Текст книги "Последнее наказание"

– Что Бог решил, то он тебе сам откроет, когда время придет, – сказала старушка, словно прочитав мои мысли. – А теперь пойди поспи, а то уже совсем ночь поздняя.

Я обреченно вздохнула и поплелась к отведенной мне лежанке. Проходя мимо спящих супругов, я немного задержалась возле них. Никаких следов загадочного тумана я больше не видела, но это не мешало мне тревожиться о них. Мне было очень грустно осознавать свою беспомощность в этом деле, и я очень жалела и Фенну, и Каспара, к которым за проведенный вместе день успела привязаться. Наверное, если бы в моих силах было сделать что-то, что могло бы облегчить их участь, я бы это сделала, не задумываясь. Но я была тогда всего лишь двенадцатилетней девочкой, и мои познания во врачевании были невелики, впрочем, как и возможности. Все, что я могла для них сделать, это помогать им все то время, что они жили вместе с бабушкой Марселлой. Их недуг ушел спустя два месяца после нашей встречи, и я не совру, если скажу, что была рада их исцелению не меньше, чем бабушка Марселла и сами супруги.

Глава 5

Что такое смерть? В романах, которые довелось мне прочитать, авторы часто превозносили смерть, внушая читателю страх и трепет перед нею. Воины всех народов стремились умереть в бою, а мы, простые люди, не облеченные ни силой, ни властью, мечтаем умереть тихо, на старости лет, лежа в своей постели, может быть, во сне, а может быть, в окружении родных людей. Каждый помышляет о смерти по-своему, но нет на свете ни единого человека, который бы хоть раз в жизни не задумывался о ней.

Нас с детства готовят к смерти. Нас приучают думать о ней, заставляют смириться с уходом родных людей и приобщают к мысли о том, что и мы сами когда-нибудь уйдем вслед за ними. Наука нам говорит, что смерть – это естественный процесс, а религия учит тому, что смерть есть всего лишь переход в лучший мир, где каждый из тех, кто живет праведной жизнью, получит все то, чего ему не доставало в этом мире. Но никто – ни наука, ни религия – не говорит нам о том, что смерть на самом деле ужасна, и что тот момент, когда душа расстается с телом, есть самый тяжелый миг в нашей земной и в нашей небесной жизни. В смерти, какой бы она ни была, нет ничего благородного и совсем ничего прекрасного. Она омерзительна в любом своем проявлении, и я говорю это не с целью кого-то обидеть или оскорбить чьи-то чувства. В своей жизни я видела много смертей, но ни одна из них не была ни легкой, ни сколько-нибудь привлекательной.

Когда я впервые столкнулась со смертью, мне вот-вот должно было исполниться четырнадцать, и к этому времени я уже почти шесть лет дружила с бабушкой Марселлой. В летние периоды я приходила к ней каждый день, когда позволяла погода. Осенью же и зимой, когда дорогу к ее домику, ведущую через поле, размывало дождем и засыпало снегом, я не могла навещать старушку. Нужно ли говорить, что я с тревожной печалью встречала осенние ненастья и с нетерпением ожидала прихода каждой новой весны.

Весна моего четырнадцатилетия выдалась дождливой, и, несмотря на то, что снег сошел довольно быстро, из-за ненастья и расхлябанной грязи я долго не могла навестить бабушку Марселлу. Когда же, наконец, дождь перестал лить, и дороги немного подсохли, я сразу же поспешила к маленькому домику, что стоял на опушке леса. Опасаясь того, что не все дороги еще пришли в хорошее состояние, мама настояла на том, чтобы в пути меня сопровождал помощник нашего управляющего Петрус. Он иногда и раньше провожал меня к бабушке Марселле, помогая, как в этот раз, донести оставшиеся с зимы овощи, солонину и свежий белый хлеб. Петрус был мужчиной средних лет, но преждевременно постаревшим от постоянных забот, вызванных длительной болезнью его супруги, которая, впрочем, покинула его и весь наш свет еще до моего рождения, оставив ему на память о себе болезни, морщины и окруженную седеющими волосами проплешину на затылке. Петрус любил меня, как собственное дитя, коего ему так и не довелось иметь, но, как и все его знакомые, недоверчиво относился к бабушке Марселле.

– Негоже молодым девицам по ведьмам шляться, – ворчал он каждый раз, когда провожал меня к старушке.

Несмотря же на свои слова, Петрус ни разу не попытался препятствовать мне встречаться с бабушкой Марселлой или хотя бы уговаривать вернуться домой. С выражением лица, которое более бы подходило Христу, несущему крест к месту своей казни, Петрус тащил за мной корзинку с припасами для старушки. Мне же всегда нравилось подшучивать над ним по этому поводу, отчего он обиженно, но, как мне казалось, невероятно забавно насупливался и начинал ворчать на тему колдовства более интенсивно. Петрус был религиозен. Во времена длительной болезни, унесшей его супругу, он все имеющееся у него свободное время проводил в церкви, ставя свечи и молясь об ее выздоровлении. Но Бог все же забрал ее, а Петрус простил его за это и, как говорят, даже поблагодарил.

Страшась наложения какого-нибудь страшного проклятья, Петрус никогда не задерживался надолго в домике бабушки Марселлы. Обычно он заносил корзину с едой, осторожно ставил ее на самый край стола, а затем торопливо выходил из домика и быстро, почти бегом, направлялся в деревню, возвращаясь только ближе к вечеру, чтобы проводить меня обратно домой. После каждого из таких возвращений он немного шатался и от него заметно разило самодельным яблочным вином, которое готовили некоторые крестьяне. Так что если по правде сказать, то домой провожать надо было его, а не меня. Но я не жаловалась маме из-за этого, потому что в вечернем нетрезвом виде он мне казался еще более смешным, чем в утреннем ворчливом состоянии.

В то первое солнечное весеннее утро моего четырнадцатилетия торопливые шаги Петруса и его монотонное ворчание показались мне непривычно громкими, а все вокруг: еще невспаханное поле и густой лес – странно затихшими и пустыми. Бабушка Марселла учила меня прислушиваться к природе, говоря, что через нее Бог ведет с нами беседу, поэтому странная, почти могильная тишина этих мест заставила меня подходить к домику старушки с невольной тревогой в сердце. Когда я вошла в знакомый маленький дворик, неясная доселе тревога еще больше усилилась. Всегда аккуратно прибранный, этот двор находился теперь словно в запустении. Тут и там валялись предметы быта, будто бы случайно вывалившиеся из престарелых рук старушки. Дорожки же и маленький сад за домом оказались засыпаны опавшей еще осенью листвой. Я не без страха взялась за ручку двери. Даже Петрус, пройдя через низенькую деревянную калитку, вдруг притих и стал подозрительно озираться по сторонам.

Не помня себя от волнения, я вошла в давно уже ставший мне родным деревянный домик. Когда я оказалась внутри, меня поразил неприятный запах, который, словно предвестник адских врат, стоял в домике старушки. Домашняя утварь здесь, как и все, что было на улице, в непривычном для бабушки Марселлы беспорядке лежала на столе и около очага. Я на секунду остановилась в дверях, оглядываясь по сторонам. Ставни небольших окон были закрыты, и в домике царил душный полумрак. Только когда мои глаза достаточно привыкли к слабому освещению, я смогла разглядеть неясный силуэт пожилой женщины, лежавшей под шерстяным одеялом на лавке у дальней стены. Петрус, замешкавшийся у двери, осторожно протиснулся мимо меня, желая, как обычно, поставить корзинку с продуктами на стол, но тоже замер, пораженный негативными изменениями, произошедшими в доме старушки. В этот раз он не стал торопиться покидать дом. Вместо этого Петрус тихонько подошел к столу, поставил корзину и, осторожно поглядывая на меня, присел на низенький табурет, который предварительно с неприятно громким звуком извлек из-под стола.

Услышав стук табурета о пол, бабушка Марселла приподняла голову с жесткой, набитой соломой подушки и тревожно посмотрела в сторону двери. Секунду она смотрела на меня, словно не узнавая, но потом улыбнулась, и ее изможденное болезнью, похудевшее лицо вдруг на секунду снова приняло такое любимое мною детское выражение. В который раз я подумала о том, что очень люблю ее улыбку, но сейчас, впервые в жизни, от нее мне не стало легче. Как будто прочитав мои мысли, бабушка Марселла перестала улыбаться и попыталась сесть. Очевидно, она уже достаточно долго болела и не поднималась с постели, так как руки ее не слушались, а изможденное, исхудавшее тело дрожало. Странно, она умела исцелять любое живое существо, но никогда не могла помочь самой себе.

– Бабушка, – испуганно прошептала я, когда она вдруг пошатнулась так, словно бы силы внезапно оставили ее.

Я поспешила к старушке, чтобы придержать и подложить подушку под спину, но она отмахнулась и самостоятельно села, сильно сгорбившись и дрожа. Я укутала ее шерстяным одеялом и осторожно присела рядом.

– Ты заболела? – спросила я, хотя сама прекрасно видела, что ответ на этот вопрос будет положительным, и поэтому, чтобы не выглядеть совсем уж глупо, поспешно добавила: – Я могу помочь тебе? Скажи, что мне сделать? Какой отвар сварить, чтобы тебя вылечить?

– Эту болезнь, – ответила старушка, снова невесело улыбнувшись, – нельзя вылечить ни травами, ни молитвами. Она приходит сама и уйдет уже вместе со мной.

Я недоуменно уставилась на старушку, так как впервые услышала от нее то, что что-то все-таки невозможно вылечить.

– Моя болезнь, – старушка продолжала улыбаться, – это всего лишь старость. Мое время уже приходит, и скоро я уйду, золотушечка, но тебе не стоит об этом печалиться.

Она взяла мои руки в свои, и меня больно поразила тонкость ее кожи. Я с ужасом смотрела на ее исхудавшие руки, на синие вены, так ярко выступающие из-под белесой, почти прозрачной кожи. Мне казалось, что одно мое прикосновение к ней может повредить этот бледный истончившийся покров. Всегда маленькая и худенькая, старушка теперь словно бы еще вдвое уменьшилась. Сейчас она совсем походила на ребенка, и мне даже показалось, что я без труда смогла бы поднять ее на руки. От этого открытия мне стало страшно.

– Но ты не можешь… уйти, – я с трудом договорила эту фразу. – Тебе только кажется так, потому что ты болеешь! Когда я болею, я тоже думаю о смерти и даже полагаю, что уже никогда больше не поправлюсь, но потом все проходит. И я тебя скоро вылечу. Вот, смотри. Сейчас мы откроем окна, пустим сюда свежий воздух, и тебе сразу станет легче.

Я выпустила ее руки, встала со скамьи и, быстро пройдя через комнату, открыла ставни на ближайшем окне. Теплые лучи весеннего солнца, резко проникшие внутрь, осветили комнату и заставили нас троих зажмуриться. Прохладный утренний ветерок отогнал в углы дома тяжелый запах болезни.

– Сейчас я сварю успокаивающий отвар, и тебе будет не так больно.

Я засуетилась возле очага, отыскивая горшочки с нужными сушеными травами. Старушка же молча наблюдала за мной, и я видела, что взгляд ее полон страдания. Вскоре она обратила свой взор на Петруса, который все так же, не произнося ни слова, сидел на табурете возле стола и тревожно следил за моими действиями. Их взгляды встретились, и впервые за все время знакомства эти двое поняли друг друга и пришли к единому мнению. Петрус был намного старше меня, он многое видел в жизни и уж тем более видел смерть. И сейчас он прекрасно видел то, что костлявая ее рука уже осторожно обнимает старушку. Бабушка Марселла знала это не хуже него и уже ощущала приближение скорого ухода. Они поняли друг друга по взгляду, и с тревогой следили за мной, не зная, как объяснить и как помочь мне справиться с предстоящей утратой. Первой заговорила старушка:

– Золотушечка, – позвала она, отвлекая меня от приготовления настоя.

Когда она заговорила, я как раз заливала подогретую воду в глиняный горшочек, где уже находились сушеные травы. От ее голоса я вздрогнула и пролила немного воды на свою руку.

– Не обожглась, рыбонька? – встревоженно спросила старушка.

– Нет, бабушка, не сильно, – сказала я, потирая раскрасневшуюся в месте ожога руку.

Я долила кипяток в настой, покрыла горлышко кувшина серым самотканым полотенцем и обвязала вокруг белой веревочкой.

– Посиди со мной, – слабо позвала старушка, похлопав дрожащей рукой по скамье рядом с собой.

Оставив кувшин с настоем на столе, я тихонько присела рядом с ней. В обычное время от бабушки Марселлы шел приятный аромат сухих трав и пряностей, но сейчас, сидя совсем рядом, я ощущала лишь едкий запах немытого тела и болезни. Она взяла меня за руку и сжала ее. Ее рукопожатие не было крепким, оно было немощным, но в то же время полным какой-то другой внутренней силы – силы уверенности и спокойствия. Я вдруг внезапно осознала, что старушка уходит. Я не знаю, почему эта мысль дошла до меня именно тогда. Может быть, костлявый силуэт смерти оказался в тот момент между нами, и я на мгновение почувствовала его близость? Я еще не успела до конца осознать свои чувства, а слезы сами потекли по щекам, и, видя эту боль, старушка обняла меня и притянула к себе. Уткнувшись в плечо бабушки Марселлы, я совсем разревелась. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я успокоилась, но за это время ни старушка, ни Петрус не сдвинулись с места и не произнесли ни слова.

– Сколько тебе еще осталось? – спросила я, наконец отстранившись и утирая слезы с лица рукой.

– Не знаю, – пожала плечами старушка. – Может быть, день, а может, и неделя, но я чувствую, что уйду до того, как распустятся почки на деревьях.

Мне было грустно. Петрус оттого ли, что сильно любил меня, тоже воспринял весть о скорой смерти старушки без радости. Сколь ни ворчал он обычно, приходя сюда, о ненадобности сей дружбы, теперь же не испытывал никакого облегчения от того, что вскоре эта дружба должна была прерваться простым и естественным путем.

– Может быть, позвать сюда пастора из деревенской церкви? – предложил он, видимо, желая чем-нибудь помочь в эти минуты мне или старушке.

– Не думаю, что это необходимо, – грустно покачала головой старушка. – Да и не придет он.

– Если попросит госпожа Нора, то, может быть, и придет, – настаивал Петрус. – Разве ж можно умирать без исповеди…

– Исповедь дают Господу, а не священнику, – заметила старушка.

Лицо ее при этом приняло выражение какой-то непонятной для меня задумчивой скорби. Петрус же, затронув близкую ему религиозную тему, был неумолим.

– Но по христианскому обычаю, – не согласился он со старушкой, – священник есть слуга Божий на земле. Он исповедь у человека принимает и на ухо Богу шепчет. Ежели вы добрая христианка, так исповедаться надо обязательно. Без исповеди в Рай не впустят.

– Христианка, – повторила старушка, отворачиваясь от Петруса так, словно бы ей были неприятны его слова. Она немного помолчала, но потом заговорила, все так же глядя в сторону: – Душа ведь не рождается христианкой. Она таковою становится после, когда тело, коему она принадлежит, подвергнут таинству крещения, и когда ее научат верить в Бога так, как учат этому в христианских церквях да монастырях. Но кто сможет ответить, кем была душа изначально? Каковою ее создает Бог? И почему Бог же, если Бог – христианин, то не создает душу сразу христианкой? Что говорят по этому поводу священники? – она вновь повернулась к Петрусу. – Что говорил тебе на сей счет твой пастор? Какой Бог создает душу человеческую? Разве грешной? Разве младенец грешен? Да и зачем Богу создавать изначально греховное создание?

Религиозному Петрусу суждения бабушки Марселлы крайне не понравились. Его искренне верующая душа была задета словами старой женщины, жизнь которой казалась ему всегда недостойной того, чтобы порицать христианское учение. Он встал, собираясь покинуть жилище ведьмы, но возле двери обернулся и обратился ко мне:

– Я приду вечером, чтобы проводить вас домой.

– Нет, Петрус, – сказала я. – Я не пойду домой. Бабушке Марселле нужен уход, и я останусь с ней до того момента, пока она не поправится или пока…

Я не смогла договорить, но и он сам меня понял.

– Ваша матушка не будет рада, – невесело заметил он.

– Ты ей расскажи все как есть, – убежденно произнесла я. – Она поймет, я в этом уверена.

Петрус ушел, и я осталась в домике, стоявшем на опушке леса, один на один с умирающей старушкой. Я была при ней шесть долгих, показавшихся мне практически бесконечными, дней, по истечении которых бабушки Марселлы не стало. Петрус каждый день навещал нас, но больше не обращался к старушке и не предлагал пригласить священника. Он приносил нам еду, набирал свежей воды из колодца и уходил. Все это время я не покладая рук старалась вылечить угасающую старушку, но силы покидали ее слишком быстро. Она будто бы таяла изнутри, и мне было ужасно больно это видеть.

В эти дни мы много говорили. Она как будто старалась рассказать мне все то, чего не успела еще донести за длительное время нашей дружбы. И еще, каждый раз начиная беседу, она словно хотела сообщить мне что-то очень важное, но отчего-то не решалась сделать этого.

Ее мучили сильные боли. То и дело старушке казалось, будто что-то внутри нее горит жгучим пламенем, или вдруг рвется, или же словно бы распухает. Часто от боли бабушка Марселла теряла сознание, и к тому же все эти дни она почти ничего не ела. Отвары, которые призваны были унять ее боли, почти не помогали, и я видела, что она очень страдает, хоть и пытается скрывать это от меня.

– Отчего же так больно? – отчаявшись, спросила я у старушки.

Это произошло за день до того, как она слегла окончательно. Я сидела рядом, держа ее за руку и не зная, чем еще могу ей помочь.

– Это чужие боли во мне мучаются, золотушечка, – ответила она и попыталась улыбнуться, но улыбка эта получилась такой вымученной, что мне стало еще больнее находиться рядом с ней.

– Не понимаю, – сказала я. – Что значит «чужие»?

– То и значит, – старушка устало пожала плечами. – Ты, когда лечишь кого-то, чужую болезнь на себя принимаешь. Человек исцеляется, но боль его никуда не девается, а только в тебе остается. Когда сама полна сил, ты ее и не чувствуешь совсем, но на смертном одре она проявляется. Все боли тех, кого лечишь, на смертном одре тебе припомнятся.

Мне показалось это все очень несправедливым. Бабушка Марселла была одной из самых добрых и светлых женщин, которых я когда-либо встречала в своей жизни, и она точно не заслуживала тех мучений, что ей приходилось терпеть сейчас.

– Но за что же такие страдания? – возмутилась я. – Ведь лечить больных – это доброе дело. Ты же помогала людям, а не заставляла их страдать.

– Христианские священники, – заметила старушка, – скажут тебе, что эти боли есть наказание Божие за колдовство. Но это не так. Просто, исцеляя кого-то, мы отдаем ему частицу своей жизненной силы, а взамен забираем его боль.

– А можно ли ее куда-нибудь деть? – спросила я, понимая, что вопрос мой будет выглядеть совершенно неразумным.

Я ожидала, что он рассмешит старушку или хотя бы заставит ее снова улыбнуться, но бабушка Марселла осталась серьезной. Она пожала плечами, будто сомневаясь, стоит ли мне это говорить, но потом все же сказала:

– Говорят, что можно. Если колдунья свой целительский дар не в могилу понесет, а кому-то передаст, то вместе с этим даром и боли чужие на последователя перейдут.

Услышав это, я внезапно воодушевилась, так как фраза сия прозвучала для меня как счастливая весть о спасении старушки.

– Так передай мне эту боль! – воскликнула я. – Я еще молодая и сильная! Я смогу ее вытерпеть!

– Нет, – непреклонно сказала старушка. – Тебе и своих болей на смертном одре хватит, а эти… Мне недолго уж терпеть их осталось.

Она несколько минут молчала, о чем-то задумавшись, но, когда я собралась встать, чтобы принести ей еще немного успокаивающего отвара, она остановила меня неожиданно сильным движением.

– Постой, – сказала старушка, переведя на меня взволнованный взгляд. – Я давно должна была рассказать тебе одну вещь, но никак не могла решиться сделать это.

– О чем ты говоришь? – спросила я, чувствуя, что слова, которые так страшится произнести старушка, будут значить для меня куда больше, чем что-либо когда-то сказанное ею.

– Помнишь, ты просила меня погадать тебе на будущее? – спросила бабушка Марселла.

От этого вопроса я замерла и почувствовала, как по спине пробежал тревожный холодок. Я давно уже перестала уговаривать старушку обучить меня предсказанию судьбы, потому что каждый раз, как только я заводила эту беседу, она менялась в лице и старательно переводила тему разговора. Только сейчас до меня дошло значение этих ее перемен – что-то в моем будущем вызывало ее тревогу.

– Помню, – неуверенно ответила я. – Неужели ты тайком от меня гадала на будущее?

– Да, – кивнула старушка и посмотрела на меня таким взглядом, что сердце мое сжалось от страха и волнения. Затем старушка отвела взгляд в сторону и сказала: – Много и много раз я гадала на твою судьбу, но каждый расклад выдавал мне одно и то же. Я не хотела тебе рассказывать о нем, но сейчас я почему-то думаю, что тебе лучше знать. Запомни, будущее переменчиво, и, возможно, зная что-то о нем, ты сможешь избежать многого из того, что предначертано сейчас. Только…

– Бабушка, – ласково приободрила я ее, – Не бойся. Говори мне все и будь уверена, что я справлюсь со всем, чтобы там ни скрывалось.

Старушка улыбнулась, но было видно, что с тем, что показал ей расклад колдовских карт, не так уж и легко справиться. Она молчала довольно долго, а когда все же заговорила, то голос ее дрожал от волнения.

– Каждый раз, сколь бы я ни гадала, расклад говорил мне, что ждет тебя дальняя дорога, с которой нет возврата. Там, куда она приведет, будут ждать тебя двое мужчин. В одном из них – погибель тела твоего, а в другом – погибель души, но кого бы из них ты ни выбрала, тебя ждет смерть. Страшная смерть с ужасными мучениями для тела или вечные адские муки для души.

– Я попаду в Ад? – испуганно переспросила я.

– В настоящий Ад, если выберешь одного, – кивнула старушка. – Или познаешь земной ад, если выберешь другого. В первом случае это случится нескоро, и ты, вероятно, проживешь долгую жизнь, не зная многих мучений. Во втором же случае ты уйдешь молодой.

– А если бы я не выбрала никого из них? – осторожно поинтересовалась я.

Я подумала о том, что если бы я, например, не стала связывать свою жизнь ни с одним из мужчин, а, скажем, отдала бы свою душу и тело какому-нибудь монастырю, то, возможно, избежала бы участей, описанных старушкой. Она поняла меня и кивнула:

– О, это было бы величайшим из подарков для мира! Но расклады всегда твердили мне об этих мужчинах. Судьба ведет тебя к ним, и я не уверена в том, будет ли выбор одного из них зависеть от твоего собственного желания.

Я промолчала, стараясь осмыслить сказанное старушкой, так как с трудом могла себе представить то, о чем она говорила. Страшные муки и мучительная смерть казались мне такими далекими, неопределенными и совершенно несерьезными, словно они и не касались меня вовсе. В четырнадцать лет сложно думать всерьез о собственной кончине. В то время мне казалось, что я буду жить вечно и, ко всему прочему, еще и никогда не постарею.

– Неужели Ад действительно существует? – спросила я у старушки немного погодя.

– И Ад, и Рай, – подтвердила она. – Все существует, но не бойся – пока твоя душа чиста, словно у ребенка, ты на верном пути к Раю. Адские врата открываются только перед теми, кто утратил свою чистоту, теми, кто хранит в своей душе ненависть и злобу. Сохрани свою душу такой, как сейчас, восторженной и доброй, и ты никогда не приблизишься к тем ужасным вратам.

Слова старушки обнадежили меня, но кое-что все-таки вызывало сомнение.

– Но ты сказала, что один из мужчин приведет меня в Ад? – спросила я.

– Да, – старушка снова кивнула. – Гадание предрекает так, но линия этого события слабая и во многом неясная. И сам этот мужчина неясен. Гадание предсказывает в нем опасность. Оно же говорит об открытии адских врат, но, знаешь, почему-то я и здесь видела, пусть смутно, что душа твоя долго будет оставаться чистой, хотя и будто бы околдованной.

– А можно ли узнать, как выглядит этот мужчина? – спросила я, питая слабую надежду на то, что смогу получить ответ, достаточный для того, чтобы суметь обнаружить такого человека в своем окружении, прежде чем решиться связывать с ним жизнь, как то предсказывало гадание.

– Не могу тебе сказать этого, – ответила бабушка Марселла. – Единственное, что знаю наверняка, – это то, что он – словно бы Дьявол на земле. Берегись его, рыбонька моя! Берегись!

На следующий день после этой беседы бабушка Марселла слегла. У нее больше не было сил, чтобы сесть и большую часть времени она находилась в забытье, которое, впрочем, тоже было беспокойным. Она стонала, мучаясь от боли, и временами стоны ее сменялись бессвязными криками. Травяные отвары, что я без конца ей давала, уже не приносили совершенно никакого облегчения. Она почти перестала пить жидкость и теперь уже совсем не узнавала меня. А я с ума сходила от ее криков боли! Иногда, не контролируя себя, она высоко вскидывала руки или ноги, или начинала сильно ворочаться, норовя вот-вот упасть со скамьи, на которой лежала. Я переворачивала ее, двигала ближе к стене, вновь и вновь укрывала одеялом и даже временами почти ловила.

Она ушла на третье утро. Все эти дни я почти не спала, позволяя себе прилечь ненадолго только в те редкие часы, когда утомленное тело старушки погружалось в глубокий сон. В день ее кончины я проснулась очень рано. Солнце еще только вставало, но безоблачное небо и обильная роса предвещали то, что день этот будет хорошим. Когда я встала, старушка еще спала, и сон ее показался мне спокойнее и глубже, чем когда-либо за последние дни. Я тихонько вышла на улицу, чтобы умыться колодезной водой, а когда вернулась, отирая мокрое взбодрившееся лицо, то обнаружила, что бабушка Марселла проснулась. Она не кричала и не стонала, но, широко открыв свои по-детски восторженные глаза, смотрела в окно на ясное голубое небо и восходящее солнце.

– Бабушка, – позвала я, присаживаясь на скамеечку рядом с ней.

Она перевела взгляд с окна на мое лицо.

– Золотушечка моя, – ласково произнесла старушка и протянула руку, желая коснуться моего лица.

Я почувствовала, как слезы потекли по моим щекам. Эти три дня, что она беспрестанно страдала от болей, показались мне адом, и теперь, глядя на нее, я с надеждой подумала о том, что худшее уже позади, что, может быть, все-таки есть надежда на то, что бабушка Марселла поправится.

– Может быть, ты хочешь воды? – спросила я у нее.

– Да, – голос ее был тихим, но не уставшим, а скорее умиротворенным. – Я бы попила.

Как мне ни хотелось мне отпускать ее теплую руку, но я встала, чтобы подойти к столу, где стояло ведро с водой. Я зачерпнула немного в маленькую кружечку и поспешила вернуться к старушке, но обнаружила ее уже лежавшую без дыхания. Ее неживой взгляд был прикован к окну, за которым разгорался день, губы сложены в тихой улыбке, а лицо выражало глубокое умиротворение и покой.

Увидев ее такой, я замерла и так и осталась стоять с глиняной кружкой в руке, не зная, что теперь делать. Звать ли кого-то на помощь, плакать ли или, может быть, закрыть ей глаза? Я растерялась и оцепенело смотрела на счастливое лицо умершей старушки. Не знаю, сколько времени продолжалось бы это оцепенение, но меня вывело из него странное явление. В один момент вся комната словно наполнилась полупрозрачным белесым туманом, который, как мне казалось, исходил от тела старушки. Местами туман уплотнялся, быстро приобретая вполне определенные очертания, которые сначала лишь отдаленно напоминали фигуру человека, а затем во все больше уплотняющихся изгибах я со страхом и трепетом начала узнавать фигуру бабушки Марселлы. Как тогда, много лет назад на развалинах домика лесника, я видела его призрак, так и теперь передо мной появился призрак или, может быть, душа старушки. Я во все глаза смотрела на нее, но она словно бы и не замечала меня. Туман, из которого была соткана душа, наконец оторвался от тела умершей женщины и поплыл в сторону выхода из домика.

– Бабушка, – прошептала я, но она не слышала меня.

Призрак вышел из дома, а я, словно завороженный мотылек, сама того не сознавая, последовала за ним. Душа старушки двигалась строго на восток, не спуская глаз с медленно поднимающегося от горизонта солнца. Она шла через поле, нигде не задерживаясь и не останавливаясь. Призрак, двигавшийся так быстро, что я едва могла поспевать за ним и не терять из виду, остановился только на речном обрыве, куда иногда приводила меня при жизни старушка. Река здесь была мелкая, а обрыв высокий, поэтому деревенский люд не любил это место, предпочитая для рыбной ловли и купаний места, находящиеся ниже по течению. Бабушке Марселле же здесь всегда нравилось, во многом как раз из-за того, что, кроме нас с ней, сюда никто не приходил. Теперь же и душа ее в последнем своем пути пришла сюда и здесь замерла, словно ожидая чего-то. Я остановилась в нескольких шагах позади нее, не решаясь произнести ни слова и не зная, что делать. Призрак несколько минут стоял на самом краю обрыва без движения и смотрел в небо. Я обратила взгляд туда же и увидела светящуюся точку. Сначала мне показалось, что это всего лишь яркая утренняя звезда, которая еще не скрылась в свете начинающегося дня, но потом эта точка будто бы стала расти и увеличиваться. Ее свет становился ярче и ближе и постепенно стал приобретать форму огромных сияющих врат. Я видела, как они медленно открылись и как из них вышли несколько ослепительных силуэтов, похожих немного на крылатых людей. Как только ворота полностью открылись, душа старушки оторвалась от земли, стала медленно подниматься в небо по направлению к ним. Я видела, как крылатые существа подхватили ее на полпути к вратам и почти что на руках внесли в тот мир, где обитали они сами. Затем ворота закрылись. Их вид стал тускнеть, и вскоре они словно растворились в воздухе, оставляя меня одну наедине с собственными, бегающими в непонятном хаосе мыслями.