Текст книги "Демонтаж"

Накануне поездки в Джермук Нину терзало чувство вины. Она сказала брату, что поедет с коллегами на пикник. Сако не усомнился. «Поезжай, сестренка, почему бы и нет», – промолвил он, отрываясь от книги. Нине хотелось возразить, уговорить его не отпускать ее. «Я совершила дурной поступок, – хотела сказать она, – мне страшно». Но вместо этого кивнула брату, поблагодарила, приласкала племянников, ушла к себе. Собрала необходимые вещи, приготовила заранее бртучей в дорогу. Аккуратно завернула их вместе с приборами в фольгу, сверху в нежно-голубой платок и положила в сумку. Взяла с собой воды. Хотела все сделать так, чтобы Рубо понравилось. Чтобы он увидел, какая она хозяйственная, умелая, чтобы оценил ее достоинства. Чтобы не думал, что она умеет только кувыркаться в постели. Ложась спать, сказала себе: «Пусть увидит во мне будущую жену». Утром, одевшись, она стояла в коридоре, снова обуреваемая тревогой. Надеялась услышать шаги брата. Думала разбудить его. Квартиру окутывала холодная предрассветная дымка. Все, кроме нее, мирно спали. «Что я ему скажу?» Нина отступила в тень, взялась за ручку тяжелой двери, набрала воздуха, закрыла глаза – и мигом сбежала по лестнице. Во дворе заставила себя не оглядываться. Шла торопливо, склонив голову. Остановилась у бывшей трамвайной остановки. Было пусто: два года здесь не останавливались трамваи из-за перебоев с электричеством. Она опустилась на деревянную скамью. Положила сумку на колени. «Я должна быть с ним откровеннее. Он не виноват». Через квартал донесся голос уличной торговки маслом и молоком. Нина подумала, что дома как раз кончается масло, хорошо бы купить. Она перебрала в голове недостающие дома продукты, вспомнила магазин, в который ходила, продавщицу, с которой не ладила, поскольку она всегда опаздывала к открытию, а закрывалась раньше положенного, и только после этого обратила внимание на часы: прошло минут десять, а за ней никто не приехал. «А вдруг обманул?» – царапнула мысль. Нина снова взглянула на часы. Прошло одиннадцать минут. Волнение усиливалось. «Что я делаю?» – спросила она себя, вцепившись пальцами в сумку. Страх не оставлял ее. Страх и слепая отчаянная вера по очереди владели ею с того дня, как Седа принудила ее сказать Рубо да, и до этой самой минуты, когда она ждала его втайне от брата. «Надежду всегда подстегивает страх, – прошептала она чужие слова, когда-то давно услышанные. – Надежда, страх, самообман». И тогда донесся шум с конца улицы. «Нет, – подумала она и резко поднялась, – на этот раз обошлось». Пыльная «тойота» остановилась перед ней. Дверь открылась. Нина села вперед, справа от Рубо. Он небрежно поздоровался с ней, переложил в бардачок пухлую папку. Нина ответила кивком. На Рубо была потертая кожаная куртка, на лице многодневная щетина, взгляд мутный. От него исходил запах пота, немытого тела. Выглядел так, словно грузил ночью вагоны. Нина крепче сжала сумочку, в которой лежал их обед. Рубо завел двигатель. «Вчера была трудная ночка», – сказал он почти безразлично, когда автомобиль тронулся. «Что-то случилось?» – «Так, – ответил он, – встреча с одним непростым человеком. Обыкновенные проблемы на работе».

В Джермуке их застиг ливень, и они сразу поехали к ресторану, о котором говорил Камо. Рубо оставил Нину в автомобиле, а сам зашел «буквально на пару минут» и вернулся только через полчаса. «Здесь можно пообедать или поужинать. Как захочешь. Друг посоветовал это место». Нина согласилась. Ливень прекратился, и они гуляли, ходили к прудам, смотрели на лебедей, стояли среди кипарисов, любуясь на горы. Нина осторожно тянулась к Рубо, касалась его руки, искала его взгляда. Рубо отвечал снисходительными улыбками. Его словно подменили. Но Нина не сдавалась. Когда они присели на скамью под сенью чинара, она достала бртучи. Рубо съел их молча. Нина снова взяла его за руку. Он же положил свою руку ей на колено. И улыбнулся, но не так, как раньше. К вечеру они пошли в ресторан. Хозяин принес им блюдо с жареным кроликом, молодой картошкой, петрушкой и бутылку гранатового вина. Нине было неловко, что они так много съедят, но еще больше ее смутило, что Рубо ел немытыми руками. Наступили теплые сумерки. Рубо болтал с хозяином. Нина глядела на горы и кипарисы. Когда хозяин оставил их, Рубо спросил у Нины, есть ли у Сако или Седы знакомые в мэрии. Нина, поразмыслив, сказала, что был один человек в Министерстве культуры. «Это плохой человек», – добавила она и рассказала, как этот человек не выручил Сако, даже не открыл ему дверь, когда Сако искал его помощи. Рубо закивал. Разговор не клеился. Нина перевела взгляд на пожилую пару. «Мне кажется, они не местные», – сказала она. «Возможно», – ответил Рубо. Пожилые люди гуляли у пруда, держась за руки. Нина подумала, что тоже хотела бы такую старость, такие отношения. Она обернулась к Рубо и долго всматривалась в его хмурое простецкое лицо, в его широкую шею, в его большие руки. И снова обернулась к старикам. Они стояли, облокотившись на перила у пруда, мило шептались. Калифорнийские армяне, подумала Нина, и вспомнила книгу с рассказами Уильяма Сарояна в библиотеке Седы и его автограф на титульном листе. Нина почувствовала, что гордится тем, что причастна к этому дому. Она снова взглянула на Рубо и не смогла представить, что их отношения могут сложиться, как у этих стариков.

Хозяин ресторана подошел к Рубо и спросил, все ли им понравилось. Рубо хлопнул его по плечу, поблагодарил, спросил, где лежат ключи. Хозяин вложил их ему в руки. «Завтра рассчитаемся», – сказал Рубо. «Не переживай», – ответил хозяин и ушел. Нина не понимала, что происходит. Рубо объяснил, что они могут остаться и уединиться. «Но я не могу», – ответила Нина. «Почему?» – «Я обещала, что к вечеру буду дома». – «Так мы можем ненадолго». – «Но я не готова». – «Что?» – «Рубо, я не могу, – повторила она. – У меня не получится». Рубо расстроил ее ответ. «Ты уверена?» – «Да». Он подумал немного и бросил с досадой: «Ладно, поехали тогда домой».

Рубо вел молча, едва сдерживая раздражение. Нина сидела, не выпуская сумочку из рук. Мысли и чувства смешались. «Скорее оказаться дома, – повторяла она про себя, – остаться одной». Внезапно Рубо увел автомобиль с трассы за откос горы и там остановился. Выключил фары. Двигатель замолчал. Стояла тьма. Нине это не понравилось. Рубо притянул ее к себе. «Что ты делаешь?» – «Ты знаешь, чего я хочу». – «Я же сказала, что не могу». – «Мы можем по-другому». Нина замотала головой. «Ты обещал, что поговоришь с Сако, – прошептала она. – Ты обещал». – «Я исполню обещание, я поговорю», – нетерпеливо произнес Рубо, пока его руки гладили ее бедра. Нина отстранилась. «Я хочу тебе верить, – сказала она, не различая в темноте его лица. – Мне это важно». – «Верь мне», – ответил Рубо и покрыл поцелуями ее шею и плечи; он не мог остановиться. Нине казалось, что нечто невидимое трогает, хватает ее в темноте и шепчет, что только один раз и все, обещаю, только раз, и Нина резко отстранила лицо, открыла дверь и сплюнула. Затем вытерла губы нежно-голубым платком, прополоскала рот водой и снова сплюнула на землю.

Иногда доносился шум автомобилей и редкие лучи фар заглядывали за откос. Рубо откинулся на спинку и усталым взглядом окинул еле видимую в темноте Нину. Затем вытер тряпкой брюки. Вспомнил, как внезапно представил на месте Нины Седу. Это было странно. Но желание тут же охватило его сильнее. А Нина все еще держала на коленях сумочку и комкала голубой платок. Затем быстро открыла дверь и выбросила платок. Рубо взялся за руль. «Поехали?» – спросил он и завел автомобиль. Он уже раздумывал, где ему подстеречь типа из мэрии, накануне натравившего на него бездомных собак. Как вдруг до его сознания дошел внезапный вопрос Нины. Это были слова, которые он меньше всего готов был сейчас услышать. Нина спрашивала, любит ли он ее. Пальцы забарабанили по рулю. Он проклинал себя за затею с поездкой. Слишком поддался желанию. Но деваться было некуда. Набрав воздуха, он ровно, буднично ответил: «Конечно я люблю тебя». И, сворачивая обратно на трассу, повторил: «Конечно люблю».

Был унылый дождливый вечер раннего сентября. Рубо шагал в резиновых сапогах вдоль недавно выросших бетонных стен будущего элитного здания. Он был погружен в себя, только иногда отвлекался на крики митингующих. Как и обещал человек из мэрии, их стройке угрожала «неравнодушная общественность». Группа из десяти человек, сопровождаемая парой милиционеров, стояла возле пропускного пункта. Лидер митингующих, привлекая внимание собравшихся журналистов, выкрикивал в мегафон лозунги о беззаконии и неуважении к истории и культуре. Рубо остановился под навесом. Ухмылка не сходила с его лица, пока он не увидел, как мимо митингующих через шлагбаум пропускного пункта прошла Нина. В пальто и шляпке, с белым зонтом.

«Я отпросилась с работы», – торжественно начала она, но Рубо перебил ее: «Что ты здесь делаешь?» Нина замерла, ухватившись за рукоятку зонта. Рубо сжал кулаки и попросил ее подождать в кафе «Урарту». «Я скоро подойду», – пробурчал он. Нина молча пошла обратно за шлагбаум. В кафе она поискала глазами свободный столик и села у окна. Через десять минут вошел Рубо. Сбросил с плеч мокрую куртку, откашлялся, поздоровался за руку с официантом, заказал сурдж и сел перед ней. «Так что случилось?» – спросил он будничным тоном. «Тебе неприятно, что я захотела встретиться с тобой?» – «Нет. Конечно нет». – «Тебе неприятно, что я пришла к тебе на работу?» – «Вот это может быть». – «Почему?» – «Потому что это работа, – ответил Рубо. – Я занят». Им принесли две чашки сурджа. Рубо спросил, голодна ли она. Нина ответила, что нет, кофе хватит. Рубо сделал глоток. Нина уставилась в одну точку. Из колонок лился рабис. За соседним столом чиновник со священником решали вопросы. За другим сидел однорукий офицер и пил коньяк. Рубо поглядел в окно на ереванцев, бегущих под дождем. Подумал, что просто наблюдать за людьми приятнее, чем говорить с ними. Он обратился к Нине, все еще сидящей с отсутствующим взглядом. «Ты сама не своя. Тебя что-то мучает?» Нина поджала губы и сделала глоток из чашки. «Ты не показывался у нас целый месяц», – произнесла она. Рубо нахмурился. «Если я в чем-то провинилась, – продолжила Нина, – то, пожалуйста, скажи в чем». Рубо затосковал. «Я не могу больше так продолжать, – сказала она с горечью. – Я больше не могу». – «Что ты не можешь?» – «Я боюсь». – «Чего?» – «Я не уверена». – «В чем не уверена?» – настойчивее спросил Рубо. Нина потянулась через столик и шепнула ему на ухо. Лицо Рубо застыло. Словно прямо сейчас ему довелось ощутить веяние смерти; время исчезло, осталось только абсурдное присутствие его тела в пространстве; мир сделался призрачным и смешным. Он был готов разразиться смехом, плечи затряслись. «Ты смеешься?» – непонимающе спросила Нина. Рубо замотал головой и показал рукой, что все нормально. Он унял смех и погладил ее лицо, виски, волосы. «Хорошо, что ты мне сказала», – проговорил он. «Точно?» – «Да. Мне важно это знать». – «Я еще ни в чем не уверена». – «Я понимаю», – сказал он, еще раз погладив ее, и отвернулся. Поглядел на официантов, сновавших от столика к столику, вспомнил горожан, спасающихся от дождя за окном, силой воли подавил вновь нараставшую истерику – и поднялся. «Сейчас вернусь», – бросил он, шагая к уборной.

Нина прождала полчаса, прежде чем осознала неладное и почувствовала, как дрожат руки. Подозвала официанта и, подавив смущение, спросила, есть ли кто в мужской комнате. Официант удивленно ответил, что может проверить. «Проверьте, пожалуйста». Официант отошел, через пару минут вернулся и ответил, что в уборной никого нет. «Ни в одной из комнат?» – «Ни в одной». Нина вежливо улыбнулась. «Принесите тогда счет». Она расплатилась и вышла из кафе. Утратив надежду, она оглядывалась по сторонам. Улицы, люди, лица – все показалось ей чужим и лишним, и она сама казалась себе чужой и лишней.

Она обхватила живот руками и медленно побрела к дому.

4

Седа и дети позавтракали и собирались выходить. Сако удивился спортивной сумке Амбо и спросил, куда они идут. Седа объяснила, что после занятий поведет Амбо в недавно открывшуюся теннисную школу. «Когда это ты записался на теннис?» – спросил Сако сына. «Я не записывался, – ответил он. – Меня записали». – «С каких пор у нас возобновился принудительный труд?» – вскинул брови Сако. «Разве тебе не нравится? – обратилась Седа к сыну, поправляя воротник его джемпера. – У вас же такая красивая форма». Амбо угрюмо промолчал. «Нина ушла уже?» – спросил Сако. «Да, – ответила Седа. – А ты идешь сегодня в офис?» – «Да». – «И сегодня они скажут окончательно, приступаете к работе или нет?» – «Да», – повторил Сако, почесал затылок и ушел на кухню готовить завтрак. Седа проводила его задумчивым взглядом, словно хотела, но не решалась в чем-то признаться. Ночью она заметила свет в гостиной, где спала Нина, подошла, осторожно ступая, к дверям, но ничего толком не рассмотрела и не расслышала. Она только догадалась, что Нина зажгла свечу и не спит. Но зачем, для чего? Утром она снова вошла в гостиную и нашла у дивана сборник Чехова, с письмом Рубо в качестве закладки. Корявые буквы расплылись – Нина всплакнула ночью над письмом. Седе сперва стало жалко ее, но потом она разозлилась: на себя, что заварила эту кашу, и на Нину, что оказалась столь доверчива. Стало противно. Она тотчас поставила диагноз: «Бульварное умопомешательство. Госпожа Бовари армянского разлива». Ей хотелось снять с себя ответственность. Она вернула письмо в книгу и с озабоченным лицом вышла из гостиной. Рассказать Сако или нет? Она не решалась. Этим нерешительным взглядом она и проводила его, когда он отправился на кухню. «Мы пошли», – сказала Седа. «Хорошо, – ответил Сако, не глядя. – Удачного вам дня».

Он позавтракал хлебом с маслом, сонно глядя перед собой, и закрылся в спальне с чашкой сурджа. Отворил форточку и выкурил ритуальную сигарету, добавляя табачный оттенок ко вкусу крепкого кофе. Мысли вернулись к Нине. Ее упорное молчание накануне, ее стеклянный взгляд. Рубо не показывался у них уже пару месяцев, с поездки на Севан. Сако не знал, в чем дело. Может, они с Ниной как-то неудачно поговорили, а может, поняли, что не подходят друг другу. Никто ничего не рассказывал. Рубо тоже внезапно отстранился. А в начале сентября и вовсе пропал: на работе его не видели уже недели три. Он и раньше исчезал, но никогда на такой долгий срок. Недавно Сако подбросила до дома на машине Каринэ, секретарша Камо, и Сако поделился, что Рубо давно не видно и никто из рабочих не знает, где он. «Он в командировке», – ответила Каринэ, не отводя взгляда от дороги. «Где?» – «Вот это не могу сказать». – «Может, ничего и не стряслось», – сказал Сако. «А должно было?» – «Не знаю. Беспокоюсь». – «Спроси у Камо», – посоветовала Каринэ. «Камо, как видишь, нечастый гость здесь. Особенно последнее время». – «Его можно понять. Эти сволочи облюбовали наше место». – «Думаешь, могут быть проблемы?» – «Понятия не имею». – «А Рубо не замешан в этом?» – «Не думаю». Они подъезжали к дому, когда Сако больше для себя, чем для нее повторил, что хотел бы знать, в чем дело, ведь они с Рубо друзья. Его охватывала тревога. Эта тревога усилилась, когда он заметил, что Нина изменилась: она сделалась замкнутой, неразговорчивой, иногда резкой; летом, когда Рубо долго не бывал у них, она оставалась прежней Ниной, мягкой, невозмутимой, ее будто не трогало отсутствие Рубо. Но теперь что-то произошло. Словно симптомы болезни, в которую Сако до сих пор не верил – или не хотел верить, – постепенно проявляли себя. На днях он задержался перед сном у Нины в гостиной и впервые спросил ее, было ли у них с Рубо что-то серьезное. Нина безразлично ответила, что ничего не было; потом чуть мягче пояснила: у них не успело ничего случиться. И замолчала, посчитав, что сказала достаточно. Пока Сако размышлял, стоит ли ему сказать сестре что-нибудь утешительное, Нина уже отвернулась и стала стелить постель. Сако знал эту черту: если сестра замыкалась в себе, то вытрясти из нее что-либо было невозможно.

Теперь, оставшись дома один и допивая кофе, он не хотел думать о вчерашнем разговоре. Мысли о сестре лишали его покоя, нужного для плодотворной работы. Обычно его бодрость зависела от Седы. Ее хорошее настроение передавалось ему. Сколько он помнил, они никогда не были счастливее, чем в последние пару месяцев по возвращении из Москвы. И сам он никогда не чувствовал себя увереннее, чем в эти дни. Он понимал, что семейное счастье хрупко, как и настроение Седы: малейшая неурядица могла сдуть ее веселость. Но также он понимал, что есть кое-что, что противостоит любой печали, – преданность своему призванию. Он чуствовал себя лучше, когда занимался любимым делом. Здесь все зависело исключительно от него. Здесь и сейчас только он и лист бумаги. Сако по-новому размышлял о природе искусства. Теперь он дивился мощи искусства, тому, как оно вело его за руку сквозь все преграды: нищету, сомнения, потери. Он все реже думал о свободе или несвободе и все чаще о том, что искусство было его единственным убежищем от хаоса действительности. Искусство было его домом – вот что он знал и чему верил. Еще он понимал, что сегодня – судьбоносный день. Либо он заявит о себе и приобретет имя, либо хаос поглотит все. Сако сел за стол и придвинул к себе фотографию Петро, взял карандаш и разложил исчерченные листы с окончательным планом жилого комплекса в Ванадзоре. Сегодня он закончит проект. Пора в последний бой. Прямо сейчас. Не отвлекаться и не бояться.

Спустя четыре часа звон будильника напомнил ему, что пора в офис. Сако поднял взгляд от чертежей. «Это можно показывать», – с удовлетворением подумал он.

На улице было солнечно и людно. На рынке толпились продавцы, торговали свежими фруктами, сезон был в самом разгаре. Сако решил, что по пути домой купит связку спелого инжира, который именно теперь, к концу сентября, приобретал тот пленительный вкус из детства. Вспоминая, как вкусен был в детстве инжир, с тубусом под мышкой он шел в офис Камо. На два часа была назначена встреча с инвесторами. Сегодня они дадут одобрение, и можно будет приступить к строительству. Вместе с Рубо они поедут на стройплощадку в Ванадзор: обозначить территорию, поставить охранников и рабочих. Сако готовил себя к возможным спорам с инвесторами по поводу проекта, настраивался в случае чего отстоять свое ви́дение жилого комплекса, показать им, людям без образования, не знающим законов архитектуры, что он, архитектор, не пойдет на компромиссы в творческих вопросах. «Гений не идет на уступки, – повторял он себе, – призвание не терпит сомнений». Воображение рисовало ему, как в Ванадзоре, уже по ходу стройки, у него возникнут проблемы с местной администрацией, известной своей коррумпированностью, – но и там, если понадобится, он соберет волю в кулак, покажет им, что он – мужчина, что у него есть достоинство. Его увлекающаяся душа искала борьбы, мученических испытаний. Сако спустился по переулку и свернул во двор, где находился офис. И тотчас остановился, позабыв о воображаемых испытаниях. Прямо возле офиса были припаркованы машины милиции и национальной безопасности. Сако поднял взгляд – за окнами офиса сновали милиционеры в фуражках и люди в масках. Выглядело как обыск. Он поправил очки, сделал неуверенный шаг, но в ту же минуту из подъезда выволокли бухгалтера с разбитым лицом. В трех шагах от входа размахивал портфелем юрист из офиса. Он крыл отборным матом одного из милиционеров. Милиционер в ответ вяло пожимал плечами. «Ахпер[25]25
  Брат (арм.).


[Закрыть], мы просто исполняем приказ». Следом за бухгалтером из офиса вынесли компьютеры и кассовый аппарат. Одновременно подъехала первая машина с журналистами, откуда выскочил парнишка лет двадцати и понесся к юристу и милиционеру с вопросами. Сако крепче ухватился за тубус и зашагал прочь.

Он не соображал, куда идет, ноги привели его к улице Григория Просветителя, а затем в знакомый двор рядом с мечетью. Он остановился и огляделся. Вокруг – пустота, никого, все оцеплено сигнальной лентой. Стройка была приостановлена. С проспекта Маштоца доносились крики. Сако обошел мечеть и вышел на проспект. На тротуаре возле арки, ведущей во двор, собралась толпа митингующих в окружении милиции, журналистов и пожилых зевак. Митингующие держали плакаты «ОСТАНОВИТЬ УНИЧТОЖЕНИЕ НАШЕЙ ИСТОРИИ!» и «СОХРАНИТЬ УНИКАЛЬНУЮ МЕЧЕТЬ И ЕРЕВАНСКИЙ ДВОР!» Сако спросил у деда в потрепанном пиджаке, который, скрестив за спиной руки, с любопытством наблюдал за происходящим. «Народный сход, – ответил дед. – Защищают храм этих турков». – «Вообще-то, это персидский, а не турецкий храм», – поправил его молодой человек с густыми усами. «Да хоть персов, хоть индусов, – ответил дед, пожав плечами, – какая разница?» Сако отошел от них. Его внимание привлекла журналистка, которая на одном дыхании тараторила в камеру: «Сегодня митингующие, после длительного перерыва, вновь собрались на проспекте Маштоца, требуя прекратить строительство элитного жилья, которое грозит уничтожением Голубой мечети и лишит сразу десять домов уникального дворового пространства. Участники митинга настаивают, что строительные работы ведутся незаконно, а на днях уже началось варварское уничтожение фасада. Они обещают, что будут трубить о текущих проблемах, пока не соберется достаточно людей, готовых отстаивать культурное и историческое наследие Еревана. Застройщик элитного жилья, „Нью-Кэпитал-групп“, отказался от официальных комментариев, а один из негласных руководителей стройки Карабахци Камо, подтвердил нашему источнику, что строительство временно приостановлено, однако заметил, что вернется – цитирую – „с достойным ответом“. Сегодня мечеть отстаивают Американский университет, армянская община Тегерана и другие учреждения и гражданские объединения. По слухам, глава Союза архитекторов сообщил в узких кругах, что вообще не представляет, о каком конфликте идет речь. Лидер партии „Дашнакцутюн“ заметил, что Голубая мечеть – символ дружбы Армении и Ирана, страны хоть и мусульманской, но дружественной нам – в отличие от остальных наших соседей. Тем временем митингующие возлагают надежды на оппозиционного лидера Серго Гумбакяна, а также на ереванскую мэрию. Именно от настойчивости первого и вовлеченности второй, по их словам, сейчас зависит, включат ли прилежащий двор в список культурного наследия, благодаря чему все вопросы о возможном строительстве будут сняты. По сообщению из Министерства внутренних дел, в скором времени будут заведены уголовные дела, в офисе застройщика сейчас проводится обыск». Телеведущая перевела дыхание и попросила у оператора воды. Оператор нагнулся за бутылкой, и в это время из кармана его куртки выпал кошелек. Сако успел подумать, что надо бы сказать оператору, но в ту же секунду мальчишка в кепке, крутящийся поблизости, быстро присел, якобы проверить шнурки на ботинках, и поднял находку. Они с Сако встретились глазами, и мальчишка подмигнул, оскалив зубы. Затем поднялся, сунул кошелек в карман дырявых джинсов и тотчас скрылся из виду. Оператор тем временем открыл бутылку воды и передал ее ведущей, которая в это время внимательно следила за очередной словесной перепалкой митингующих и милиции.

Со спутанными мыслями, с головой, готовой лопнуть от перенапряжения, Сако поплелся домой. Он не знал, куда деть руки или бросить взгляд, как успокоить сердце. Стонал, потирал лоб, спрашивал себя, во что и зачем он ввязался. Пару раз рассек воздух ладонью и крепко выругался. Поднимаясь в квартиру, опустил руки на перила и устало склонил голову. Ему в очередной раз захотелось провалиться сквозь землю. И вдруг перед ним возник призрачный образ отца. «Вот что он чувствовал, да?» Наконец он вошел в пустую квартиру, залпом выпил на кухне стакан ледяной воды, и опустился на табурет у балконной двери и обреченно уставился перед собой. И вновь подумал об отце.

Седа вернулась домой и увидела Сако, понуро сидящего на табурете. Она подошла к нему с тубусом в руке. «Смотрю, на полу валяется», – сказала она, положив тубус на стол. «Кажется, дела плохи, – промолвил Сако и повернулся к ней. – Садись, Седа, выслушай меня».

Он пересказал ей все в той последовательности, в которой узнал сам, от первой до последней новости, и когда договорил, то снова провел ладонью по лицу, точно надеялся, что происходящее рассеется, как дурной сон. Седа стояла, привалившись к столу, прижав руки к груди. Бодрилась, хотя внутренне бушевала от услышанного. Сако смотрел в пол. «Как мне быть, Седа? Что мне делать?» Седа молчала, она тоже не знала, как быть и что делать. Она нашла в себе силы печально улыбнуться. Подумала о Мисаке. Она считала, что готова помогать тем, кто попал в беду, что никто не останется без ее поддержки, что Сако всегда получит от нее долю любви, положенную ему как мужу и отцу ее детей. Но если на нее, Седу, снова обрушится бедность, пусть даже малейшие ее проявления, она тотчас обратится к брату за помощью. Она больше не готова жить в нищете. Она боится ее. И в ту же минуту Седа подумала, что ничего ужасного пока не произошло. Она вздохнула спокойнее и положила руку на плечо Сако. «Давай подождем, присмотримся к происходящему, – ответила она наконец на его вопрос. – Еще успеем понять, к чему эти испытания приведут нас».

Остаток дня Сако просидел за рабочим столом, не выходя из комнаты. Подливал себе вина, возвращался мыслями к прошедшим событиям. Его взгляд упал на фотографию Петро. «И ты теперь замолчал», – сказал он другу, смотревшему с фотографии. Сако внезапно подумал, что вскоре ему придется поставить рядом такую же фотографию Рубо. Он невидящим взглядом смотрел на стол, на свою руку, на стакан с вином. «А если они в самом деле заведут уголовные дела… – Сако схватился за голову. – Что мне делать, Господи, как мне поступить?» Никаких высокопарных рассуждений об искусстве больше не было. Все, на что его мозг был способен, – биться над поиском выхода из клетки, куда Сако загнал себя сам. «Кто знает, доберутся до меня или нет? – гадал он. – А Седа? А дети?» Приоткрылся темный пыльный чердак его души, откуда выползло наружу задавленное воспоминание о том, как он испугался, когда друзья, все поголовно, собрались на карабахский фронт. Все как один гордо говорили: «Наш долг – защитить родину. Мы не можем иначе». Петро ходил с национальным флагом по улицам, стоял на очередном митинге рядом с будущим президентом и разглагольствовал о том, что это зов национальной совести, что родина важнее истины. Позже, когда война стала неизбежной, он спросил Сако, пойдет ли тот на фронт. Сако моментально ответил: «Как я оставлю беременную Седу?» Он не допускал и мысли о своем участии в назревавшей бойне. Петро принял ответ молча. Опустил веки, медленно кивнул. «Ты имеешь на это право», – сказал он. Но Сако видел, что Петро недоволен его ответом, что считает его трусом. Незадолго до отправки на передовую Петро и Рубо зашли к нему в гости, и Петро, уже подвыпивший, заговорил о причинах, побудивших его пойти на войну. Он часто говорил об этом, может, потому, что до последнего сомневался, правильно ли поступает. Он сказал, что мужчина не может не воевать, потому что война – это не насилие, а нечто большее – то, благодаря чему юноша обретает мужскую душу. Как ребенку необходимо молоко матери, чтобы окрепнуть, так мужчине надо увидеть лик смерти, чтобы обрести славу. Иначе он рискует не повзрослеть, так и остаться недочеловеком. Седа, обожавшая напыщенные речи Петро, метнула взгляд на Рубо, развалившегося с бутылкой пива. «А ты, Рембо, тоже геройствовать собрался?» Рубо был скромнее. «Как минимум, – ответил он, постукивая пальцем по бутылке, – присмотрю за нашим Громкоговорителем». Седу посмешил его ответ. В мае, в полные надежд дни, когда война уже близилась к концу, они узнали о смерти Петро, и Седа подвела итог: «Бедный парень. Читал себе книги и вдруг пустился на подвиги». А Рубо прибавил: «Он был политиком, а не воином. Не угадал с призванием». Сако вернулся в настоящее. «А я? – спросил он, прижимая руку к виску. – В чем мое призвание?» Прошлое уже не имело значения, так, пустые вопросы, да и кому нужны ответы на них – теперь, когда война позади? «Да, – проговорил он, – не имеет значения. Тогда надо было думать. Теперь поздно. Нет оправданий. Важно лишь, что так и не пошел. Может, трусость. А может, безразличие. Очень может быть, что мне в самом деле наплевать». Сако хмыкнул. Мысль ему понравилась. Проблеснула в ней некая истина. «Наплевать на родину, на войну. На тех, кто умер на фронте. Кто погиб там. Плевать на их могилы. Насрать на вас. Да. Ненавижу вас. Да. Да». Сако провел рукой по волосам. Снова глотнул вина. И добавил вполголоса: «Я просто жить хочу. Вот и всё». Неприятные воспоминания свернулись в комочек и уползли обратно на темный чердак души, остался только легкий страх за свое благополучие. «Еще успею сходить к мечети, – подумал он. – А сегодня покончу с другим делом. От греха подальше». Другим делом был проект. Вот с чем пора разобраться, раз и навсегда. «Неужто прямо покончишь?» – прозвучал в голове голос, и тут же – страх был хитрее, чем Сако думал, – вспомнился Манвел. «Я обмерз, я умирал, – говорил он, – я был уверен, что не переживу ту ночь, и тогда сел писать, писал до утра, до рассвета, до проблеска солнца, и выжил, выжил благодаря искусству, голодный, обмерзший, замотанный в поношенные тряпки, я выжил благодаря словам, которые изливались из моей души на бумагу. Слово спасло мне жизнь». Сако подлил вина в бокал. Его передернуло от ненависти к Манвелу. Он ненавидел его за бахвальство, за самоуверенность, за то, что он, Сако, не испытывал ничего подобного. Искусство не протягивало ему руку помощи, когда он утопал. Сейчас, в эту минуту, когда рушится его мир, когда он валится в яму с дерьмом, как искусство ему поможет? «Никак, – ответил он себе и прошипел, еле слышно: – Покончу с этим всем навсегда». Сако допил залпом вино, вставая, уронил стул, подобрал с пола тубус, взял пачку сигарет со спичками и вышел из дома, не заперев за собой дверь и не сказав ничего домашним. Уже стемнело. Во дворе никого не было, на улицах стояла гробовая тишина. Только на небе еще горел алым цветом закат. Но Сако не замечал его. На его лице читалось напряженное ожидание, мысли роились: Рубо, Нина, Седа; долг, призвание, конец; ненависть, ненависть, ненависть. Он добрел до мусорной свалки в конце улицы. Запах гнили ударил в нос. Прекрасный запах. Сако порылся в кармане куртки, вытащил сигарету. Чиркнул спичкой, судорожно закурил. Бросил спичку в мусорный бак. Поднялась струйка дыма. «К чертовой матери», – сказал он и вытащил из тубуса рулоны с чертежами, зажег еще одну спичку и поджег бумаги. Вспыхнуло яркое пламя. «В огне отчаяния сжечь все соблазны…» – подумал он с ухмылкой, пока огонь в его руках выхватывал из мрака пустынную улицу. «Да, сжечь», – повторил он и бросил горевшие рулоны в мусорный бак. Из него мигом высунулись языки пламени. Сако отступил на шаг и склонил голову. Его взгляд упал на белый камешек. Он наклонился и коснулся камня указательным пальцем. «Какое у тебя имя?» – спросил он у белого камня, и тут же мелькнула в уме оскаленная улыбка мальчишки. «Безвольный трус – вот твое имя», – процедил Сако, медленно поднялся с камнем в ладони и бросил его в огонь. На Сако навалилась усталось. Ему хотелось упасть на колени от слабости, пасть перед огнем. Пламя пожирало его усилия, веру, призвание. Пусть от всех его надежд останется только пепел.