Текст книги "Танец поневоле"

Севзихан после того, как по своему усмотрению, без благословения родителей, обзавелся семьей, приезжал только один раз – на похороны матери. Приезжал один, без семьи. Больше он у нас не показывался… Каждое лето, когда в село из городов приезжали наши односельчане вместе со своими маленькими детьми, дядя Шах-Буба маялся в ожидании, не зная, на кого излить свою любовь, предназначенную для внуков, которых он никогда не видел. Уж который год он берег бочонок вина, чтобы откупорить его по приезде сына и внуков…

Через два дня, когда я пришел из школы, дядя Шах-Буба собирался выйти от нас. Видно было, что у него состоялся какой-то разговор с дедушкой и бабушкой, потому что у всех на лице лежала печать озабоченности, лица не светились обычной для соседей добротой и радостью, совсем наоборот, их лица – у бабушки с дедушкой – выдавали некую печаль, смятение чувств.

– Пусть кто что хочет говорит, а я поступлю так, как сам решил! – сказал дядя Шах-Буба. – Иного пути мне не осталось.

Бабушка в недоумении прижимала палец к губам.

– Твою рану – тебе лечить, – сказал дедушка. – Делай, как знаешь. А люди правильно поймут.

– Ай, молодец! Ты вовремя пришел. – У дяди Шах-Бубы, увидевшего меня, посветлело лицо. – Ну-ка, вынь бумагу и ручку.

Я, ничего не понимая, посмотрел на дедушку. Дедушка кивнул головой, мол, делай, что тебе велят. Я вынул бумагу и ручку.

– Пиши, как это будет по-русски: «Шах-Буба умер. Завтра похороны. Камал». В смятении я посмотрел на бабушку.

– Пиши, сынок, пиши. Шах-Буба хочет от имени твоего дедушки послать такую телеграмму. Чтобы Севзихан приехал… О Боже, – взмолилась бабушка, – не опозориться бы перед людьми.

Я написал.

Дядя Шах-Буба забрал у меня телеграмму.

– Теперь увидим, приедет он или нет! А там я с ним поговорю! – Действия дяди Шах-Бубы стали решительными. – Пойду, отправлю!

Он пошел на почту.

Ближе к вечеру, сидя в конце веранды, я написал стихи о Большой реке.

Потом я увидел: наши соседи, двое взрослых парней, пригнали ко двору дяди Шах-Бубы двух черных баранов. Дядя Шах-Буба за ними посылал парней на альпийские луга. «Готовится к своим похоронам», – подумал я и про себя засмеялся. Мне казалось, что он и сам посмеивается над своей проделкой.

Спрятав стихи в деревянный чемодан, я отправился навестить Цавдара. К нему больше никто не приходил. Его уже все забыли. Он ничего не съел из того, чем его угостили. Не могу сказать, пил ли он воду, которую дядя Шах-Буба налил для него в миску.

– Кушай, глупый, иначе сдохнешь ведь, – сказал я и кинул ему еще несколько кусков хлеба. – И от мяса этих баранов кусок-другой да перепадет тебе.

Цавдар даже не обратил на меня внимания. Понимал, конечно: бездна разделяет его и тех, кто вот таким образом кинул его под ноги, а я, конечно, относился к тем. Между этими двумя сторонами, может быть, думал орел, невозможны не только мир и согласие, но даже простые взаимоотношения. Однако я так не думал. Ведь никто: ни дядя Шах-Буба, ни я, ни кто-либо другой (не могу сказать только про дядю Хелефа) – не хотел быть врагом Цавдару. Все желали лишь одного, чтобы его сломанное крыло побыстрее вылечилось и он оправился после своего несчастья. Потом дядя Шах-Буба отпустит его обратно в небо. Он обещал, что сделает это. Жаль, что Цавдар не понимал этого. Вот знать бы его язык, тогда бы я с ним поговорил, сказал о том, что мы думаем, а там успокоились бы и он, и мы. А так в его глазах я мог читать только одно: «Вы надругались надо мной! Вы сломали мне крыло! Но мою орлиную сущность, мой дух вы не сломите!»

Не знаю, что читал в глазах орла дядя Шах-Буба. Но он должен был понять его лучше, чем я. Однако сейчас дяде Шах-Бубе было не до орла. У него появились другие заботы, да еще немалые…

На следующий день, пополудни, во двор дяди Шах-Бубы начали стекаться уважаемые люди, из тех, на кого он мог положиться и кто его ценил. Да еще принаряженные: в папахах и черкесках с газырями, затянутые поясами, с которых свисали кинжалы. В обычные дни они ходили в лохматых папахах. Видно было, что сегодня – день необычный. Лишь председатель сельсовета, директор школы, председатель колхоза пришли, как всегда, в костюмах, шляпах и при галстуках.

Появились и музыканты: двое зурначей и барабанщик. Кроме двух зурн и барабана, у них были еще свирель и балабан[29]29
  Балабан – духовой язычковый инструмент.


[Закрыть], потому что они, превосходные мастера своего дела, умели играть и на этих инструментах и привыкли к тому, что в застолье их попросят сыграть на разных инструментах. А отказываться в таких случаях, снижая тем самым накал торжества, истинные музыканты-мастера считали чуть ли не грешным делом.

В саду дяди Шах-Бубы на зеленой травке соседские женщины расстелили большую скатерть; вынесли из дома дяди Шах-Бубы, взяли у нас, у Халисы подушки и разложили их вокруг скатерти, чтобы гостям удобно было сидеть.

Моя бабушка вместе с другими старушками пекли хлеб в нашем харе. В углу двора дяди Шах-Бубы еще две женщины пекли большие лаваши[30]30
  Лаваш – лепешка из тонко раскатанного теста.


[Закрыть] на саче[31]31
  Сач – металлический диск, на котором пекут хлеб, лепешки.


[Закрыть]. Сач был установлен на камнях.

Такое подобие очага я видел в горах у стены лачуги пастухов. Соседи сами принесли дрова и кизяк для поддержания огня, у дяди Шах-Бубы их было не в достаточном количестве.

Зарезали одного из баранов, пригнанных вчера с пастбища Парсар. Двое молодых парней, которые их пригнали, теперь жарили шашлык; один из мужчин варил шурву[32]32
  Шурва – мясной суп.


[Закрыть] – еще на одном очаге стояла большая кастрюля, над которой поднимался пар; мужчина, орудуя дуршлагом, снимал пену с варившегося мяса. Кто-то с катившимися из глаз слезами чистил лук, кто-то разрубал топором мясо, а кто-то разделывал мясо на мелкие куски – словом, все были при деле, каждый, в приподнятом настроении, чувствовал себя старающимся для важного, большого торжества. Еще перебирали рис для плова; кто-то спешил с приготовлением метелжема[33]33
  Метелжем – приправа к плову (из мяса, зелени, каштанов, изюма и т. д.).


[Закрыть]. Халиса и еще две девочки нарвали и принесли молодой крапивы на целую горку афаров[34]34
  Афар – тонкий пирог из трав.


[Закрыть]… Я тоже был весь в движении: бегал звать то одного, то другого из тех, кто запаздывал к застолью. Один наказывал мне принести дров для очага, другой просил помочь нарезать мясо, третий велел чистить картошку, еще кто-то кричал на меня, чтобы я не путался под ногами, а стоял смирно в сторонке…

А дедушка, можно сказать, уже приступил к выполнению обязанностей тамады: с рогом в руке, являющимся главным знаком отличия тамады, он подбадривал работающих, в нужном случае что-то советовал. Этот рог являлся реликвией, сохранившейся в нашем доме от предков, и во всем селе звали его не иначе, как «рогом тамады». Другие называли его и «рогом Камала». Когда в селе играли свадьбу или собиралось застолье, туда несли этот рог, чтобы его держал тамада. Дедушка выступал тамадой лишь на торжествах у своих родичей и близких или у людей, с кем его связывали крепкие узы и кому нельзя было отказывать. Однако никому, кто приходил за рогом, не отказывали. Считали, что рог обладает баракатом[35]35
  Баракат – благодатность.


[Закрыть], что он является неким символом духа предков и потому нельзя было кому-то позволять пользоваться им, а кому-то отказывать в этом, он добром служил всему джамаату[36]36
  Джамаат – общество села.


[Закрыть]… Когда-то очень давно, может быть, тысячу лет назад наши предки подстрелили горного тура, и вот его рог явился главным символом, олицетворяющим благодать и веселье подобных торжеств.

На нем, украшенном серебром, были вырезаны какие-то таинственные знаки. Многие считали их древними лезгинскими письменами. И вправду, какой-то ученый, который пришел к нам домой, прослышав про рог, прочитал на нем: «Пустой – наполни, полный – осуши». И стар, и млад в селе повторяли эти слова, ставшие поговоркой. И сейчас пришедшие на застолье говорили дедушке:

– Наполняй же то, что ты держишь в руке, а то он треснет.

– Наполнять надо умеючи, для этого тоже требуется терпение, – отвечал дедушка.

– Проследите, чтобы у вас не лопнуло терпение… Куда делся Шах-Буба?

Никто не знал, где дядя Шах-Буба. Каждый был занят своим делом и не обратил внимания, куда делся виновник торжества.

А гости все приходили. И всякий вновь прибывший, как и те, кто пришел раньше них, спрашивал:

– Что здесь происходит? Что за неожиданное застолье? По какому поводу?

Все ждали ответа от дедушки.

– Тот, кто пришел к вашему двору с приглашением, что вам сказал? – спрашивал у них дедушка.

– Нас пригласил Кудрат, твой внук, – отвечали гости. – Он сказал: «Приведите себя в порядок, оденьтесь поприличнее, подстригите усы и бороду и обувь свою не забудьте почистить и приходите домой к дяде Шах-Бубе, предстоит обмыть одно дело».

– Вот и подождите, пока начнем обмывать, тогда вы все узнаете, – добавлял дедушка.

В саду начинала цвести черешня; на остальных деревьях: яблонях и грушах – еще только лопались почки. С гор я видел, как в долине Большой реки, в долинах сел, лежащих ниже, буйно цвели сады. Наше село находилось выше, но дыхание весны здесь уже чувствовалось. И было бы неправдой сказать, что запахи молодой травы и первых цветов не оказывают своего действия. Аромат, струящийся в прозрачном воздухе ясного солнечного дня, не мог заглушить даже запах поджариваемого лука.

– Нашелся Шах-Буба! – воскликнул один из мужчин.

Дядя Шах-Буба выходил из помещения, где хранились запасы съестного, и катил перед собой бочонок внушительных размеров. Наверное, бочонок был надежно припрятан, потому он и запоздал.

– Одного запаха не хватало в воздухе, теперь и он донесся до нас! – сказал дедушка, откупорив бочонок.

– Ты отвечаешь за то, чтобы сегодня все это выпили! – сказал дядя Шах-Буба дедушке.

– Башусте[37]37
  Башусте! – с удовольствием слушаюсь!


[Закрыть]! – ответил дедушка.

Дядя Шах-Буба был бодр; лицо у него лучилось, в глазах таилась улыбка. Это был не тот Шах-Буба, который отправлял телеграмму. В каракулевой папахе, в брюках галифе, заправленных в хромовые сапоги, с кинжалом за поясом – таким я видел его впервые. Как будто сбылись все его желания, и он помолодел.

– Эй, Шах-Буба, что здесь происходит? Что за торжество? По какому поводу мы собрались? – нетерпеливо спрашивали гости, особенно те, кто носил шляпу.

– Сегодня день моего рождения! – Дядя Шах-Буба скрытно подмигнул дедушке.

– Так бы и сказал, сын дьявола! А то: «Приходите, одевшись поприличнее, смажьте сапоги!» Совсем с панталыку сбил людей… Поздравляем!

– Как ты сегодня вспомнил про день рождения, который никогда не отмечал? – не отставали любители задавать вопросы.

– Сегодня и Севзихан приезжает. – Теперь дядя Шах-Буба так же скрытно подмигнул мне. – Получается по пословице: и дядю навестишь, и жеребчика объездишь.

– Тогда хорошо. Поздравляем! Да насытятся глаза, берегущие дорогу! – успокоились любители задавать вопросы.

В мое сердце неожиданно вкрался страх: а если Севзихан не приедет? «Сделай так, чтобы он приехал, священная гора!» – взмолился я про себя, обращаясь к Шалбуздагу. Но дядя Шах-Буба был уверен, что сын приедет. Я не мог понять, откуда у него взялась эта уверенность.

– Если в двенадцать часов самолет приземлился в Махачкале и если он возьмет такси, то в четыре часа он будет здесь, – сказал дядя Шах-Буба. Оказывается, он все рассчитал.

– Его вызвали? – Вопросы все еще не прекращались.

– Да, послали телеграмму.

Дедушка, покачивая рогом, старался оградить соседа от вопросов собравшихся:

– Хватит пустых разговоров! Скоро четыре часа! Все проходите в сад. Эй, парни! – позвал он тех, кто был назначен для обслуживания застолья. – Откатите этот бочонок, если хотите испробовать его содержимое.

– Да мы его на руках отнесем! – мигом исполнили поручение парни.

– Мастера! – окликнул дедушка музыкантов. – Ну-ка, исполните «Хеб царакай[38]38
  «Хеб царакай» – название народной мелодии. Букв. «Овцы по склону».


[Закрыть]»! – Это означало, что тамада открыл застолье.

Мелодия взмыла в небо. Она чаровала гостей: каждый оставался на месте и в то же время мыслями уносился далеко-далеко вслед за мелодией. Каждый из них знал историю этой мелодии, наверное, каждый по-своему вспоминал связанные с нею события…

Молодой лезгин, стерегущий в горах овец, сложил эту мелодию для своей невесты. Мелодия была так прекрасна и сладка, что даже отара, разбредшаяся по зеленым склонам, услышав ее, собиралась поближе к чабану. Каждый звук ее был наполнен чистым чувством безграничной любви к родным горам и к преданной женщине, которая дома поддерживала огонь в очаге. Каждый раз, когда вершинные ветры доносили эту мелодию до села, сердце молодой жены чабана успокаивалось: значит, ее возлюбленный жив-здоров. Они считали дни, оставшиеся до встречи. Жена верила, что осенью, когда отары направятся с альпийских лугов на равнинные пастбища, молодой муж вернется домой, овеянный ароматами горных склонов, чистый, подобно горным ледникам и прозрачным ключам; и принесет он в себе, опаляемый страстью, светлую любовь, которая в состоянии будет заполнить не только родные долины, но и целый мир. Но пока о его чувствах влюбленной женщине сообщала только волшебная мелодия.

И вот однажды на землю лезгин пришли недруги с целью угнать отару. Но чабан исполнил свою мелодию, и овцы, словно по волшебству, вернулись к чабану. Поняв, в чем дело, недруги отрубили чабану пальцы и погнали отару к перевалу. Вслед им чабан заиграл на свирели обрубками пальцев, истекающими кровью. Но мелодия потеряла свою красоту, словно ее тоже изранили, и овцы, отгоняемые чужаками, перестали понимать ее. Лишь молодая жена, услышав изменившуюся мелодию, поняла, что ее милый попал в беду, о чем она и сообщила всему селу. Отряд вооруженных всадников поскакал в горы. Они настигли грабителей, уничтожили их и вернули обратно отару.

Молодой чабан, когда раны зарубцевались, научился по-прежнему исполнять мелодию обрубками пальцев. Те, кто слушал его, говорили, что он играл даже лучше прежнего. Слух о случившемся разнесся по всему Лезгистану. Про эту мелодию узнали все музыканты-мастера. Для них она превратилась в главную мелодию, которая объединяет всех, кто живет на родной земле и сохраняет родные гнезда, зовет обратно тех, кто потерял себя на чужбине, помогает влюбленным раскрывать свои чувства и доводить их до своих избранниц…

Вот почему мой дедушка любил эту мелодию, и не было в селе никого, кто не согласился бы с ним. «Название этой мелодии заключает в себе тайну, – говорил дедушка. – Оно испытывает каждого лезгина. Незавершенность заголовка как будто ставит каждого из сыновей лезгинских перед выбором. Какую выбрать путь-дорогу в жизни? Ту, которую уводит от родной земли, или ту, что возвращает к ней? Как быть с богатствами родной земли: бросить их или владеть ими и приумножить их? Словом, ставит на весы честь и совесть каждого, кто должен быть опорой родины… – Таким образом рассуждал дедушка и добавлял: – «Хеб царакай» – в какую сторону? Да в нашу! Мы должны сохранить богатства родной земли, должны благоустроить ее. Как бы далеко, в каких бы краях ни жили наши сыновья, пусть в их делах всегда будет сквозить высокий дух нашего народа и пусть в их сердцах звучит мелодия «Хеб царакай»!»

Музыканты, не останавливаясь, играли в две зурны: один выводил главную мелодию, другой, подтягивая, создавал фон. Зурна – инструмент для больших, многолюдных торжеств, и мелодию она исполняет бодро, воодушевляет. А в безлюдном поле эта мелодия хорошо прозвучала бы на свирели. Звук свирели словно исходит из влюбленного сердца, сливая воедино чувства исполнителя и той, к кому он мысленно обращается. И потому «Хеб царакай» на свирели звучит как мелодия любви. По-своему прозвучит она и на балабане. Особенно для тех, кто на чужбине тоскует по родине… Но сегодня играли зурны, свидетельствуя о единстве и близости собравшихся.

Двое зурначей, оба плотные, приземистые мужчины, прижмурив глаза и надувая щеки, играли так самозабвенно, что едва ли помнили, где они находятся. Может быть, каждый из них представлял себя чабаном, стерегущим отару на склоне горы? А может быть, и с закрытыми глазами они видели, как протяжная, нежная мелодия сближает людей, и они чувствуют крылья за спиной. Души людские, побитые житейскими неурядицами и уставшие, начинают очищаться, обретая родниковую прозрачность. Понимать это им было приятно… А барабанщик не забывался! Бил себе по барабану и кивал головой односельчанам, оглядывался по сторонам, возбуждаемый мелодией, порой покачивая головой. Казалось, что его руки, подчиняясь только мелодии, действовали самостоятельно, независимо от хозяина. И как будто не барабанщик бил по барабану, а палки с загнутыми концами сами, в такт мелодии, опускались и, едва коснувшись, отскакивали от белесой, туго натянутой кожи козла… Словом, мелодия была полна любви к отчему дому, к родной земле. Каждый из слушающих ее вспоминал радостные и печальные минуты своей жизни; перед глазами каждого вставали образы родных, начиная от младенцев, лежащих в колыбели, и кончая теми, кто давно покоится на сельском кладбище; мелодия словно говорила людям: каждому дан определенный отрезок пути от колыбели до могилы, и не очень он длинный, но на этом пути, если захотеть сердцем, можно совершить большие дела, сделать много добра, и они, подобно продолжению твоей души, пронесут твое имя от поколений к поколениям, из века в век и послужат единению и оздоровлению твоего народа…

Гости дяди Шах-Бубы слушали молча и понимали, о чем говорит мелодия. Они смотрели в глаза друг другу, улыбаясь, покачивали головой. Одна дума владела всеми, сближенные мелодией, они чувствовали свое единство.

Мелодия-благовестница так глубоко затронула души людей, они так ушли в себя, что никто не заметил остановившееся возле дома дяди Шах-Бубы такси и вышедших из него Севзихана и водителя, которые, остолбенев, смотрели на торжество.

– Дядя Севзихан приехал! Муштулух[39]39
  Муштулух – радостная весть и награда за нее.


[Закрыть]! Муштулух мой! – закричал кто-то из мальчишек с нашей улицы.

Дедушка, прижав подпрыгивающие палочки рукой, остановил барабанщика; зурначи, очнувшись, прервали мелодию.

Севзихан не входил во двор. По его лицу ничего нельзя было угадать. Лишь один раз он взглянул на таксиста, но выражение лица у него не изменилось.

Дядя Шах-Буба не отводил взгляда от дедушки. В этом взгляде была мольба: выручай!

– Ну-ка, парни, наполните! – Дедушка передал рог виночерпию. А когда рог, наполненный, вернулся обратно, дедушка взял его в правую руку, левую положил на плечо дяди Шах-Бубы, прижал его к себе, и они вышли навстречу приехавшим. Дедушка без обиняков предупредил:

– Я тамада. Без моего разрешения здесь никто не имеет права говорить. Это касается и гостей, приехавших издалека, за что им будут оказаны великие почести.

Приезжие, наверное, предпочли для себя великие почести и не промолвили ни слова.

Я сразу понял хитрость дедушки. Пользуясь властью тамады, он не дал возможность и слова сказать Севзихану. «Похороны» дяди Шах-Бубы превратились в празднество в честь его дня рождения. По правде сказать, «похороны» завершились вчера, с отправлением телеграммы, а сегодня с утра попахивало праздником. Неожиданно помолодевший дядя Шах-Буба смеялся. Я никогда не видел, чтобы он смеялся, показывая свои поредевшие зубы… Дядя Шах-Буба обнял сына. Было похоже, что он нашел нечто дорогое, потерянное им ранее, в глазах его блестели слезы. Глаз Севзихана я не видел, но в слабых объятиях, в которые он заключил отца, чувствовалась отрешенность.

– Ты понимаешь по-нашему, сынок? – спросил дедушка таксиста, подумав, что он другой национальности.

– Да, – гордо ответил он.

– Ну, еще лучше, – сказал дедушка. – Посторонний, может быть, и получил бы некоторое облегчение от тамады, но ты свой, так что держись!

Таксист засмеялся. Севзихан все еще не мог окончательно прийти в себя.

– Дорогой Севзихан, сын Шах-Бубы! – властно заговорил тамада. – Приветствуем тебя, приехавшего чествовать своего отца в день его рождения. Твой приезд уподобляю восходу солнца, сын мой! Держи, выпей! – Дедушка передал рог гостю.

Севзихан хотел что-то сказать, но дедушка прижал свой палец к губам и добавил:

– Это еще не тост. Это чтобы остыть после долгого пути, чтобы стряхнуть с себя дорожную пыль. Право на тосты получишь после.

Под возгласы собравшихся: «Посмотрим, одолеет или нет!», «Ну-ка, покажи, что ты человек с гор!» – Севзихан опорожнил рог. И сразу в голове у него прояснилось, он начал приходить в себя.

Тапакан[40]40
  Тапакан – человек, обслуживающий гостей на свадьбах и пирах.


[Закрыть] подал ему шампур с жареным мясом.

Тамада сделал знак, чтобы рог наполнили опять, что тотчас же и было сделано.

– Приветствуем и тебя, доставившего к нам дорогого гостя! – обратился дедушка к таксисту. – Хорошо, что вы успели вовремя. – Вот, выпей, очередь твоя.

Таксист взял рог, кинул на него несколько взглядов и суховато сказал:

– Поздравляю с днем рождения! Да будет побольше подобных дней. И пусть самый печальный день вашей жизни будет походить на этот. Но пить я не могу. Я за рулем. Надо ехать.

Все замолчали. Это молчание смутило таксиста. Он смотрел то на Севзихана, то на дядю Шах-Бубу, то на тамаду.

– Слушай, парень, неужели и тебе надо повторять те же слова? Это еще не тост! Это чтобы отдышаться после дороги, тост будет потом.

– Я за рулем… Надо ехать…

– Если ты приехал в наше село, попал на наше застолье, то ты наш гость. Теперь ты будешь слушаться нас. Мы не можем отпустить тебя одного в пустой машине. Ни один лезгин не пустится в путь после обеда, ближе к вечеру. Завтра мы разрешим тебе уехать. И машину твою заполнят люди, и дорога твоя будет ясной. Утро вечера мудренее. Взять в руки полный рог и не выпить – это все равно, что ты отвез пассажира туда, куда он сказал, но не дал ему сойти с машины и привез обратно… Ну, с помощью Бога! Выше поднимай!

Таксист как будто ждал этих слов тамады: поднес рог к губам и, двигая кадыком, по глотку, издавая хлюпающие звуки, осушил рог.

– Вот теперь если сядешь за руль, твоя машина превратится в самолет! – одобрительно пошутил кто-то.

– Кажется, я сам превращаюсь в самолет! – засмеялся таксист, снимая кусок мяса с шампура, который ему подали.

– Теперь и ты, сын мой, участник нашего застолья, – сказал ему дедушка и повернулся к тапакану: – Где там черный баран? Приведи и зарежь его у ног гостей.

Барана, которого повалили на бок, повернув голову к югу, в сторону Каабы, один из тапаканов держал за ноги. А зарезал его сам дядя Шах-Буба. Он же пожелал, чтобы и я держал барана за ноги. «Мужчина не должен бояться крови», – повторял он мне.

Тапаканы уже все приготовили для застолья. Скатерть так обильно была уставлена едой и питьем, что, если бы она лежала не на зеленой траве, а на столе, то ножки стола ушли бы в землю.

Во главе с дедушкой все направились к скатерти и уселись на подушки, набитые шерстью. По правую руку от тамады занял место дядя Шах-Буба, а по левую – Севзихан. Рядом с ним усадили и таксиста. Я находился при тапаканах и добровольно взял на себя обязанности обслуживания пирующих. Это – из-за уважения к дяде Шах-Бубе. Для нас организовали отдельный стол во дворе возле кипящих котлов. На таком большом торжестве мне впервые приходилось выполнять обязанности тапакана. Тапакану необходимо не терять голову и быстро действовать, чтобы успеть посидеть и за своим столом, и обслужить гостей.

За спиной дедушки стоял тапакан Цару. Так бывало при всяком застолье. Он умел в мгновение ока выполнять любые поручения тамады. Но чаще всего ему приходилось наполнять рог. Никто не умел делать это лучше, чем Цару. Сначала он перелил вино из бочонка в специальный кувшин для вина, а в рог наливал, даже не смотря, по шуму льющегося вина определяя, когда он наполнится. При этом он успевал расспрашивать Севзихана про житье-бытье. Севзихан, наверное, был наслышан о высоком умении Цару, но все равно, как я заметил, решил испытать его и шутя начал задавать вопросы. Но кто знает, сколько подобных испытаний выдержал Цару, и, по своему обыкновению, на вопросы он отвечал однозначно:

– Настроение неплохое… Перед таким тамадой, как дядя Камал, я готов стоять на одной ноге, то есть готов выполнить любое его поручение… Жена, дети все живы-здоровы…

Конечно, таким образом Цару отвечал на однообразные вопросы лишь тех гостей, которых он знал. А те, кто впервые видел Цару, удивляясь, начинали его молча рассматривать, что сейчас и делал таксист. Но Цару, хотя и не смотрел, когда наливал вино, слух его чутко улавливал момент наполнения кувшина, и вовремя убирал рог. Когда кто-нибудь, подзадоривая, уговаривал его не глядя наполнить рог, Цару соглашался при одном условии: если он это сделает, не пролив ни капли, уговаривающий должен был выпить все содержимое рога. Обычно те, кто носил шляпу, не осмеливались вступить в спор, а те, которые носили лохматые папахи, спорили, заведомо зная, что проиграют: ведь не всегда приходится пить из рога Камала.

Мастерство Цару вызвало восхищение таксиста.

Дедушка встал и поднял рог.

Все замолчали. Застолье начиналось. Тапаканы наполнили вином граненые стаканы.

– Дорогие друзья! – заговорил тамада. – Сегодня день рождения моего доброго соседа, нашего односельчанина Шах-Бубы. Потому все мы, его родственники, близкие, соседи, и собрались здесь. Говорят ведь: мужчина один раз рождается, один раз и умирает. Но правильно ли мы понимаем эти слова? Они не просто означают, что если человек родился, то он должен и умереть. Если человек, все равно, носит он папаху или платок, отдавший жизнь служению своему народу и родине, показавший себя преданным обычаям предков, соблюдающим честь и совесть, хоть раз сошел с этого пути, то это будет подобно позорной смерти. Но в жизни, из которой все равно уйдешь, лучше умереть один раз, по-мужски. Шах-Буба из таких людей. Поэтому никто: ни младший, ни старший из присутствующих здесь – не имеет права перечить ему, не прислушиваться к его слову, не исполнить его желания.

Севзихан, наверное, понял, что слова обращены к нему, и сидел, повесив голову. Дедушка, повернувшись к дяде Шах-Бубе, продолжал:

– Уважаемый сосед, ты для меня как родной сын, я горжусь тем, что ты всегда остаешься мужчиной. И поднимаю этот рог за тебя, за исполнение твоих желаний и всем приказываю последовать моему примеру! – Левой рукой дедушка поправил усы, чтобы они не мешали пить вино, затем поднял рог, придерживая рукой папаху – чтобы она не упала. Ведь в такую минуту уронить папаху – все равно, что потерять голову.

Пустой рог тамада вернул Цару, погладил усы и, улыбаясь, протяжно заговорил:

– Вот тепе-е-ерь я доше-е-ел до кондици-и! Держитесь, парни! – Он взял из рук тапакана полный рог, посмотрел, выпили ли остальные, и сделал знак, чтобы наполнили стаканы.

Я знал: кому сейчас дедушка предоставит слово, тот и получит рог. Конечно, выпить из рога придется не каждому, но обиженных не будет, потому что слово получит один из представителей каждого магала или рода, участвующих в застолье.

После первых стаканов вина на лицах засияли улыбки, заблестели глаза; каждый почувствовал себя незаменимым в этом застолье. Я знал, что именно в такие минуты дедушка произносит слова, наиболее сильно воздействующие на людей, волнующие нежные струны их душ, в обычное время находящиеся как бы в спячке. Это знали и пирующие, и потому, наверное, председатель сельсовета сказал:

– Говори сидя, а то у тебя ноги отекут, – и чуть насмешливо улыбнулся.

Как и любой тамада, дедушка не любил, когда его прерывали, о чем тоже все знали. Все неожиданно замолчали, ожидая, что тамада оштрафует провинившегося, но этого не последовало. Он догадался, что председатель хочет, чтобы ему поднесли наполненный рог.

– Это не тот случай, когда можно говорить сидя, – сказал он. – Сидя работать – это не для меня. А тебе, наверное, не хватает и пяти брюк в год.

Председатель сельсовета почесал затылок…

– Во времена седой древности, – начал дедушка, – в Лезгистане придерживались такого обычая: своих одряхлевших, ни на что уже не годных отцов относили подальше в горы и сбрасывали со скалы. Древних можно понять: жили тяжело, еды не хватало, и человек, не работающий, но хотящий есть, становился обузой для семьи. Обычай был очень твердым, и не было никого, кто не придерживался бы его. И вот однажды молодой человек взвалил престарелого отца на спину и понес в горы. Когда они остановились у края пропасти, отец рассмеялся. «Почему ты смеешься?» – удивился сын. – «В твои годы и я сбросил своего отца с этой скалы, – ответил отец. – Вот мне и смешно стало». Еще более удивившись такому совпадению, сын призадумался. «У меня тоже растет сын, – думал он, – и он, когда настанет время, исполнит обычай». И он почувствовал всю жестокость этого обычая. «О чем ты призадумался, сын? – спросил его отец. – Бросай же меня в пропасть. Ты должен последовать обычаю». – «Прости, отец, я не могу. – Сын опять взвалил отца на спину». – «Сын мой, за нарушение обычая тебя выгонят из села». – «Пусть выгоняют, – ответил сын. – Где бы я ни жил, тебя не брошу. А обычай этот жестокий. Учи жизни моего сына, ты видел и знаешь больше, чем я».

Люди увидели, что сын принес отца обратно в село, но никто ничего не сказал. Даже обрадовались, что нашелся тот, кто нарушил обычай, так как его выполняли наперекор желанию, не осмеливаясь перешагнуть через него. Благодаря сыну, который принес отца обратно, возник новый обычай: стали всячески уважать отцов, прислушиваться к их словам, следовать их советам. В результате люди стали мудрее и богаче. Новый обычай, как и мелодия «Хеб царакай», помог сплочению нашего народа, помог сохранить себя, свой язык и традиции, свою землю… Это древнее предание имеет еще один смысл, – продолжал дедушка. – Оно предупреждает: кто не будет относиться к своему отцу с должным уважением, тот и от своего сына увидит то же самое. – Он посмотрел на Севзихана, который никак не мог удобно устроиться на своем месте. Наверное, отвык сидеть на земле. – Шах-Буба всегда оказывал уважение своему отцу. Он выполняет и то, что завещал ему отец: охраняет дом предков, не дает погаснуть очагу. Такое же завещание он оставит и своему сыну Севзихану. Сегодня Севзихан сам приехал на наше торжество. Это означает, что он не забыл дорогу к родному дому. Давайте предоставим ему слово. – Дедушка передал рог Севзихану. – Напоминаю: пока не осушишь рог, не отрывай его от рта, иначе тебе придется одолеть еще один полный рог. – Дедушка, конечно, хотел, чтобы Севзихан перестал чувствовать себя скованно и окончательно перестал сердиться. Видимо, все сказанное дедушкой задело его. Он взял рог и сухо произнес:

– Я поздравляю своего отца. – Тут он сделал большую паузу. – С днем рождения. – Он обратился к дяде Шах-Бубе и по-русски добавил: – Поздравляю, старик. За твое здоровье.

Сидевшие заволновались, зашептались друг с другом. А дядя Шах-Буба смотрел на сына улыбаясь (в это время, может быть, у него плакала душа) и пытался сделать вид, что принимает шутку сына. Как я жалел дядю Шах-Бубу! Будь на его месте, я саданул бы Севзихана по скуле. Что он, в самом деле? Насмехается, что ли? Не может сказать в честь отца нескольких слов на родном языке? Или считает наш язык недостойным, а нас принимает за неучей?