Текст книги "Несвятые святые женщины"

Два кольца

В одном полку служили два солдата, односельчане. У одного сердце было мягкое, как воск, а у другого твердое, как камень.

Их звали Иванами, а товарищи прозвали одного Тихим Иваном, а второго – Гордым.

После войны они вышли в отставку и вернулись в родное село. Нашли они себе по невесте. Тихому Ивану полюбилась дочка бедной вдовы, девушка кроткая и добрая.

Гордому же Ивану пришлась по нраву дочь кабатчика, девушка своенравная, но с большим приданым.

Гордый Иван пришел к своей богатой невесте и сказал:

– Беру тебя из семьи богатой, да я и сам человек не бедный! Вот тебе колечко из червонного золота, с драгоценными камнями.

Невеста приняла подарок и произнесла с усмешкой:

– В сундуках у меня много всяких дорогих нарядов, но твой подарок мне по сердцу!

Она надела колечко на средний палец и стала на него любоваться. А кольцо так и сияет, самоцветный камень горит, а вокруг сияют алмазы, словно горючие слезы.

Пришел Тихий Иван к своей невесте и сказал:

– Я люблю тебя больше всего на свете, одарил бы тебя и златом и жемчугом, но ничего у меня нет, кроме горячего сердца! Прими от меня недорогой подарок: серебряный перстенек, простое колечко. Облито оно горячими слезами, отдано мне с благословением. Носи его, не снимая, и будь счастлива!

Покраснела невеста, приняла от жениха заветный подарок и сказала:

– Не подарок, а твоя любовь дорога мне!

Смотрит невеста на перстенек, а он на пальце белеет, как чистая снежинка, и блестит, словно слеза по нему прокатилась.

Настал день венчания. Народу в церкви собралось много. Впереди стоят два жениха и две невесты. На одной невесте – алый шарф, кисея, а в ушах тяжелые жемчужные серьги, на руке сверкает золотой перстенек.

На другой невесте ситцевое платье, а в ушах серебряные со стеклышками серьги, и перстенек на руке белеет, как чистая снежинка.

Из алтаря вышел старенький батюшка. Положили женихи на тарелку свои обручальные кольца, а невесты – дареные перстенечки. Посмотрел священник на перстеньки, удивился, но ничего не сказал.

Закончилось святое Таинство Венчания, благословил батюшка новобрачных и шепнул солдатам, чтобы они зашли к нему вечерком и принесли с собой перстенечки.

Вечером пришли к священнику оба Ивана. Старец посадил в горнице и попросил признаться, откуда они достали эти перстни.

– Рассказывать людям, как добыто это колечко, я бы не стал, – сказал Гордый Иван, – но вам, батюшка, как перед Богом, открою всю правду.

Мы брали приступом один город. Забили барабаны, и мы бросились вперед. Ворвались мы в городок, неприятель разбежался по домам. Видим – стреляют из окон одного богатого дома. Мы выбили оттуда врага, а когда я зашел в дом, увидел, что на полу лежит раненая женщина и стонет, а на правой руке у нее блестит перстенек с самоцветным камнем, вот этот самый.

«Не я, так кто-нибудь другой снимет его!» – подумал я и сорвал перстенек с ее пальца. Тяжело признаться, но правду сказать нужно: как ножом резанула меня женщина по сердцу своим взглядом и сказала мне вслед на своем языке одно слово, а какое, я не знаю, но, должно быть, не очень приветливое. И, схватив колечко, я побежал без оглядки. Вот как все было!

Священник сказал Гордому Ивану:

– Нехорошее дело ты сделал! Этот перстень дорогой: алый камень на нем – рубин, а светлые камни – бриллианты. Но и целые горы драгоценных камней не стоят одной слезинки, одного вздоха обиженного человека. Кайся в своем грехе Богу!

– А ты, кавалер, где добыл свой перстень? – спросил священник Тихого Ивана.

– Хвалиться перед людьми, как я добыл этот перстень, не хочу, – сказал Тихий Иван, – но от вас, батюшка, не скрою.

Вместе с товарищем мы были в этом же сражении. Кинулся и я вперед вместе со всеми. Вдруг вижу – бежит мне навстречу маленький мальчик, плачет, кричит: «Мама, мама!»

И взяла меня жалость: я подбежал к нему, по голове погладил и говорю:

«Не отставай от меня! Тут поедут пушки, помчится конница, тебя растопчут, как козявку! А ты держись за меня покрепче, авось я тебя, дурачка, выведу невредимым!» Понял меня мальчуган, уцепился ручонками.

Вдруг вижу – женщина по улице мечется, вопит: «Сынок!» – «Мама, – запищал мой кудрявый мальчишка, – мамочка!».

Услышала женщина родной голосок, как птица метнулась чуть не на штык ко мне и ухватилась за ружье.

«Бог с тобой! – говорю ей. – Возьми своего ребенка да уходи скорее, а то вас растопчут!».

Схватила она сына и бух мне в ноги! А мне некогда стоять с ней, товарищи вперед наступают. «Пусти, – говорю, – мне дальше идти надо!».

А она стоит на коленях, торопливо снимает с руки перстень и ловит мою руку…

Признаться, я растерялся, она мне на палец перстенек надела, по-своему крестным знамением осенила и закричала мне вслед. Что – не знаю, а только, должно быть, приветное слово. И бежать мне нужно было, и послушать хотелось. Так перстенек у меня и остался…

И сказал на это священник Тихому Ивану:

– Христолюбивый воин! Доброе дело ты сделал. Этот перстень недорогой, но на нем начертаны великие слова: «Храни тебя Господь». И сохранит тебя Бог всюду так, как ты сохранил невинную душу младенца!

Простился священник с обоими Иванами, и они пошли домой, думая про себя одно и то же: «Всякий на моем месте сделал бы так же». И стали жить семейной жизнью оба Ивана. Тихий Иван занялся полевым хозяйством, а Гордый Иван – торговлей.

Засеет Тихий Иван свою ниву, и как бархат зеленеют по ней всходы, а утром подернет их, как серебром, медвяной росой.

Накупит Гордый Иван разного товара – кос, ножей, гвоздей – и не успеет привезти в свою лавку, как кровью подернет ржавчина все железо, хоть все выбрасывай!

Однако живут оба Ивана ровно: Тихий не богатеет, потому что семья бедная, Гордый не беднеет, поскольку семья богатая. Только радости в жизни у них не равны.

У Тихого Ивана каждый день тишина и покой, в праздники добрые люди не забывают его дом. А у Гордого Ивана каждый день попреки и ссоры то с женой, то с тестем, а каждый праздник гулящие гости. И стала ему жизнь не в жизнь, а жена и родные – в наказание. Не рад Гордый Иван богатству, клянет он свою жизнь и свою неудачу.

А Тихий Иван со своей семьей жил счастливо многие годы. И когда пришла к нему старость, у него уже было семеро ребят. Правда, они были не богаты, но большой нужды не знали: Бог дает детей, дает и на детей. Посмотрит Тихий Иван на жену-старушку, на послушных детей и скажет: «Нет числа милости Божьей к нам, грешным!»

Христианка

Это случилось много лет тому назад в Новгородской губернии. Однажды в июне, около двух часов дня, во двор одной из дач, стоявших рядом с рекой, прибежали две девочки. С их распущенных волос стекала вода. Когда к девочкам сбежались люди, то они, стуча зубами, едва могли пролепетать, что купались в реке, а их сестра и горничная утонули.

Все бросились к реке, взяв с собой одну из девочек, чтобы она показала место, где утонула сестра. Другая девочка побежала дальше, к своей даче, чтобы позвать родителей.

К людям, бежавшим к реке, присоединились другие, и у реки собралась целая толпа. Нашлись хорошие пловцы, которые стали нырять и вытащили утонувшую девочку. Она уже не дышала. Когда ее вынесли из воды, то несколько человек начали делать ей искусственное дыхание, но это было бесполезно. Положив утопленницу на землю, они послали в деревню за врачом. Но и он уже не смог помочь.

В это время пришла мать девочек. Она умоляла сделать еще что-нибудь. Ей сказали, что уже поздно. Тогда она припала к ее груди и горько зарыдала.

Потом мертвую девочку положили на телегу, и мать повезла ее домой. А горничную так и не нашли. Ее обнаружили спустя некоторое время, когда баграми ощупывали дно в разных местах омута.

Когда сестры утопленницы пришли в себя и немного успокоились, они рассказали, как случилось несчастье.

Этот день был особенно знойным. Когда пришли на берег, то горничная сразу разделась и, не дожидаясь, пока разденутся дети, бросилась в воду. Может, у горничной начались судороги или что-то другое, только она стала тонуть. Увидев это, старшая сестра, Вера, не раздумывая, бросилась, не раздеваясь, в реку. Но Вера почти не умела плавать, не смогла побороть течение и сама стала тонуть.

И тогда младшие сестры бросились звать на помощь.

Девочки в один голос рассказывали, что их сестра утонула, спасая погибающего человека, что она ни минуты не раздумывала, а сразу кинулась в воду.

Вот так умерла маленькая христианка… Мы стали расспрашивать про нее и узнали, что ее жизнь была такой же, как и смерть. С самых ранних лет она тянулась ко всему хорошему и светлому, как молодая травка изо всех сил тянется к солнечному свету, вбирает его в себя и от этого становится все зеленее и выше. Это был радостный и ласковый ребенок, и каждому с ним было весело и хорошо – столько искренней любви светилось в больших синих глазах девочки, столько любви было в ее обращении со всеми.

Многие люди бывают в детстве добрыми и кроткими, но, подрастая, начинают черстветь и грубеть, в Вере же любовь к ближним с годами становилась только глубже и сильнее. Когда ей читали Евангелие, Вере казалось, что с ней говорит Кто-то такой родной, и говорит все так прекрасно, что у нее слезы наворачивались на глаза, а ее маленькое сердечко согревалось невыразимым теплом.

И Вере казалось, что это самая нужная для нее книга, что она должна читать ее сама. И она просила маму, чтобы она подарила ей Евангелие. Вере тогда было одиннадцать лет, и мать долго не соглашалась выполнить ее просьбу, говоря, что ей рано читать такую книгу, что она не поймет ее своим детским умом. Но девочка просила неотступно, и мать, наконец, подарила ей Евангелие. После этого Вера не расставалась с книгой. Она знала все четыре Евангелия наизусть. Но не это было удивительно, ведь выучить Евангелие наизусть может каждый. Удивительно было то, как хорошо она понимала, чему учило Евангелие. Она поняла, что нельзя жить только для себя, а надо жить для других, всех надо любить, со всеми всегда надо быть кроткой и ласковой, всем быть слугой, а больше всего надо помогать тем, кого некому пожалеть – всем нуждающимся, больным.

Также она рано поняла, что надо везде и всегда искать только правду и не бояться ничего, если тебя обидят или накажут за эту правду.

Все это она поняла из Евангелия, а потом, с годами, ей открылось еще многое другое. Вера поняла, для чего нужно жить, во что надо верить и что надо любить всей душой: жить нужно для правды, верить надо в Бога, а Бог есть Любовь, как говорится в Евангелии. Любить людей надо всей душой, как милых и дорогих братьев.

И вся душа Веры доверчиво потянулась навстречу этому учению любви, этой правде Христовой. Она твердо верила, что всем можно жить по Заповедям Божиим. Когда некоторые взрослые говорили ей, что так жить невозможно, она отвечала на это: «Значит, вы не верите в то, чему учил Христос. Нет, если верить, так уж верить!» Она это говорила с таким горячим убеждением, что взрослые люди невольно замолкали, а она повторяла еще: «Верить, так верить!»

Вера горячо переживала любую несправедливость. Насколько она любила всех, настолько же она не могла принять злобу и ложь. Она прощала это людям, но считала, что большой грех скрывать от ближних правду, когда они делают зло. Вера никогда не врала. Как она верила и говорила, так и жила, стараясь всегда делать добро.

Когда Вере на праздник дарили деньги, она потом тайно раздавала их нищим. Жертвуя тем малым, что она имела, девочка пожертвовала и всей жизнью, когда это понадобилось. Когда ее сестра подплыла к ней и подала руку, утопающая сначала схватилась за ее руку, а затем оттолкнула. Она сделала это специально, потому что знала, что когда человек тонет, то его берут за волосы, ему нельзя подавать руку, иначе оба могут погибнуть. Она прочитала это в какой-то книге. Вера вспомнила это, когда схватила руку сестры, поэтому сразу отбросила ее.

Поэтому когда на даче, где жила семья покойной девочки, раздались грустные молитвы панихиды, что-то трогательное было на сердце у всех собравшихся родных и знакомых. Мать и сестры с бесконечной любовью и скорбью глядели на девочку, без колебания отдавшую свою жизнь в жертву святой любви.

Попечение Божие о сиротах

В 1748 году вдова барона фон Вейделя, Елизавета Богдановна, по дороге в Петербург сильно занемогла. Беспокоясь о своих детях, она усердно молилась об исцелении в Покровском храме перед чудотворной Ахтырской иконой Пресвятой Богородицы. После этого ей в тонком сне явилась Божия Матерь и сказала, что она через пять дней оставит земную жизнь, должна готовиться к смерти и раздать свое имение нищим. Больная спросила о двух маленьких дочерях. «О детях твоих не заботься, Я буду для них Попечительницей», – ответила Божия Матерь и повторила Свое приказание раздать имение. Баронесса сказала об этом видении своему духовнику и близким и через пять дней действительно умерла. Вскоре, совершенно неожиданно, ее малолетних дочерей вызвали к императрице. Они получили воспитание при Высочайшем дворе, а впоследствии были выданы замуж: одна за графа З.Г. Чернышева, а другая – за графа П.И. Панина.

Этот рассказ, помещенный в книге Филарета, архиепископа Черниговского, можно дополнить сведениями из автобиографии архимандрита Ново-Иерусалимского монастыря отца Мельхиседека. «Императрица Елизавета Петровна, – пишет он, – узнав от своих приближенных вельмож о чудесном сновидении баронессы и об оставшихся после нее сиротах, сказала: «Я должна помочь этим девочкам, я буду им вместо матери!» Когда по высочайшему повелению сироты были привезены в Петербург и представлены во дворец, государыня нежно целовала и прижимала их к своему сердцу, оставила жить во дворце и дала им отличное воспитание в страхе Господнем. Обе сестры со временем стали фрейлинами».

За чужие грехи

Юродивую Настеньку горожане часто встречали на улицах, а еще чаще – в церкви. Она очень любила Девичий монастырь.

На ней весь год было короткое мужское пальто, холодное, широкое, с чужого плеча, из-под него виднелись шаровары из темной материи, которые носят бедные люди. Грубые сапоги и шляпа-котелок довершали этот своеобразный наряд. Шалуны-мальчишки не прочь были посмеяться над Настей, но она так кротко относилась к их издевательствам, что отбила у них всякую охоту ее дразнить. Все давно привыкли к юродивой и даже не знали, когда она появилась в этом городе, сколько ей лет и почему она такая необщительная.

– Это же юродивая! – говорили о ней. – Бог знает, кто она такая и что у нее на душе! Только мы знаем, что она строгой жизни, каждую неделю причащается и все, что ей подают, раздает нищим!

Никто не мог рассмотреть лицо Насти, потому что она всегда низко напускала на лоб свои всклокоченные волосы и, стоя в церкви, отворачивалась от всех молящихся к окну, а на улице нахлобучивала на свою наклоненную голову старую, порыжевшую шляпу.

Она никогда ни на кого не смотрела, почти ни с кем не разговаривала. Только монастырский старичок-священник во время исповеди слышал звук ее голоса.

– Молчальница! – шушукались молодые послушницы, заинтересованные таинственной Настенькой.

– Что зря болтаете! – останавливала их мать Варвара, сурово сдвигая брови и сверкая на них своими карими глазами. – Не вашего ума дело! Вовсе не молчальница она, обета такого не давала. Просто не любит говорить, и все тут!

Но где жила Настенька? Многие не верили, что эта слабая женщина, которой было уже под пятьдесят лет, круглый год жила в холодной беседке, построенной кем-то в конце монастырского двора. Беседка была сделана из бревен, с маленьким окошком и старой тесовой дверью.

Настя жила там уже несколько лет, много молилась и почти не зажигала огня. Ела она очень мало, хотя ей приносили из монастырской трапезной обед, а богомолки-почитательницы давали и калачи, и чай, и сахар, даже варенье. Калачи Настя крошила на мелкие кусочки и кормила ими голубей, чай иногда пила, когда монахини приносили кипяток, а варенье отдавала старушкам, которые лежали в монастырской больнице. Денег она не принимала. У нее к ним был необъяснимый страх.

Однажды какая-то богатая купчиха, узнав о Настеньке, пришла к ней в беседку и предложила ей денег на теплую одежду, так как стояли сильные морозы.

– Деньги! – с ужасом простонала Настя. – Нет, избавь Господь! Я боюсь… боюсь денег, не надо!

Впервые она заговорила с жаром, и все увидели ее испуганное лицо.

– Что-то в ее жизни произошло! – сказала купчиха, уходя от Насти.

– Не знаем, сударыня, ничего не знаем! – уверяла сопровождавшая ее монахиня. – Может быть… Говорят, Настенька тоже была богатой купеческой дочерью! Женихи сватались, отец ничего не жалел для нее, а она потихоньку ушла из дома, уехала из города и поселилась в нашем монастыре, а пострига не принимает!

– А такой она давно стала?

– Какой?

– Да… мне кажется, что она не в своем уме…

– Что вы! Божий человек, да и только! Мало ли таких на Руси?! Кому-то надо же молиться!

Дама задумалась и не стала спорить, сунула провожатой в руку монету и уехала.

Хотя к странной женщине в мужской одежде все давно привыкли, а в городе ее называли «монастырской Настей», но интересоваться ей не переставали и с любопытством смотрели на нее, когда она, нагнув растрепанную голову, сидела на крылечке своего холодного домика и резала ножницами кусочки хлеба, бросая их птицам. Голуби вились над ней, садились на плечи, дерзко вырывали у нее из рук большие куски и целыми стаями слетались к ней, хотя она их не звала. Наевшись досыта, точно сговорившись, они поднимались с земли и исчезали под широким карнизом монастырской церкви. А Настя, даже не подняв головы, чтобы посмотреть на своих любимцев, тихо вставала со ступенек и уходила…

Однажды увидели, как она что-то писала при свете воскового огарка. Но куда потом делись ее записи, никто не знал, а монахини потом долго шептались и допытывались: что же такое могла писать Настенька? Их разговоры дошли до матушки-игуменьи, которая сразу оборвала любопытных:

– Что пишет? А вам все надо знать! Это не вашего ума дело! Пишет поминание, вероятно! Конечно, не письма же!

Она не любила сплетен и лишних разговоров. Вообще матушка-игуменья была строгой, умной и тактичной начальницей.

Одежда Настеньки вызывала большой интерес у мирян. И вот однажды игуменья позвала ее к себе и стала уговаривать сменить ее наряд на монашеский, чтобы никому не было «искушения и соблазна».

– Недостойна! – только и сказала юродивая, и все осталось по-прежнему.

Батюшка, поговорив с Настей, убедил ее хотя бы ко причастию не подходить в ее обычном наряде. И с того времени на Настеньку накидывали черную ряску, когда она подходила к Святым Дарам.

Судя по внешнему виду этой женщины, никому и в голову не могло прийти, что и она когда-то жила обычной жизнью зажиточной семьи. Быть может, и у нее были привязанности, даже страсти, но все это прошло, и она стала невозмутимой и бесстрастной. Она и на молитве-то не проявляла особого рвения. Неподвижно стояла на своем месте, боясь показать людям свое лицо и закрывая его иногда от слишком любопытных взоров руками… И тогда слезы выступали между тонкими пальцами, тесно прижатыми к глазам…

Многие думали, что в прошлом у Насти был роман, но едва ли это было правдой: так мало она была похожа на героиню романа. Другие думали, что она совершила какое-то преступление, и уверяли, что старый священник, монастырский духовник, знает ее тайну, которую, конечно, никому не откроет… Но и это было сомнительным уже потому, что Настенька была почти молчальница, и молодые послушницы, как ни старались уловить хоть один звук ее голоса, когда она подходила под епитрахиль отца Владимира, совсем ничего не слышали.

– Так и стоит, девушки! – говорили они. – И хоть бы словечко! Наверное, отец Владимир принимает «немую» исповедь нашей Настеньки и отпускает ей грехи так, в молчанку!..

Легкомысленные послушницы, не связанные обетами, любили посудачить и везде совали свои носы, когда вблизи не было матушки-казначеи, которая зорко следила за нравами и исполнением устава в монастыре.

Однажды Настя заболела и не выходила из своей холодной кельи, а уже стояли первые морозы. Ее навестила сама настоятельница.

– Переходи в монастырскую больницу, Настасья! Там тебя наша докторша полечит… Там уход хороший!..

– Нет!

– Да почему «нет»?! Грех не заботиться о своем здоровье, ведь оно тоже от Бога!

Но Настя продолжала молчать, и ее оставили в покое: только укрыли теплыми одеялами и стали чаще навещать.

– А то, избави Боже, умрет, окоченеет, еще отвечать за нее придется перед людьми! – говорила осторожная игуменья.

Настя пережила зиму, которая была не очень суровой, да и в беседку ей поставили железную печку, которую топили два раза в день.

Но вот настала весна, ранняя, дружная и радостная. Засуетились черные фигуры между цветниками, тополями и кустами сирени и акации. Могилы богатых граждан города на монастырском дворе убирали и украшали. Темная зелень травы, которую в Малороссии зовут барвинок, раньше всех проклюнулась из земли, почти одновременно с ней показались и лиловые цветочки, задорно смотревшие на солнце и на людей… «А мы вот сами выросли! – казалось, говорили лиловые барвинки. – Да еще нарядней и раньше других!».

Все оживало и радовалось, а бедная Настенька тихо, не жалуясь, потихоньку таяла…

Одним чудесным утром в ее беседку пришли хлопотуньи-монахини и нашли ее уже мертвой. Она умерла ночью, под пение соловьев и воркование голубей, напрасно ожидавших кусочков хлеба.

Тогда наконец увидели лицо умершей: оно не было красивым, но хранило спокойное, мирное выражение. Свою тайну Настя так и унесла в могилу…

Так, по крайней мере, думали все и остались бы в этом убеждении навсегда, если бы один случай не раскрыл целую историю страдальческой жизни одинокой девушки, которую звали Анастасией Ивановной Белугиной.

Открылось это так. Уже давно матушка-игуменья собирала деньги, привлекая щедрых жертвователей, на построение нового летнего храма и на расширение и ремонт келий. Вся ее жизнь уходила на заботы о сестрах и о церковном благолепии. И вот наконец ее давняя мечта смогла осуществиться: капитал, собранный в течение двух десятков лет, дошел до такой значительной цифры, что можно было смело приступить к постройке. Начали со слома ветхой каменной церкви и деревянных корпусов с тесными, холодными и неудобными кельями. Горы мусора, кирпича и гнилых бревен завалили весь двор с бесчисленными могилками, раньше украшенными цветами и памятниками. Дошла очередь и до беседки, в которой жила и скончалась Настя.

Все знали покойницу, и ее старое жилище стали ломать осторожно и тихо, как бы боясь нарушить ее покой, уважая память «рабы Божией», как говорили между собой рабочие.

– Кто ее знает! Может, и вправду святая была!..

– Нет, юродивая!.. Мало ли их!

– Не говори, парень! Таких поискать! Ведь и зиму, и лето она жила тут! Попробуй сам поживи! Небось, не выдержишь, на печь запросишься, даром что мужик!..

И все смолкали и тихо, без прибауток, острот и песен, продолжали ломать беседку.

– Смотрите, что это такое? Сверток бумаги! Наверное, кто-то обронил! Не подрядчик ли? Он тут прохаживался.

Найденный сверток отнесли матушке Анне, казначее, которая следила за порядком и которую мужчины, работавшие на монастырском дворе, сразу приняли за строгое начальство.

– Это что же такое, матушка? В беседке нашли, за плинтусом застряло. Может, кто-то потерял?

Зоркая Анна так и ухватилась за находку. «У Настеньки нашли!.. Не это ли она писала?» – подумала она и, забыв всякую субординацию, сама, без благословения игуменьи, развернула бумагу и с трудом прочла: «…Прошу молиться обо мне, грешной, и о моих родителях Иване и Пелагее…» Затем следовало какое-то слово, очевидно, фамилия, которое разобрать уже было невозможно.

Бумага была серой, с пятнами от сырости и долгого лежания, слова были нацарапаны неразборчиво и безграмотно. Бедная, неученая Настенька и это-то едва осилила написать!

Мать Анна завернула все опять в старую бумагу и понесла находку настоятельнице.

Игуменья была занята с подрядчиком и архитектором. Отпустив их, она выслушала мать Анну.

– Настенька!.. В ее беседке нашли, говоришь? Ну-ка дай сюда!..

И стала читать. Последнее слово она тоже не разобрала.

– Постой-ка… есть у меня стекло такое… Один купец подарил, спаси его Бог! Когда читаю мелкое, всегда его беру! Так отчетливо все вижу!..

Матушка приложила лупу и с трудом, но прочла:

– Ивана и Пелагею… Бе-лу-гин… Белугины! Так Настя Белугина была! Купцы такие были из нашего города… Знала, как же! Так вот оно что! Богатые были! А дочь-то!.. В холодной беседке, в нашей обители окончила свои убогие дни!.. Подвиг, мать Анна! Великий подвиг на себя приняла Настя!

И обе матушки повздыхали, помянули с благоговением умершую и разошлись.

Узнав, кем была Настенька, весь монастырь, который быстро облетела молва о найденной записке, еще более заинтересовался: «Богатая купеческая девица бросила все – дом, богатство – и стала юродивой Настей?» Но ответа так и не нашли.

Когда убрали все во дворе, сделали закладку церкви. Приехали архиерей, губернатор, именитое купечество, положили первые камни, доску с надписью о времени постройки нового храма, отслужили молебен с водосвятием. И закипела работа…

Один из каменщиков неожиданно обратился к соседу-рабочему:

– Смотри-ка, дядя Никита, что за оказия? Вон на бугре каждый день замечаю: голубей-то сколько! Корма, что ли, им там насыпают монашки?

– Настенькина могилка там, вот голуби и прилетают! – объявила проходившая за водой к колодцу старая монахиня Филарета. – Была такая здесь… Настенька, Божий человек! Голуби около нее так и кружились, любили ее… Она их кормила… А теперь, как умерла она, и воркуют, и летают около ее могилы!..

– Она из монахинь, значит, была? – спросили каменщики.

– Нет, купеческого рода, Белугина, из уездного города, откуда наша матушка игуменья родом…

– Белугины! Действительно, был у нас купец Белугин! – сказал каменщик Никита. – Большие деньги имел, дома, фабрику…

– Как его звали, не помнишь? – спросила монахиня.

– Как не знать? Еще мой отец у него служил на складе… Самовары там и всякие медные приборы… Иван звали!

«Иван!» – мысленно воскликнула монахиня. Она была дружна с матерью Анной и от нее раньше всех узнала, что отца Настеньки звали Иваном.

– А как он разбогател-то?

– Э, такое ему счастье вышло! – усмехнулся Никита. – Кто говорит – счастье, кто – грех один! Дело темное…

– Расскажи… Вот как пройдет подрядчик, ты и расскажи в кратких словах! – попросила мать Филарета.

– Да что мне подрядчик? Я и так расскажу, потому что я своего дела не упущу, а разговаривать мне никто не может запретить!

Монахиня присела на груду камней и выслушала рассказ каменщика про то, как разбогатели два брата, Иван и Петр Белугины.

– Давно это было!.. Однажды почтовая тройка везла тьму-тьмущую денег!.. В кожаных мешках, с печатями! А на мешках сидели почтари! Ехали они мимо леса – ничего! Как стали подъезжать к городу, выскочили два молодца-слесаря и молодой мальчишка подручный. Один схватил лошадей под уздцы, двое других подбежали к мешкам: «Отдавайте добром деньги, не то убьем!»

Почтари – народ трусливый, испугались, куда им бороться! А Иван и Петр Белугины на всю слободу славились силой, здоровые детины! Да и мальчишка Филька ловкий был паренек – из молодых, да ранних, одним словом… Сдались. Деньги отобрали, все как в воду кануло!

Монахиня всплеснула руками и перебила рассказчика.

– Ну а почтари-то что же? Чай, потом указали на Белугиных начальству? Белугины-то как же?

– Да дело темное, говорю… Я тогда мальчишкой был, ничего, считай, и не понимал. Как они вывернулись и остались ли в живых почтари, не знаю!..

– Так из-за этого, значит, и разбогатели?

– Из города они тогда же уехали, чтобы следы, что ли, замести…

Каменщик слез с фундамента, принес материал для своей работы и продолжил рассказ. А старая мать Филарета вся обратилась в слух и внимание.

– Про Белугиных говорили разное, – продолжал каменщик, – кто-то прямо указывал на ограбление почты как на источник их богатства. Ходили слухи, что они собирали, где только могли, медные пятаки и переливали их в самовары. Как бы то ни было, а дознание по делу ограбления почты было произведено.

В те времена, когда не было не только следователей «по особо важным делам», но даже суда-то настоящего не было, прибегали к особого вида дознанию – к присяге под колокольный звон.

Это была тяжелая церемония, а на верующих людей обряд присяги под звон колокола производил сильное удручающее впечатление и заставлял раскаяться и признаться в преступлении. В деле Белугиных не было настоящих улик, и им назначили присягу только на основании подозрений.

Около собора собралось множество народа. Кто-то ожидал увидеть унижение богачей, у которых было много завистников, кто-то бежал на этот суд, увлеченный чувством правды, справедливости суда Божия, а кто-то просто из любопытства.

Священник громко произносил слова присяги. Белугины спокойно стояли, опустив глаза, а с высокой соборной колокольни гулко раздавались удары колокола, словно выносили покойника…

Белугины выдержали присягу, не признались. Народ так и ахнул и разошелся по домам, разочарованный… И все было пошло хорошо. Но тут-то и начинается настоящая драма…

Единственная дочка старшего Белугина – Настенька – жадно следила за историей своего отца, постоянно думала о происхождении его несметных богатств и о присяге.

Настя была романтической девушкой. Она росла сиротой, потеряв мать еще в раннем детстве. Ее старуха-нянька рассказывала своей любимице и былины, и небылицы. Ее воображение не знало границ, а сама она, как пушкинская Татьяна, трепетно ждала своего Онегина… Последний явился в лице приказчика, Филиппа Ефимова, когда-то помогавшего Белугиным в нападении на почту.

Не такого, конечно, суженого ждала молодая девушка, но Филипп был малый не промах, и наука хозяев не пропала для него даром:

– Выходи за меня замуж, не то я пойду повинюсь и погублю себя и хозяев, а всему вашему богатству будет конец и вместо каменных палат – кандалы да Сибирь!..

Услышав эти беспощадные слова, Настенька обомлела, но не потому, что боялась разорения, позора, наказания, грозящего отцу. Нет. Она со страхом ждала, повинится ли отец или останется клятвопреступником. Она возненавидела Филиппа, который казался ей большим злодеем, чем дядя и отец, а деньги, из-за которых на свете бывает столько преступлений, до конца жизни невыразимо страшили ее…

Ее решение созрело сразу. Когда смолкли колокола, Белугины опять подняли головы и вернулись к своим делам. Только на следующий день Настя исчезла из дома и бесследно пропала…