Текст книги "Arbo de vivo. За пределами Сада"

– Ты у меня талантище! Скоро сирень зацветет, будем здесь букеты с тобой писать.

– Папка, не учи меня цветы рисовать, мне люди больше нравятся. Их проще, а цветы труднее. У меня не получится как у тебя. Вон я Ромку нарисовала, он как живой получился. Если бы нос еще пририсовать – был бы прям настоящий. Но носы мне не нравятся. Без них лучше.

Так они и жили. Ева постепенно привыкла, что дом – это место, где ты ешь, спишь и отбываешь наказания. С отцом было как на вулкане, но от него никогда не веяло опасностью. Ее дни проходили теперь в ожидании, когда отец протрезвеет и сможет с ней поиграть или поведет ее в поход. Ожидания сбывались все реже. А когда начались запои, Ева, дети из студии и дядя Гога Лисицкий ждали его возвращения в сознание. Они с Ромой отгоняли друзей-собутыльников, сидели рядом, заваривали мятный чай. И только мама была невозмутима.

Глава 7

Мать

Что наша жизнь? Борьба!

Евина мать одиноким парусным фрегатом лавировала по семейной гавани и палила изо всех пушек. Удивительно, что в одном из московских институтов она преподавала русский и литературу, а не фехтование и самбо. Высокая, на голову выше отца, со спиной невероятной прямоты, противоречащей существованию лордозов и кифозов, всегда готовая броситься защищать Бродского и обличать Брежнева, спорить с тихо покуривающим в сторонке Горьким и требовать подарить уже народу Булгакова. Любая передача по телевизору о советских писателях приводила Татьяну Всеволодовну в полную боевую готовность. Она размахивала руками, дымила беломором, ругалась и произносила фамилии, которые были известны только ей, а затем уединялась в своей комнате и погружалась в целительное чтение. Отец, кстати, никогда не курил дома, а мать даже не замечала, что курит.

Татьяна выросла в маленьком городке на Волге. После войны ее ровесники получали удовольствие от одной только жизни: носились по улицам, играли в казаков-разбойников, торчали на пляже. Татьяна вечно сидела на крыльце или в доме и читала. И еще – стоя в очередях, по дороге в школу, намывая посуду, в кровати перед сном. Если уже сделала уроки. Анна Семеновна не знала, что с дочерью не так, но не оставляла надежду ее растормошить. Если б отец не погиб на фронте, все было бы легче.

– Танюш, погуляла бы. Жарко сегодня, сходи на Волгу. Все ребята уже там.

– Не хочу.

– И Вася тоже там. Он сегодня два раза заходил, спрашивал про тебя. В Саратов уезжает, в техникум поступать.

– Мам, ты мне мешаешь.

– Да что ты там хочешь найти, в своих книгах?!

– Мама, я правду ищу! Мне правда важна, а не: «ой, пожалуйста, будьте любезны, не могли бы вы…». Все – ложь и притворство. И скука. Я хочу понять, как на самом деле все обстоит, и для чего. Но ни в одной книге не нашла. А если еще раз про Василия напомнишь, я с тобой разговаривать перестану.

Учиться Татьяна уехала в Москву, в педагогический. В столице осталась преподавать и вечно читать. В библиотеке и нашел ее отец. Может быть, он ей в самом начале показался похожим на Маршака, или Катаева, или Алексея Толстого. А может, стихи ей писал красивые. Но скорее всего она за чтением вообще не заметила, что он стал проводить с нею время, а потом и вовсе остался рядом. Когда предложил пожениться, молчание расценил как согласие. А потом она дочитала книгу, но было уже поздно. И мама впала в неистовство. Евино появление на свет стало результатом временного примирения двух воинствующих сторон или вовсе недоразумения. Сложно сказать, какой представляли семейную жизнь два человека, не способные договориться вообще ни о чем, и не испытывающие ни малейшего желания слышать друг друга.

Странно, что Еву не назвали Энио. Война, достойная богини яростных битв, сопровождала все ее детство. Имя она получила в честь любимого отцовского фильма пятидесятых «Все о Еве»: он желал дочери счастливой судьбы любимой и верной жены. Однако война постепенно стала стилем и Евиной жизни, а семейное счастье ее тезки вообще-то не было однозначным. Так что…

Если Серафим Михайлович жил в своих картинах, Татьяна Всеволодовна обитала в стране букв и твердых переплетов. Она продолжала искать правду, но не находила. И так увлеклась, что давно не замечала плывущую где-то позади на надувной лодочке дочь и вставшего на мель мужа. В поселке у нее была единственная подруга, которая откуда-то выуживала напечатанный на машинке самиздат. А когда позже на жадную до знаний Татьяну хлынул поток ранее запрещенной литературы, она обложила свою кровать по периметру и уже почти не выныривала из комнаты. Досадно, что приходилось прерываться на приготовление пищи и уборку. Но куда денешь назойливое чувство долга.

Мама готовила, куря и читая. Ева постепенно привыкла, что суп сладкий, а блины соленые. Разве что к луку, огромными кусками нарезанному во все сковородки и кастрюли, привыкнуть было невозможно. Но, к счастью, вполне сносно кормили в детском саду.

Путь из детского сада домой пролегал мимо леса. Ева с пяти лет ходила домой одна, с ключом на шее. Папа больше не мог ее забирать – или преподавал, или «был в открытом космосе», как мама говорила. Мама совсем поздно возвращалась из Москвы с занятий. Еву не пугал лес, даже осенний и темный. Ее больше страшили непредсказуемые шумные дети в группе и воспитатели. Так что, когда нянечка Наталья Петровна отказалась каждый день торчать на работе в ожидании Евиных родителей, девочка обрадовалась больше всех. Ей разрешили ходить одной.

Мама всегда возвращалась уставшая и недовольная. Ева заранее начинала нервничать: утюг выключила? посуду помыла? что еще? книги поставила на полку как было? уроки все сделала? сапоги стоят по линеечке? чистые? Мама разматывала шарф, нашаривала ногами тапки, принюхивалась к запахам из кухни.

– Ева, ты поела?

– Привет, мама, да, поела. Днем и вечером, недавно.

– Насколько недавно?

– Не помню. На часах маленькая стрелка была внизу слева, а другая на кухню показывала.

– Ева! Я же просила, во-первых, выучить часы, во-вторых, есть около шести. Черт. Когда маленькая стрелка смотрит прямо в пол! Ты желудок испортишь, потом по врачам с тобой ходить придется.

– Но я еще не хотела есть. Ты же говорила, что как захочу есть, так котлеты и разогревать.

– Ева! Я не могла этого сказать. Заруби себе на носу: взрослые сначала думают, потом говорят. Я, во всяком случае, никогда ничего не говорю просто так! Я бы не стала говорить что-то, просто чтобы поговорить.

– Но мама…

– Не надо со мной спорить!

Ева не все понимала из маминых выступлений. Но проще было соглашаться. Никогда нельзя было угадать, что маму сегодня разозлит. Она могла, например, не на шутку выйти из себя просто потому, что Ева задержалась на полчаса у одноклассницы на дне рождения. И не потому, что их ждал поезд. А просто из принципа. Пока все дети веселились и ели пирожные, Ева нервно смотрела на часы, чтобы не опоздать к обозначенному мамой времени: большая стрелочка вверху, а маленькая ушла снизу чуть влево. Дома ждала мама со всем своим гневом и красноречием. Ругалась она самозабвенно, долго и непонятными словами. А потом замолкала на недельку или две. Совсем. Как будто Ева – это стул. И не то чтобы Еве хотелось с ней поговорить. Они и так ни о чем не разговаривали. Просто мама так убедительно умела молчать и делать вид, что Евы нет, что она и сама начинала сомневаться, что существует.

Глава 8

Первое чувство вины

Несовпадения, противоречия и край пропасти

Колин, привет, дорогой!

Бывает ли у тебя так, что ты вроде бы ничего такого и не сделал, а чувство вины тут как тут? И если его вовремя не прогнать, оно уютненько устроится у тебя в голове. И шагать тебе с ним, и шагать, пока не устанешь. Тот еще попутчик, бесполезный и назойливый.

Да нет, ты похож на здравомыслящего джентльмена. И в расписании у тебя нет времени на всякие глупости: то съемки, то интервью, то красные дорожки. Хотя, знаешь, и у меня тоже со временем швах: то дети, то дети, то работа. Но для старого доброго чувства вины всегда найду минуточку, хоть тресни! Надоело, но я никак не захлопну форточку, в которую оно пролезает.

Вот недавно еду в метро. Двери закрываются, но в них в последнюю секунду протискивается миловидная девушка с коляской-люлькой! Не с чемоданом, не с рюкзаком, заметь. За ней влетает юноша и садится. Девушка с улыбкой буфетчицы разворачивает к нему коляску.

– Пирожки с капустой и творогом, домашние!

– Давайте с капустой, – делает выбор молодой человек и получает пирожок из недр коляски в обмен на деньги.

«Понятно, зачем коляска» – злорадствую я.

Девушка движется по вагону. Удивляюсь только я, люди просто покупают пирожки. И знаешь, почему? Она говорит легко и без надрыва, как будто так всегда и делают в метро. Коляска доплывает до меня и останавливается. Знаешь, Колин, мне становится адски стыдно: в ней спит девочка лет двух, поджав ноги у тазика с пирожками. А девушка смотрит на меня и вдруг извиняется:

– Просто деньги нужны. Берите пирожки, очень вкусные, с творогом, с капустой. Я могу еще уборку сделать, плитку кладу, все, что хотите.

Я выхожу из вагона, совершенно обалдевшая от того, как она запросто излагает свою проблему, как данность. А я виновато иду домой. Сама ведь буквально полгода назад была в такой же ситуации, а уже на себе подобных поглядываю немножечко свысока. Я ведь так не смогла бы.

Знаешь, я месяц еще мучилась с чувством вины: что у меня есть работа, а у нее нет. Что Рита спит дома, а не в коляске в метро. Что меня спасли мои друзья, а ее, видимо, нет. Хотя, ерунда на постном масле все эти мои умозаключения.

Масло закончилось! И еще молоко, фрукты… Так, понеслась… Спи уже, красавица, говоришь мне ты. Ну, если ты настаиваешь, пойду посплю без задних ног.

До завтра! И наше тебе с кисточкой, дорогой!

***

На Еву неумолимо надвигалась школа, пугала и расстраивала своими будущими проблемами. Ромка заканчивал второй класс и убеждал, что ничего страшного там нет. Но пугалась она вовсе не самой школы, а обсуждений с мамой уроков, оценок и того, что написано в учебнике. А дома и так уже было совсем не сладко. Папа появлялся редко, и всегда очень пьяным. Мама начинала ругаться с порога и не оставляла его, пока он не свалится спать. Это было очень громко и дымно. Мама выкуривала за день пачек сто беломора. Ева закрывалась у себя в комнате, затыкала уши ватой и пыталась читать. Иногда до Евы долетали мамины всхлипывания – мама, оказывается, умела плакать. И вроде бы всегда папу было жалко, а сейчас Ева потерялась: обоих родителей было жаль до слез, но как помочь она не знала.

Как-то вечером Ева прибежала домой пораньше, чтобы быстро умыться и лечь спать, на случай боевых действий. В дверь позвонили, потом еще. Мама не открывала, видимо, решила, что папе не помешает иногда тренироваться попадать ключом в замочную скважину. Ева не выдержала, пошла открывать.

На пороге стоял отец, в любимом подшофе и со слегка помятым букетом гвоздик и тортом.

– Евушкааа, – увидел Еву и расплылся в улыбке.

– Папка, привет! – Ева потащила его за руку в квартиру. От него пахло всеми бедами мира. Он сделал шаг внутрь, но вдруг пошатнулся и схватился рукой за крючок вешалки. Та, недолго думая, покосилась, и несколько курток и парочка зонтов сверзлись на пол. С полочки для шапок рухнула коробка с красками, которую папа там поставил несколько месяцев назад на время, чтобы не забыть отнести в мастерскую. Грохот был величественный! Из своей кельи вышла мама.

– Ну что? Богема отдыхает? – увидела копошащуюся в куртках и тюбиках с краской Еву и невозмутимо вытянувшегося с букетом и тортом отца, – Ты же ребенка убьешь! Живо к себе в комнату спать!

– Танюш, я… У меня картины на выставку взяли, в Ленинград. Я хотел, чтобы мы отметили. То есть… Танюш. Мы давно не разговаривали, и я… Давай не будем ругаться больше, а? Я же вас так люблю. И тебя, и Евушку. Мне сегодня товарищ из Ленинграда так много хорошего сказала про мои картины, про меня. А ты меня только ругаешь.

Мать подошла и, не обращая внимания на протянутую руку с гвоздиками, стала вешать куртки на перекошенную вешалку со сломанным креплением. Еве было очень неловко и обидно за отца. Ничего хорошего ситуация не предвещала, и лучше было скрыться у себя в комнате. Уходя, Ева краем глаза увидела, как отец попытался обнять маму, но та оттолкнула его. Сквозь закрытую дверь до нее долетали традиционные слова ссоры: отец умолял мать быть человеком, мать доносила до отца, что он этого давно не заслуживает. Потом хлопнула дверь маминой комнаты, стало тихо, и тут отец закричал:

– Что же ты за ледышка, а? Матрос Железняк хренов! Ни души, ни сердца. Только книги твои дурацкие тебя волнуют. А люди – по барабану! Любить надо ближнего! А, да ну тебя к черту… Всю душу ты мне вымотала. Горгулья.

Чиркнула спичка, потянуло табачным дымом. Пробка покинула бутылку. Отец что-то еще бубнил в недрах квартиры. Ева сидела у себя на кровати с подушкой на голове. Внезапно дверь в комнату открылась и продемонстрировала шатающегося отца, уже без цветов и торта, но с бутылкой в руке. Он зашел в комнату и присел на краешек стола.

– Папка, ты чего? Иди лучше поспи, а?

– Доча, ну вот скажи: я человек?

– Папочка, ты самый лучший человек на свете.

Отец пристально посмотрел на Еву.

– А почему тогда твоя мамка меня не любит? Бродского любит. Евтушенко любит. Стругацких любит. Достоевского обожает. А меня нет. Я что, хуже Достоевского? Ведь я же живой. А он – нет. Я ей такие пионы пишу! Я, может быть, знаменитее Достоевского буду!

– Папочка, я не знаю про Достоевского. Почему он умер?

– Потому что слишком много думал. Вон, как мать твоя: только и размышляет о смысле жизни! Да в любви он, дура!!!

Дверь с силой распахнулась и грохнула об стену. Мама влетела на боевом коне с палящим в воздух пистолетом и остановилась посреди комнаты.

– Тебе мало? Уходи к себе! Оставь нас в покое, ничтожество! От тебя же псиной несет! Пошел вон!

И вдруг отец очнулся. Выпрямился, держась за спинку Евиной кровати.

– Ты удивительная. Похожа на человека, но не человек. Злая… или это зависть? З-завидуешь, да?!

– Завидую? Ты с ума сошел?

– Да-да… Вот я не ищу истину. Просто живу и все!

– Думаешь, я завидую алкоголику?

– Не-е-ет, завидуешь творцу! Ты же ничего не умеешь. Критик хренов. Попробуй хоть что-то сделать сама! Хотя бы ребенку перед сном почитать.

Мать молчала. Ева сидела на кровати и уже с головой ушла под одеяло.

– Тебе же никто не нужен, ни муж, ни дочь. Зачем ты здесь? Убирайся, мы и без тебя справимся! Правда, доча?

Отец замер на мгновенье. А потом как будто плюнул матери в лицо.

– Эгоистка!

Мать сорвалась. Подскочила к отцу и ударила по щеке с такой силой, что он покачнулся и рухнул на пол, задев головой угол Евиной кровати. И больше не двигался.

– Папка! – Ева бросилась к отцу, попыталась поднять за руку. Мать что-то еще кричала, но дочь уже не разбирала слов. Отец не вставал, лежал на полу в нелепой позе и улыбался. – Вставай! Папочка, родненький, встань, пожалуйста! – И вдруг пронзило, – Папка, ты что ли умер?!! Мама, он умер! Что ты наделала?!

Оторопевшая Ева поднялась и повернулась к матери. Та наклонилась, нависла над дочерью с ледяным лицом. Стало холодно. Кажется, корочками льда медленно покрывались стены. Мать произносила каждое слово, будто что-то тяжелое бросала на пол.

– Оставь его здесь! С ним все будет в порядке. Проспится и уйдет к себе в комнату. Одевайся! Пойдем подышим! – мать взяла Еву за руку и потащила к двери. Ева медленно отвернулась, посмотрела за спину. Она не могла бросить папу одного. А вдруг ему нужна помощь?

– Я не пойду, мамочка, никуда не пойду! Я с папой останусь, ему плохо. Может быть, скорую помощь вызову. Или голову забинтую.

Мать крепко держала Еву за руку.

– Не смей со мной спорить!!! Быстро одеваешься и выходишь в прихожую. Отец поспит здесь, ему ничего не нужно. Утром встанет и пойдет на работу. А мы с тобой идем проветриться. Спать будешь у меня.

По спине морозило. Щеки горели. Внутри у Евы прогремел взрыв, и осколки сознания хаотично летали в воздухе. Мыслей не было, только страх. Девочка смотрела на лежащего без движения отца и искала силу, которая обязательно должна была помочь. Но не находила. Подняла голову и посмотрела в окно на темные стальные тучи. «Бабушка Нюра говорила, что ты все видишь. Бог, где же ты? Все на своем облаке сидишь? Ты мне так нужен, а тебе все равно!» Она потом много раз вспоминала этот момент, когда выбор все еще, кажется, был. Но Ева сдалась. Оделась и вышла за матерью из квартиры.

Улица обдала вечерним мартовским холодом. Шел ледяной дождь. Мама осталась под козырьком подъезда, стояла рядом, всхлипывая, курила. Ева твердила шепотом: «Я – предатель!» В животе было пусто, будто внутри вынесли всю мебель. На светящейся через дорогу вывеске магазина «Продукты» горели только две последние буквы.

Глава 9

Юджин

Райский садовник

Юджин включил солнце поярче. Манипуляции с небесными светилами у него в последнее время получались с трудом. То ли усталость давала о себе знать, то ли сомнения в том, что не может вызывать сомнений. Однако до заката нужно было еще многое успеть: пересадить на отдельную клумбу сорняки, чтобы не душили ландыши и флоксы, переловить и поместить в приготовленный домик саранчу, подстричь самшитовые кусты – сегодня почему-то хотелось придать им форму шара. А самое главное – поменять цвет адонисов вокруг домика. Их красный был слишком не подходящим для общей гаммы, но упрямцы никак не хотели сдаваться.

– Вот скажи мне на милость, сын Мирры, дитя раздора, сколько раз еще я должен бегать вокруг тебя с кисточкой и опылять? Мне нужен фиолетовый цвет, как у дельфиниумов. Трудно тебе, что ли, самому? Пересажу отсюда подальше, будешь знать. Тебя там козы или носороги слопают. Лучше сдавайся добровольно.

Пунцовый адонис себе очень нравился, но перспектива быть слопанным козами его расстраивала. Он видел, как несколько дней назад соседняя клумба с геликониями, которые предпочитают желто-красную гамму, стала голубой – умел этот Садовник уговаривать.

Когда свежеостриженный самшит выстроился вдоль дорожки длинной зеленой гусеницей, саранча весело шуршала лапками в своем новом особняке, сорняки обрели в единоличную собственность участок земли, а полянка адонисов окрасилась в желаемый цвет, Юджин выпрямился, удовлетворенно окинул взором Сад и отпустил к горизонту солнце.

Ему нравились порядок и единообразие. На рабочем столе на шуршащем пергаменте лежали ровными рядами одинаковые луковицы гладиолусов. На земле, аккуратно перевязанные ленточками, ждали своего часа саженцы чайных роз. Материализовать растения по собственному желанию было просто. Но Юджин редко этим пользовался. Только когда уставал. Стоило Садовнику закрыть глаза, сконцентрироваться в центре лба и явственно представить себе то, что нужно, оно появлялось. С небольшими погрешностями, разумеется. Зависело от настроения.

В последнее время настроение у Юджина было меланхолическим, и весь сад, от кустов до мелких травянистых растений, синел, голубел и фиолетовел, рождая светлую грусть с нотками надежды. Хотя печалиться ему было некогда. Сад не требовал огромного ухода, но Юджин, ангельская душа, получивший здесь место Садовника, всю свою жизнь готов был положить на поддержание в нем красоты и порядка. Ведь это было любимое место отдыха его Отца, Создателя Сада. Да и как он мог сидеть сложа руки, лишь материализуя время от времени новые виды, когда Отец творил без передышки. Получив в единоличное командование буйно цветущую местность, Юджин засучил рукава и развил бурную деятельность, чередуя ради удовольствия простую материализацию с трудоемкой селекцией. Он был уверен, что во всех прошлых воплощениях растил сады. Под ногтями у него всегда была земля. В волосы то и дело вплетались занесенные ветром вьюны и крошечные лианы, из карманов фартука время от времени вылетали бабочки, а Юджин, ворча, что «никогда не убирают за собой», выбрасывал оставшиеся от постояльцев куколки.

Джини (так его называл Создатель, когда был особенно им доволен) жил в самом сердце Сада. Оказавшись на этой планете, он в первые же дни перетащил из поселения в свой рабочий домик все самое нужное – секатор для стрижки ногтей, волос и растений, пару фартуков, соломенную шляпу, старый венский стул и топчан для сна. Хотя иногда он засыпал там же, где на закате копошился с лопаткой. Около домика за пару дней соорудил большой навес, а под ним – огромный стол. Здесь, на своем рабочем месте, он и остался жить, не желая поддерживать отношений ни с кем из деревни, даже с Учителями. Стол, стул и лежанка вечно были завалены лейками, луковицами и бидонами с компостом. Юджин был счастлив.

Обитатели планеты, прибывающие время от времени в окрестные селения, в основном старались обустроить себе жизнь, похожую на ту, что сохранилась в их обрывочных земных воспоминаниях. Внешность иногда меняли даже в течение дня, но, как правило, оставляли такой, как в последнем воплощении. Женщины охотнее пользовались своими способностями реализовывать мечты и бесконечно стремились к идеалу. Намерения здесь исполнялись мгновенно. Поэтому атмосфера на планете не способствовала возникновению жадности до материальных благ. Когда разлеталась весть, что Создатель несет сюда новых поселенцев, все бежали на центральную площадь и искали глазами своих близких, придавали им знакомые черты, брали в семьи. Древние души жили здесь в любви, учились искусству медитации под руководством Учителей и отдыхали от страданий, которыми щедро наполняла их жизни Земля.

Юджин совсем не хотел семью. И вместо медитаций с большим удовольствием перекапывал грядки. Внешностью своей не интересовался, у него даже не было зеркала. Он вообще ничего не хотел, только находиться рядом с Отцом, слушать его рассказы и служить ему. Создатель почти не отдыхал: прервать процесс творения было невозможно. В сотворенном было жизненно необходимо поддерживать и направлять потоки энергии. Крайне редко Отец мог, не отвлекаясь, прилечь на шелковистой поляне у живительного ручья. И если уж появлялся на дорожках любимого Сада, Юджин тут же создавал для него заросли цветущего жасмина, кусты пионов или пахнущие медом алиссумы. Куда бы Создатель ни повернул голову, Садовник успевал пристроить клумбу с розами или акацию, увитую благоухающими орхидеями. Все остальное время Юджин занимал себя заботой о саженцах, сортировкой семян, анализом почвы в разных концах сада и совсем редко – воплощением растений из своих снов и фантазий.

Иногда после долгого трудового дня, когда солнце ему было уже не нужно, и можно было полюбоваться закатом, Юджин садился на крыльце, материализовывал себе большую кружку чая и смотрел вдаль. Ему нравилось, что суета окрестных поселений его не касалась, и в гости никто не приходил. А с вольношатающимися по Саду он никогда не разговаривал. Однажды, правда, к нему заглянул один из Учителей.

– Приветствую тебя, сынок! – Учитель улыбнулся Садовнику и стал задумчиво разглядывать свежепосаженные кусты. Юджин подошел, поклонился и коснулся кончиками пальцев его стоп.

– Добрый вечер, Учитель! Добро пожаловать в Сад.

– Красиво у тебя здесь, столько любви! А давно ли Отец навещал тебя?

– Давно, Учитель, очень давно. Уже трижды отцвел жасмин, а Господь не появляется.

– Да. Много забот. Мы себе даже представить не можем… Не переживай. Сад жив, значит, Создатель не спит. Ты ведь не ходишь на мои занятия? Юджин, мне кажется, они были бы тебе полезны.

– Простите, но я слишком привязан к Саду. Ни минуты не смогу без него. А вдруг я уйду на занятия, и разминусь с Отцом?

– Сынок, ты на этой планете лишь для того, чтобы учиться. Пройдут столетия, и ты получишь возможность раствориться в океане блаженства, если пройдешь оставшиеся уроки и освободишься от привязанностей. Я готов помогать тебе.

– Учитель, простите меня, но я уже достиг своего океана блаженства. Он здесь, в этих цветах и деревьях, у ног моего Отца. О большем и не мечтаю. Да и не очень я умен, чтобы понимать ваши истины. Слишком прост. Я и сам скорее старое дерево, чем высокая душа. Ваши занятия мне впрок не будут.

– Что ж, будь счастлив, сынок!

– И вы… – Юджин поднял глаза, но Учителя рядом уже не было.

– Что хорошего в этих перемещениях? Так приятно босыми ногами по траве, по маргариткам!..

– Согласен, сынок, очень приятно!

Юджин поморщился, предвкушая продолжение беседы. Повернулся и увидел за спиной Отца. Его голос каждый раз менялся, а внешность… Юджин много раз пытался восстановить в воспоминаниях внешность Создателя, но ему это не удавалось.

– Владыка! Ты вернулся!

– Я и не уходил. Я всегда в твоем сердце.

– Отец, мне не по зубам ваши с Учителем премудрости. Ты же не будешь уговаривать меня ходить на занятия в школу?

– Это твое решение. Надо было мне вычеркнуть свободу выбора, когда творил законы. Теперь уже ничего не поделаешь. Вижу, ты приготовил к посадке саженцы манцинеллы? Если она не обзаведется ограждающими шипами, боюсь, ее нужно будет убрать подальше отсюда. Будь с ней осторожен.

– Все знают, что она ядовита. Но я присмотрю за ней.

– Что у тебя нового?

Юджин погасил солнце. Над садом зажглись яркие звезды, ночные фиалки разразились нежнейшим ароматом, а полчища светлячков устремились к кустам гортензий.

– Отец, ты не говорил мне, что за Дерево выросло в яблоневом саду. Оно похоже на яблоню и цвело яблоневым цветом. Но оно не такое, как другие. И светится в темноте. Посмотри на его листья и ствол.

Вдалеке, над крышей домика светилось в темноте нежным светом раскидистое золотое Дерево.

– Вот видишь! Учитель о нем на занятиях рассказывал. А ты прогуливаешь.

Когда Создатель улыбался, у Юджина внутри загорался фонарик.

– Я и сам вижу, что оно особенное. На нем уже созревают плоды. Интересно…

– Не стоит, сынок, не пробуй их пока. И другим не давай. Как только будет можно, я сам тебя ими угощу. А сейчас, от греха подальше, посади вокруг него густой терновник или кактусы. Чтобы не было соблазна.

– Что ж, раз так, утром я его спрячу. Хотя, какой может быть соблазн в наших краях?

Уже через минуту Юджин снова включил солнце и забыл и о золотом Дереве, и об Учителе. Сад мягко обволакивало сумерками. Господь уютно устроился на поляне незабудок. Юджин сейчас же повесил на деревьях над ним нежную ваниль с легким сладковатым запахом и обвил стволы селеницереусом, царицей ночи. Кактус тут же расцвел, хотя накануне не собирался, и наполнил добрую половину Сада ярчайшим ароматом. Вечер пролетел незаметно. Юджин спрашивал, Отец рассказывал, что происходит во Вселенной.

Утром Садовник долго копошился вокруг золотого Древа. На всякий случай сначала убедился, не напали ли на него тля или короеды. Тогда бы пришлось и их отлавливать, пересаживать и кормить: на этой планете все ее обитатели были равны в правах. К счастью, и ствол, и листья были совершенно целы, а золотистые плоды за ночь еще подросли и налились соком. Поразмыслив, какой вид терновника самый колючий, посадил обычный дикий кустарник и помог ему вырасти в хорошую изгородь. За спиной у него прошла увлеченная беседой компания здешних обитателей. Юджин не любил, когда с ним заговаривали местные. Он подождал немного и направился к домику. Однако двое мужчин отстали от компании и рассеянно бродили по дорожкам. Юджин сел под навес спиной к гостям и сделал вид, что увлечен разбором семян.

– Сократ, я прекрасно понимаю, что все происходит справедливо. Но факты!

– Какие факты, Семен? Любой факт при субъективной оценке может стать аргументом для обеих сторон.

– Да в том-то и дело, нас учат здесь, что сторона одна! И нет никакой другой! Создатель любит нас всех одинаково. Но тебя не смущает, что за пределами нашего обитания все происходит иначе? Зачем выселяют неугодных?

– А с чего ты взял, что выселяют?

– А с того, что в здравом уме никто по собственной воле из Рая не уходит.

Собеседники удалились, споря и жестикулируя. Юджин замер над столом с сорванным адонисом в руке. Цветок медленно возвращал свою огненную окраску. «За пределами нашего обитания?..»

Глава 10

Старое гнездо

Йоргут, поносы и страшные истории

Три недели тихого счастья вперемешку со страхом пролетели как один день. Директор Саниной школы умоляла определиться с новой школой. Электричество отключали все с меньшими интервалами. Мешки с вещами, сваленные вдоль стен, уже перекочевали на пол и другие горизонтальные поверхности. Их содержимое, слившись воедино, образовало прекрасные разноцветные поляны, на которых без труда можно было найти все, что нужно для жизни: памперсы, штаны, пеленки, коробки с инструментами, посуду, пластилин, белье и остатки вчерашнего ужина. Нужно было переезжать. Но квартиры, которые подобрал в интернете Игорь, Еве не достались – перехватили более расторопные претенденты, пока Ева с Ритой в слинге ехала с другого конца Москвы. Хозяева других уже по телефону отказывали подозрительной квартиросъемщице с тремя маленькими детьми и без единого мужа. Гошка нашел еще несколько вариантов, но посреди всех этих радостей заболели дети. Их по очереди то тошнило, то проносило, то рвало.

В ноябрьский красный день календаря Ева проснулась от знакомых звуков в туалете. За окном шел первый снег.

– Саня, это ты? – Ева приподнялась на матрасе.

– Мам, это я, Кеша. Живот.

– Так! Все! Больше не могу! Куда же мне всех вас девать? Я даже квартиру не могу съездить посмотреть!

– Прости, я все-таки съел йоргут. М-м-м, йоргут, – Кешка постанывал между спазмами.

– Что??? Я же просила, только гречку!

– Прости…

– Стой! Йоргут? Ты сказал йоргут?

– Прости, я случайно.

– Ты ж мой гениальный ребенок!

Ева вскочила и начала потрошить нетронутые мешки.

– Где же эта идиотская записная книжка? Вечно ее нет, когда надо!

Хранилище телефонных номеров, как назло, не хотело находиться и освежать в Евиной памяти единственный, который мог ее спасти.

– Да где же этот дурацкий телефон?! И как я могла его забыть? Эх! Память девичья.

По кухне в поисках съедобного уже бродила Саня.

– Мам, доброе утро. Живот вроде получше, и хочется есть. Там каша осталась?

– Осталась. Согрей себе в ковшике, молока не добавляй, опять понесет. Накорми Кешку, если захочет. Вам надо продержаться до обеда. Я очень быстро съезжу и вернусь!

Когда все таблетки были распределены между старшими, туалетная бумага и тазик ждали каждый на своем посту, Рита накормлена, убаюкана и одета, Ева выскочила из дома и побежала в сторону метро, придерживая перед собой сопящую дочь. На ходу она застегивала куртку, натягивала шапку, искала варежки и все твердила: «Сима, не смей умирать! Давай, живи и жди меня! Ты мне так нужна!»