Текст книги "Неизбежность Пасхи. Великопостные письма"

Белые субботы

Субботы Великого поста – это не совсем постные субботы. Во-первых, они белые. Белые субботы. В Церкви большое значение имеет цвет облачения. Это хорошо заметно Великим постом: в будние дни – черные одежды священников, в воскресные – фиолетовые. В воскресенье вечером в «правильных» храмах можно увидеть, как батюшка и дьякон меняют свои ризы с фиолетовых воскресных на черные постовые после чтения «Сподоби Господи». А ведь это все неспроста.

Черный цвет – не наш, не родной, не православный. Это цвет-эмигрант, говорящий с западным акцентом. Впервые черные облачения появились в России в XVIII веке. До этого времени они были вне закона, как и черный цвет на иконах; и даже обыденное облачение священников и монахов было чаще всего коричневого или темно-серого цвета. Монахов называли чернецами или черноризцами, что еще не означало, будто иноки ходят в черном. И все-таки черный цвет у нас прижился, правда, мы «провели с ним разъяснительную работу», и теперь он не знак мрачного настроения, уныния, тоски по усопшему – это все не наше, не христианское. Черный – цвет постной сдержанности, готовности к труду, это униформа аскета, а значит, рабочий цвет, веселый.

Православие – религия Пасхи, а Пасха – это победа над смертью, неизбежное и окончательное истребление смерти как таковой. Поэтому нашим естественным знаком траура никогда не был черный. Собственно, и траура у христиан не бывает и быть не может. Что у нас есть, так это символика перехода через смерть. Каждое событие перехода, или вторжение вечности во время или же времени в вечность, означивают таинственной белизной. Белый цвет вбирает в себя все цвета, всю полноту цветовой гаммы и указует на оглушительную бесконечность, безбрежность и полноту новой жизни.

Вступая в Церковь, мы проходим через добровольное соучастие в смерти, погребении и воскресении Спасителя, что означается не только троекратным погружением, но и белыми ризами крестящего священника.

Венчают в белом. Создавая семью, ты умираешь для прежней жизни, иначе не появится новая. Об этом знает не только Церковь, но и древность многих народов, составивших погребальные песни, которые пели невесте перед свадьбой. Таков был древний обычай отпевания девства, оплакивания детства.

Цвет облачения новорукоположенного священника – белый. Потому что умер прежний человек. Родился новый, венчанный с Церковью, обрученный пастве, церковному народу, обреченный и отданный на жертвенное служение людям. Был просто Александр, Саша – сын, муж, папа, теперь – отец Александр – строитель таин Божиих, служитель Евхаристии, молитвенник, утешитель и ходатай народа Божьего. Чтобы родился отец Александр, надо позволить умереть просто Александру. И символ этого умирания и возрождения – белый цвет священных одежд.

Таинственные события Богоявления, Преображения, Вознесения служат в белом. Там, где вечность прорвалась во время, осветила нас своим Невечерним Светом, одарила неземным покоем и утешением, везде ее следом и свидетелем – белый цвет.

Троица – день рождения Церкви. Следующий день – день Святого Духа. Служат в белом. Потому что – се, творю все новое (Откр. 21: 5), и Церковь – свидетель той удивительной полноводной жизни нового неба и новой земли, ради которых нас сотворил Отец. И в сиянии белого цвета идет пасхальный крестный ход, этим белым победоносным цветом и дерзновенным кличем «Христос воскресе!» открывающий церковные двери.

Белое облачение – облачение поминальных суббот. Родительские субботы вовсе не день печали. Богословие белого цвета лечит наши глаза. Говорит, показывает и без слов доказывает нам, что смерти больше нет, а значит, нет и мертвых. Мертвых нет, есть только живые, и те, кто прошел сквозь смерть, – не умерли. В поминальные дни мы их окликаем, озвучиваем их имена, освежаем свою память. Через молитву, освещенную и освященную чистым белым цветом, мы снова видимся и слышимся. Ничего не разглядишь в этой бесконечной белизне, но можно расслышать друг друга. И наши близкие, перебравшиеся на тот берег, не бросают нас, и мы не можем их забыть и подаем им весточку, лишь только разольется по церкви утешительная снежная белизна перехода.

Белые субботы – для утешения.

Белые субботы – для молитвы.

В белую субботу воскресил Господь Лазаря, и однажды в сиянии чистейшей белизны разбудит нас, укутает в белый свет, понесет на Своих руках. Взял Он в Свои пречистые рученьки мою бабушку, подхватил Леночку, прижал к груди Светочку. Всех Господь утешил, всех принял, кого я поминаю по именам, чьи лица запомнил, чьи руки и молитвы чувствую и сейчас. Придет и для меня день белого света. Увижу Отца, увижу всех вас, дорогие мои, хорошие, белые люди. И утешит нас Господь. И отрет всякую слезу от очей наших.

Монахи и поэты

Когда святитель Григорий Палама взялся защищать исихазм, самому исихазму было уже более тысячи лет. Эта традиция родилась вместе с монашеством, хранилась монахами, бережно передавалась от старца к ученику. А что такое исихазм? Объяснить очень сложно. Однако именно из-за этой загадочной практики афонских монахов в далеком XIV веке разгорелся нешуточный богословский спор, каждая из сторон которого обвиняла противника в ереси.

Монахи и богословие – уже скучно. Скука в квадрате. Попробуйте кому-нибудь из своих друзей разъяснить суть какой-нибудь богословской проблемы. Собеседник начнет зевать на второй минуте. На третьей устанете вы сами. Для обычного человека вся эта теологическая проблематика – «игра в бисер». В лучшем случае. Если речь идет, конечно, о настоящем богословии, а не о многочисленных подменах, ведь вопрос о богословски правильном чтении записок о здравии не изучают в духовных академиях.

Настоящий богословский текст найти нелегко. Гораздо проще с книгами по поводу богословия. Это похоже на ситуацию в литературе: есть писатели и поэты, а есть литературные критики, литературоведы, преподаватели литературы. В современном церковном лексиконе богослов – это, скорее всего, литературовед, специалист по богословским вопросам – истории, патрологии, каноническому праву. Самые изысканные из них занимаются «препарированием» святоотеческих текстов – «патрологоанатомы».

Как бы мы ни шутили на счет богословов-литературоведов, их работа крайне важна для жизни Церкви. Простое наличие таких специалистов – это «вопрос национальной безопасности». Служение ученого богослова – одно из самых благороднейших церковных служений. Таких людей надо не только поддерживать, но даже и баловать не грешно.

Однако если ученые – это литературоведы, то кто же подлинный богослов? Настоящее богословие расцветает, когда сливаются воедино поэзия и философия, не в их техническом или жанровом исполнении, а в самом «первобытном» и стихийном. Богословие – это порыв неудержимого сердца. Покойный Платон в диалоге «Федр» убедительно доказывал, что любовь способна каждого превратить в поэта. Настоящий богослов обязан быть поэтом, не может без поэзии. И поэтом его делает любовь Божия, настигающая человека порой и без его ведома, понуждающая его не только говорить и писать, но искать уединения, бежать от мира. Любовь требует поступка, поэзии поступка. Любовь требует тебя всего целиком.

Монахи – люди, которые отдают себя Богу навсегда и полностью. Монахи – богословы по определению. Не все из них речисты, не каждый может даже внятно рассказать о своем опыте, но настоящий монах – это всегда богослов, именно потому, что он – практик. Он познает открывшуюся ему истину, взволновавшую его, потребовавшую пожертвовать ей всего себя без остатка. Он познает эту истину не только интеллектом, но всем своим существом, всей своей жизнью. Это богословие кожей. Такой богослов не просто живет идеей правоты Евангелия или стройностью богословской системы, он кожей переживает Истину, он вживается в Бога целиком, врастает в Него. Бог пронизывает подвижника, подвижник прорастает в Бога. Монах живет Богом буквально.

Однако эта жизнь в Боге дается человеку не по факту вступления в монастырь, а достигается тяжелейшим трудом самоочищения. Аскет познает Бога «в меру жития». Вот как об этом красиво пишет преподобный Исаак Сирин: «Душа видит истину Божию по силе жития <…> несомненность веры в людях, высоких душою, открывается по мере того, как они по нравам своим сообразуются в житии с заповедями Господними» (Слово 30). Проще говоря, чем чище человек, тем больше ему открывается таин Божиих. Вот и апостол Павел велит хранить таинство веры в чистой совести (1 Тим. 3: 9), потому что, если совесть нечиста, можно потерпеть кораблекрушение в вере (1 Тим. 1: 19), совсем веру потерять.

Один из моих любимых стихов Книги Премудрости звучит так: «В злохудожну душу не внидет премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху» (Прем. 1: 4). Так будет по-славянски. По-русски «злохудожную душу» нарекли «лукавой». В латинском тексте душа стала «дурноволящей» – malivolam animam. Славянский тут ближе греческому оригиналу «какотехнон псюхэн»: «како-технон» – словно дурная техника, злое искусство, извращенное художество. Изощренность во зле отпугивает Божию премудрость.

При чем же здесь исихасты? Афонские монахи, к которым с таким нежным трепетом относился святитель Григорий, были настоящими богословами-практиками. Сегодня написано множество книг об умном делании, и на солидных научных симпозиумах звучат тончайшие доклады о том, чем отличается энергия от природы, что значит «нетварный свет», каково происхождение исихастской терминологии. На самом деле, все очень просто. Как известно, энергия – это свойство природы выявлять свою ипостась. Не поняли? Я думаю, что и афонские монахи не поняли.

Разобраться в стихии богословских споров дано не каждому. Не от каждого и требуется. Для этого в Церкви есть служение богословов-литературоведов. Нам же важно знать, что Божии старцы опытно познавали те истины, которые у нас записаны в Символе веры. У нас совсем не вызывают никаких чувств слова Символа веры о том, что Сын единосущен Отцу. А подвижники плакали над этими строками. Они видели Того, о Ком здесь поется. Они безошибочно понимали верность этих слов. Они видели эту единосущность, и никакие изысканные богословы не могли их переубедить в обратном.

Враги афонских подвижников смеялись над ними, выставляли их шутами, ссылались на мудрейшего Аквината, а Божии старцы точно знали, что свет, который видят они на молитве, – нездешний, то есть нетварный, не из тканей этого мира соткан. Они это знали точно. И сколько силы было в этом знании! Когда-то апостол Павел признался: Я знаю, в Кого уверовал (2 Тим. 1: 12). Он видел Христа собственными глазами. Он знал Его в лицо. Они общались лично, лицом к лицу. Подобный опыт открывался и афонским подвижникам. Они воистину знали, Кому молятся. Но им трудно было это высказать. Поэтому на защиту старцев стал образованный и речистый Григорий Палама.

Почему монахи так чтили святителя Григория Паламу, что еще в XIV веке посвятили ему целое воскресенье Великого поста? Его величие в единении двух служений: он был подвижник и поэт. Он сам был исихастом, прошел путь от простого послушника до наставника молитвы, путь трудного самоочищения. И вместе с тем он нашел правильные слова, чтобы этот опыт описать, подкрепить отеческой традицией и Писанием, а это уже труд ученого и поэта, овладевшего словом и подчинившего себе мысль.

Богословие не заканчивается святым Паламой, как и исихазм не ограничивается Афоном. Родятся новые подвижники, придут новые богословы, потому что Иисус Христос вчера и сегодня и вовеки Тот же (Евр. 13: 8). Монахи и богословы нужны друг другу, нужны Церкви, нужны священникам и мирянам. Это очень важно знать и помнить, как важно помнить и то, что монахам и богословам нужны миряне. Поэтому и праздник Григория Паламы – это не частный монашеский праздник, а торжество всей Церкви. Мы все – в одной семье, живы одним Отцом. Всё – наше, всё – для нас. Потому что Церковь – это праздник взаимной любви, которая открывается и монаху, и поэту, и простецу.

Третья седмица

Грех вежливости

Каждое воскресенье в девять утра всех учеников школы собирали в классах. Целый час с девяти до десяти был отведен для писем домой. Каждый ученик был обязан написать письмо. Каждый! По рядам ходил директор, учителя зорко наблюдали за мальчиками, заглядывали в листочки, помогали малышам справляться с конвертами. Это был один из многих докучных ритуалов школы святого Петра, в которой учился будущий британский писатель Роальд Даль. Его память о школьных годах пронизана болью, потому что «лучшие в мире школы» отличались жестокостью телесных наказаний и поддерживаемой учителями дедовщиной. Однако английские школы еще в начале XX века, когда там учился Даль, имели важное преимущество: здесь понимали важность привития некоторых нужнейших навыков и умели их прививать несмотря ни на что.

Навык писать письма родным остался с Роальдом Далем на всю жизнь. Навык – это нечто искусственное, привнесенное, намеренно и сознательно поставленное, некий рефлекс и итог длительной и направленной тренировки или дрессировки. Постановка навыка невозможна без принуждения, а значит, насилия, навязывания. В школе святого Петра детей заставляли писать письма, как их заставляли быть учтивыми, тактичными, почтительными к старшим, внимательными к своим обязанностям, и провинности карались очень сурово. Ни в коем случае не оправдываю жестокость и принимаю доводы критиков, которые могут предъявить целый «букет» убедительных доказательств, подтверждающих, что все эти школы и вся их вежливость были сплошным лицемерием и обязаловкой.

Однако вот такой ряд: услужливость, предупредительность, учтивость, любезность, деликатность, почтительность, тактичность. Это слова, которые почти не встречаются в нашем словаре аскетики. Если уж быть откровенным до конца, эти слова и в нашей обыденной церковной речи не часто встретишь, а уж то, на что они указывают, и вовсе редкая и пугливая птица в наших краях. Тем не менее они описывают свойства, которыми жизненно необходимо овладеть христианину, и я уверен, что эти понятия давно пора ввести в свод христианских добродетелей. Это положение может быть, а значит, должно быть оспорено.

– Зачем христианину быть вежливым, услужливым, предупредительным и, прости Господи, любезным? Во-первых, это все – лицемерие, это не искренне. Уж лучше быть грубым, но честным и прямым, чем врать о себе и прикрываться личиной доброты. Это свойства внешние, поверхностные, а нас отеческие книги учат стяжать внутренние добродетели. Вежливость – это нечто душевное, а отцы нас зовут к духовному.

По поводу отеческих книг согласен полностью. Признаю. Однако эти книги написаны подвижниками высокого уровня для своих последователей. Высокий уровень добродетели не утруждает себя разговором о начальных ступенях самовоспитания. Если Евангелие ставит перед нами задачу научиться любить людей, которые находятся рядом с нами, было бы слегка самонадеянным замахиваться сразу на мистическую всепоглощающую любовь, «агапэ», любовь предельного самопожертвования и самоотречения, которой достигают немногие труженики. Стяжанию этой подлинной любви и человеколюбия служат все наши духовные упражнения, освоение смирения, кротости, послушания и молитвы.

Так думал и я в своей монашеской юности. И пытался найти богословское обоснование тому хамству, которое постоянно наблюдал в церковной среде, сам к этому хамству причастный. Были монахи, которые доказывали мне, что вежливость – это почти грех, уж по крайней мере что-то очень лукавое и опасное. Да и сам я был хорош. Мне, например, казалось, что гораздо правильнее ко всем обращаться на «ты», будь ты хоть втрое меня старше, ведь Богу мы в молитвах говорим «Ты». Чуть позже до меня дошло, что это особенность славянского языка, в котором просто нет обращения на «вы», как в современном английском нет настоящего «ты».

А потом неожиданно разразилась «революция стыда», которую во мне произвели две случайные фразы. Как-то раз моя мама ненароком обронила, что она безумно любит шоколад. Сказала и забыла. А я не спал всю ночь. Мне было стыдно. Я прожил почти тридцать лет и ни разу не заметил, что любит моя мама, чем она живет, что ее волнует. Почему я был таким невнимательным? Это был первый удар. Второй нанес апостол Павел. В Послании к Римлянам, которое я привычно перечитывал, меня молнией пронзила заповедь: будьте братолюбивы друг к другу с нежностью; в почтительности друг друга предупреждайте (Рим. 12: 10). Эти слова до сих пор не могу читать без внутреннего волнения. Братолюбие с нежностью! Апостол призывает к нежности, то есть к вниманию к другому человеку, искреннему и сердечному сочувствию, а значит, уязвимости. Это невероятно! Апостол учит нежности! Более того, он ее заповедует!

Мне пришлось отложить на время свои аскетические книги и заново переучиваться, и за это я даже агитировал братию монастыря. Мы начали с того, что учились просто здороваться и благодарить. Это первое и важнейшее духовное упражнение. Хочешь научиться братолюбию с нежностью, следует освоить непростой навык замечать людей. Заметить человека, обрадоваться ему – это сложнейшее искусство. Оказалось, что приучить себя внятно и приветливо говорить «доброе утро» не так уж и просто. Нужна сноровка, поставленный навык. Во-первых, человека нужно увидеть, а для этого глаза следует приучить к особого рода вниманию. Смотреть прямо, приветливо, научить лицо улыбаться, заметить человека – это навыки духовного порядка, они требуют труда и постоянства.

Своим ученикам я даю задание каждое утро, проснувшись, подойти к зеркалу, улыбнуться и сказать, как говорю себе я:

– Савва, ты добрый и веселый!

И запомнить это настроение. Потому что улыбка, приветливый и внимательный взгляд – это и есть ваше настоящее лицо, и лицу следует напоминать о его естественном состоянии. Работая с телом, мы воздействуем на душу. Лицо может разбудить и личность. Есть тут опасность лицемерия? Непременно. Любое хорошее дело можно извратить. Люди в этом занятии большие искусники, что нимало не бросает тень на правоту идеи. Злоупотребление не отменяет употребления.

После того как вы научитесь замечать людей и приветствовать их, надо ставить навык внимания к труду человека. Приучить свое внимание замечать не только человека, но и его труд – без этого вы никогда не научитесь говорить «спасибо» и «благодарю». Замечать труд – это настоящее духовное упражнение и, если угодно, духовная брань, потому что просто этот навык не дается. Надо потратить много времени и сил на его освоение, и счастливы те, кому эти способности привили в детстве.

Заметить труд еще не все, надо показать, что вы его заметили. Люди очень нуждаются в ободряющем взгляде другого человека, и простое «спасибо» порой спасало человеку жизнь. Доброта и нежность должны удивлять. Потому что быть добрым, внимательным и учтивым – огромный труд, и поэтому я всегда удивляюсь и ликую, услышав обычное «спасибо».

Мама звонила Роальду Далю каждую неделю в условленный день. Однажды она позвонила в неурочный час. Они весело поговорили, обменялись нежными словами, как обычно приправленными шутками и остротами. Через несколько часов Даль узнал, что мама умерла в больнице. Она звонила попрощаться, но, как истинная леди, не хотела, чтобы сын запомнил ее грустной и измученной. А спустя месяц пришла посылка. В ней оказались перевязанные зеленой тесьмой шестьсот писем Роальда Даля своей маме, которые она бережно хранила все эти годы. Каждое письмо в своем конверте, со всеми марками и штампами.

Час в неделю был отведен письмам. Дети сопротивлялись, но ничего поделать не могли. Силы были неравны. Эта привычка так въелась в школьника Роальда Даля, что он уже не мог не писать письма родным. Но этот навык, навязанный школой, сблизил сына с матерью. Вежливость, услужливость и предупредительность сближают людей, это труд единения, слияние жизней. Церковь – единый организм любви. Церковь должна сближать людей, поэтому люди верующие по определению должны быть добрыми, внимательными и вежливыми.

Религия очень удобна для оправдания эгоизма и богословски обоснованного хамства. Но, если мы ищем единства взаимной любви, мы должны бежать от эгоизма и грубости, какими бы авторитетами они ни прикрывались. И даже неискренность вежливости не должна нас отпугивать от духовного труда. Как бы ни проповедали Христа, – писал апостол Павел, – притворно или искренно, я и тому радуюсь и буду радоваться (Флп. 1: 18).

Если берешься за новое дело, позволь себе право на ошибку, не бойся ошибиться или допустить промах. Вежливость и предупредительность тоже бывают притворны и лицемерны, но даже в таком виде они стоят дороже жестокости и безразличия. И главное. Если вы принимаетесь осваивать аскетические опыты святых отцов, но упустите ступень вежливости и предупредительности, ничего из вашей аскетики не выйдет, кроме надрыва и разочарования.

Оптинские старцы говорили, что настоящий монах в общении с людьми ничем не отличается от благовоспитанного светского человека. Один старый монах рассказывал, что его монашеское образование началось с того, что старцы учили его правильно ходить, правильно смотреть, быть учтивым и сдержанным в разговоре, не опаздывать и так далее. Сам молодой послушник задавался вопросом: «А когда же будет умная молитва?» Ты можешь никогда и не получить дара непрестанной молитвы. Господь с тебя этого не спросит. Но каждый человек, опаленный твоим невниманием и жестокостью, каждый не увиденный тобой человек – свидетель против тебя на суде Бога-Человеколюбца.