Текст книги "Демонтаж"

В субботу, на следующий день, Седа оставила детей на Сако, корпевшего с очередной чашкой кофе и переполненной пепельницей над «чертежной мазней для этих бандитов», и пошла с Ниной в сквер у здания Оперы. «Сегодня на один час дали горячую воду, представляешь?» – сказала она, под руку с Ниной пересекая широкую голую площадь. «А я привыкла к холодной воде, – ответила Нина. – Почему ты не привыкнешь?» – «Нет, лучше прилюдно опозориться, чем под холодный душ», – сказала Седа, садясь с Ниной на скамейку. Они поговорили минут десять – о новой работе Сако, о делах Нины на заводе, – прежде чем Седа, решившись, пошла в наступление. «Нина, ты знаешь мое мнение: мы живем во времена, когда женщина может разговаривать с мужчиной, может флиртовать и выходить замуж по своей воле. Я тебе прямо в глаза скажу, что думаю: забудь ты свою скромность. – И уже спокойнее добавила: – Ведь люди видят все». Нина растерялась, Седа застала ее врасплох. «Нравится он тебе?» – спросила Седа. Нина кивнула. «Тогда в чем дело?» Нина неуверенно молчала. Седа нахмурилась. Глянешь на Нину со стороны, подумаешь: женщина прошлого века – терпеливая, стыдливая. Большинству это нравилось, они находили это правильным. А Седу это раздражало. Она-то знала, что есть и другая Нина: та, внутри которой живет пламя, готовое вспыхнуть, если подкинуть хвороста, если сказать Нине: можно, гори. Седа верила, что подлинная жизнь человека – в этом пламени, которое просится из тела на волю, и потому презирала бытовое, приземленное человеческое счастье, внешнюю условность, покорность, мещанство. А еще Седа знала из сбивчивых рассказов Сако, что случилось с Ниной накануне возвращения в Ереван, знала, что Нина уже поддалась этому пламени, и Седе стоило бы опасаться, что Нина снова не справится со своим огнем. Но надо очиститься. Отбросив сомнения, Седа приобняла Нину. «Разве ты не ждала его?» – спросила Седа доверительным тоном. «Ждала», – подтвердила Нина. «Чего тогда боишься?» Нина снова замялась. Но Седу уже было не остановить. «По-моему, Рубо серьезный человек. Он не из тех, Нина. Я это умею распознавать». Взгляд Нины изменился, стал внимательным. Седа заметила это. Она нащупывала слабое место. Дала Нине время обдумать последние слова и только затем добавила: «Сако не возражает, Нина. Ведь столько лет прошло, пора отпустить уже. Надо пробовать, действовать. Надо жить дальше, Нина». В глазах Нины промелькнул страх. Но Седа усилила давление: «Если не сейчас, то когда?» Теперь в глазах Нины засветилась надежда. Седа продолжала: «Надо жить, Нина. Тебе нечего бояться». – «Жить, не бояться», – повторила Нина. «Да, моя дорогая. Тебе нечего бояться». Нина менялась на глазах. Испуг уступал место надежде. «Сако точно не против?» – «А с чего ему быть против?» Седа понимала, что должна развеять последние сомнения Нины. Она пожала ее ладонь и мягко, по-матерински, так, как никто не обращался к Нине большую часть ее сиротской жизни, прошептала: «Обещаешь попробовать?» Нина промолчала. «Обещаешь?» – настойчивее переспросила Седа. «Попробую», – ответила Нина. «Обещай мне». – «Обещаю, – подтвердила Нина. – Я обещаю».

В первых числах июля Седа и Сако впервые за долгое время собрали большую дружескую компанию и поехали на озеро. В пыльном желтом пазике, под несмолкающую гитару Сако, под строго-радостным наблюдением Седы, постоянно останавливаясь, чтобы кого-то подобрать, они без конца пели, смеялись, ели – кто поделится тетушкиной бастурмой, кто развернет во всю длину лист лаваша, – пока за окном проносились родные пейзажи: пастух с отарой овец на вершине холма, дилижанские леса, склоны гор под снежным покрывалом. Вскоре показалась холодная бирюзовая гладь Севана, и все наполнились трепетом ожидания. Не только они, все армяне, раскиданные по земле, от Мельбурна до Буэнос-Айреса, испытывали к этому озеру пронзительную нежность, любовь, сравнимую с любовью родителя к единственному ребенку. Севан – все, что у них осталось; холодное озеро, спрятавшееся в окружении гор. Выйдя из машины, они тотчас засуетились у громадного дымящегося мангала, покручивая свеженарубленные ломти свинины и баранины, с шумом и смехом накрывали длинный деревянный стол на двадцать человек, наполняли кувшины ледяной водой и таскали с пляжа скамейки и зонты от солнца. Уже после обеда, когда кто-то из них отдыхал в тени, кто-то купался, с шумом плеская воду, кто-то за сурджем обсуждал политику, а некоторые тащились под палящим солнцем по каменной лестнице к монастырю Севанаванку, – в это самое время Нина ушла на раскаленный пляж, уселась на полотенце и подставила лицо ветру. Вдалеке Сако со стайкой детей собирал ракушки: держал их на весу, строго, по-ученому разглядывал, подносил к уху, что-то бормотал, веселя детвору, и бросал обратно в озеро. К Нине подсел Рубо. Он набрал в ладонь камней и молча сидел рядом, время от времени швыряя камни в воду. Предстоял их первый разговор наедине. Нина указала на брата и детей. «Когда я смотрю, как Сако играет с ними, – сказала она, – я словно возвращаюсь в детство». Она поделилась одним из дорогих воспоминаний, как они с братом навещали крестного: шли долго-долго из одной деревни в другую, сворачивали по пути на маковое поле, срывали нераспустившиеся бутоны и гадали, какого цвета лепестки внутри, красные или розовые; красный – цвет жениха, розовый – невесты. Это была ее любимая игра. Затем настала очередь Рубо. Он выдохнул, словно отпуская тяжесть, и рассказал, как однажды стащил у отчима мотоцикл. «Я объездил всю деревню, – сказал он, не меняясь в лице. – Меня никто не поймал». – «А потом?» – спросила Нина. «А потом я вернулся домой и спрятался в амбаре, – ответил он, криво улыбаясь, стискивая в руках камень. – Надеялся избежать трепки». Отчим в ту ночь снова перепил, и Рубо от страха просидел в амбаре до утра. На рассвете, когда он старался незаметно проскользнуть в дом, отчим поймал его и огрел серпом. Рубо показал на шрам. И все еще криво улыбался. «Теперь уже все равно, – он выронил камень. – Что было, то было». Сейчас, спустя столько лет, его ненависть к отчиму прошла. Сейчас, спустя столько лет, он хотел открыться для новых чувств. Он ясно видел, что у Нины вздрагивают руки. Она хотела ему что-то сказать, в чем-то признаться. Произнести то, что когда-то писала на листах бумаги. Рубо взглянул ей в лицо. Нина была уверена, что сейчас что-то сделает. Но он лишь задержал на ней непроницаемый взгляд и отвернулся к озеру. «Возвращаются», – произнес Рубо, глядя на Сако и детвору. Нина сидела оцепенев. Рубо заговорил о кафе, которое раньше стояло здесь на пляже, об отличных севанских раках, которых там подавали. Нина кивнула, заметив, что не пробовала. Он замолчал, и Нина слушала плеск воды. «Будь я такая смелая, современная, – подумала она, – сейчас бы сама все сделала. Седа бы точно сделала». Ее отвлек Гриша: подбежал и, задыхаясь, рассказал, что нашел ракушку, в которой было что-то непонятно-склизкое, а Амбо отковырял это пальцами и запульнул «в-о-о-от т-а-а-ак далеко, так далеко, что никто до нее не доберется!» Нина улыбнулась племяннику, а про себя, борясь с теснотой в груди, подумала: «Утратила, упустила минуту, горько теперь. Была возможность, ушла».

С того дня Рубо перестал бывать у них дома. Нина корила в этом себя, проклиная свою трусость, но скрывала от домашних свои чувства. Сако встречался с Рубо на стройке, но не спрашивал друга, почему тот перестал заходить; в те дни Сако еще был спокоен во многом благодаря невозмутимости сестры. Седа предположила, что взаимное влечение Рубо и Нины, не успев окрепнуть, прошло – и, может быть, оно и к лучшему. Ни она, ни Сако больше не заговаривали на эту тему, их обоих устраивала эта перемена, и они молча согласились с ней.

В середине июля Сако, Седа и дети на неделю уехали в Москву – к брату Седы, Мисаку, а Нина, хотя они и звали ее с собой, предпочла остаться.

В очередной будний вечер, когда она, вернувшись с работы, готовила себе нехитрую еду, в дверь внезапно постучали. Уставшая и босая, в офисной одежде и с немытой головой, Нина пошла посмотреть, кто это. На пороге стоял Рубо: подвыпивший, непричесанный, с многодневной щетиной, в полурасстегнутой рубахе. Словно дикарь или беглец. Нина впустила его. Он прошел вслед за ней на кухню. Она заметила ссадины на его руках. «Где все?» – спросил он. От растерянности Нина помотала головой и не сразу ответила, что в Москве. Рубо удивился, молча оглядел кухню и спросил, можно ли ему выпить. Нина налила ему стопку, и он выпил. Она молча стояла в шаге от него, прижав руки к груди. «Как дела?» – спросил он. Она сбивчиво рассказала о новых обязанностях, о том, что на завод приехали французы. «Возможные покупатели. Сейчас только об этом и говорят, – прибавила она, робко взглянув мимо него, и добавила: – Ты не голо…» – но не успела договорить. Рубо подскочил, накрыл ладонью ее рот и прижал к стене. Нина глядела на него как ошпаренная. Рубо все еще зажимал ей рот. Затем медленно отнял руку. Нина не произнесла ни звука. В ее глазах застыл страх. Она ничего не понимала. Рубо попытался поцеловать ее. Она отвернулась. Он грубо развернул ее к себе и снова приблизил губы. Прижимался к ней всем телом, все плотнее, все ощутимее, пока Нина – терпеливая, покорная, стыдливая – неподвижно стояла, бессильная что-либо сделать. Весь ее душевный мир крошился на мелкие куски – фрагменты болезненных воспоминаний, недавних событий, знакомых и полузнакомых лиц, над всем этим проносилась горькая мысль, что не так это должно было быть. Но тогда же она вспомнила Седу и ее слова, что надо жить, нечего бояться. В ней вспыхнул огонь. Все, что она так бережно и нежно хранила в душе последние годы, – слова, обещания, надежды, – все охватило пламя. Ей разрешили гореть, и она горела: горел в ней стыд, горел страх, горела жажда, горело желание. Та, другая, Нина, глубоко запрятанная, пробилась огнем наружу, подавила волнение, отмела отвращение, оставила предубеждения и – наперекор приличиям, правилам, миру – сказала себе: «Мне же нечего бояться, я же люблю его». Закрыв глаза, позабыв обо всем, Нина ответила на его поцелуй. Рубо почувствовал ее ответ. Он потребовал, чтобы она расстегнула рубашку. Нина послушно оголила маленькую грудь. Он жадно впился в нее и хотел пойти дальше, но она отстранилась и настояла, чтобы они перешли в гостиную. Рубо сразу лег на диван. Нина разделась, подсела к нему и подумала вскользь о предохранении – она даже не представляла, как выглядит презерватив, – но опять не успела ничего спросить. Рубо притянул ее к себе, повернул на бок и прижался, целуя ее шею и мочки уха, обнимая грудь и живот. Он вошел в нее, растерянно замер – и еще грубее обхватил ее. Это продлилось недолго, минуты полторы или две. Все это время Нина лежала, зажмурив глаза, и считала про себя. Наконец Рубо выдохнул и повалился на спину.

Нина лежала на боку, лицом к Рубо, но с закрытыми глазами. А Рубо размышлял. Некоторые мысли казались далекими и чужими, другие, напротив, близкими и знакомыми. Внезапно возникла мысль, которая была равно и близкой, и далекой, и приятной, и пугающей – мысль, что прямо сейчас он лежит с человеком, так похожим на него самого. С человеком, у которого тоже была тайна. Рубо повернулся к Нине, коснулся ее лица. Нина, точно после глубокого сна, медленно открыла глаза. Она увидела его чуть настороженное лицо. «Когда это произошло с тобой?» – спросил он. «Давно». – «Обманом?» Она кивнула. Рассказала в общих чертах о случае в деревне, после которого Сако забрал ее в город. Они снова лежали в тишине. «Мне тоже надо кое-что рассказать», – прошептал он. Нина смотрела на него. «Ты выслушаешь меня?» – спросил он. Нина кивнула. «Мне кажется, ты единственная, кому я могу рассказать. Обещай, что никому не расскажешь». – «Обещаю». Уставившись в одну точку, не моргая, Рубо заговорил: «Мы были в лесу, когда пуля угодила в Петро. Я перевернул его, а лицо было выпачкано грязью. Он ревел от боли». Рубо вспомнил, как глаза друга испуганно смотрели на него. Как донеслись неразборчивые вопли, мольба о помощи. Как в голове сразу пронеслось, мало страдали по-твоему, не заслужили свободу? Рубо замолчал. Ему не хватало смелости говорить дальше. Нина погладила его висок. Она была готова выслушать. Рубо продолжил: «Я почувствовал влагу на руках, увидел кровь на ладонях и опустил его на землю. Но он не выпускал мою руку. Держался за нее, тряс. Умолял не оставлять его. Затем просвистела вторая пуля, третья. Нас вовсю обстреливали». – «А потом?» – спросила Нина. «Потом, – ответил Рубо, – я побежал. У меня не было выбора». Рубо лежал бледный, вместо глаз – ямы, готовые наполниться слезами. Нина взяла его руку, стиснула не отрывая взгляда. «Но самое важное не это», – сказал Рубо. «А что?» – спросила Нина. «Самое важное, что я не вернулся за ним, бросился наутек, – сказал он и снова заглянул Нине в глаза, заглянул в самую тьму ее нутра, испытывая ее на прочность. – Я не вернулся за ним, Нина. Я оставил его. Сбежал. Насовсем». Нина замерла. «Мне все равно, – сказала она твердо. – Такова война. Твоей вины нет». – «Но я трус», – прошептал Рубо, и слезы выступили из его глаз. «Нет, – ответила Нина. – Твоей вины тут нет».

Утром Рубо проснулся первым. Он уселся у окна, отворил форточку. Теплый ветер обдал лицо. В нем забурлили воспоминания. Смесь удивления и тревоги. «Рассказал ей правду, – беспокойно произнес голос в голове. – Признался во всем». Вспомнил, как позволил себе заплакать, а она утешала его, шептала ему нежности. «Не может быть». Он поглядел на свои руки. Этими руками он вчера причинил ей боль. Вел себя как животное. «О чем ты думал?» Рубо повернулся к Нине. Она лежала на постели, маленькая, сонная. Он почувствовал, как что-то сжалось в груди. «Что происходит?» Рубо тяжело задышал. Нахмурился. Вспомнились слова отчима, которые, словно проклятие, настигали его в подобные минуты: «За каждым женским словом кроется лукавый, за каждым их поступком – печать Сатаны. Не успеешь моргнуть, как дьявол схватит тебя за руку». Он произнес их в пьяной горячке, с побагровевшим лицом, отлупив сначала жену, а затем неродного сына. Рубо почесал затылок. «Я влип».

Нина открыла глаза. Увидела нескладную, сгорбившуюся в раздумье фигуру. Зверь, принявший человеческий облик. Вид его растерянного лица и неуклюжего тела развеселил ее. Она приподнялась, деловито посмотрела на Рубо, опираясь руками о подушку, и спросила: «Хочешь в кино?» «В кино?» – «Ну да, – ответила она, бодро пожав плечами. – Позавтракаем и пойдем в кино. Посмотрим фильм. Ты же ходишь в кинотеатры?»

Днем они отправились в кинотеатр «Москва». Показывали индийский фильм, еще с советского проката. Почти весь сеанс Нина держала Рубо за руку. На экране показали ночное небо, усыпанное звездами, и луну, лившую белый свет на двух влюбленных – разбойника и принцессу. Нина, завороженная мгновением, повернулась к Рубо, закрыла глаза и потянулась к нему губами. Рубо вперился в нее ошалевшим взглядом. Он робел. Его руки были будто привязаны к подлокотникам кресла. Он внутренне протестовал и боялся. Стоило ему открыться Нине, как в нем самом родился кто-то другой, неизвестный. И теперь этот незнакомец пытался успокоить его, нашептывая: «Все нормально, Руб. Не будь таким упрямым. Поддайся ей. Доверься». И Рубо ответил на ее поцелуй – картинно-медленный, как в кино, после чего она, довольная, обратила лицо к экрану и снова переплела свои пальцы с его.

Вечером Нина повела Рубо на рынок на проспекте Маштоца и на собственные деньги купила продуктов. Устроила ему средиземноморский ужин с армянским колоритом: форель, политая лимонным соком, и импортные макароны, посыпанные нарезанным овечьим сыром. Посадила неуклюжего Рубо за стол, разложила приборы и открыла бутылку деревенского вина. Достала неизвестно откуда огарки свеч, расставила их на подоконнике и в центре стола. Играла роль матери, сообщая ему: смотри, ты не одинок. Ритуал, унаследованный со старозаветных времен. Но Нина не понимала одного: Рубо был отделен от материнской любви настолько неотвратимо, что свет, озаряющий мужчину при воспоминании о материнской ласке, никогда не проникал в него. Любой другой на его месте держался бы сейчас самодовольно, сидел бы развалясь. Он же сидел оцепенев. Не верил происходящему. Ждал наказания. А Нина этого не замечала. Она следовала за фантазией. После ужина взяла его за руку и повела в гостиную. Не дав опомниться, толкнула его нескладное тело на диван и легла рядом. Снова занялась с ним любовью – на этот раз медленно и вдумчиво, подавляя волнение, преодолевая скованность. Два слишком преданных традиции человека освобождались от оков прошлого. Шли навстречу новому. Так она смотрела на их занятие. Потом они долго лежали, обнаженные и утомленные, и снова проговорили полночи: делились воспоминаниями из детства и юности. Нина вновь подвела Рубо к спирали болезненных воспоминаний, горестных признаний. Далеко за полночь она обняла его тонкой рукой за плечи, нежно поцеловала в лоб и тихонько спела ему колыбельную. «Ари им сохак, – звал голос Нины. – Прилети, мой соловей, в наш сад». И на одну ночь Рубо стал тем ребенком, в чью комнату слетелись и соловей, и жаворонок, и горлинка, и сорока, тем беспокойным ребенком, который не хотел становиться ни священником, ни монахом, ни могильщиком, ни купцом; тем неспящим ребенком со слезами в глазах, который в действительности ждал сокола, ведь ему, ребенку, предначертано было стать воином. И остаток этой ночи, как и прошлой, он покорно пролежал в ее объятиях.

Старики в сапожной мастерской играли в нарды или карты, детвора во дворе гоняла мяч, а женщины в разноцветных халатах, собравшись на балконе, попивали кофе и шепотом передавалли друг дружке, что вот уже два или три дня подряд из квартиры со второго этажа доносятся стоны. А там, в просторной гостиной этой квартиры, ветер покачивал шторы, обдавая приятной прохладой два вспотевших тела. Эти дни пролетели, как сон, как фантазия, и вскоре должны были приехать из Москвы Сако, Седа и дети. Рубо предстояло вернуться к себе, Нина боялась расставания. Страх снова подкрался к ней. А вдруг он не вернется? Она призналась ему в этом. «Я обманываю тебя?» – спросил Рубо. «Не знаю», – испуганно ответила Нина. Рубо еще находился в тисках недавно пробудившихся чувств. Он схватил ее за руку. Впился в нее глазами. «Что ты делаешь в следующие выходные?» – «Не знаю, – ответила Нина, – ничего». – «Поехали в Джермук, – сказал он. – Я одолжу автомобиль». – «Ты серьезно?» – «Да». – «А как же Сако? Что он скажет?» Рубо пожал плечами. Он не думал о Сако. «Я поговорю с ним после». – «Ты уверен?» – «Да». – «Обещаешь?» – «Да».

Рубо ожидала первая ночь без Нины. Дома он открыл банку импортного пива и развалился перед телевизором. Вперил взгляд в экран. Шел голливудский боевик. Какие-то террористы захватили администрацию Белого дома. Наставили пушки на конгрессменов и министров. Обещали убить президента и взорвать к чертовой матери демократическое правительство. Требовали радикальных перемен. «Американская фантастика», – пробубнил Рубо, потянулся за банкой, потряс ее и сделал глоток. В груди снова пробудилось сладкое чувство. Воспоминание о днях с Ниной. Ни с кем он не испытывал ничего сравнимого с тем удовольствием, которое испытал с ней. Податливая, послушная, она исполняла любые его просьбы. Не осталось уголка в ее теле, куда бы он ни проник, где бы ни дарил ей наслаждение. «Ты хотела меня? – говорили его руки, его губы, его язык, пока она извивалась под ним. – Тогда получай!» – И он входил в нее еще глубже, еще резче, с еще большим желанием. Рубо редко хотелось жить. В нем накопилось слишком много ярости. Но ради подобных мгновений хотелось просыпаться по утрам. «Она спит со мной, делает, что я хочу», – подумалось ему. На экране продолжались разборки боевиков и спецслужб. Рубо отвел взгляд. Внезапно он с раздражением подумал о Сако и Седе. «Рассказать о случившемся нельзя, – размышлял он. – Но от следующего шага не уйти». Ему сделалось неспокойно. Счастье смешивалось с ненавистью. Ему не хотелось никаких разговоров. Ведь ясно, о чем пойдет речь. Он представил себе нечто вроде свадьбы. Какие-то кольца. Он усмехнулся. «Такой чуши со мной не произойдет». Рубо снова потянулся к пиву. Откинулся, переключил канал. Его внимание привлек черно-белый фильм. Бульдожьего вида комиссар сидел на террасе парижской брассерии. Держал в руках трубку, потягивал пиво. Рядом сидел молодой светловолосый коллега. Комиссар снисходительно объяснял ему, кто убийца и почему. «Зависть, мой друг. Зависть заставила Мишеля убить Антуана». – «Но чему же он завидовал?» – спросил молодой человек. «Тому, чего был лишен. Красивому и большому дому своего друга, его социальному положению. Красивой жене, милым детям, заботливым родителям, – перечислял комиссар, щурясь от солнца. – Как тут не позавидовать?» – «Убил его, чтобы занять его место?» – «Именно так, мой друг». Рубо поставил почти опустевшую банку перед собой. «Но в смерти Антуана виноват не только Мишель». – «А кто же еще?» – «Эмма. Если Мишелем правила зависть, то душеприказчиком Эммы была ненависть. Ведь зависть и ненависть ходят рука об руку, так? Эмма возненавидела своего мужа уже давно». – «Комиссар, я не понимаю, за что она могла возненавидеть его. Он искренне ее любил, заботился о ее детях, ввел ее в свой роскошный дом». – «Вы читали Флобера?» – «Нет, комиссар, но мой дядюшка его большой поклонник». – «Флобер, мой друг, писал, что человек ищет прибежища в посредственности, отчаявшись найти красоту, о которой мечтал. В данном случае таким человеком была Эмма. Она давно разлюбила Антуана. А возненавидела его за то, что он был по ее представлениям тряпкой. Она же с такой легкостью пользовалась им. Антуан знал, что Эмма изменяет ему, но ничего не сделал. Как же ей не презирать его? – Комиссар позвал официанта, потребовал счет. – Эмма жила в обманчивом компромиссе с совестью. Эти ее искусственные улыбки, которые она беззаботно дарила окружающим… Даже у вежливой улыбки есть свои границы». – «Как можно улыбаться, когда не улыбается душа?» – спросил молодой коллега. Комиссар поднялся, надел шляпу. «Идем в участок, – ответил он. – Хочу покончить с этим делом».

Дверь квартиры отворилась. Рубо отвлекся от фильма. «Ничтожество, сукин сын, – услышал он пьяный голос, – подонок». Это был Вруйр. Вошел в комнату, вдребезги пьяный. Держал в руках новый трофей – японскую магнитолку. Чуть не уронил ее, споткнувшись о порог и задев телевизор. Невнятно мычал. Кто-то хорошо отколотил его. «Что-то стряслось?» – спросил Рубо, не поднимаясь. Вруйр присел к себе на кровать, положив рядом магнитолу. «Я понял одну вещь, Руб, одну вещь», – сказал он и развел руками. «Какую же» – «Что дьявол мой брат, а не человек. Я заигрался в любовь. Во имя Христа, к дьяволу любовь, к дьяволу! – Он умоляюще сложил руки. – Я устал плакать над этим миром, устал смеяться над ним». Рубо знал этот ход. Он покачал головой. «Не в этот раз, друг. Я на мели». Парень не унимался. «Ты же понимаешь меня? Ты же все понял обо мне?» – «Ты несешь херню, – ответил Рубо. – Тебе надо протрезветь». Вруйр отмахнулся и растянулся на кровати. Рубо сделал еще глоток. «Он бросил меня, – донеслось от противоположной стены. – Меня никто не любит». – «Меня тоже», – отрезал Рубо. Он поглядел на парня, валявшегося в почти бессознательном состоянии. «Тебе таз принести, дьявол? Не заблюешь ночью квартиру?» Вруйр молчал. Рубо пожал плечами. Вернулся к фильму. Комиссар уже гнался по горной тропе за преступником. Перестрелка. Рубо вспомнил, как в последний раз сходил в бордель. В дверях собралась очередь из солдат, недавно вернувшихся с фронта. Изголодавшиеся мужики, набившиеся в прихожую. Беспорядочно передавали бутылку водки и делились историями своих победоносных деяний. Поглядывали, давясь от смеха, как за прозрачной шторкой подрагивали женские ножки. Наконец подошла очередь Рубо, и он шагнул в темную комнату. На мятой простыне лежала, почти без чувств, незнакомая ему девушка. «Где Диана?» – спросил он. «Уехала», – услышал он в ответ. «Куда?» – «Почем я знаю?» Рубо вышел, растолкав пьяных солдат. В ту же ночь опустошил бутылку виски. А утром – в солнечный майский день – впервые навестил Сако.

Вруйр захрапел. Рубо принес из туалета таз, поставил рядом с его кроватью. Потом погасил свет, оставив включенным телевизор, и снова прилег на койку. Он привязался к парню. Раньше он испытывал что-то подобное только к Петро. Возможно, он был единственным, кого Рубо искренне полюбил. Наивно поверил, что может стать недостающей половиной другого. Он погрузился в молчание. В сознании проплывали воспоминания, как они поступили в университет, как заселились в общежитие, как встретились с соседом, Сако. Он вклинился в их дружбу, их стало трое. «Неразлучная университетская троица», – говорили им вслед.

Потом началось: перестройка, Сумгаит, война. Петро объявил, что идет на фронт. Рубо записался вслед за ним. Сако выбрал семью. А потом не стало Петро. И Рубо стало некого любить. Но он сам выбрал этот путь. Взрослый одинокий мужчина, лишенный любви. И предатель, трус. Все произошло быстро и бессмысленно. Рубо тяжело вздохнул. Ему сделалось тоскливо. Тем временем полицейские на экране грузили в скорую труп, накрытый простыней. Комиссар провожал его холодным взором. Он и его молодой помощник остались одни, посреди просторной лужайки, на фоне опустевшего загородного дворца. Комиссар спустился к озеру. «Когда мы только взялись за это дело, – заговорил он, не вынимая изо рта раскуренной трубки, – ты спросил меня, откуда берется зло на земле. Думаю, у философа, у богослова или у ученого найдутся свои ответы, не говоря уже об этих писателях, которым всегда есть что сказать». – «Я думаю, комиссар, что хуже писателей только журналисты». – «О да, мой друг, этих истериков невозможно заткнуть. Но вернемся к нашему вопросу. Теперь, когда очередное дело позади, но мои впечатления еще со мной, мне надо сказать тебе кое-что». Они встали у берега озера. Комиссар, выпуская клубы дыма, размышлял вслух: «Человеческая судьба двойственна. Она может быть ловушкой, а может быть пространством для творчества. Зло совершается тогда, когда человек поддается темным страстям души. Тогда судьба – ловушка. Добро же творится тогда, когда человек берет на себя ответственность, ответственность сначала за себя, а потом за весь мир, и тогда судьба становится произведением человеческой воли. Все в руках человека: и зло и добро». Вдоль противоположного берега озера проплыла лодка. В ней сидел одинокий мужчина. Он греб против течения.

Рубо выключил телевизор. Он не слушал речь комиссара, хотя и глядел на экран. Он снова думал о Нине. Тяга к ней отчего-то показалась противной. «Посмотришь со стороны – и не поймешь, заблудшая девка или наивное дитя. Может, этим и притягивает меня?» Рубо зевнул. Лежал, невидяще глядя перед собой. И снова перебирал в памяти дорогих ему людей: Петро, которого бросил, Вруйра, о котором заботился, Сако, которому не хотел смотреть в глаза, Нину, к которой привязывался, – и почувствовал толчок в сердце. Душа встревожилась. Что-то в ней ожило, пробудилось. Захотело на волю. Сердце застучало, боль умножилась – и Рубо понял наконец, чтó в действительности крылось за тревогой, преследовавшей его последние дни, – он понял, что боится – нет, не брака или семьи, как думал раньше, – а другого человека: боится предать, боится обмануть его. «Ты предаешь всех, кого любишь, – говорил ему голос, теперь звучавший отчетливо. – Тебе предначертано быть одиноким». Рубо повторил: «Быть одиноким. Предавать тех, кого любишь». Осознание пришло к нему за секунду. Один короткий миг болезненного озарения, и вот очерчены контуры судьбы. Но лицо Рубо не изменилось. Оно осталось неподвижным.

На следующее утро Рубо отправился в офис. На стойке у входа узнал, что Камо еще нет на месте, придется подождать. Он полистал глянцевые журналы, пофлиртовал с секретаршей и все поглядывал на часы. Камо приехал ближе к полудню – в распахнутом плаще, ярких туфлях, с волосами, блестевшими от лака. «Хорошо, что ты здесь, – сказал он входя. – Есть дельце для тебя». Они пожали друг другу руки. «Как поживаешь?» – «По-всякому, – ответил Рубо. – Тоже надо кое-что обсудить». – «О’кей, не проблема. Кофе или виски?» – «Кофе». – «Каринэ-джан, два кофе», – сказал Камо, пригласив Рубо в кабинет. Рубо опустился на диван, Камо – в свое кожаное кресло. «Что там с ослом из казначейства?» – спросил он. Рубо огляделся. «Чисто, – ответил он. – Там чисто. Но тип чудной». Рубо вспомнил, как прошел в задние парламента по липовому пропуску, дождался «осла из казначейства», зашел вслед за ним в сортир, бесшумно постоял для вида у писсуара, пока «осел» кончал свои дела в кабинке – каждый день ровно в девять утра, ровно две с половиной минуты он мастурбировал перед началом рабочего дня, – и как только дверца отворилась, Рубо приставил ствол «ослу» к виску; тот даже не успел застегнуть ширинку; зато мигом дал обещание, что теперь проблем с обналом не будет. Разговор продлился от силы полминуты, не дольше. Рубо вежливо попросил его вернуться в кабинку. После этого бесшумно исчез. Он улыбнулся. Любил чисто исполненное дело. И Камо ценил его за это. Но сейчас его босс задумчиво глядел перед собой. Постукивал по столу пальцем, украшенным перстнем. «Есть еще одно дельце, посерьезней», – сказал он, понизив голос. В ту же секунду в дверь постучали. «Можно», – произнес Камо. Вошла секретарша с подносом, поставила перед ними две чашки и магазинную пахлаву. Они даже не подняли на нее глаза. Пристально смотрели друг на друга. «Выкладывай», – промолвил Рубо. «Нашелся очередной умник, – заговорил Камо, сделав глоток кофе. – На это раз из мэрии. Заявил, что мы угрожаем сохранности мечети. Говорит, так нельзя работать». – «Хочет доли?» Камо кивнул. «Иначе, говорит, покажу вам настоящую демократию. – Камо усмехнулся, но тут же стал серьезным. – Я знаю его методы: забастовки, митинги. Но меня тревожит не это». Рубо взглянул вопросительно. «Крепкий сорт?» – спросил он. «Скорее, с убеждениями, – ответил Камо. – Не случайно оказался на своем месте». – «С крышей?» – «Да, из местных. Наши пока не добрались до этого кабинета. Нужно время». Рубо хмуро кивнул. «Так что будем действовать осторожно, – подытожил Камо. – Пошагово». – «Сначала припугнем». – «Да. Вежливо дадим понять, что нам нужно. – Камо кивнул в сторону двери. – Вечером заедешь сюда. Если меня не будет, у Карины спросишь папку. Знакомый полковник подготовил его досье – с фотографиями, адресами». Рубо кивнул. Лицо его сделалось настороженным и задумчивым. «Любовницы?» – спросил он. «Не без этого». – «Когда приступать?» – «Поймаешь его на днях, поговорите с глазу на глаз. – Камо с секунду поглядел на Рубо, постучал костяшками пальцев по столу. – Без ствола, чисто на словах», – добавил он. «Понял», – ответил Рубо. Они поднялись. «А ты что хотел обсудить?» – спросил Камо уже в дверях. Рубо замер, удивившись. «А-а, – протянул он, вспоминая. – Хотел попросить кое о чем». – «О чем?» – «Тачка нужна. На день, не более. Хочу девочку прокатить». – «Далеко?» – «В Джермук. На выходные». – «Бери „тойоту“. Ключи у Каринэ». – «Спасибо». – «Что-то серьезное?» Рубо неуверенно покачал головой, мол, и да и нет. «Влез по глупости, – ответил он. – А вылезти еще не успел». Камо задумчиво погладил подбородок. «Мой старик, – сказал он, – повторял мне, что есть на земле две крайности, которых надо избегать: женщины и вино». Рубо рассмеялся. «В Джермуке спросишь ресторан Армена, – добавил Камо, отворяя дверь. – Дашь знать, что от меня. Накроет стол». Рубо крепко пожал ему руку и вышел.