Текст книги "Наше неушедшее время"
Автор книги: Аполлон Давидсон
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Школа – настоящая
Школа дала мне мало. Никак не хочу винить преподавателей. Они вынуждены были учить нас так, как им велели. Попробуй они делать не так! За ними ведь следили.
Настоящая школа для меня была дома. Мама и ее друзья. Отец… я мог его видеть во время перерыва между двумя ссылками. Брат моей мамы – дядя Валя, литературный редактор, работал в Доме книги. Среди друзей мамы больше всего повлияли на меня Георгий Леонидович Григорьев и его отец. Это была известная дворянская семья. Отец Георгия Леонидовича во время Русско-японской (1904–1905) войны служил врачом в эскадре адмирала Рожественского, проплыл вокруг Африки, участвовал в страшной битве с японцами, оказался у них в плену.
Какой же опыт накопился у этого человека! А в советское время его использовали лишь как врача на скорой помощи, а сына не приняли в университет из-за дворянского происхождения. Ему пришлось работать монтером на телефонной станции. В дальнейшем он стал лучшим в Ленинграде специалистом по телефонной связи.
Но его увлечением, буквально страстью, на всю жизнь осталась история, хотя до ее изучения Георгия Леонидовича не допустили, отказав принять в университет.
Ведь нередко запрет приводит к очень серьезному, даже пожизненному увлечению запрещенным. Так оно и произошло. Георгий Леонидович каждую неделю обходил букинистические магазины в центре Ленинграда, покупал интересные для него книги. Когда три больших книжных шкафа в его комнате оказывались забиты, он вызывал букиниста, продавал уже прочитанные книги и на освободившееся место приносил свежекупленные. Писал статьи о давней русской истории, печатал их в газете «Суздальская новь». Написал книгу о том, каким ему виделся Иван Грозный и его опричники. Книга была издана через много лет после кончины Георгия Леонидовича, только в годы перестройки.
Георгий Леонидович привил мне любовь к истории. Конечно, не он один. Знать и понимать историю нашей страны стремились мама и отец. Мой родственник, дядя Валя, смотрел уникальные материалы в отделе редких книг Ленинградской публичной библиотеки.
Но все-таки наибольшее влияние на меня оказал Георгий Леонидович (друзья звали его Гога). Он привил мне увлечение историей. Но говорил:
– Только не поступайте на исторические факультеты университетов. Голову Вашу забьют ненужным, вредным.
– А если Вы захотите стать журналистом-международником, то помните: о политике Запада писать у нас просто. Достаточно двух слов: «пресловутый» и «небезызвестный».
– Да и кто знает, примут ли Вас в университет. Меня не приняли из-за того, что мой отец дворянин. А Вас могут не принять потому, что Ваш отец – еврей. Ведь всегда стараются искать врагов. Тогда – дворяне. А теперь – опять евреи. Ведь уже слышали о Соломоне Михоэлсе. Он же, такой видный театральный режиссер, собирал в Америке деньги во время войны на помощь нашей стране. А теперь его убили, говорят, по прямому приказу Сталина. Пустили слух, будто его задавил какой-то грузовик. А на самом деле убили «органы». Им за это ордена дали. Не идет ли уже новая антисемитская кампания? Так что еще и еще раз подумайте, нужно ли пытаться идти в университет.
Я привык верить Георгию Леонидовичу. Но мама очень настаивала, чтобы я поступил в университет. Она сама в свое время этого не смогла. Голод в Поволжье, ее отец умер. Она осталась старшей среди шести братьев и сестер. Не до университета было. Вот потом свою мечту об университете она и перенесла на мою жизнь. И я не мог не слушать маму, которую так любил.
А у меня самого? Я увлекся уже тогда стихами и людьми Серебряного века (самих этих слов мы еще не знали: они родились в Российском Зарубежье). О самом Серебряном веке я в университете ничего не надеялся узнать: он был под полным запретом. Но, как я думал, понять Россию того времени, ту Россию, которая его породила, университетская профессура может мне помочь.
И – после долгих колебаний – я все-таки решил сменить свою зарплату переплетчика на скромную студенческую стипендию.
В студенчестве
Осенью 1948-го я поступил в Ленинградский университет на исторический факультет. И буквально в первый же день убедился, как прав был Георгий Леонидович, когда предупреждал меня о все усиливающейся политизации и идеологизации.
Придя на истфак, я увидел объявление: состоится заседание Ученого совета с докладом декана В.В. Мавродина «Задачи исторической науки в свете итогов сессии ВАСХНИЛ». Лысенковский разгром генетики на сессии Сельскохозяйственной академии прошел только что, в августе 48-го, когда мы сдавали экзамены, и вот – уже в начале сентября – историкам велели следовать примеру лысенковцев.
Люди старшего поколения, с кем я общался, говорили об этом с ужасом. Переживали за генетиков и боялись за свое будущее.
Уверен, что Владимиру Васильевичу Мавродину делать доклад было совсем не по душе. В этом я скоро убедился. Мы слушали его лекции о древней и средневековой Руси. Они были очень бравурными. На лекциях повторял: «Под звон мечей и пенье стрел Россия выходила на мировую арену». Как-то, встретив его коридоре, я спросил:
– Зачем Вы так?
Осмелился я на такую дерзость потому, что он очень хорошо ко мне относился. Помнил, как я, еще школьником, ходил на его лекции во Дворце пионеров.
Он засмеялся:
– Дорогой друг, история может быть в двух видах: как наука и как патриотический жанр. Вот и делайте вывод.
Сказал он как бы в шутку. Но за такую шутку можно было тогда ой как поплатиться!
Поражал он меня много раз и потом. Откровенностью – преподаватели обычно всячески старались ее избегать. Поведение большинства – по Чуковскому:
Темы, рекомендуемые нам, студентам, были зачастую очень политизированы. Особенно на кафедре истории международных отношений, где я учился.
Мавродин вызывал у меня доверие, и я решил обратиться к нему со своим главным вопросом: чем можно заниматься, какой темой? Конечно понимал, что Гумилёвым нельзя. Поэтому спросил осторожно: можно ли чем-то близким к Серебряному веку по времени и по тематике? Он ответил сразу:
– Вы что, с ума сошли?
* * *
Как быть – в этих условиях? Чем заняться?
А Африка? – Тут хоть какой-то путь к Серебряному веку – через путешествия и стихи Гумилёва. Его «Шатер». Да и романтика приключений в экзотических краях с их экзотической природой – по Киплингу, Райдеру Хаггарду, Буссенару, по роману Жюля Верна «Приключения трех русских и трех англичан в Южной Африке»… Tо, что давали мне в детстве взрослые из литературы их детства, чтобы отвлечь меня от пропаганды.
Что ж, Африка – неизведанная, почти незнакомая, – разве неинтересно? Конечно, в советской геополитике ее не было. Не до нее было. Сталин хотел «осваивать» Восточную и Центральную Европу. Устанавливать там свои режимы. Разве тут до Африки? Как пели тогда:
Не знаю, как о Турции, а об Африке – уж точно.
А какие знания давали в школе? Вот учебник «Новая история» для девятого класса. По нему училась вся страна. Издание 1949 года, «исправленное и дополненное». О «Черной Африке» – неполные две страницы. Как там показана Африка? Сказано, что бельгийцы, захватив Конго, требовали от африканцев собирать и сдавать каучук и строго наказывали за невыполнение. «Если деревня не доставляла требуемого количества каучука, туда посылался карательный отряд. Иногда войска набирались из негров, принадлежавших к племенам, у которых еще существовало людоедство. Им позволяли поедать неплательщиков каучукового налога».
И завершение абзаца: «В момент захвата Конго там насчитывалось около 20 млн жителей, к началу XX века осталось всего 8–9 млн человек»[52]52
Новая история: учебник для 9 класса средней школы / под ред. В.М. Хвостова. М.: Учпедгиз, 1949. С. 143.
[Закрыть].
Идея очевидна – показать, какие ужасные колонизаторы: позволяли людоедам поедать людей. Но школьнику-то приходило в голову совсем другое: африканцы поедают друг друга миллионами.
Этот учебник издавался каждый год, много лет. В 1962-м – с тем же текстом. А писал это В.М. Хвостов, академик и в дальнейшем директор Института истории.
Прежде всего я подумал о Южной Африке. Что-то ведь о ней знал… Англо-бурская война, Трансвааль. Жестокая расовая дискриминация черных белыми.
Думал я об этом в 1948-м, когда мне, первокурснику, надо было выбрать тему для курсовой работы.
Посмотрел, что́ об Африке пишут в свежих газетах и журналах. Ничего не нашел. Тогда посмотрел публикации о Востоке, об Азии. Совсем недавно Индия, Пакистан, Индонезия, Бирма провозгласили себя независимыми государствами. В советской печати это не вызвало восторга. Почему? Дело в том, что к власти в этих странах пришли отнюдь не коммунистические силы. И советская реакция (сейчас это уже забылось): колонизаторы старались привести к власти своих ставленников. Так что приветствия вызвало только создание коммунистического Китая.
Вообще же интерес к Востоку был невелик. Военные действия в Азии во время Второй мировой войны внимание советской печати привлекали тоже намного меньше, чем война в Европе.
На заре Двадцатого века в Западной Европе говорили о «желтой опасности». Отголосок этого – у Ахматовой:
Мне не казалось, что в 1948-м у нас смотрели на Восток, как на грозный вражеский стан. Но вот непознанным пространством, думаю, он оставался. Да, древними рукописями о культуре Востока наши востоковеды занимались. Но тем, что ближе к современности – мало.
Потом, как всегда, посоветовался с Григорьевым. Первое, что он сказал:
– Если Вы возьмете тему по России или Западу, все время Вам придется исходить из цитат «классиков марксизма-ленинизма». Ваша дорога будет как у лыжника слалом, только у Вас – между цитатами. А об Африке «классики марксизма» почти ничего не успели сказать. Так что дорога перед вами будет свободна.
– Ну, – сказал он, – ведь в любой теме важно, чтобы она перекликалась с чем-то близким, общечеловеческим, знакомым по жизни. Чтобы она была тебе хоть как-то знакома по родной стране, по ее прошлому, настоящему. А разве в Африке этого нет? Расовая и национальная дискриминация. Вы же столкнулись с ней, когда поступали в университет. Предлагали ведь сменить фамилию, когда получали паспорт?
И продолжал:
– Мне когда-то не дали поступить в университет из-за моего дворянского происхождения, а Вам теперь мешали из-за фамилии Вашего отца.
– Ну а если еще посмотреть вокруг? С началом войны ликвидировали Республику немцев Поволжья, и самих немцев выселили в Среднюю Азию. Это же обрусевшие немцы. Из поколения в поколение жили в России, много сделали для России, а на них повесили клеймо возможных пособников Гитлера. А выселение пяти народов Кавказа и крымских татар? В Москве власть объясняла это по-своему. Но крымские татары, балкарцы, чеченцы и все эти высланные могли видеть тут расовую дискриминацию. А корейцев ведь выселяли в Среднюю Азию еще до войны. Вот Вам и национальные проблемы, и расовые. Так что, когда будете разбирать тамошние отношения между бурами, англичанами, зулусами, подумайте и о тутошнем.
Не могу сказать, чтобы я сразу же согласился с такими сопоставлениями. Я был воспитан в духе, что наша страна особенная, особенная и еще раз особенная. Не учили меня в школе сравнивать ее с другими. А тут – такие сравнения!
* * *
Хотя сопоставления Григорьева меня и не вполне убедили, южноафриканские проблемы стали казаться не такими уж абсолютно далекими, как это выглядело в газетных статьях.
Задумался… С кем посоветоваться на истфаке?
Подошел к профессору Николаю Павловичу Полетике, который заведовал кафедрой истории международных отношений, где я учился. Мой выбор он одобрил. Но предупредил, что Африкой никогда не занимался.
В Ленинградском университете на восточном факультете работал крупнейший в нашей стране африканист – Дмитрий Алексеевич Ольдерогге. Он тоже одобрил мой выбор. Но предупредил: занимается Тропической Африкой, а не Южной. И что он – больше лингвист и этнограф, чем историк.
Я стал продолжать поиски. Понял, что если и есть в СССР историки, близкие к выбранной мною тематике, то все они, к счастью, как раз в Ленинграде. Три человека. Один из них еще весной 1941 года защитил диссертацию о попытке Англии захватить Трансвааль в 1895 году. Второй готовился к защите своей диссертации о восстании африканцев в германских колониях в начале XX века. Третий кончает диссертацию «Россия и Англо-бурская война». Все трое достойные люди, знают свое дело. Все трое прошли Отечественную войну, и она, конечно, задержала их исследования.
Чтобы идти к ним и просить консультаций, мне надо было сперва толком познакомиться с тем, чем я решил заняться, и уже не по романам, а по научной литературе. Начал искать в библиотеках книги, документы, свидетельства, готовить вопросы к встречам с этими тремя историками.
Но много ли книг по истории Африки получали тогда советские библиотеки? Почти ничего.
А архивы? Почти все закрыты наглухо.
И вдруг повезло. Узнал, что в Публичной библиотеке есть фонд изданий английских документов: «белые» и «синие» книги. Бесценные материалы!
Мне сказали, что после революции 1905 года, манифеста Николая II и создания Думы британские парламентарии решили помочь думцам, поделиться с ними своим опытом парламентаризма. Послали в Думу свои опубликованные материалы. Не только «синие» и «белые» книги, но и другие парламентские издания: стенограммы, протоколы парламентских обсуждений. Всё это почти полвека пролежало в Публичной библиотеке. Разобрали, рассортировали только в конце 1940-х. Так что я стал одним из первых читателей. А там об Африке – тьма-тьмущая.
Это меня так обрадовало, что я стал продолжать поиски. Не только в библиотеках. Попытался даже найти очевидцев – тех, кто участвовал в Англо-бурской войне. Вдруг кто-то еще жив. Узнал адрес сестры милосердия, которая работала в русском госпитале в Трансваале в 1900-м. Нашел дом, квартиру. На Васильевском острове. Но, увы, ее уже не было.
Лишь через много лет, уже в семидесятых, на том же Васильевском нашел сына Евгения Яковлевича Максимова, участника Англо-бурской войны. Буры избрали его в 1900-м одним из своих генералов. У сына, профессора Александра Евгеньевича, сохранился архив отца. Документы. Письма.
Находки грели душу. Казалось, чувствуешь вкус, цвет, запах дальних времен – и африканских, и наших, российских.
Так что мог идти консультироваться не с пустыми руками.
* * *
Постепенно мне все больше хотелось понять, как создается образ той или иной страны: из подлинных знаний, из предрассудков, мифологизации. Это привело к тому, что я стал искать, как же возник образ Южной Африки (в дальнейшем я написал книгу «Облик далекой страны»).
Мне очень помог, правда, уже не в студенческие, а в аспирантские годы, мой учитель и друг Николай Александрович Ерофеев. Он готовил книгу об образе Англии в России.
Говорил мне:
– Думая об образах других стран, надо начинать с того, как возникает образ нашей России. И как в России судят о других странах.
Напоминал мне о русофобии на Западе. И о том, какие суждения появлялись у нас. Например, антизападное мнение Николая I: «Посмотришь, порассудишь и убедишься, что если там что и лучше, то у нас оно выкупается другим словом, что такое несовершенство во многом лучше их совершенства»[54]54
См.: Корф М.А. Из записок // Русская старина. Кн. 8. СПб., 1899. С. 290–291.
[Закрыть]. А шеф жандармов Бенкендорф утверждал: «…прошлое России удивительно, настоящее великолепно, а будущее замечательно»[55]55
См.: Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. СПб., 1908. С. 133.
[Закрыть].
А русские журналы? В 1847 году в «Современнике»: «Едва ли есть другой народ, в котором национальный эгоизм доходил бы до таких крайностей, как у англичан»[56]56
Современник. Кн. 2. Отд. III. СПб., 1847. С. 55.
[Закрыть].
Даже Белинский подпал под господствующее мнение об эгоизме англичан. Утверждал: «…политическое своекорыстие и эгоизм являются национальным пороком этого народа»[57]57
Белинский Б.Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. Т. 5. М.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 128.
[Закрыть].
А мнение Николая II о японцах? Они – «макаки».
Что ж, такие высказывания надо знать. Они помогают понять подобные мнения, рожденные во многих других странах.
Но обязательно помнить и слова Герцена: «…вместе с ненавистью и пренебрежением к Западу – ненависть и пренебрежение к свободе мысли, к праву, ко всем гарантиям, ко всей цивилизации»[58]58
Герцен А.И. Собр. соч.: в 9 т. Т. 8. М.: Худож. лит., 1955. С. 43.
[Закрыть].
И такое близкое мне мнение Ерофеева: «Положительный образ человека и народа способствует установлению контактов с ним, отрицательный оказывается препятствием для таких контактов, для взаимопонимания и сближения»[59]59
Ерофеев Н.А. Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских. 1825–1853. М.: Наука, 1982. С. 3.
[Закрыть].
Все это я старался не забывать, когда готовил книгу «Образ далекой страны». Но это было уже позднее.
А тогда – какова студенческая жизнь в последние годы сталинизма?
Один день 1949 года
В мои студенческие годы общая ситуация вокруг поражала меня все больше. Даже судьба Мавродина.
Февраль 49-го. Буквально после первой же его лекции подхожу к нему:
– Не разрешите мне сдать экзамен досрочно?
Получалось (до меня не сразу дошло), что не хочу я слушать его лекции. Но он ответил спокойно:
– Пожалуйста.
Согласие я получил. Надо было готовиться. А лень брала свое – откладывал со дня на день.
Вскоре он остановил меня в коридоре:
– Если хотите сдавать экзамен м н е, приходите завтра.
Я не очень понял. Но всю ночь готовился и назавтра пришел. Отвечал сбивчиво. Вместо восстания Болотникова рассказал о Булавине. Но он смотрел отсутствующим взглядом и молча поставил «отлично».
И буквально в тот же день я – совершенно случайно – узнал, что его вызывали в Москву, к Шкирятову, в Комиссию партийного контроля. И предъявили такие обвинения, после которых он вряд ли мог остаться деканом. А то и партбилет потерять.
Я был потрясен: в этой ситуации он вспомнил о каком-то первокурснике с его нелепой просьбой!
Эту новость на курсе я узнал первым. На следующий день пошел на его лекцию, хотя и сдал экзамен. И уговорил сокурсников аплодировать.
Через несколько дней его сняли с должности декана, уволили из университета и исключили из партии.
Это было прямое напоминание и нам, студентам, что разворачивается сталинская кампания борьбы с «космополитизмом» и «низкопоклонством перед Западом».
Деканом истфака назначили Николая Арсентьевича Корнатовского, который до того заведовал кафедрой марксизма. Он сразу же решил обратиться к студентам со своей тронной речью. Собрание, которое он провел весной 1949-го, запомнилось мне на всю жизнь.
В лектории, самой большой аудитории истфака, собрался весь факультет. Корнатовский объяснил нам, каким должен быть студент-историк. И что мы под эти требования пока что не очень подходим.
– Вы ведь историки, будете учителями, духовными наставниками нашего народа, борцами идеологического фронта. А можем ли мы вам это доверить? Знаете ли Вы жизнь наших рабочих, колхозников? Работали на заводах, в колхозах?
И добавил даже:
– Бывали ли на подводных лодках?
Многие из нас, конечно, бывали в колхозах – в годы эвакуации. Кто-то поработал и на заводах. А из демобилизованных фронтовиков – их на истфаке было немало – кто-то, наверно, ходил и на подводных лодках.
Но декан говорил с вызовом.
– Ну и последнее. Недавно были выборы в Верховный Совет. Советский народ снова продемонстрировал верность блоку партии с беспартийными. Но нашлись и такие, кто голосовал «против». Вы думаете, тут, среди вас, таких нет?
И кончил:
– Мы вас пока что мало знаем. Но узнаем.
Потом прочитал посланные ему записки с вопросами. Первая звучала так: «Будет ли считаться космополитизмом недостаток внимания к национальным традициям чужого (не русского) народа»?
Чтобы вникнуть в смысл записки, он прочитал ее два раза. И ответил:
– Автор записки, конечно, не подразумевал Соединенные Штаты и Англию? В таком случае – конечно, да. Неужели Вы думаете, что мы позволим вам не считаться с великими революционными традициями французского народа, оплевывать его коммунистическую партию?
Получалось, что с традициями английского и американского народов можно не считаться.
Тогда подали ему еще одну записку. В отличие от первой, эта была короткая: «Прекратите пороть чепуху».
Корнатовский прочитал ее вслух. Очень спокойно. Он был уверен в прочности своего положения. Но секретарь факультетского партбюро, Николай Яковлевич Иванов, всполошился. Ведь за такие записки мог поплатиться как раз он – решат, что партбюро плохо ведет идеологическую работу. Он вскочил:
– Кто писал записку?
Все притихли. Гробовая тишина.
– Ну, что ж, разберемся. Сидите по местам. Проследим, как шла записка по рядам, и найдем этого негодяя.
След привел наверх. Зал лектория – амфитеатр, и на самом верху, на галерке – просто стоящие кое-как стулья. Тут след потерялся.
Иванов нашелся:
– Хорошо, будем сличать почерка.
Тогда встал Миша Чигринский, студент третьего курса кафедры истории международных отношений, той, где учился и я:
– Не надо сличать почерков. Записку писал я.
Иванов приказал ему спуститься вниз и встать лицом к нам. Как подсудимому.
И начался следующий акт действа. На кафедру вышел пятикурсник и потребовал исключить Мишу из комсомола. Немедленно! Сейчас же! Высоченный, перегнувшись через кафедру, он вопил: «Я не могу дышать одним воздухом с этим человеком!».
Пятикурсник, разумеется, думал о своем будущем: ему скоро предстояло получать распределение на работу. Надо было выслужиться. (Потом ему, действительно, дали престижную должность.)
Его примеру последовали еще двое пятикурсников. Клеймили Чигринского, стараясь превзойти друг друга.
Но и это еще не конец. Я впервые увидел там эффект потерявшей рассудок толпы. С мест кричали:
– Выгнать его! Прямо сейчас! Что тут думать!
Рядом со мной сидела девушка из моей группы. Ей не было и восемнадцати. Она тоже кричала. Через несколько дней я завел с ней разговор об этом собрании. Она себя не помнила.
Мишу спас студент его группы Виктор Фураев. Он просил дать их группе разобраться самой и предложить решение. К голосу Виктора прислушались: фронтовик, заместитель секретаря партбюро.
Вот о таких собраниях М.Г. Качурин, студент соседнего факультета – филфака – написал тогда:
А Ольга Берггольц, тогда же:
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
