Текст книги "Танец поневоле"

Арбен Кардаш
Танец поневоле. Проза и поэзия

Повесть и рассказы

Пастух и орёл
Повесть

– Папа, почему наша речка называется Большой рекой? Не такая уж она большая, а сливаясь с Самуром, и вовсе исчезает.

Непонятно, каким образом моему десятилетнему сыну, в последний раз побывавшему вместе со мной в селе, на нашей речке год назад, вспомнилась Большая река. Однако его вопрос напомнил мне о деревянном чемодане.

– Лезгины говорят: свое надо самому возвеличивать. Наши односельчане следуют этой поговорке, – вот первое, что мне пришло в голову в ответ: – Давай, спустимся в гараж, помоги мне навести там порядок, а я покажу тебе кое-что из моего деревянного чемодана. – Я попытался придать нашему разговору оттенок таинственности и тем самым соблазнить сына.

– А кто не знает, что хранится в твоем чемодане? Старые тетрадки, всякие бумаги… – Сын не поддался на мою уловку и, чтобы ответ прозвучал весомее, добавил: – Ты что, хочешь чемодан, набитый запыленным бумажным хламом, притащить домой? Мама рассердится.

– Мама сегодня дежурит… Пока вернется наш доктор, мы не оставим дома ни пылинки… Пошли, пошли! Я не обязан за так отвечать на твои вопросы! – попробовал я подделаться под дух подрастающего поколения.

Мои слова возымели действие.

В гараже царила неразбериха. В середине стояла машина с вывороченным для ремонта нутром, оставшееся пространство было завалено отслужившим свое старьем, уже бесполезным в хозяйстве, но на всякий случай не выброшенным: а вдруг на что-то понадобится. Не пустовали и полки вдоль стен. Теснота в гараже от нагромождения говорила и о тесноте в доме.

Деревянный чемодан находился на самой верхней полке у задней стенки. Чтобы добраться до него, надо было разобрать вещи, наваленные на пол, и освободить проход.

– Бери что тебе по силам и расставь по полкам там, где пусто, а со всем тяжелым я сам управлюсь, – сказал я сыну.

В конце концов проход освободился. Опуская чемодан на пол, я почувствовал, что он стал тяжелее с того раза, когда поднимал его на полку. «Наверное, оттого, что с годами человек больше ценит все оставшееся от своей прошлой жизни», – подумал я.

Действительно, этот черный чемодан был дорогим памятником. Со слов бабушки, я знал, что его привез, возвращаясь с войны, дедушка Камал. Однако дедушка про чемодан мне ничего не рассказывал, я его не расспрашивал. Дедушке с бабушкой, должно быть, чемодан напоминал давно минувшую войну, заставляя ныть старые раны, а потому я не находил нужным говорить о нем. С детства я знавал чемодан, хранящийся в специальной холодной комнате вместе с запасами съестного, всевозможной посудой, всем тем, чем редко пользовались или не пользовались вовсе.

Холодная комната использовалась как и мой гараж, однако бабушкой в ней неукоснительно соблюдался порядок. Там хранились предметы обихода, даже названия которых забыты нынешней молодежью: два глинобитных ларя для хранения муки и зерна, три тростниковых короба разного объема для хранения расчесанной шерсти, гребень, которым расчесывают шерсть, ручная мельница, прялка, три кутала[1]1
  Кутал – корзина без ручек с высокими краями.


[Закрыть], сплетенных из ивовых прутьев (в них тоже хранили шерсть или шерстяную пряжу), несколько надутых пустых бурдюков, подвешенных на гвоздях по стене, куски вяленого мяса, нанизанные на длинную палку, своими концами вдетую в проволочные кольца, свисающие на проволоке из-под потолочных балок, большие медные казаны, глиняные кувшины, расставленные на полочках стенных ниш, кастрюля из обожженной глины для приготовления тача[2]2
  Тач – похлебка, приготовленная на солоде.


[Закрыть], медный подойник, глиняная маслобойка, даже семи– и восьмилитровые бутылки, оставшиеся с царских времен. У стены, на деревянном топчане, обычно стопой лежали овчины, а под ними – шкуры.

Полку единственного, не очень широкого и не очень высокого окна холодной комнаты занимал деревянный чемодан, а над ним – старый газер-паша[3]3
  Газер-паша – ящичек для хранения стаканов.


[Закрыть]. Когда умерла моя мама, в холодную комнату перекочевал и ковроткацкий станок и рег[4]4
  Рег – инструмент из дерева с небольшими и неострыми железными зубчиками, используемый для прибивания ковровых рядков.


[Закрыть] для уплотнения ткущегося ковра. Был у нас дома и большой винный рог, который называли рогом тамады. На застолье, где дедушке предстояло быть тамадой, он брал его с собой. Этот рог не хранился в холодной комнате, так как относился к тем предметам, которые всегда были в ходу, и потому дедушка вешал его на ковре в гостиной.

Словом, холодная комната являлась хранилищем всего того, у чего истек или истекал срок жизни или он должен был истечь (скажем, у запасов съестного). Из всего прочего лишь деревянному чемодану суждено было продление жизни.

Ещё малышом дошкольного возраста я «положил» глаз и на этот чемодан, причиной чему послужил подарок дедушки. От нахлынувшей радости я не знал, где хранить игрушечную машинку, которой не было ни у кого из детворы по соседству. Тогда и вспомнился деревянный чемодан: я притащил его в свою комнату и положил в него машину, альчики и другие мелочи, без которых не обходилось в играх.

А перейдя в старшие классы, все это «богатство» я раздал соседним малышам. Однако чемодан не оставался пустым: теперь в нем хранились тетрадки с моими стихами и рассказами, во мне созрело желание написать столько стихов, чтобы они заполнили весь чемодан. Все написанное складывалось в него. И только я знал о его содержимом. Пожалуй, ещё и бабушка догадывалась.

Поступив в институт, через год я приехал в село на каникулы, открыл чемодан, все просмотрел и застыдился перед самим собой: ничего глупее и слабее я в жизни не читал. «Неужели все это я написал?» – спросил я самого себя. Взял чемодан и пошел в сад перед нашим домом. Вырыл яму и разжег в ней костер, начал брать из чемодана по тетрадке и бросать в огонь, разрывая листы и получая большое удовлетворение.

Бабушка, увидев, чем я занимаюсь, ахнула:

– Вай, дите мое! Что ты делаешь?! Разве не жалко? Разве можно предавать огню написанное бессонными ночами? – Она подошла и забрала чемодан.

– Бабушка, все это – слабые вещи, никуда не годные.

– И слабые вещи имеют свою цену… Они тоже жить хотят… Пройдут годы, и ты пожалеешь, что сжег их. Вот увидишь… Пусть останутся там, где они и были: есть не просят, пить – тоже. Вот когда я умру, тогда и поступай с ними по своему усмотрению.

Годы прошли. Я забыл про чемодан и о его содержимом.

Однако права оказалась бабушка. Когда она умерла, я открыл чемодан и пожалел о том, что успел сжечь: мучаюсь, что я сжег часть своего детства. А если что и осталось, так в этом чемодане. Оказалось, что содержимое чемодана обогатилось. Бабушка сложила туда мои школьные тетради разных лет, классные дневники и письма, отправленные мной матери, бабушке и дедушке во время учебы в институте. Тогда я не успел перебрать все, что находилось в чемодане, и привез его в город в надежде, что как-нибудь найду время возложить надежды на завтрашний день: я так и не открыл чемодан, водворенный на полку в гараже.

Сегодня же сын задал свой вопрос как нельзя кстати: дал мне повод заняться чемоданом, и время для этого у меня имелось. Я предполагал, что ответ на вопрос сына я найду именно в чемодане.

Мы подняли чемодан к себе на четвертый этаж.

Почему наша речка называется Большой рекой? Я помнил, что некогда вопрошал об этом и самого себя. Даже стихотворение написал. Вот только сохранилось ли оно в чемодане? Вытерев пыль, я открыл его. Заструился запах бумаги, пролежавшей долгое время. Сын, словно в ожидании чуда, стоял и наблюдал за мной.

– Вот, смотри, – передал я ему стопку своих классных дневников, тетрадей по математике, русскому языку и другим предметам. – Я не был таким лоботрясом, как ты.

Я искал стихотворение. Листал тетради и пробегал глазами по строкам.

А сын неохотно переворачивал страницы старых классных дневников:

– Ну и что?

– Погляди на оценки, на оценки погляди! – Я как будто превратился в мальчишку его возраста. Радовался когда-то полученным мною хорошим отметкам. Мне казалось, что они и сына подвигнут к более прилежной учебе. Однако сын жил своей жизнью, у него было свое детство, а в моем прошлом он ничего необычного не видел.

– Теперь программы сложные, да ещё в городских школах. Мои тройки стоят больше, чем пятерки, полученные тобой в сельской школе, – ответил сын, оставив мои тетради и дневники, намекая на свое превосходство горожанина над моим сельским происхождением. – Ты же не сумел вчера решить мне задачу, – с хитрецой в глазах посмотрел он на меня.

– Эврика! Нашел! – обрадовался я, заодно и возможности оставить без внимания последнее замечание сына. – Вот стихи. О Большой реке. Когда я их написал, мне было четырнадцать лет, – повернулся я к нему. – Этим стихам ровно двадцать пять лет!

– Из-за них ты и рылся в запыленном чемодане? – Сын никак не желал оценить мои старания.

– Вот, смотри. Вопрос, который ты задал мне, когда-то я задавал и самому себе. Послушай. «Большая река»:

 
Речка-невеличка,
Крутящиеся струи,
Почему же, почему
Большой тебя назвали?
 
 
Сольешься с Самуром,
Потеряешь себя, потеряешь.
Речка ты, невеличка,
Перестань бесноваться.
 
 
За дерзость твою
Тебя прозвали Большой.
 

– Ого! – Сын не остался равнодушным. – И ты их написал? В детстве?

– Да. Тебе понравились?

– Неплохие стихи… Ведь я думал так же, как и ты… Воды мало, а несется среди скал и обрывов с яростным шумом, грохочет на всю долину. Вот люди и назвали её Большой. – Сын вдохновился, словно сделал открытие. А может быть, его порадовало то, что мысли моего детства и ему пришли в голову. Почему-то это понравилось и мне. Вспорхнула мысль: «Мой сын – это я сам в детстве, и это стихотворение, что я держу в руке, как будто только что написано им…»

– Папа, можно я выйду на улицу? – Голос сына вернул меня к действительности. Он нашел ответ на свой вопрос и больше ничего не ожидал от моего деревянного чемодана.

– Иди. Не уходи далеко со двора. Потом поможешь мне отнести чемодан на место.

Последние слова я произнес, чтобы дать сыну почувствовать, что он мне нужен. Это было одним из уроков, полученных мною в детстве. Об этом мне тоже напомнил чемодан. Бабушка с дедушкой или другие взрослые односельчане давали понять каждому из детей необходимость, даже важность его пребывания в этой жизни. «Имей в виду, – бывало, говорил дедушка, – завтра в верхнем магале[5]5
  Магал – квартал села.


[Закрыть] состоится свадьба такого-то, куда и ты должен сходить. Мы близкие родичи, пусть потом не говорят, что не пришли, не признали их. Если сумеешь, и потанцуй. Мои танцы уже не те, а на свадьбе надо по-иному, чтобы в крови огонь зажёгся!» Дедушка совал мне в кулак металлический рубль с изображением профиля Ленина – чтобы я смог отдарить девочку, которая выйдет со мной танцевать. «Разок потанцуй и за меня, – говорил наш сосед дядя Шах-Буба. Если у него оказывались деньги, он тоже давал мне рубль, а если денег не было, добавлял: – В долг. Отдам с получки». На свадьбы я ходил, если даже их играли не у родственников, и танцевал: после подобных слов взрослых у меня вырастали крылья, я и сам чувствовал себя, как мужчина.

Воспитательное значение имело и то, что бабушка сохранила чемодан с моими принадлежностями. Знала ведь: когда-нибудь я, возмужав, захочу вернуться в свое детство, в своей взрослой жизни мне придется обратиться к урокам, полученным в детстве, ибо уроки детства мы начинаем осваивать, лишь повзрослев… Задумавшись, я перебираю бумаги из чемодана, те, что просмотрел, откладываю в сторону. А это что за конверт? Вроде знакомый. И нераспечатанный. Вах![6]6
  Вах! – возглас удивления.


[Закрыть] Это же письмо, которое я написал по просьбе дяди Шах-Бубы! Слова «Адресат по этому адресу не проживает» на конверте тоже выведены знакомым почерком. Без сомнения, это почерк Севзихана, сына дяди Шах-Бубы.

Холодная дрожь пробежала по моей спине. Я вскрыл конверт, который когда-то давным-давно сам запечатал и опустил в почтовый ящик, и вынул письмо.

«Дорогой сын мой Севзихан! Прежде всего прими мои благопожелания тебе, чистые, как ветерок с нашего Шалбуз-дага. Не обижайся, сын мой, что пишу вдогонку, после твоего недавнего пребывания в селе. Тогда не сумели толком поговорить, да и ты не пожелал выслушать меня. Конечно, ты был недоволен тем, что я послал тебе телеграмму от имени дяди Камала. И ты в этом прав. Но что мне оставалось делать, сын мой? Прости меня, так уж получилось. Я послал тебе телеграмму, не зная, куда деться от одиночества, когда сердцу стало темно в этом мире, когда дошел до последнего предела. Не знаю, почему ты не хочешь побывать в моей шкуре, попытаться понять мою душу. Разве ты не из этого села, сын мой?

У меня одно слово, милый мой сын: я хочу, чтобы ты насовсем переехал в село и позаботился о наследии предков. Мне жить осталось – с птичий век. Сегодня еще дышу, завтра меня уже не будет. Привези свою семью. Я жду не дождусь своих внуков. До сего дня ты их мне не показал и на этот раз приехал без них. После телеграммы я надеялся, что ты приедешь вместе с ними. И имена у них такие, что никак не запомнишь. А как бы им подошли имена дедушки и их покойной бабушки! Разве мало у нас хороших старинных лезгинских имен? Дети лезгина должны носить лезгинские имена. В районе мы найдем тебе работу, и жена твоя не останется без дела. Только не будь у нее под каблуком, будь мужчиной, имей лезгинский дух. Куда иголка, туда и нить тянется. Не будет так, дела примут другой оборот. Пусть она приедет, уговори ее, убеди. Я приму её как родную дочь. Научим её нашим обычаям, нашему языку. Ты и сам не представляешь, как прекрасен наш язык. Поговори хоть раз на языке твоей матери с Шалбуз-дагом, с Большой рекой, с ключами и водопадами Красной горы, лишь тогда почувствуешь всю сладость нашего языка.

Ты помнишь учившую тебя в нашей школе Тоню-учительницу, Антонину Николаевну? Приехала вместе с мужем, нашим односельчанином Агаси, работала в селе, родила и вырастила восьмерых детей, и лезгинским языком овладела, и обычаи наши переняла, в полуобвалившийся дом отца Агаси вдохнула жизнь, обзавелась крепким хозяйством. Великая женщина, честь и хвала ей! Приведи её в пример своей жене, расскажи о ней. Может быть, снизойдет до нее, стукнет в голову…

Говорят ведь, не послушаешься старшего – попадешь в большую беду. Как бы тебе потом не пожалеть. А про все остальное я тебе говорил. Не позорь меня перед народом, сын мой. Оставь мне возможность с открытом лицом появляться на киме[7]7
  Ким – место, где в свободное от работы время собирается часть взрослого мужского населения.


[Закрыть].

Ты думаешь, я пасу колхозных бычков потому, чтобы не помереть с голоду? Нет! Мне совестно, что дом мой пустует. У всех дома детский гомон, жизнь течет. А я уподобился одинокой сове, сын! Как бы твое сердце ни остыло к нашей стороне, привези хотя бы одного моего внука. И я не так буду тосковать, и он вырастет нашим, местным, человеком, станет хозяином нашего пустующего дома, наследником. Я словно тот орел со сломанными крыльями, которого ты видел у нас под навесом. У орла в сердце небо, а у меня в сердце ты, сын. Если для тебя и я, и отчий дом, и село ничего не значат, приезжай, по древнему обычаю сбрось меня с какой-нибудь скалы и отправляйся восвояси. И могиле своей матери скажи: «Забудь меня!» Больше ничего я тебе не скажу.

Написать это письмо мне помог Кудрат.

Хочу немного добавить. Только ты не обижайся. После нашего застолья, когда мы с дядей Камалом вернулись домой, он оставил рог тамады на столе на террасе. Утром его там не нашли. Чист ли на руку таксист, что привез тебя? Из наших односельчан никто бы не позарился на этот рог. Это большое горе для моего соседа, и я опозорился перед ним. Хранившийся веками, рог пропал из нашего дома, сын мой…

С наилучшими пожеланиями!

Я написал, потеряв покой и терпение, сам обмозгуй на досуге и не спеша.

Твой отец Шах-Буба».

Письмо потрясло меня по нескольким причинам. Во-первых, своим содержанием. Во-вторых, тем, что Севзихан на конверте письма, посланного ему вдогонку, даже не вскрыв его, надписал: «Адресат по этому адресу не проживает» – и отправил письмо обратно. В-третьих, что бабушка никому и словом не обмолвилась о вернувшемся обратно письме и через годы положила его в мой чемодан…

И это, по-моему, был один из уроков бабушки…

Может быть, она хотела, чтобы я когда-нибудь так неожиданно вспомнил дядю Шах-Бубу и его судьбу, чтобы вернулся в свое детство, в родное село, в родной дом и был им предан. Сейчас мне казалось, будто дедушка, бабушка, дядя Шах-Буба (царствие небесное всем троим!) пришли ко мне домой, будто они втроем сидят у меня в кухне, пьют чай и беседуют…

– Эй, Гюзель, старушка, – бывало, обращался дядя Шах-Буба к моей бабушке, – я завтра ухожу на архаш[8]8
  Архаш – место пастьбы скота в окрестностях загона в горах.


[Закрыть]. Ты не собираешься разводить огонь в харе[9]9
  Хар – специальная печка для выпечки хлеба.


[Закрыть]?

Бабушка понимала с полуслова: дядя Шах-Буба хочет, чтобы она испекла для него хлеба.

– Если ты хочешь, разведу огонь, – отвечала она с нашего двора.

Дядя Шах-Буба приносил бабушке муку.

– Да сгинут и старость, и одиночество, – говорил он при этом.

– Да сгинет одинокая старость. – Бабушка по-своему поправляла слова соседа и добавляла: – Эй, Шах-Буба, почему не приведешь себе хозяйку? Ей-богу, не так угнетали бы тебя старость и одиночество.

– Эх, Гюзель, старуха, – вздыхал дядя Шах-Буба. – Ну, приведу я хозяйку, но сколько мне осталось жить – с птичий век. И хозяйка, как сова, останется в одиночестве. Вот чего я боюсь…

– Сабур[10]10
  Сабур – терпение, хладнокровие.


[Закрыть] – хорошее дело. Да воздаст Аллах тебе по сердцу твоему. – Бабушка, наверное очень хорошо понимала его.

– Что-то не видно дядюшки Камала?

– Он на киме, – ответствовала бабушка и обращалась ко мне: – Иди, сыночек, принеси дяде кюсри[11]11
  Кюсри – маленький стул.


[Закрыть].

Я поднимался на балкон за кюсри, а про себя замечал: каждый раз, когда дядя Шах-Буба приходит к бабушке с мукой, они заводят одни и те же разговоры, только в разной форме. Мне казалось, что новые слова придавали их старому разговору иную окраску, иной вкус, бабушка и дядя Шах-Буба таким образом дополняли и для себя уточняли свои постоянные мысли. Как я заметил, эти два человека, повидавшие мир и всякие невзгоды, облегчали себе жизнь чудесами словес.

Я приносил кюсри. Дядя Шах-Буба, как всегда, садился у входа в помещение, где топился хар. Я знал, что он скажет, когда я появлюсь с кюсри, эти слова почти всегда были одни и те же:

– Вай, маншалла[12]12
  Маншалла – выражение одобрения: молодец, не сглазить бы!


[Закрыть], мой мужественный сын! Хвала тебе! Твой кюсри хоть и деревянный, но мягче трона иранского шаха.

Однажды я, лукавя, спросил у него:

– А откуда ты знаешь, что шахский трон – мягкий?

– Ей-богу, мужественный ты парень! – воскликнул он. Потом снял с головы свою лохматую папаху, положил ее на кюсри, сел на нее и добавил: – Не знаю, правда ли мягок шахский трон, но я уверен, что у шаха нет папахи, подобной моей.

После этого дядя Шах-Буба гладил свою голову с редкими седыми волосами, из внутреннего кармана ватника, накинутого на плечи, вынимал кипу четвертушек газетной бумаги, стянутых тонкой резинкой. Выбрав одну, остальные прятал в нагрудный карман, из другого кармана вынимал кисет с табаком и сворачивал самокрутку. Доставал из кармана брюк коробок спичек, прикурив, перекидывал ногу на ногу и начинал дымить. Видно было, что скручивание цигарки, а затем выдыхание кольцами дыма доставляет ему огромное наслаждение. Шаламы[13]13
  Шаламы – чарыки из сыромятной кожи.


[Закрыть] на его ногах подходили к его брюкам галифе, так как брючины были удобны для обмоток.

В селе больше я ни на ком не видел шаламов, носить такую обувь уже не было в обычае, даже шаламы моего дедушки, скореженные, лежали в углу холодной комнаты. Но дяде Шах-Бубе, может быть, было удобно в них ходить по горам за стадом колхозных бычков…

– За твое кюсри я подарю тебе бычка, – как-то сказал мне дядя Шах-Буба.

– Как ты мне подаришь колхозного бычка?

– Для такого друга, как ты, если даже колхоз не пожертвует, я найду бычка.

Я знал, почему так говорит дядя Шах-Буба. Прошло немногим меньше года, как умерла моя мама. Он понимал, что сердце у меня еще болит, и хотел подбодрить меня, показать, что он ко мне расположен. Только впоследствии я понял, что от его обещания колхозному хозяйству никакого вреда не было…

Везде – на земле и на небесах – весна входила в свои права. Каждый листочек, каждая былинка, каждый цветочек, каждая поющая птичка, весь люд, и белоснежное облачко на синем небосклоне, и льды на вершинах Шалбуздага и Красной горы, и окрепший, гремящий шум Большой реки – все включалось в праздник весенних дней.

Я привык просыпаться под птичье пение. «Кто видит приход весны, как и восход солнца, много-много раз, тот будет счастливым», – говорила бабушка. Я еще не понимал, из чего слагается счастье, и потому, в жажде счастья, поднимался рано. И бабушка, и дедушка, сколько я помнил, всегда вставали с первой утренней зорькой, и мне казалось, что счастливее их никого нет. На них походили и остальные престарелые односельчане. Выгнав скотину в стадо, женщины принимались мести двор и улицу перед домом, потом занимались уборкой дома. Мужчины находили себе дело в саду и в огороде, подправляли изгороди, ремонтировали всевозможные инструменты и орудия. В утреннюю пору люди обменивались благопожеланиями, и получалось, что подбадривали и поддерживали друг друга. Весной все эти явления приобретали какую-то особую силу, по-особому влияли на душу, точно наступившей в природе прекрасной поре именно открытые и добрые людские взаимоотношения придавали особый аромат, звучание и окраску. И я понимал, что среди этих людей я тоже имею свое место, тоже счастлив вместе с ними, хотя весеннее солнце я встречал еще не так много раз, как они.

Я рано вставал, чтобы усилить свое чувство счастья, но для этого была еще одна причина – соседка Халиса, дочь тетушки Шамсият. Она тоже привыкла вставать рано. Каждое утро она шла к роднику за водой. Мне необходимо было видеть, как она идет за водой и возвращается с полным кувшином. В эти минуты я отчетливо понимал, из чего слагается счастье.

В одно такое воскресное утро, когда все голоса и звуки так прелестно гармонировали друг с другом, когда жизнь, как цветок, распускалась на земле и на небесах, когда не было ничего, чего бы не хватало или недоставало, когда птицы еще не угомонились после утреннего своего пробуждения, когда Халиса еще не сходила за водой, в дальнем конце нашего двора раздались выкрики дяди Хелефа, напарника дяди Шах-Бубы, пасшего вместе с ним бычков, нарушившие очарование весны.

– Гей, парень! Кудрат! – От его голоса, показалось, задребезжали стекла в окнах нашего дома. Таким голосом не человека зовут, а грозят быку, когда он, оставив стадо, с ревом устремляется к появившейся вдали телке. – Весь закис от сна! Вставай!

Бабушка пошла за водой, дедушка находился на утреннем сборе мужчин на киме. А я в задней части террасы ожидал, когда же брызнут из-за вершины горы Келет густые потоки первых лучей. Дядя Хелеф меня не видел и думал, что я все еще в постели. И язычок же был у дяди Хелефа! Я знал, что надо ответить, пока он не разойдется по-настоящему, иначе выкинет что-нибудь такое, от чего все очарование весны растает, как дым, пожалуй, и солнце, так ласково восходящее, обратится вспять.

– Я уже встал, дядя Хелеф! – Я прошел к перилам террасы, при этом недоумевая, почему он зовет не старших, а меня. – Что случилось?

Увидев меня одетым и бодрым, дядя Хелеф, должно быть, подумал, что он сам еще не проснулся.

– Вах! Неужели это ты?

– Да, это я.

– Трусы хоть успел натянуть? – Дядя Хелеф воспользовался тем, что перила террасы закрывали меня ниже пояса. Он не может не дать волю языку.

– Натянул! – Я поднялся на перила. – Показать, что ли? – Тут нельзя было давать слабинку.

– Свои трусы, если сможешь, покажи дочери Шамсият.

– Ты же спрашивал… – Я спустился с перил. На сердце у меня потяжелело: еще не хватало, чтобы в грубую шутку дяди Хелефа вплелось имя Халисы. О моих чувствах он не догадывался, но такой уж был характер: что придет на язык, то и ляпнет. Нельзя было показывать, что меня задело, а то дядя Хелеф это сразу почувствует и еще что-нибудь выкинет. – Для чего девочке мои трусы? – добавил я вместо того, чтобы попридержать язык за зубами.

– Как для чего? А для того, чтобы узнать, есть что-нибудь в трусах или нет! – На этот раз от хохота дяди Хелефа стекла наших окон действительно задребезжали.

– Доброе утро, Хелеф! – появилась бабушка с полным кувшином.

– Добр… доброе хи… Хи-хи! Ха-ха-ха! – Дядя Хелеф не мог остановиться. Кажется, бабушка догадалась, над кем мог смеяться дядя Хелеф, и без лишних слов приказывающим тоном сказала:

– Иди, парень, принеси ковшик, а то он сгорит от смеха. – В голосе бабушки прозвучало недовольство мной, так как я пустился в разговоры с дядей Хелефом и дал ему повод подшутить над собой.

Пока я бегал за ковшиком, Халиса пошла за водой, я только успел заметить, как мелькнул ее кувшин.

Бабушка налила в ковшик воду и протянула дяде Хелефу.

– На, пей! Иначе я налью тебе на голову! – Бабушка знала, как с ним говорить. Дать бы ему ковшиком по голове, было бы лучше, подумал я, раздосадованный тем, что не увидел Халису.

– Доброе утро! – Дядя Хелеф наконец перестал смеяться и ответил на приветствие бабушки. Затем он, взяв ковшик, отпил глоток и вернул посуду бабушке.

– Что за сумасшедший смех? Не приведи Господь, если насмехаешься над моим внуком, а то ковшик в моих руках наготове!..

– Нет, бабушка, дядя Хелеф смеется над собственными байками, – кольнул я дядю Хелефа и в то же время показал, что его шутки меня не трогают. Кроме того, я понимал, что бабушка не пустит ковшик в ход, она и без того умела его усмирить, а дядя Хелеф имел привычку остерегаться женщин.

– Шах-Буба наказал мне вернуться на архаш вместе с Кудратом, чтобы он поел бутени[14]14
  Бутень – съедобный корнеплод.


[Закрыть]. Хороша бутень в нынешнем году!

– Чтобы я отправила вместе с тобой своего внука?!

– А что, на мне растут рога, что ли?

– Язык у тебя без костей!

– Милая старшая сестра, лопну же, если держать язык за зубами! Как мне быть? Таким уж меня Господь создал. Да буду я его жертвой. Через две сотни лет…

– Хоть бы Господа не упоминал, чтоб град на твою голову!

– Бабушка, давай я пойду! Иначе дядя Шах-Буба обидится, – сказал я.

– Шах-Буба хотел, чтобы Кудрат помог ему вскопать огород старухи Тенфе.

– Это другой разговор, – смягчилась бабушка. Теперь её голос подбодрил меня. – Как чувствует себя Тенфе? Жива еще? Когда ее внук вернется из армии?

– Старуха чувствует себя неплохо. Сидит у стены и греется на солнце, присматривая за своими козлятами. И внук должен вернуться этой весной… – Дядя Хелеф заговорил добрым языком. – Вы с Тенфе ровесницы?

– Нет же, брат. Когда ее выдавали замуж, я была маленькой девочкой… – Бабушка обернулась ко мне: – Готовься, сынок. Сходи, помоги чем-нибудь бабушке Тенфе. Одинокая старуха. Тебе зачтется доброе дело.

Старушку Тенфе я знал хорошо. Пока могла, она нет-нет да и появлялась в нашем доме. Ее муж Антер, объездчик обширных угодий на той стороне Большой реки, и дедушка были приятелями. Дом старого Антера одиноко стоял среди лугов. Когда он состарился и уже не мог вскочить на коня, чуть коснувшись ногой стремени, объездчиком стал его сын дядя Ахмед. Но он упал в реку и утонул, после чего бабушку и старуху Тенфе сблизило одинаковое горе: у одной дочь, то есть моя мама, у другой сын – оба еще молодыми ушли из этого мира. Горе придавало им больше терпения, печальная доля одной словно успокаивала другую в ее такой же доле. Теперь не стало и дедушки Антера. После его смерти бабушка и старушка Тенфе не виделись. Они не могли преодолевать неблизкую дорогу. Бабушку, по-видимому, обрадовал повод послать меня помогать старухе Тенфе. Она вынесла и сунула в карман моей курточки два желтых лимона:

– Отдай старушке Тенфе.

Такой вот своеобразный обычай – посылать пожилым людям не растущие у нас редкостные фрукты, этим самым свидетельствуя особую любовь и почитание к тем, в ком видели своего ближнего.

– А для меня разве нет доли? – спросил дядя Хелеф.

– Я же отдала тебе твою долю.

– Чем же?

– Холодной свежей водой!

«Умница, бабушка!» – похвалил я ее про себя и чуть не подпрыгнул от радости: значит, сегодня я впервые увижу склоны Красной горы, альпийские луга по правому берегу Большой реки! И другая причина удваивала мою радость: по пути я встречусь с возвращающейся с родника Халисой! Да еще с полным кувшином, что считается хорошим предзнаменованием. Все дела и события сегодняшнего дня будут добрыми!

– Смотри, чтобы мой внук сегодня же вернулся обратно. Ему завтра в школу, – напутствовала нас бабушка.

– Ладно, будет по-твоему. Твоего внука приведет сам Шах-Буба. – Он знал, что дядя Шах-Буба сегодня должен вернуться в село.

– Потом не говори, что я не предупреждала! – добавила бабушка. – Будьте осторожны, проходя по мосту.

– Есть, товарищ генерал! – Дядя Хелеф взял под козырек, вытянулся в струнку и отчеканил несколько шагов.

Его армейская шапка, обретшая неопределенный цвет от пребывания то под палящим солнцем, то под снегом и дождем, уже мало чем напоминала собственно шапку. Чуть приметный след на околыше указывал на то, что некогда там горела красная звезда. Если даже нацепить ее обратно, к его бушлату пришить погоны, там, где они также некогда были, заменить залатанные на коленях брюки (тоже армейские) на другие, более подходящие, а сапоги с отвернутыми голенищами, затвердевшие и в глубоких складках снизу доверху, с каблуками, стертыми правый на правую, а левый на левую сторону, почистить и хорошо смазать, а палку в его руках заменить на ружье или автомат, едва ли дядя Хелеф походил на бравого солдата, остался бы тем, кем являлся.

Таким он, дядя Хелеф, был всегда. Жизнелюбом. И не только от весны передавались ему бодрость и неиссякаемый задор. Зимой и летом он пребывал в отменном расположении духа. Пока не вышли из села, ни одного односельчанина, встретившегося нам, он не отпустил без шуток, при этом не слишком заботясь о том, уместны ли они. Ответы односельчан он пропускал мимо ушей, заглушая их хохотом, подобным грохоту обвала в горах. И никто на него не обижался, так как привыкли к его шутовским выходкам. В селе говорили: умрет Хелеф, и даже из его могилы будет раздаваться смех.

Я шагал и мечтал о встрече с Халисой. Так хотелось заглянуть в ее голубые глаза! Каждый раз, видя эти глаза, я чувствовал, как у меня в груди какие-то птицы взмахивали легкими крыльями. И я желал жить и жить, сильнее любить Халису… Однако Халисы не было, хотя давно уже пошла за водой. Жаль, что дорога шла не мимо родника. Магал с родником остался позади. «Все девочки одинаковы, – подумал я. – Наполнят кувшины и часа три будут болтать». Несколько раз я оборачивался и смотрел назад. Нет. Халисы так и не было. Я прибавил шагу.

Дядя Хелеф начал бодро насвистывать.

Когда дошли до моста на Большой реке, прозванного людьми Сиратом[15]15
  Сират – по поверьям мусульман, мост, служащий для испытания верующих; праведники по нему проходят в рай, а грешники попадают в ад.


[Закрыть], неожиданно дядя Хелеф совершенно преобразился. Если бы не увидел своими глазами, я бы этому не поверил. В глазах исчезло выражение плутоватости, даже морщинки у глаз, придающие ему облик хитреца, разгладились.