Текст книги "Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы (сборник)"

Глава тринадцатая

Во вторую неделю апреля мы с мамой перебрались к мисс Гревилль – это был незабываемый переезд не только потому, что мы сменили помещение, но и потому, что вся наша жизнь стала другой. Пристанище, столь любезно предоставленное нам, радовало – все было предусмотрено и вполне соответствовало нашим нуждам. В задней части первого этажа просторного мезонета у нас были две уютные комнаты, небольшие, но хорошо освещенные и веселые, поскольку окна обеих выходили на лужайку, смежная с ними комната поменьше на самом деле представляла собой глубокую нишу, которую мисс Гревилль превратила в удобную кухню, установив там газовую плиту и фарфоровую раковину. Ванная комната тоже была близко – на границе с половиной, занимаемой мисс Гревилль.

Несомненно, мисс Гревилль хорошо подумала и постаралась сделать все для нашего удобства, и, хотя я не знал, сколько мама платит за аренду, цена должна была быть не в меру скромной, свидетельствуя, как я считал, скорее об искреннем желании мисс Гревилль помочь нам, чем о какой-то жалкой корысти нажиться на нас.

Здесь, в этом миниатюрном жилом пространстве, началась наша новая жизнь. Каждое утро мама вставала в семь часов и готовила завтрак. Обычно для меня это была каша «Грейпнатс», кроме того, каждый из нас съедал вареное яйцо и горячий тост с маслом. Я выпивал стакан молока, а мама – несколько чашек очень крепкого чая. Она признавалась, что ни на что не способна, пока не выпьет утреннего чая. Казалось, он бодрил и поддерживал ее, хотя она по-прежнему выглядела грустной. У нее все еще сохранялся измученный вид, который поразил меня, когда я вернулся из Порт-Крегана.

После завтрака она мыла посуду, а я вытирал, затем, пока я одевался, она надевала новый деловой костюм из темно-серой ткани, сменив, к моему облегчению, свой зловещий похоронный черный наряд, поскольку она мудро решила, что это наносит ущерб ее работе. В четверть девятого мы вместе выходили из дому, мама спешила на поезд до Уинтона, отправлявшийся в восемь сорок, а я неохотно шел в школу. Едва ли стоит добавлять, что я все еще посещал школу Святой Марии – на данный момент наше положение была слишком неопределенным, чтобы рассчитывать на переход в какую-то другую школу, получше.

Тем не менее если эта заветная мечта казалась отложенной на потом, то в порядке компенсации на смену моей скучной рутине явилось нечто совершенно поразительное. Поскольку моя бедная мама отсутствовала весь день, возвращаясь домой не раньше шести часов вечера и стараясь что-то перехватить в одной из городских чайных, мисс Гревилль предложила и даже настояла, чтобы в полдень я ел вместе с ней. Ланч с мисс Гревилль произвел на меня тогда большое впечатление и, по крайней мере вначале, стал моим проклятьем.

В первый же день, когда я вернулся домой полдвенадцатого, едва переводя дыхание, так как бежал весь путь из школы, опасаясь опоздать, она ждала меня в столовой, стоя прямо и заложив за пояс платья большой палец. Она посмотрела на необычные, оправленные в бронзу и фарфор часы на каминной полке:

– Молодец. Ты пунктуален. Иди вымой руки. И причешись.

Когда я вернулся, она указала мне мое место. Мы сели. Еда, подаваемая Кэмпбелл, молчаливой пожилой служанкой, которая вела себя так, будто я для нее не существовал, была восхитительной, горячей и крайне необычной. Украшения, стоявшие на столе, среди которых прежде всего обращали на себя внимание два серебряных фазана, равно как и тяжелые серебряные столовые приборы сервиза, смущали и подавляли меня. Я уронил свою жесткую салфетку и вынужден был отыскивать ее под стулом. Когда я ее достал, мисс Гревилль любезно обратилась ко мне:

– Для начала у нас будет маленький разговор, Кэрролл. Ты заметил, что я называю тебя просто Кэрроллом? Поскольку теперь ты единственный Кэрролл в этом районе, у тебя не может быть претензий, чтобы называться молодой Кэрролл.

Я, которого с любовью называли Лори и только в самых официальных случаях – Лоуренсом, воспринял это постоянное использование лишь моей фамилии как жестокое оскорбление своих чувств.

– Продолжим. Когда мы идем к столу, ты впредь должен отодвигать для меня стул и, только убедившись, что я удобно села, можешь сесть сам. Ты меня понял?

– Да, мисс Гревилль, – подавленно сказал я.

– Опять же, во время наших обедов, которые, я надеюсь, всегда будут тебе приятны, мы должны развивать искусство беседы. Мы будем говорить о текущих событиях, о спорте, если хочешь, о естественной истории, книгах, музыке и о людях. Первой персоной для обсуждения являешься ты, Кэрролл.

Меня бросило в жар.

– Для начала полагаю, что у тебя нет желания стать парией. Ты, конечно, знаешь, кто это такой?

– Тот, кто воспарил? – пробормотал я.

– Скорее наоборот, Кэрролл. Это существо, которое постоянно купается в жалости к себе. Хочешь быть таким?

– Нет, мисс Гревилль.

– Тогда ты должен перестать жалеть себя. Несмотря на то что я люблю твою маму, я считаю, что ты страдаешь от избытка материнской снисходительности. Поэтому я предлагаю тебе познакомиться со спартанским идеалом. Несомненно, ты знаешь о греческом городе Спарта, где слабых детей просто оставляли на смерть под жгучим солнцем? Или – что еще проще – бросали со скалы.

– О нет! – ахнул я.

– Я, – холодно сказала мисс Гревилль, – увидела тебя на такой скале. Так вот, Кэрролл, ты хочешь, чтобы тебя сбросили со скалы, или ты хочешь жить как настоящий греческий мальчик?

– А как он жил? – Я попытался сказать это пренебрежительно.

– С того дня, как в возрасте семи лет он шел в школу, он проводил значительную часть дня в палестре, занимаясь под наблюдением взрослых физическими упражнениями. Он боролся, бегал, бил по мячу, наполненному семенами смоковницы, ездил верхом без седла, учился метать камни и уклоняться от них, он постоянно участвовал в бесчисленных соревнованиях для мальчиков разных возрастов. Но хватит истории. На сегодня будет достаточно, если я предложу для твоей пользы холодную ванну каждое утро, энергичные упражнения, испытания на выносливость, которые укрепляют тело и разгоняют кровь. Неприятная правда, Кэрролл, заключается в том, что я нахожу тебя мягким, избалованным, бесхарактерным и ненормально одиноким мальчиком.

Вне себя от возмущения, я почувствовал, что на глаза мои наворачиваются слезы.

– Если ты плачешь, Кэрролл, – твердо сказала она, – я с этого момента полностью отрекаюсь от тебя.

Чтобы сдержаться, я сильно прикусил губу. Жестоко оклеветанный, я все же, как ни странно, не хотел, чтобы от меня отреклись. Кроме того, во мне закипало негодование. Слова «ненормально одинокий» застряли в моем сознании.

– Может, вы скажете мне, – осторожно начал я, чтобы не сорваться, – как помочь мальчику в моем положении? С кем он может быть не одиноким?

– Со мной. Я собираюсь заняться тобой. – Мисс Гревилль спокойно и внимательно посмотрела на меня. – Ты когда-нибудь изучал ботанику?

– Нет, – угрюмо ответил я.

– Тогда завтра, поскольку это суббота, ты начнешь ее изучать. Будь готов ровно к девяти. А сейчас съешь еще одну котлету. Только запомни, что вилка – это не лопата. Надо пользоваться ее зубцами. Это не совок. Натыкай.

Таким манером приструнив меня, мисс Гревилль теперь, казалось, ушла в себя. Со слабой необычной улыбкой на губах она, похоже, сосредоточилась на чем-то незримом, продолжая, однако, одним глазом следить за часами. Когда они пробили час дня, она встала и, взяв принесенную ей чашку кофе, подошла к окну. Я безмолвно смотрел, как она стоит за длинным кружевным занавесом, где, полусокрытая, она медленно потягивала кофе. Вдруг чашка застыла в воздухе, а улыбка стала шире. Наконец мисс Гревилль повернулась и с довольным, почти веселым выражением лица поставила свою чашку.

– Теперь можешь идти, Кэрролл, – любезно сказала она. – И не забывай. Завтра утром в девять.

Во второй половине дня в школе, вместо того чтобы слушать сестру Маргарет Мэри, которая пыталась объяснить нам правила сложения дробей, я мрачно, почти бесстрашно размышлял о тех оскорблениях в свой адрес, а вечером, когда мама вернулась из Уинтона, я сообщил ей, что не желаю участвовать в том, что задумала для меня мисс Гревилль.

– Считаю, тебе следует ее послушаться, дорогой, – примирительно сказала мама. – Я совершенно уверена, что мисс Гревилль желает тебе добра.

Таким образом, стало очевидным, что мама в сговоре с моей хулительницей.

На следующее утро, полный ожиданий и опасений, я явился в назначенное время. Мисс Гревилль предстала передо мной в довольно необычном виде. На ней была светлая юбка из твида, намного короче того, что я считал приличным, которая открывала сильные икры, заключенные в пару крепких, видавших виды высоких коричневых сапог. Сдвинутая набок с макушки зеленая тирольская шляпа мисс Гревилль была украшена каким-то пушистым, словно из волосков кисточки для бритья, узором, а за плечом болтался необычный черный лакированный сосуд.

– Это vasculum, ботанический контейнер, – объяснила она, прочитав вопрос в моих глазах. – А здесь наш обед. Можешь понести его.

Передав мне пузатый рюкзак, такой же видавший виды, как ее сапоги, она помогла мне надеть его на спину, затем мы двинулись по хрустящей гравием дорожке вдоль квартала к Синклер-роуд, которая вела прямо вверх по склону холма; при этом мисс Гревилль опиралась на странную заостренную трость, украшенную маленькими серебряными значками. Я хотел спросить ее о них, но она так яростно атаковала склон, что я счел за лучшее следить за своим дыханием. Кроме того, меня ужасно задевали взгляды прохожих, бросаемые на нас, в которых читалось насмешливое узнавание и которые моя спутница надменно игнорировала.

Мы поднимались молча. Вскоре мы миновали последние большие виллы, которые виднелись тут и там на обширных участках среди больших сосен. Теперь цивилизованный мир остался позади. Мы вошли в сосновый лес. Пот начал заливать мне глаза, в дыхании прорезалась свистящая нота, и, когда я увидел, что даже этот отдаленный лес еще далеко не та высокая пустошь, куда мисс Гревилль собралась отвести меня, я чуть ли не сник. Но я не сдавался. Каким бы ничтожным ни был мой дух, его воспламенила эта отвратительная, однако чем-то притягивающая женщина. Я хотел показать ей, что я не тот мальчик, от которого можно отмахнуться, дабы сбросить со спартанской скалы.

С пересохшим горлом и бухающим сердцем я продолжал путь, иногда переходя на бег, не желая отставать, и, когда мы наконец вышли из леса на этот огромный широкий простор вересковой пустоши, которая простиралась на много миль, свободная и первозданная, через Глен-Фруин к берегам Лох-Ломонда, я, пусть и абсолютно измотанный, все еще был рядом со своей наставницей.

Здесь она милостиво остановилась, посмотрела на меня, затем достала из-за пояса свои часы.

– Один час и двадцать минут, – заявила она, – совсем неплохо. Мы постепенно будем сокращать время. Устал?

– Ничуть, – солгал я.

Внимательно меня оглядев, она впервые улыбнулась.

– Тогда займемся реальным делом, – сказала она с оживлением. – Тут была настоящая зима, и, если нам повезет, мы найдем интересные вещи для твоей коллекции.

Без энтузиазма я последовал за ней, опустившей голову и медленно ступившей в заросли вереска.

– Я уверена, ты знаешь самые основные цветы вересковой пустоши. Эрика, она еще не появилась, желтый утесник, ракитник и пушица – эти белые пучки, которые раздувает ветер. – Она сделала паузу. – А это видел?

– Нет, – кисло сказал я.

Опустившись на колени, она раздвинула траву и показала тонкое маленькое растение с заостренными зелеными листьями и звездочками ярких золотисто-желтых цветов.

– Болотная асфодель. Narthecium ossifragum. Из семейства лилейных.

Вопреки моим желаниям и наклонностям, я был впечатлен не только ее очевидной эрудицией, но и внезапной находкой этого сокрытого, сверкающего и абсолютно неожиданного цветка.

– Мы его выкопаем?

– Ни в коем случае. Но мы возьмем одну кисть для засушки.

И она отрезала стебелек, который, к моему удивлению, поскольку я решил в этом не участвовать, я взял и спрятал в контейнер.

Несколько минут мы продвигались без происшествий, затем она снова сделала шаг в сторону:

– Здесь нечто поразительное. Круглолистная росянка – Drosera rotundifolia.

Когда я с любопытством посмотрел на изящную маленькую розетку, мисс Гревилль продолжила:

– Каждый лист, как ты видишь, имеет несколько рядов малиновых волосков, оканчивающихся округлыми головками, похожими на щупальца морского анемона. Действительно, они служат аналогичной цели. Они выделяют прозрачную липкую жидкость, которая захватывает мелких насекомых, ползающих по листу. Волоски реагируют на попытки насекомых освободиться, опускаются, ловят жертву – растение переваривает и усваивает ее.

– Вот это да! – воскликнул я в удивлении. – Растение-мухоедка!

– Именно. Мы его выкопаем – к росянкам я любви не испытываю, – посади ее в торфяной мох и можешь дома наблюдать, как она это делает.

– Правда, мисс Гревилль?

– Почему нет?

Она позволила мне воспользоваться садовым совком, лежавшим в контейнере, и, когда растение было благополучно перенесено туда, махнула рукой, давая понять, что показательный урок окончен.

– Теперь, когда ты вошел во вкус, Кэрролл, можешь сам искать. Позови меня, если найдешь что-нибудь интересное.

Я стартовал с такой жаждой, какой даже представить себе не мог, желая продемонстрировать свои навыки начинающего натуралиста. К моему огорчению, притом что мисс Гревилль, похоже, делала успехи, мне с непривычки ничего интересного на глаза не попадалось. Но наконец внезапно среди поблекшей травы я наткнулся на великолепный цветок, большой, как гиацинт, и темно-фиолетовый.

– Скорей, мисс Гревилль! – крикнул я. – Пожалуйста, идите скорее сюда!

Она подошла.

– Посмотрите, мисс Гревилль. Разве он не прекрасен?

Она согласилась, сделав широкий одобряющий жест.

– Orchis maculata[46]46
  Ятрышник пятнистый.


[Закрыть]. Лапчатые клубни, прицветники зеленые, трехглавые. Первоклассный образец. Поздравляю, Кэрролл. Если только нам удастся найти его соседа, morio[47]47
  Ятрышник дремлик – Orchis morio.


[Закрыть], мы сможем считать себя счастливыми.

Я покраснел от гордости, наблюдая, как она аккуратно отрезала от остроконечного стебля два цветка, которые вместе с другими образцами, ею собранными, разрешила мне положить в контейнер.

Затем мы оказались в травяном блюдце болота, вероятно бывшем овечьем водопое, защищенном с одной стороны мраморным гребнем скалы. Мисс Гревилль подняла голову. Бледное солнце теперь было прямо над нами.

– Тебе не кажется, что здесь удобное место для обеда, Кэрролл?

Я тут же это подтвердил.

– Тогда посмотрим, что нам приготовила Кэмпбелл.

Я распаковал рюкзак, благоговейно вынимая укутанные в салфетки влажные свертки, с энтузиазмом отмечая среди них несколько сосисок в тесте домашнего приготовления. Наконец, припрятанная рядом с фляжкой кофе, была явлена на свет великолепная бутылка лимонада «Комри». Эта предусмотрительность так меня тронула, что я невольно воскликнул:

– О, мисс Гревилль, вы ужасно добры!

– Это Кэмпбелл, – спокойно ответила она.

– Но Кэмпбелл меня не любит.

– Кэмпбелл не проявляет своих чувств.

– Но, мисс Гревилль, Кэмпбелл не отвечает, когда я обращаюсь к ней.

– Кэмпбелл, естественно, не расположена к разговору. Кроме того, она глуховата.

Покончив с Кэмпбелл, мы принялись за обед. Поскольку он превзошел мои ожидания, я ел много, чему способствовало и то, что сама мисс Гревилль не проявила особого интереса к сосискам в тесте. Она сняла шляпу и, сидя с прямой спиной – глаза закрыты, на губах неясная потусторонняя улыбка, – отдалась ду́хам болота. Последовательно уничтожая припасы, я время от времени с трепетом поглядывал на нее. В зарослях вереска пел ветер, над головой в голубом небе кружили и перекликались кроншнепы. Больше никаких других звуков, кроме слабого гула ранней пчелы.

– Можно я что-то вам скажу, мисс Гревилль? – отважился я, взяв последний сэндвич с яйцом и кресс-салатом. – Думаю, что мне очень понравится заниматься ботаникой.

Она невозмутимо наклонила голову:

– Тогда мы сейчас еще немного поработаем. Хорошо бы найти Orchis morio, чтобы он соответствовал твоей maculata.

Немного отдохнув, мы снова отправились в путь, но не дальше, в болото, а поперек, в сторону дороги. Заряженный ботанической страстью, я превзошел самого себя. Мы нашли morio, экземпляры болотного мирта, желтый очный цвет и зверобой обыкновенный – для всех них мисс Гревилль знала латинские названия. Она также показала мне гнездо чибиса с четырьмя яйцами и заросли черничных кустарников, на которых через несколько недель созреют для нас ягоды.

День уже угасал в глуховатой дымке, когда наконец мы добрались до дороги. Но теперь, хотя путь назад был долог, он шел под гору. У меня устали ноги, но грудь распирало от свежего воздуха. Этот наполнявший меня, пьянящий смысл моих подвигов помог мне во время неожиданного столкновения – в противном случае оно расстроило бы меня – с мистером Лесли, викарием церкви Святого Иуды, которую посещала мисс Гревилль. Хотя я чувствовал, что все священники автоматически относят меня к любому вероисповеданию, кроме моего исконного, это был приятный человек, которому на вопрос о вере я ответил, что принадлежу к папистам, – мой ответ устроил мисс Гревилль, когда она узнала о нем.

– Мистер Лесли исключительно одаренный человек. К тому же – широко мыслящий. – Она продолжала в той же поощрительной манере: – И конечно же, Кэрролл, мы, католики церкви Святого Иуды, во многом согласны с вами, представителями Римско-католической церкви, хотя, естественно, на наше духовенство безбрачие не распространяется.

Вскоре после этого мы были уже дома. С шумным выражением признательности я попрощался с мисс Гревилль и бросился с контейнером вверх по лестнице.

– Мама, я так провел время! Я нашел редкую орхидею. У нас есть растение, которое действительно ловит мух, и много всяких других экземпляров. Мисс Гревилль собирается показать мне, как готовить их для хранения и как делать срезы для ее микроскопа.

Мама сидела за столом, записывая цифры на листе бумаги. Когда она подняла голову, у нее был такой озабоченный вид, что я воскликнул:

– Мама, что случилось? Ты меня не слышала?

Она мгновенно собралась:

– Нет, дорогой, конечно, я тебя слышала. – Она протянула руки и крепко обняла меня. – Как у тебя раскраснелись щеки. Ну-ка, садись рядом, поближе, и все мне подробно расскажи.

Глава четырнадцатая

Той весной и летом я проводил долгие часы в состоянии счастья и безмятежности на болотах, иногда с мисс Гревилль, но чаще всего один. Моя страсть к естественной истории, по крайней мере, способствовала улучшению здоровья. Или, возможно, причиной этому были легкие гантели, которые мисс Гревилль принесла в мою комнату, и те утренние холодные ванны, которые, несмотря на протесты мамы, я теперь стоически принимал по совету моей покровительницы; ставя мне в пример не вызывающий сомнений аскетизм бегунов, тренировавшихся для соревнований в Олимпии, она продолжала воспламенять меня греческим идеалом.

– Природа тебя не наделила каким-то особенным телосложением, Кэрролл. Тебе придется самому его развивать.

Хотя пока что никаких заметных мышечных выпуклостей у меня не наблюдалось и было унизительно, когда мисс Гревилль тщетно искала первые признаки моих бицепсов, тем не менее я наконец-то начал расти. И, помимо этого, я стал невероятным экспертом по болотам. Я нашел и изучил практически каждый дикий цветок между Ардфилланом и Глен-Фруином, мог определить едва уловимую разницу между лапчаткой ползучей и лапчаткой прямостоячей и, когда мне захотелось похвастаться, смог даже вырезать и окрасить фрагменты растения, чтобы продемонстрировать их маме с помощью старинного цейсовского микроскопа мисс Гревилль. Мои одинокие скитания сквозь вересковые пустоши не давали сбыться моему самому большому желанию – найти для близкого общения кого-то моего возраста, но они невероятным образом подарили мне друга в лице егеря, которым я сам мечтал стать в раннем детстве. После болезненной преамбулы, когда, завидев на горизонте мою фигурку, Джон Маккензи погнался за мной, чтобы обвинить меня в браконьерском собирании яиц куропаток, содержимое моего контейнера отчасти успокоило его, а ботанические термины, которыми я сыпал в свое оправдание, вероятно, убедили его, что он имеет дело с неким чудаком. В дальнейшем, наблюдая за мной в подзорную трубу следопыта, он, должно быть, убедился в моей безвредности и нашел возможность встретиться со мной и выслушать, а позже, когда он счел, что я могу быть полезен в качестве того, кто находит и показывает ему птичьи гнезда, между нами начались дружеские беседы. Его задача как охранника Глен-Фруина состояла в том, чтобы обеспечить максимум птиц к двенадцатому августа[48]48
  12 августа открывается сезон охоты на куропаток в Великобритании.


[Закрыть]. Думаю, что в конце концов я заслужил его уважение, потому что он не поленился рассказать мне много интересного о своей работе, – во время обеденных бесед с мисс Гревилль я не преминул поделиться услышанным от него.

– А знаете ли вы вот что, мисс Гревилль? – начинал я, с удовольствием отведав первую ложку красного супа, который, по-видимому, назывался борщом.

– Я знаю очень много вещей, Кэрролл. Что именно тебя интересует?

– Куропатки, мисс Гревилль.

– Да, – задумчиво ответила она. – Я довольно хорошо знакома с этой птицей, как на столе, так и вне его. Мой бедный отец много их настрелял на Йоркширских болотах.

– Но знаете ли вы, мисс Гревилль, что, когда птенец начинает летать, всего лишь через пять дней после того, как вылупится из яйца, он не может выжить без двух вещей?

– Без молодых зеленых побегов вереска? – предположила она.

– А еще?

Она покачала головой.

– Без комаров-дергунов! – воскликнул я.

Она подняла глаза от супа:

– Боже мой, Кэрролл. Ты меня пугаешь.

– Думаю, да, – торжествующе сказал я. – Это одна из причин, по которой следует сжигать старый корневой вереск и сохранять на болоте бочаги[49]49
  Бочаг – локальное расширение и углубление русла небольшой реки, озера, болота.


[Закрыть] в качестве питательной среды для насекомых, богатых белком. – Я гордился этим словом «белок». Мистер Маккензи был довольно образованным человеком. – Вода тоже нужна, мисс Гревилль. Птица много пьет, когда насиживает яйца. Конечно, овцы – величайшее проклятье для мистера Маккензи, он всегда их считает.

– Он что, плохо спит? – осведомилась она.

– О, не в этом смысле, мисс Гревилль. Овцы пасутся на болоте. Там должно быть только определенное их число, а они днем и ночью едят молодой вереск. Они хуже, чем серые вороны. Они никогда не теряют аппетита.

Наконец она позволила себе улыбнуться:

– Отлично. Я рада, что ты не теряешь аппетита. Добавить еще супа?

Этих походов мне хватило бы для счастья на все долгие школьные каникулы, если бы не внезапная перемена, связанная с мамой, сказавшаяся и на мне. Поскольку я любил ее и доверял ей больше всех на свете, я всегда воспринимал ее как неотъемлемую данность своей жизни и полагал, что она оправилась после смерти отца. Я также не мог догадаться, какие лишения она претерпела, помимо того, что потеряла мужа с его дружеской поддержкой. Поглощенный своими собственными занятиями, я едва отмечал ее потерянный взгляд, когда вечером она возвращалась из Уинтона или когда она сидела с отсутствующим видом, прижав палец к щеке и чуть шевеля губами, как будто разговаривая сама с собой.

– Пойдем, Грейс, – увещевала ее мисс Гревилль, внезапно появившись наверху. – К чему эта меланхолия и хандра. Спускайся ко мне. Пришли мисс Гилбрейт и Элис Чартерис – мы собираемся помузицировать.

– Я что-то устала, – говорила мама, – и действительно не в настроении. У вас и без меня получится.

– Чепуха, дорогая Грейс. Мы все хотим с тобой. И это тебе доставит массу удовольствия.

Эти подруги мисс Гревилль, учительницы в школе Святой Анны, были во всех отношениях желанными гостьями, но когда мама уступала просьбам, эти музыкальные вечера изводили ее.

Однако у нее были обязанности, о которых я ничего не знал и которых не становилось меньше после исполнения квартета Гайдна. Для меня казалось простым и естественным, что мама взяла на себя дело отца. Все было утрясено, шло хорошо и должно было продолжаться по-прежнему. Никакого намека на финансовые проблемы.

Однажды вечером почта доставила маме письмо – событие слишком необычное для меня, чтобы спокойно ждать, пока мама вскроет конверт и прочтет. Внезапно я услышал ее вздох и увидел, как она прижала ладонь ко лбу.

– О боже! – воскликнула она с болью в голосе. – Это хуже некуда.

– Что такое, мама?

Пытаясь прийти в себя, она села с письмом в руках.

– Твой дядя Бернард отправил мне счет. – Мама выглядела совершенно потерянной, но я видел, что она хочет объясниться. – Твой отец перед смертью говорил мне, что он хочет, да, он настаивает на скромных похоронах. Но дядя Бернард сделал по-своему. Он якобы взял на себя все расходы. Поэтому у нас были все эти ненужные, ненавистные, дорогие украшения. И теперь этот неоплаченный счет, который, как я думаю, был уже давно выписан, пришел ко мне с угрозой вызова в суд.

– Большой счет?

– Ужасно большой.

Я почувствовал, что закипаю от возмущения.

– Он должен его оплатить. Он обещал. Я слышал, как он говорил об этом.

Мать снова прочла письмо.

– Он пишет, что не может. Что у него отсудили его собственность, что он должен другим людям, что ему очень тяжело.

– Как ему не стыдно! Мама, он просто… настоящая скотина!

Это слово я узнал от мисс Гревилль и в данном случае употребил его совершенно неправильно. Мой дядя Бернард был мягким, бестолковым, непрактичным человеком, потакающим своим желаниям, всегда в долгах и на краю финансового краха, но каким-то образом он ухитрялся преуспевать и обеспечивать всем необходимым своих детей. Более того, как и другие люди такого типа, он был полон добрых намерений. Его непомерные обещания и экстравагантные идеи о том, чтобы делать добро, шли от чистого сердца. Он не только верил в то, что исполнит свои обещания, но часто, как бы под воздействием некой галлюцинации, был твердо убежден, что так оно и произошло. Возможно, мама чувствовала это, потому что вздохнула и сказала:

– Полагаю, он действительно хотел помочь, но боюсь, что у него нет денег. Он пишет, что ему, возможно, придется объявить себя банкротом. Его дела идут плохо.

– Он, кажется, всегда готов быть банкротом, мама, – гнул я свое. – И извлекает из этого большую пользу – тут и хорошая еда, и прекрасная одежда, и всевозможные удобства, как мы убедились на похоронах.

– Некоторые так и живут, дорогой. Во всяком случае, я это сразу решу – я оплачу счет, – медленно сказала мама и добавила: – Мой бедный Конор, над твоей могилой не будет никакой жалкой грызни.

Должно быть, письмо Бернарда заставило маму почувствовать себя очень одинокой. Дядя Саймон был в монастыре в Испании. От Лео вообще не было ни слова. Естественно, что ей пришлось искать кого-то для поддержки. Хотя она ни разу не писала домой своим родным, она могла связаться со Стивеном, своим младшим братом из университета в Уинтоне. Такое письмо было отправлено: я сам отнес его на почту.

Стивен приехал в субботу днем и был точно таким, каким я помнил его во время его редких посещений Арденкейпла, – бледным, спокойным и вдумчивым молодым человеком, с правильными чертами умного лица и с высоким лбом, который в минуты сосредоточенности пересекала морщина, к тому же молчаливым, но полным неподдельной радости при виде мамы, руку которой он долго держал в своей, вопросительно глядя маме в глаза. Достаточно было увидеть их рядом, чтобы понять, какая глубокая привязанность существовала между ними.

Мама организовала ранний плотный ужин с чаем – на столе были холодная ветчина и картофельный салат, а потом мама дала мне денег, сказав, что я могу сходить в город и купить коробку ирисок «Имэн». Я знал, что они хотят поговорить, поэтому не торопился назад, но, когда я вернулся, они все еще разговаривали, и их головы склонялись над кучей бумаг на столе.

– Тебе и правда не стоит волноваться, Грейс, – говорил Стивен. – Все идет хорошо. – В одной руке он держал карандаш, а другой ерошил свои черные волосы, роняя на воротник чешуйки перхоти. – Когда все будет оплачено, включая дефолтный счет, у тебя все равно останется сто пятьдесят фунтов в банке.

– Этого недостаточно. Если учесть образование Лоуренса.

– Но у тебя есть твоя работа. Хагеманн был очень честен в обеспечении поставок на тех же условиях, что и раньше. Твой бизнес, как я вижу, чрезвычайно прост в управлении. И заказы более или менее на прежнем уровне.

– Мне делают заказы только из жалости. И потому, что им очень нравился Конор.

– Ты им тоже понравишься.

Мама покачала головой, но не с таким упадническим настроением, как раньше.

– Я не могу быть для них своим в доску парнем с бутылкой пива, как бедный Кон.

Образ мамы с бутылкой пива был настолько комичным, что я громко рассмеялся – это заставило их отвлечься и посмотреть на меня, и мама коротко улыбнулась мне. Она собрала бумаги.

– А ты знаешь, что твой умный молодой дядя получил диплом с отличием и добился еще одной стипендии для научной работы в университете? Ты ведь тоже станешь таким, не так ли?

Я в этом не сомневался.

Стивен встал, посмотрел на свои часы, простые, как у меня, «Ингерсолл» за пять шиллингов, и сказал, что ему пора на поезд. Затем, бросив на меня осторожный взгляд, сказал маме вполголоса:

– Не хочу снова давить на тебя, Грейс. Но может, ты еще раз обдумаешь предложение отца?

– Какой смысл? – сказала мама. – Вернуться и делать вид, что якобы я сожалею об ужасной своей ошибке и теперь буду хорошей и все исправлю?

– Убежден, что тебе были бы рады. У тебя снова появился бы дом со всеми удобствами и близкие люди вокруг.

– Но на их условиях? Я не могу на это пойти.

– И все это только из-за одного важного для тебя обстоятельства?

Мама, глядя себе под ноги, казалось, сама с собой обсуждала какой-то вопрос.

– Как ни странно, это так. И конечно, это из-за… ты знаешь из-за кого. Что он подумает о матери, которая внезапно отреклась от своих убеждений и сказала: теперь ты должен забыть все, что в тебя было заложено воспитанием, и уступить, и стать чем-то другим? Помимо того что это жестоко, это было бы ужасным предательством по отношению… к покойному… – Мама покачала головой. – Что сделано, то сделано. Я ни о чем не жалею. И нет пути назад.

После долгого молчания Стивен сказал:

– Я считаю, что ты права, Грейс. И уважаю тебя за это.

Этот не понятый мною разговор тем не менее сильно меня расстроил. И я был рад, когда Стивен попросил меня проводить его до станции.

Пока мы шли, он убеждал меня как можно лучше учиться в школе. Он слышал, что я умный, и для любого мальчика, у которого нет отца, путь к успеху лежит через тяжелый труд. Он сказал мне, что сделает попытку поступить на Индийскую гражданскую службу[50]50
  Индийская гражданская служба (Indian Civil Service) – высший управленческий аппарат Британской Индии во время британского правления в период с 1858 по 1947 г.


[Закрыть], для чего ехать в Индию не обязательно, потому что, если он получит высокий балл на экзамене, его оставят дома. Но он со сдержанным пессимизмом оценивал свои шансы.