Текст книги "Arbo de vivo. За пределами Сада"

– Баба Нюра твоя – дремучесть непроходимая! Какой бог? Ты ей скажи в другой раз, что за облака уже наши космонавты летали и не нашли никого! Я вот по телевизору программу смотрела «Человек. Земля. Вселенная». Там один ученый рассказывал, как умерла у его друга жена. Тот заплакал, а потом как закричит в небо: «Эй ты, бог! Ты там есть или нету тебя? Если есть, убей и меня! Зачем мне такая жизнь?!»

Ева вздрогнула: маленькая, но грозная Фима стояла в дверном проеме, воздев театрально руки к небу, а указательный палец правой руки тянула к потолку.

– Ой, бабушка, страшно-то как. Убило его?

– Черта-с-два! Живехонек остался. Был бы бог на небе, так разозлился бы и прихлопнул. Так что не слушай бабушку Нюру. Пусть лучше сказки тебе рассказывает да носки вяжет.

Фима уже несколько лет жила со своей сестрой на дальних рубежах Подмосковья. Поэтому Гюго, пироги и лекции по атеизму теперь обрушивались на Еву совсем редко. Только письма писать мама заставляла регулярно: «Здравствуй, бабушка Фима! У меня все хорошо, и погода у нас хорошая. Ауфвидерзеен».

Мать не любила отвозить Еву на лето к бабушкам: ребенка главное – не залюбить, а им только волю дай. Отец как-то пробормотал, что Татьяна, скорее всего, подкидыш: Анна Семеновна не могла такого матроса Железняка воспитать. Ева потом долго думала, что мама из железа состоит. А может, так оно и было…

Бабушка Нюра души не чаяла в единственной внучке, так на нее похожей: тяжелые темные косы, тонкие упрямые губы, высокий лоб. Только бабушкиного исполинского роста не хватало. Нюра никогда не бывала ни грустной, ни сердитой. Если улыбка сходила с бабушкиного лица, значит, она вспоминала, куда положила муку. Нюру не расстраивали ни поздние внучкины возвращения домой, ни порванные штаны, ни грязные следы от сапог в доме, ни недоеденные супы. Бабушкин дом на Волге был раем на земле. Ева иногда подумывала попроситься жить к ней насовсем, но духу не хватало сказать об этом матери, да и отца одного оставлять не хотелось. Хорошо, что на свете существовали каникулы! Баба Нюра жила в каменном доме с садом на окраине маленького волжского городка. Как-то после холодной зимы Ева долго не выздоравливала, кашель не проходил. Тогда мать забрала ее из детского сада и отвезла к бабушке на месяц раньше, когда цвели сады. Маленькая Ева попала в сказку. Весь поселок утопал в цветах. Под абрикосами ветер раздувал зыбкие розовые сугробы из лепестков, зацветали черешни. Еще день-другой – вишни и груши кучевыми облаками распускались над заборами. И последними яблони раскидывали калейдоскопы розовых звездочек по всему поселку еще на несколько дней. Цветы в палисаднике и огороде цвели у бабушки с весны до поздней осени.

– Бабушка, зачем тебе столько цветов?

– А тебе не нравится?

– Очень, очень нравится. Просто ты устаешь, столько работаешь. А они все время отцветают, да зимой замерзают иногда. Соседи вон только тыкву сажают, арбузы, да огурцы.

– Хочу, чтобы как у Господа Бога было у меня. Как у него в райском садочке.

– А как там у него?

– Сказывают, что очень красиво! Цветочек к цветочку, и все распускается круглый год. И птички летают красивые, сплошь певчие. И звери разные бродют. Града не бывает, ветры сильные не дуют. Хошь, дождичек пойдет, хошь, солнышко выглянет.

– Бабуля, а кто это все сажает? И сорняки рвет?

– Я вот тоже думаю, не может оно там само расти беспризорно. Небось, садовник у боженьки заботливый: и за деревьями ухаживает, и за цветочками успевает. А сад-то бескрайний, говорят, и зимы в нем не бывает. Оно, конечно, Господу отдыхать где-то надо. А то он все об нас печется, а кто о нем позаботится?

Ева сколько ни пыталась себе боженькин сад представить, а все бабушкин только и виделся. Абрикосы, черешня и яблони в сторонке, кудри малины вдоль забора, беседка, поглощенная диким виноградом, кусты пионов, дельфиниумы на тонких ножках тянут шеи к соседям, колокольчики выше Евы ростом шуршат друг о дружку, спутанные космеи и шапки георгинов. А посередине ковер из мягкой травы, маргариток и анютиных глазок. Ева, даже когда выросла, лучшего места на земле не могла себе представить. Когда ей бывало особенно плохо, она закрывала глаза, мысленно снимала сандалеты, босыми ногами вставала на ковер из маргариток и бродила по нему аккуратно, чтобы не наступить на мелкие цветы. Этот влажный запах вечерней травы был запахом счастья.

От бабушки Ева уезжала в слезах. Но во Флерово скучал по ней отец. Мама тоже скучала, но это в глаза не бросалось. Больше никто не ждал. В общих дворовых догонялках, вышибалах и прятках она старалась не участвовать. Только если ребята очень уговаривали, что бывало нечасто. Все вокруг пугало и грозило подвохом. Так что Ева сократила контакты с реальностью до минимума. Придумывала себе игры, и сама в них играла. Сама в них была космонавтом, сама – инопланетянами. Сама – дочкой, и сама же – матерью. Ей нравилось хотя бы в играх делать то, что хочется. Ева чувствовала, что у нее нет ключа к миру вокруг. Он совершенно точно имел какие-то принципы построения, но ей никак не удавалось их распознать. Так что мир шел своей дорогой, а Ева своей.

Глава 4

Роман

Гордость и предубеждение

На одной из своих дорог Ева повстречала Ромку. Ей было около шести. Она стояла у котельной и била мячом об стену, а рядом мальчишки играли в «Слона». В одной команде участники выстраивались в колонну, согнувшись буквой «г». Каждый обхватывал стоящего впереди за талию. И этот многоногий слон должен был дойти до края асфальтовой площадки, пока другая команда один за другим запрыгивала ему на спину, стараясь повалить. Возня стояла ужасная: мальчишки толкались, кричали и падали на землю. Ева не сдавалась и не уходила, хотя подступы к стене то и дело были закрыты.

– Вы мне мешаете! Я первая сюда пришла!

Но ее никто не слушал. Все новые мальчишки запрыгивали на шевелящуюся массу. И тут слон начал раскачиваться и покосился! Когда Ева поняла, что сейчас будет погребена заживо, кто-то схватил ее за руку, рванул в сторону, и она упала. Повернула голову – рядом с ней на траве лежал незнакомый мальчишка.

– Ты чего?!

– Они бы тебя раздавили.

– Я тебя не просила, я сама могу.

– Я хотел помочь.

Встал, отряхнул штаны, протянул Еве руку.

– Меня Рома зовут, а тебя?

– Не скажу!

Ева встала сама, отыскала мяч и быстро побежала домой.

В другой раз ее уговорили играть большой компанией в прятки. Дети собрались очень разных возрастов. «Хорошо, что здесь не надо в команду записываться, я сама за себя буду», – подумала Ева и согласилась. Водил десятилетний Сережа из ее дома. Он ей немного нравился, но разговаривать со старшими мальчиками Ева побаивалась, так что оставалось только надеяться, что он ее когда-нибудь заметит. Сережа неплохо водил, но Ева мастерски умела прятаться. Он застукал уже пятерых, и когда отправился обследовать дальние пределы, Ева, передвигаясь от куста к кусту, почти добралась до главного столба. Оставалось каких-нибудь тридцать метров, когда Сережа повернулся и издалека заметил ее. Ева пулей полетела застукиваться! Бегала она быстро, но Сережа ничуть не уступал. Ева неслась к столбу и шептала «туки-туки за себя, туки-туки за себя», краем глаза наблюдая стремительный полет Сережи. Вдруг она увидела Рому. Он бежал к столбу ей навстречу. Ева растерялась на мгновенье, но прибавила скорости, обернулась в последний момент на Сережу и «бац!» В глазах потемнело, зашумело в голове, засверкали молнии – Ева с Ромой после лобового удара на скорости света оттолкнулись друг от друга и разлетелись в разные стороны.

Это было очень больно. У обоих на лбу засиреневели шишки. Но сильнее всего была обида. По крайней мере, Ева негодовала! Подбежал Сережа.

– Туки-туки за Еву! Туки-туки за Рому! Вот это удар! – и побежал искать остальных.

Ева закрыла лицо руками. А когда открыла, Рома сидел на корточках рядом и краем рубашки вытирал ей лоб. Странно, но кричать на него не хотелось.

– Больно? Вставай.

– Меня мама убьет. Но сначала будет долго ругаться. Как мне домой теперь идти?

– Пойдем ко мне. Моя мама йодом тебя намажет.

– Ладно, – Ева подумала мгновение, поднялась и отряхнулась, – меня Ева зовут.

– Я знаю.

Оказалось, что Ромка уже закончил первый класс, а живет в доме напротив. На пороге встретила его мама. Пухленькая, мягкая, с белыми кудрями и подрисованными бровями и стрелками, она напоминала добрую королеву. Ольга Ивановна представилась и сразу начала ухаживать за Евой. Та все время только удивлялась.

– Господи, кто вас так?!

– Мам, это Ева, мы лбами ударились. Ей надо шишку намазать чем-нибудь.

– А тебе не надо?

– Само пройдет.

– Ну, заходи, моя милая, садись на диван, я сейчас подойду. Ух, косищи у тебя какие! Как вы вовремя, я уже обед приготовила. Макс! Раздвинь, пожалуйста, стол. Будем обедать большой компанией!

Еве казалось, что она внутри кино. За шишку не влетело, обнимаются с порога, чужой девочке рады, а Ромкины мама с папой и вовсе разговаривают как друзья.

Вскоре на столе сверкала позолоченными краями супница и поблескивали такие же праздничные тарелки с борщом. Ромкин папа, похожий на Шурика из «Кавказской пленницы», пристраивал между тарелками свеженарезанный хлеб. Ева с Ромой с одинаковыми крестиками пластыря на лбу сидели рядом. Мама с улыбкой их разглядывала, ела и продолжала щебетать.

– Евочка, твои родители тоже физики?

– Нет, папа – художник, он в художке работает, в Доме Творчества. А мама – учительница.

– Ух ты, художник! Как у вас дома интересно, должно быть!

– Нет, совсем не интересно. – Ева запнулась.

– А мама в школе работает?

– Нет, в Москве, в институте. Про книги рассказывает.

– Ты, наверно, кучу книг прочитала, с такой мамой! – подключился дядя Макс.

– Нет, я не люблю читать. Я рисовать люблю. Папа мне сделал маленький мольберт, и мы вместе рисуем. Я – людей, а он – голых теть и цветы.

– Ясненько. Евочка, приходи к нам в гости, а то Ромашка все время один.

Рома сердито посмотрел на маму.

– А что? Построите из стульев баррикаду, разделитесь на два лагеря, и кидайтесь подушками!

Евины глаза вылезали из орбит.

– Да, Ева, заходи. Кстати, у нас с друзьями иногда бывают вечеринки – поддержал дядя Макс и понизил голос, – с рок-н-роллом. И родителей своих приглашай, будем рады.

Ева представила себе веселую компанию танцующих людей. Мама точно на такое не согласится.

– Я папу позову, он придет.

– Вот и славно. Макс, давай чайку?

– Ага, Олечка, заварю.

– И пирог доставай. Ева, любишь яблочные пироги?

– Не знаю, мама не печет, а бабушка с капустой только делает.

– Тогда знакомься, этот – яблочный!

На Флерово опускался воскресный вечер. Ева вдруг спохватилась.

– Ой, мне дома сейчас влетит! Хорошо, если папа пришел. Побегу.

Обернулась и посмотрела сквозь комнату на небо.

– Рома, смотри, там мой балкон! Папа нарисовал вокруг окна сирень! То есть, написал. Он говорит, надо так говорить.

– Да, я знаю, вижу вас иногда.

– А приходи к нам тоже. Я позвоню, когда будет можно. Спасибо, тетя Оля и дядя Максим. Рома, пока!

Ева бежала домой, отмахиваясь от странного чувства, что бежит из дома. «Вот бы мне таких родителей, которые все разрешают. Если бы мама только на них посмотрела, она бы сразу поняла, что так можно. Может, она просто не знает?»

Глава 5

Лонли сандей морнинг

Новая жизнь со старыми дырами

Счастливая суета продолжалась уже несколько дней. Недавнюю прежнюю жизнь не вспоминали, как будто ее и не было. Рита росла не по дням, а по часам, спешила жить. Ей не было еще шести месяцев, а она уже твердо держалась на четвереньках и, медленно раскачиваясь и падая, норовила кубарем передвигаться по комнате. Старшие лепили, рисовали, собирали лего-машинки и лего-домики. Ева старалась не фантазировать о том, что делает сейчас бывший муж. С первых дней засевшие в оборону друзья удивлялись его подозрительному бездействию. Оскорбленный отец не звонил, не ломился в двери, не требовал сообщить телефон. Ева тоже недоумевала: «Надо же, просветлел, что ли? Может, дошло, что переборщил с любовью? Да вряд ли, скорее всего, запасает ядра для пушек и слезами заливается».

Пару раз звонила директор Саниной школы.

– Ева Серафимовна, как вы устроились, как Александра?

– Светлана Сергеевна, мы в порядке. Я завтра начну искать квартиру, у нас интернета нет, будет сложновато, но ничего, найду.

– Вы, пожалуйста, ищите поскорее. Если еще пару недель Саша не появится в новой школе, я буду вынуждена сообщить в инстанции. Простите, такие правила, я бы с радостью…

– Все понимаю, очень постараюсь.

– Кстати, ваш муж не приходил вас искать. Я всех охранников предупредила, но нет. И в милицию, думаю, не обращался, уже бы пришли к нам.

– Поняла. Спасибо вам за все.

– Берегите себя, милая.

Ева нащупала кулон, сжала в кулаке до боли. Но страх не покидал тело. Его концентрация в крови давно обскакала эритроциты. Ева, сколько себя помнила, была соткана из панических конвульсий и пульсирующих мыслей. Любое событие, от упавшего на асфальт сухого листа до вселенского пожара, она умела мгновенно докрутить до трагического финала. Сегалов затаился? Так это просто: приехал домой, прочитал письмо, взял нож и бродит по городу, шантажируя ее друзей и забирая их в заложники. Заложников набрался уже целый подвал. Они там с родителями и детьми, связанные и голодные. С одним из них он сейчас едет в Останкино, чтобы ворваться в новостной эфир и на всю страну пригрозить Еве расправой. Когда кто-то из друзей не выдержит пыток и разговорится, разъяренный мавр найдет Евино убежище и попытается украсть детей. Ева представила перекошенную физиономию Сегалова. Передернуло. И таблетки наверняка окончательно забросил. А без них он звереет и начинает без перерыва есть.

Ядерную реакцию прервало громкое пыхтение Кешки: «Вылезай, говорю!» Карандаши застряли в мешке, что-то внутри мешало их достать. Сын не сдавался, тащил. Поднапрягся, дернул, и из недр синего кита вылетели коробка «Самоцветов» и маленькая фотография в деревянной рамочке.

– Мама, это кто?

– А, это дедушка Серафим.

– Какой дедушка? Здесь дяденька молодой с ребеночком на руках.

– Это мой папа, а это я. Мы на его выставке. Видишь? Картины на стене.

– А, ну ладно.

Кешка быстро потерял интерес и унесся рисовать пиратов. Еве вспомнилась времен института история, когда она ездила во Флерово к матери за теплыми вещами и нашла эту фотографию. Перебирала тогда на полках книги, искала, что бы почитать. Когда-то отец прятал сам от себя бумажные деньги в произведениях классиков. Любимые писатели надежно хранили его сбережения от трат на портвейн и коньячок. Но в трезвом уме Михалыч не мог вспомнить, кого из любимцев выбрал накануне.

– Ева, не помнишь, в последний раз был Бунин?

– Папочка, я не знаю.

– Нет, Бунин пуст. Тургенев? Вот, елки-палки. Ну, не Горький же!

Ева перебрала несколько книг в надежде наткнуться на рубль из прошлого. Вдруг из Искандера вылетела на пол фотография. «Ой, это же мы. Выставка, что ли? Я у папы на руках, мне лет пять. Вот его «Деревья зимой»…

– Мам, это когда было? Ничего не помню.

Мать выглянула из кухни.

– Ты же весь день была с ним, как ты могла забыть? Он так наотмечался тогда. Странно, что в Ленинград вместо Павлика не улетел.

Мама раздраженно исчезла на кухне, прогоняя воспоминания. Продолжила, гремя посудой:

– Он пол-Москвы и весь поселок пригласил тогда на фуршет по случаю.

Вдруг Ева вспомнила запах кожаного ремешка отцовских часов. «Сейчас-сейчас, не сбивайся». Она крепко держала его за руку, а отец все время смотрел на часы – мама опаздывала уже на полчаса. Он ждал ее! «Вот, точно! Мы ее вместе ждали, но мама, судя по всему, решила, что и без нее будет весело». Ева вспомнила его растерянное лицо, потухшие глаза. Рядом топтался дядя Дима Сопигора – папин закадычный друг и потомственный казак. Здоровенный человечище с картины про турецкого султана. У дяди Димы было богатырское телосложение и огромные атаманские усы.

– Пора, Михалыч! – Дядя Дима положил отцу руку на плечо, – Не придет Танюха. Да не расстраивайся, мало ли что, может, потом подтянется. Вон, товарищи уже волнуются.

Отец посмотрел на часы в последний раз, посадил дочь на плечи, и они ускорились, чтобы догнать веселую процессию из творцов разных направлений, поющих что-то про сюртук и музыканта, незнакомых дам в кримпленах, официальных и уже не очень трезвых лиц и случайных прохожих. К ним присоединялись все, кто попадался под руку: цыгане, медведи с баянами, девицы, мужики с лавочек.

Фуршет не вспоминался, как ни старалась. Но можно было не сомневаться, отец праздновал с полной самоотдачей. Тосты и оды прекрасным дамам, декламация стихов всех поэтов вперемешку, баян, пение и море вина!

Вот ночь после фуршета было не забыть. Папа, окруженный облаком любящих, нелюбящих и сочувствующих лиц и конкурентов по цеху, перецеловав по очереди десяток миловидных смеющихся дам, покинул пределы ресторана и качнулся в сторону дома. Ева семенила за отцом, крепко держа его за руку. Дядя Дима верным стражем шагал чуть позади. С ним Еве было спокойнее. Стояла глубокая ночь, дом все не показывался. Вскоре дядя Дима нес друга уже практически на себе и опустил его на лавку у подъезда, чтобы покурить. Вдруг отец встрепенулся и запел с сигаретой во рту какое-то сложное иностранное произведение. Сначала негромко, потом все громче и патетичнее.

– Щи кейм ту ми он моорнинг, ван лонли сандей морнинг, – затянул Михалыч.

– Юрайхип, вещь! – обрадовался дядя Дима, – Зер ай воз он иджулай морнин лукин фор лав! – задушевно подхватил он неожиданно другую песню.

– Заткнитесь, товарищи, завтра на работу с утра! – проснулся третий этаж.

– Энд дистракшин лей ираунд ми, фром ифайт ай кудынт вин! – завывал Михалыч.

– Три часа ночи, сдурели совсем? – поддержал пятый.

– Ай би лукин фор ю, понимаешь, ла-ла-ла-лалала-лалалааа! – напевал дядя Дима и аккуратно стал вливать в британские холодные туманы малороссийское тепло. – Ничь яка мисячна, зоряна ясная! – Изрек атаман, не меняя мелодии. Папа тем временем приступил ко второму куплету.

– Да бесполезно, Вась, они же пьяные в хлам. Надо милицию вызывать.

– А я их щас! – третий этаж замолк, и вдруг прямо около дяди Димы приземлилась струя воды.

– Видно, хоч голки збирааай! – сосредоточенно двигался дальше по содержанию Сопигора. Михалыч тем временем дотягивал второй куплет и стал позевывать между словами. Потом утих. Дядя Дима подошел к романтическому месту произведения.

– Вийди, коханая, працею зморена, хоч на хвилиночку в гааааай!

– Вот гады, ладно, я предупреждал. Сейчас к вам такая коханая выйдет!

Ева тихо дремала у папы на коленях, когда около них остановился милицейский газик.

Ева расхохоталась. Мама зашла в комнату. За ней шлейфом вплыл ненавистный запах щей с вареным луком.

– Вас обоих под утро дядя Дима принес. Ты была вся перемазанная и лохматая. Отец вообще признаков жизни не подавал. Ненавижу!

«А я была счастлива», – подумала Ева. Удивительно, сто лет уже прошло, а мама так и вскипала от любого воспоминания о бывшем муже. Лелеяла ненависть и жалость к себе, обвиняя отца во всех своих несчастьях. А Еве его не хватало. Когда папа ушел, она искала его в каждом дяденьке в художке, в учителях в школе, а когда выросла – в каждом молодом человеке, стоило ему задержать на ней взгляд. С отцом из дома исчезли не только соревнования по рисованию, этюдник, пахучие тюбики масляной краски, диафильмовые вечера, кукольные театры, разговоры о художниках. С ним ушло чувство защищенности. Не случилось взросление под чутким отцовским взором, загрустил растущий в ней даровитый творец. Ева ощутила себя черепашкой, у которой отняли панцирь.

Ева поставила фотографию на подоконник. «Папка, я совсем не хотела о тебе думать. Но почему-то в последнее время часто тебя вспоминаю. Ты знаешь, Ромки больше нет… Какая же я дура! И ты далеко. И не звонишь, и не пишешь. А ведь ты нашел бы сейчас самые лучшие слова, махнул бы моей рукой на всех сегаловых в мире, обнял, и все стало бы не важно. Если б ты от нас не уехал…»

«Евка, да елки-палки! Брось ты переживать-то из-за этого засранца, он мизинца твоего не стоит. Он мне даже по твоему описанию не понравился. Я же просил, чтоб не ходила за него замуж?» —сказал бы ты.

«Папка, прости, что не послушала. Я не знаю, что это было. Он очень много говорил. О любви, о судьбе, о совпадениях, снова о любви. Еще о том, что я не умею любить, и бог мне послал его в учителя. Папка, знай, как только кто-то бога упоминает, не жди ничего хорошего. Какого черта он мне вообще кого-то присылает?! Я же не просила! В общем, ты знаешь, Сегалов оказался каким-то змееустом. Он говорит, а ты лишаешься воли, и уже на все согласен, только бы замолчал и отпустил».

«Ну и хрен с ним, доча, у тебя новая жизнь. Дыши, отдыхай. Ничего он тебе не сделает. Он ведь слабак, просто псих безобидный, – сказал бы ты, – Я вот возьму его за уши, да и оторву их легонечко».

«Папка, я и сама не хочу бояться, – сказала бы я. – Но он впился, хуже клеща. Он как зверь, всегда чует слабые места. Туда и присасывается. Всю меня выпил. Все моих друзей разогнал. Мама как-то приехала в гости. Он такого ей наговорил… уехала с больным сердцем. Ты бы знал, какие он скандалы закатывал! И вроде как бы не бил – так, придушит немного, толкнет, по щеке врежет. Я слова ему сказать не могу, как будто язык отнимается. И мозг. Девять лет улыбалась и терпела – куда же я с детьми. А если переставала терпеть, он зверел и начинал говорить. А когда он говорит, дохнет все живое в радиусе ста километров. И все о любви, и о том, что я всегда недостаточно хороша, что должна все время расти. А не слушать нельзя, он за волосы хватает и в ванную тащит под душ. Бедные мои дети… Я даже подстриглась специально. А потом совсем с ума сошел. Хотя нет, он, оказывается, задолго до меня с ума сошел, даже лечился. Не знаю, как бы жили, если б не таблетки. Эх. Был бы ты рядом, он бы пальцем не тронул. Он ведь трус. Но я как будто не его боюсь, а того, кто за ним стоит. Или внутри меня затаился?..»

«Что же ты молчала? Бедная моя девочка», – сказал бы ты…

«Папка… Мне никто никогда не говорил ”бедная моя девочка”, кроме тебя»…

Зазвонил телефон. Ева вздрогнула. Ее нашел Андрей, друг Сегалова, когда-то зачем-то их познакомивший.

– Привет. Сегалов съел упаковку таблеток и чуть не умер. Мы дверь вскрыли, а он лежит… Сейчас в реанимации. Я подумал, тебе лучше знать.

Паника обволакивала Еву и перекрывала дыхание. Вдох был, выдоха не было. Просто не было воздуха. И сил. И жизни. Вдох. Вдох. Вдох…

Глава 6

Отец

Весь мир в одном флаконе

Серафим Михайлович Колев получил от матери не только имя, но и масштабность мышления. Он любил строить планы. Но разгульная юность подающего надежды творца не превратилась в мудрую зрелость, а только припорошилась легкой усталостью от надежд. Союз художников намекал на возможность, но не спешил принять его в свои объятья, а Колеву было важно получить удостоверение, мастерскую и оставить хотя бы немного узнаваемый след в истории. Но как-то не складывалось. Конечно, парочка праздничных октябрьских демонстраций маслом на холсте или портретик передовика-сталевара ускорили бы процесс, но Колев откладывал это на случай, если совсем ничего не поможет. Он устраивал небольшие персональные выставки при любой возможности, предлагал свои картины на междусобойчики, но знаменитым не просыпался. И это потихоньку лишало его энтузиазма. Друзья-художники уговаривали не тянуться к звездам, а тихо себе созерцать да фиксировать природу. Но Колеву страшно хотелось продемонстрировать всем Кузькину мать.

Писал Колев божественно. Такую красоту умудрялся увидеть в пнях, облаках, сгнивших стволах, папоротниках, ромашках и колокольчиках! Такие мог отобразить тонкости освещения морозным утром и в жаркий летний полдень! Так мастерски хватал за хвост ускользающий луч солнца в лесных сумерках, что казалось, в краски он подмешивает какую-то хитрость: то ли порошки металлические, то ли пигменты люминесцентные. Его пионы и сирени источали нежнейшие ароматы, смущая бабочек и пчел. С работой вот только не складывалось: ни в художниках-оформителях, ни в дворниках долго не задерживался. К счастью, несмотря на бесшабашность, грозящую запоями, отца позвали преподавать в художественную студию флеровского Дома Творчества. Дети рисовали в помещении, сквозь стеклянные потолки которого отбрасывали тени плывущие облака, и качали шапками высокие сосны. Детей он любил, и они награждали его потоками обожания, в которых он так нуждался. На выставки его студии, где вперемешку с детскими картинками висели и его горящие маки, и снежные сугробы на деревенских домишках, приезжали любоваться даже из Москвы и соседних городов и весей.

Колев был бы совершенно счастлив, если б не приходилось ходить домой. Любящий Михалыча директор Дома творчества и закадычный приятель Гога Лисицкий однажды позвал его после занятий к себе.

– Серафим, ну как, горгулья твоя не подобрела?

– Да нет, Гога, придерживается все той же политики неприсоединения.

– Ясно. Жалко мне тебя, а еще больше Евку. Как она с вами, дураками, уживается. Танюха ее-то хотя бы не клюет?

Серафим Михайлович глубоко вздохнул и стал нашаривать по карманам пачку сигарет.

– Я подумал: рядом с твоей студией есть помещение. Для занятий маловато, так завхоз его под склад приспособил. Если разгребешь – забирай. Можешь мастерскую там организовать. Будет у тебя своя нейтральная территория. Не благодари.

Михалыч чуть не плакал. Он и сам пытался организовать себе тихую гавань – давно купил участок в соседней деревне. Но строительство домика стало для него отличным поводом собрать друзей, загрузить этюдник запотевшим портвейном и на неделю «уйти на пленэрное строительство»: и бревна построгать, и десяток этюдиков написать в хлесткой манере. Лет через пять, мама, подвязывая гладиолусы около замшелого сиротливого фундамента, глубоко вздохнула, махнула рукой и пошла к деревенским искать покупателя.

Ева страшно любила папу. Он был теплый, большой, усатый и красивый. Прошлым летом бабушка Нюра научила Еву играть в «дурака», так бубновый валет был вылитый папа! И все же отец был для нее немножко «человек с парадного портрета» – художник и романтик, человек-фестиваль, но сквозь стекло или небольшое заграждение. Отец был весь в своих мыслях, картинах, планах, этюдах, пленэрных поездках, эскизах будущих картин, натурщицах. Одной ногой в Союзе Художников и всеми мечтами в частных коллекциях. Лишь редкие вечера доставались Еве. И грандиознее был только Нюрин сад. Отец умел делать все, что нужно маленьким девочкам. Во-первых, соревнования по рисованию. Отец выбирал тему, и они с Евой рисовали, пряча друг от друга альбомы. Побеждала всегда Ева. Несколько раз Рома заходил и присоединялся. Папа всегда брал его к себе в команду. И побеждали они! Это было несправедливо, но его было не уговорить. «Ты у нас известный художник, а Ромашка красный от зеленого не отличает». Во-вторых, отец обзавелся проектором и парой десятков диафильмов. У Евы появился свой собственный кинотеатр! Папа уморительно читал «Федорино горе». И про Бибигона. Даже сделал себе треуголку из газеты и саблю из картона, чтобы как в театре рассказывать про этого маленького человечка. А мама, если бралась показывать диафильмы, начинала комментировать тексты прямо по ходу действия: «Слабенькая рифма, мог бы и подумать. А это что? Что такое «вперегОнки»? Злую башку? Добрый Бибигон? Ну, знаете, Корней Иванович!» Тут главное было маму не перебивать, иначе можно было попасть на лекцию по литературе. В-третьих, папа шил одежду Евиным куклам. А еще показывал театр теней, устраивал походы в ближайший лес, брал Еву на речные прогулки по Москве-реке и очень вкусно готовил. Он называл свою стряпню «всякой ерундой». «Душа моя, хочешь, всякой ерунды приготовим? Оладьев каких-нибудь жирненьких… чтобы по усам текло, а в рот не попадало?» Ева кричала: «Папка, давай! Но у тебя есть усы, а у меня нету!» Отец шел в комнату за гуашью. «Ага, сейчас замастрячим!»

Правда, всякая ерунда случалась у них дома все реже. Мать считала отца бездарем, лентяем и неудачником. Он раздражал ее даже своим присутствием, так что на теплую домашнюю атмосферу рассчитывать не приходилось. Однажды он принес домой недавно законченные «Деревья зимой». В морозный день из слепящих бело-голубых сугробов торчали веером разноцветные изогнутые стволы ветел с огненными ветками и отбрасывали темно-синие тени на снегу. Ева закричала от восторга и захлопала в ладоши! Мама появилась в прихожей, процедила: «Очередной шедевр? Кого ты этим хочешь удивить?» и скрылась у себя. У каждого в семье была отдельная комната. В мамину заходить без стука было нельзя никому. Еве досталась маленькая комнатка в глубине квартиры. Отцу пришлось обосноваться в гостиной с минимумом мебели и огромным гостевым столом. На ее прозрачной стеклянной двери он нарисовал имитирующий витраж цветочный орнамент, и в комнате стало уютней.

Отец, давно потерявший надежду вызвать мамино расположение, из всех вариантов мирного сосуществования выбрал легкое подшофе. Но отношения с алкоголем уже выходили из-под контроля, и вместо «всякой ерунды» дома у них теперь гремели скандалы. В основном, громыхала мать. Отец не блистал ни красноречием, ни способностью крепко держаться на ногах. Его подшофе стремительно росло в степенях, находясь в прямой зависимости от маминого раздражения. И никто из родителей не мог установить мир.

Итак, отец удостоился собственной мастерской, а Ева – пространства, где она ничего маме не должна и ни в чем перед ней не виновата. А через годик Еву ждала школа, так что здесь и уроки можно делать. На разгребание завалов ушло всего два дня – помогали папины друзья, и Ева с Ромой с удовольствием наводили красоту. В течение следующей недели отец сколотил несколько полок и стеллажей для красок, кистей, карандашей и рисунков, растворителей и тюбиков, подставки для холстов. Притащил откуда-то диванчик, старый венский стул и шкаф для разного барахла. На полках вскоре угнездились бисерным почерком подписанные баночки с японской тушью, коробочки с ленинградской акварелью, самодельные картонные ведерки для кистей разных видов и размеров. Свой мольберт он принес из дома, а для Евы сколотил совсем маленький, чтобы могла творить и сидя, и стоя. Отец очень внимательно изучал каждый ее рисунок. Иногда просто хвалил, иногда пытался разбирать и учить. Только Ева и слышать не хотела никакую критику. Она в основном рисовала людей, достаточно правдоподобно, и считала, что все уже умеет и без папы.