеку на свете», «парню, равных которому еще не рождала армянская земля», чтобы этому человеку оказали почет, уход и самое лучшее лечение. Очень скоро оказывается, что стоит все это немало, и сосед начинает соседа ненавидеть. Но, слава Богу, все как-то очень быстро приходит в норму – подшефный либо быстро излечивается, либо в одночасье умирает, очевидно, от интенсивности терапии.