Текст книги "Игрок-2"

И без разницы мне, потому что я беру ключи, любуюсь на заграничный брелок, а потом с улыбкой подаю его Марине.

– Вы знаете, Марина, я ведь ваш большой поклонник. Куприна я считаю своим учителем, и то, как вы сыграли в фильме по его повести, было великолепно. Поэтому позвольте мне преподнести вам этот скромный презент. Говорю сразу, отказа я не приму.

Вот так вот, господа и дамы, шахматисты и поэты с артистами и актрисами. Шикарный жест, которым я подвожу итог этого вечера.

Этим я убиваю даже не двух зайцев, а целую стаю. И не беру машину у подвыпившего и немного потерявшего контроль над собой человека, я же не сволочь, и возвращаю подарок, который все тому же человеку сделала его любимая женщина, и, что самое главное, делаю иррационально широкий жест, который точно меня выделит из целого ряда катал всех мастей. А Высоцкий знаком со многими из них, это наверняка.

Лучшего пропуска в мир большой игры, о которой говорил Юра, и быть не может.

Плюс, что тоже немаловажно, – хотя на самом деле это главное, – о том, что я обыграл Высоцкого на очень много денег и не взял его машину, наверняка узнают интересующие меня фигуранты. И в голове этих ублюдков должна сложиться очень простая, но при этом логичная цепочка.

«Раз этот московский фраер не взял машину, которая стоит как новая «Волга», а то и больше, то наверняка денег он на Высоцком сделал ну просто неприлично много».

Это будет означать, что совсем скоро мной заинтересуются.

Ну а пока Влади принимает мой подарок, на Таля и Высоцкого, особенно на Высоцкого, это тоже производит нужное впечатление.

И вот мы уже, правда без Миши, едем в «Тавриду», продолжать так удачно сложившийся для меня вечер.

Уже знакомый мне швейцар мигом входит в положение, всего то двадцать пять рублей, сущие мелочи. И вот мы уже в ресторане и сидим в достаточно приватной обстановке. Она нужна, чтобы один из самых популярных людей в стране мог отдохнуть и не поднимать бесконечные тосты и не принимать подарочный коньяк и водку в товарных количествах.

Правда, о том, что Высоцкий и Влади в ресторане, все равно узнало достаточно много народу, хорошо хоть, они все были их знакомыми. Поэтому мой кошелек – а проставлялся победитель – изрядно похудел. На фоне выигрыша это было не очень много, но в любом случае три месячных зарплаты я в ресторане оставил.

Посидели мы очень хорошо, и связи, как и репутация, у меня теперь ну просто отменные. Еще бы, я же и Таля обыграл дважды, и у Высоцкого сначала машину выиграл, а потом ее не взял, прям богемная легенда.

Жалко только, что вечер пришлось завершать не самым приятным образом. Я вызвал такси до гостиницы, и когда вышел из него, то меня уже второй раз окликнул товарищ следователь.

– Федор Михайлович, прошу в машину, расскажите о своих приключениях.

Глава 8

– Это уже становится традицией, – говорю я следователю, когда сажусь в его машину. «Волга» мягко трогается и, плавно набирая ход, буквально скользит по ночным улицам Ялты.

В свете фонарей мелькают ночные прохожие, Целые компании, влюбленные парочки и просто одиночки. Приморский курортный город готовится отходить ко сну, даже не зная, что существует его изнанка. На которой живут чудовища.

– Что поделать, Федор Михайлович, – отвечает мне Федоров, – вы слишком своевольный кадр, чтобы пускать дело на самотек. Я так понимаю, ваша затея с Талем и Высоцким удалась?

– Более чем. – Открываю окно машины и закуриваю. – Думаю, я оставил достаточно хлебных крошек для интересующих нас людей.

– Простите, что? – непонимающе переспрашивает Федоров.

– Хлебных крошек. Есть такая сказка про брата и сестру, Гензеля и Гретель. Не читали? Братья Гримм у нас в Союзе очень популярны.

– Нет, не припоминаю, – сухо отвечает Федоров.

Следующие пять минут мы едем в тишине и наконец останавливаемся возле уже знакомого мне здания прокуратуры.

Спустя еще пару минут я в уже знакомом кабинете. Тут все так же накурено, а вместе с Болотиным меня и Федорова ждет еще один, не побоюсь этого слова, типчик. Низенький, с сальными волосами мужик в черном похоронном костюме, кстати, не очень хорошо сшитом, да еще и плохо сидящем.

Весь его облик говорит о том, что это крайне неприятный человек, вот такой прям до отвращения неприятный.

– Знакомьтесь, Федор Михайлович: Юрий Дмитриевич Белогорский, со вчерашнего дня еще один член нашей следственной группы из Москвы.

Рукопожатие Белогорского было под стать его внешности, безжизненное и холодное, как будто с трупом поручкаться пришлось, честное слово.

– Наслышан о вас и о ваших талантах, товарищ Евстигнеев.

А вот голос резко контрастирует, говорит Белогорский хорошо поставленным баритоном. Ему бы актером озвучки быть, честное слово, а не в органах работать.

– Надеюсь, вы слышали только хорошее, – усмехаюсь я.

Болотин между тем снова готовит кофе, а Федоров делает приглашающий жест рукой.

– Прошу садиться, товарищи. И, Федор Михайлович, мы ждем вашего доклада.

– А докладывать пока особо нечего, товарищ Федоров. Время я провел, прямо скажем, продуктивно, но это все не более чем подготовка.

Пересказываю, как прошли последние два дня и чего мне удалось достичь. Все трое слушают внимательно. Болотин и Федоров с видимым одобрением, а вот новенький с какой-то нарочитой брезгливостью.

– Ваша продуктивность чувствуется по запаху, – Белогорский демонстративно втянул воздух носом, – развлеклись за казенный счет и называете это продуктивностью?

– Да, более чем. Я не развлекался, как вы выразились, Юрий Дмитриевич, а работал.

– И сколько же вы заработали, если можно так выразиться? – Тон у него такой, что хочется в морду дать.

– Достаточно, товарищ Белогорский, достаточно. Или вам финансовый отчет нужен? Так несите бумаги, сейчас отчитаюсь.

– Олег Петрович, – обращается этот московский хрен к Федорову, – я уже говорил вам, что привлечение Евстигнеева Федора Михайловича к нашему делу – это очень плохая идея. И сейчас, пообщавшись всего пару минут с этим кадром, товарищем у меня язык не поворачивается его назвать, я могу с уверенностью сказать, что только укрепился в своем мнении.

– Позвольте спросить, не товарищ Белогорский – раз я вам не товарищ, то и вы мне тоже. И что же вас не устраивает в моей кандидатуре?

– Буквально все! И ваш моральный облик, и, самое главное, ваше предложение. Мы с товарищами Федоровым и Болотиным не в бирюльки играем, а расследуем серию особо тяжких преступлений. И ваше предложение вмешаться в личную жизнь лучших людей нашей страны, ее гордости, поэтов, настоящих писателей, а не бумагомарателей, как вы, спортсменов, шахматистов и певцов – совершенно неуместно. Вы этими гнусными выходками с товарищами Высоцким и Талем совершенно себя дискредитировали, и я настаиваю, товарищ Федоров, настаиваю на том, чтобы любое сотрудничество с этим гражданином прекратить и, более того, привлечь его по всей строгости закона! За незаконное обогащение. Сегодня он ограбил товарища Таля – а это самый настоящий грабеж, – а завтра что? Он же уже втерся в доверие и к товарищу Высоцкому, и к товарищу Талю. Знаю я эту породу. Они все делают, чтобы вот так вот очаровать человека, стать своим. Потом Евстигнеев вернется в Москву, будет вхож в высокие круги: к сожалению, среди ответственных товарищей нет-нет да и встречаются любители пощекотать себе нервы.

Баритон Белогорского подводит его, и он пьет воду. Я с отвращением смотрю, как движется кадык на его цыплячьей шее. Вот он ставит стакан на стол и продолжает свой обличительный монолог:

– И в результате этот человек обманом и подлостью выудит у добропорядочного, но слабого советского человека, нужного государству человека, тысячи, а может быть, и десятки тысяч. И человек может сломаться или испугаться осуждения в семье – и что дальше? А я вам отвечу. Полезет в петлю! А нам с вами отвечать. Потому что мы всё знали, а мер не приняли!

– Знаете что, гражданин Белогорский. – Я нарочито медленно встаю из-за стола и отодвигаю стул. – Идите вы в задницу. Тоже мне нашелся поборник высокой советской морали.

Достаю из внутренних карманов выигранные деньги и кидаю их на стол. Потом к этим пачкам прибавляется чек из ресторана.

– Вот, сдаю под отчет. Выпитое и съеденное, извините, прямо сейчас вернуть не смогу, но вы не стесняйтесь, подождите пару часов, и все будет, правда в виде продукции глубокой переработки. Но тут уж извините, физиология – это наука. И я умываю руки. Работать с клиническими идиотами я не желаю и не буду.

– Ты что себе позволяешь, щенок! – кричит этот козел и тоже вскакивает из-за стола. – Да я тебя!

– Что ты меня? Посадишь? Давай, сажай! Только за что? Состава преступления нет, как и заявления от потерпевших. Сейчас уже не то время. Совсем не то. Так что максимум, что ты можешь, – это впаять мне пятнадцать суток за хулиганство. Максимум. Так что вот деньги. А я пошел.

Сцена получается ну чисто «Ревизор». После моей отповеди этот придурок сидит открыв рот, а два других следователя молча смотрят на меня, даже не пытаясь помешать или влезть в разговор.

Уже возле двери я оборачиваюсь и говорю Федорову:

– Олег Петрович, я своего мнения не менял и менять не собираюсь. Помимо всего прочего, вам нужно обратить внимание на окружение тех состоятельных людей, которые, как выразился ваш коллега, добропорядочные, но слабые и любят играть. Большие выигрыши всегда оставляют следы. Кто-то кому-то рассказал, пожаловался, кто-то, как те же шоферы или кухарки, услышал и передал кому следует. Раз уж вы не хотите ловить на живца, что проще и быстрее, то идите по этому пути. И зря вы связались с этим Белогорским. Он просто дурак. И что хуже всего, дурак идейный и почти наверняка инициативный. Был бы он бабой, я бы решил, что свою должность через постель получил. Потому что мне совершенно не верится, что такие вот пустоголовые могут и вправду заниматься хоть чем-то, кроме взимания платы за общественный туалет.

– Спасибо, товарищ Евстигнеев, – отвечает Федоров безэмоциональным голосом, – я подумаю.

– Всего доброго, – прощаюсь я и выхожу на улицу.

* * *

Выйдя из прокуратуры, я первое время просто шагаю по ночной улице, давая остыть бурлящим внутри эмоциям. Воспетая еще Чеховым дурь «унтеров Пришибеевых» найдет себе место во все эпохи и может проявиться в самый неудобный момент.

В голову приходит крамольная мысль: уж не здесь ли Антон Павлович подглядел столь яркий характер? Может, дальние предки товарища Белогорского уже тогда изумляли местный люд? Домик-то чеховский тут недалеко. Я сейчас на улице Кирова, самой длинной в Ялте, по которой туристы и отправляются в паломничество к жилищу великого насмешника над россейскими чудачествами.

Но мне сейчас совсем в другую сторону. Транспорт после такой насыщенной беседы мне, конечно же, предоставить не удосужились. Добирайся, Евстигнеев, как хочешь. А то, что мы на тебя убийц-рецидивистов навели, – это уже не наши проблемы.

Однако все, что во мне кипело еще полчаса назад, сейчас больше напоминает стариковское бурчание. Вскоре и оно тает под очарованием теплой ялтинской ночи.

Время на часах половина третьего. В эту пору все запоздалые гуляки вернулись по домам, а даже самые трудолюбивые пчелы дремлют в своих постелях. В воздухе висит запах сирени. Она свешивается пышными соцветиями из-за каждого забора. Белая, разлапистая «Гусевская», темно-бордовая «Огни Москвы» и еще десятки разных сортов, которым я не знаю названия.

Тишина вокруг стоит невероятная. Мои шаги разносятся по пустым переулкам, так словно их слышно на весь город. От этого становится даже неудобно, словно закашлялся в оперном театре, поэтому я стараюсь меньше шаркать ногами и ступаю почти бесшумно.

Наверно, поэтому мне и удается услышать тихий звук, словно где-то в переулке мяучит котенок. Тихо так. Жалобно.

Стоял бы сейчас день, с его троллейбусами, толпой и шумом, – ни за что бы не услышал.

Мяучит он и мяучит. Нет бы пройти мимо. В любом случае брать к себе я его не собираюсь. Меня с котенком элементарно в гостиницу не пустят. Молока там, или сосисок, или чем там полагается задабривать грустных котят тоже при себе не имеется. Так что искать его в темноте крымской ночи нет совершенно никакого смысла.

С этими мыслями я останавливаюсь и сворачиваю в переулок в поисках источника звука. И совсем скоро нахожу.

На истертых ступеньках аптеки, построенной, наверное, лет сто назад, сидит девушка. Тоненькая, темноволосая, совсем юная. Обхватила руками коленки и всхлипывает.

Одета в тонкое летнее платье, больше похожее на домашний халатик. А может, халатик и есть. Только странно, что она в нем по улицам разгуливает.

– Доброй ночи, – говорю первое, что приходит в голову. Ведь хуже выныривающих из темноты незнакомцев могут быть такие же незнакомцы, только еще и молчаливые. – Заблудились?

– Из дома сбежала. – Она решительно шмыгает носом.

– А что так? – удивляюсь.

– Потому что Васька приехал, – объясняет она.

Есть у писателей одна скверная черта. Любопытство. Сколько поговорок про это придумал народ, начиная с Варвары и ее носа. Но уйти, не выслушав историю этой девушки, которая в одном халатике плачет в темноте, – это выше моих сил. Это, можно сказать, профессиональный риск.

– Кто такой Васька? – спрашиваю, присаживаясь рядом с ней на ступеньку.

– Жених мой, – выпаливает она возмущенно. – Точнее, это он считает, что жених!

– А зовут тебя как? – спрашиваю.

– Меня Настя, – говорит она чуть с опаской, словно до нее только что доходит, что она откровенничает с совершенно посторонним человеком.

– А меня Федя! – Широко улыбаюсь ей, показывая, что я добрый и дружелюбный. – И как же так вышло, что он себя считает женихом, а ты его – нет?

– Они с Серегой дружат, с братом моим, – рассказывает Настя, с той откровенностью, с какой делятся обычно своими жизненными невзгодами с людьми, которых никогда больше не увидишь, например с попутчиками в поезде. – Они с пятого класса не разлей вода. Брат старше на три года, и Васька тоже. Он с детства твердил – женюсь да женюсь. Я думала, он шутит, а он серьезно. С армии пришел и мне предложение сделал. А я сдуру посмеялась тогда, мол, «хорош жених, ни кола ни двора». Да не хотела я замуж! Учиться хотела, в институт поступать! А он психанул и на Север уехал… На свадьбу зарабатывать…

– А теперь вернулся? – догадываюсь я.

– Угу, – девушка всхлипывает, – говорит, что на работе его ценят; и квартиру дают, а если женится, то сразу двушку!

– Ну а ты не хочешь? – продолжаю играть в угадайку.

– Не хочу, – Настя упрямо мотает головой, – я море люблю и тепло. Тут подружки мои, однокурсницы. Не хочу никуда переводиться. Да и не люблю я его… Нравилось просто раньше, что такой большой и сильный рядом со мной ходит. Его все пацаны побаивались. А так чтоб замуж…

– Так что может быть проще. Так и скажи, что не любишь.

– Говорила! – снова вспыхивает Настя. – Не верит! Считает, что я молодая и глупая, а там «стерпится – слюбится»! И родители туда же… Э-э-эхх… Вот пойду и утоплюсь! Пусть ему потом стыдно будет!

– Не надо топиться, – всерьез озадачиваюсь решительностью моей случайной знакомой. – Ты скажи ему, что у тебя уже есть жених. Мол, другого любишь. Если этот Василий к тебе и правда трепетно относится, то не пойдет против твоего выбора.

– Думаете? – с надеждой переспрашивает девушка. – Врать же нехорошо.

– Уверен, – киваю, – это правильная ложь. Во спасение и ради справедливости.

В этот момент ночную тишину разрывает шум мотора. Машина катит вниз по улице Кирова, ослепляя нас светом фар. Визжат тормоза, хлопают двери.

В первую минуту я думаю, что это товарищ Белогорский решил применить ко мне непротокольные методы убеждения. Но вместо бравых молодцов в форме из машины, которая оказывается обычным такси, выскакивают два молодых парня.

Один широкий в плечах, как два меня, с соломенной челкой, раскачивается, как сошедший на берег моряк. По налитой багрянцем физиономии и остекленевшему взгляду заметно, что он изрядно пьян.

Второй худощавый и темноволосый, тоже подшофе, но держится куда увереннее. Оба в белых рубашках, словно их выдернули из-за праздничного стола.

– Настюха, ты сдурела?! – кидается он к моей собеседнице. – А ну, быстро домой! Мать волнуется, в милицию звонить собирается.

– Не пойду, – упрямо заявляет Настя. – Хоть волоком меня тащи!

Между этими двоими очень хорошо заметно сходство. Так что, по-видимому, это и есть брат Серега. А второй – тот самый Васька «с северов».

– На-а-асть! Ну ты чего, а? – сопит Васька. – Что не так-то? Ну, хочешь, я на колени встану?! – заявляет он с пьяной решительностью.

– Не хочу! – вскакивает со ступеньки девушка. – И не поеду я с тобой! У меня, между прочим, жених есть!

– Врешь! – Василий топчется перед крыльцом, как молодой бычок перед закрытыми воротами. – Ты это прям сейчас выдумала! Нет у тебя никакого жениха!

– Есть! – Настя от возмущения топает каблучком. – Вот он, жених мой! Федор!

Слыхал я в жизни про «кармические бумеранги», но впервые вижу, чтобы тот прилетал настолько быстро. Научил на свою голову.

– Какой это жених?! – таращится на меня Васька. – Это ж курортник какой-то. Накрутил мозги, да? Лапши понавешал?! Поматросить и бросить?!

Брату моя кандидатура в родственники тоже не слишком нравится, так что он невзначай смещается вправо, перекрывая мне путь к отступлению.

Эх, блефовать, так по полной! Весь невероятный сегодняшний день придает мне какой-то веселой удали.

– Вот такой жених, – говорю, вытаскивая из кармана пиджака коробочку с кольцом из «Ювелирного».

Не в номере же его хранить, честное слово. Сейфов и банковских ячеек нет. Вот и приходится «все свое носить с собой». Я же планировал в приличное место отправиться, а не бродить по ночным улицам.

Василий, увидев кольцо, как-то вдруг разом потухает.

– Совет да любовь! – бурчит он.

Затем Васька молча шагает обратно к такси, словно боясь передумать, хлопает дверцей, и автомобиль уносится вдаль.

– Федор, значит? – Брат девушки окидывает меня взглядом.

– А ты, очевидно, Сергей?

Протягиваю ему руку. Он задерживает рукопожатие, словно не собирается меня отпускать.

– Ну, пошли, Федор, – говорит он.

– Куда? – удивляюсь.

– С родителями знакомиться! – заявляет Сергей. – Стол накрыт, водка греется. Не пропадать же добру!

Глава 9

– Вы грибочки покушайте, – говорит мне Дмитрий Фомич, – хорошие грибочки, вкусные… Мария Семеновна сама солила прошлой осенью… Мы в зиму уже поели все, а одну баночку оставили для особого случая.

Он смотрит на свою супругу с гордостью и нежностью. Та скромно отнекивается, но видно, насколько ей приятно. Супруги Прохоровы женаты уже двадцать пять лет.

Дмитрий Фомич в юности служил на миноносцах. На стене висит его фотография в лихой бескозырке. После войны ходил на сухогрузах. Теперь перешел на спокойную работу в порту, к радости Марии Семеновны. Та учит русскому языку и литературе ялтинских оболтусов. Моя в каком-то смысле коллега. Самая обычная семья. Со старым тканевым абажуром-зонтиком, домашними солениями и фотоальбомами. Для моего образа жизни в последнее время – редкостная экзотика.

Глава семейства высокий, чуть нескладный жилистый мужчина с роскошными, начинающими седеть усами. Он протянул мне руку аккуратно, чтобы нечаянно не раздавить мою ладонь, и очень удивился ответному крепкому рукопожатию.

Настина мама хрупкая, воздушная и слегка восторженная, что свойственно учительницам литературы, имеющим за спиной крепкий тыл. Учитывая, что с годами восторженность не прошла, тыл действительно крепкий. Глядя на нее, легко представить, какой будет Настя через девятнадцать лет.

Красивой.

– А вот поглядите, Федор, тут Настенька в садик пошла, – с гордостью показывает Мария Семеновна, – маленькая ну такая была хорошенькая…

Альбом тяжелый, с толстыми картонными страницами. Фото любительские, с чуть поплывшей местами резкостью. Наверное, Дмитрий Фомич в юности увлекался. Краешки фотографий обрезаны узорчатым резаком. Наверняка на обороте каждая подписана аккуратным учительским почерком. «Мы на пляже. Ялта 1956».

– Ну ма-а-ам… – возмущенно заявляет Настя. – Федору это неинтересно!

– Очень интересно, – говорю мстительно, – а здесь ей сколько?

– Три! – улыбается родительница. – Видите, губы надула? Крабов увидела и испугалась… В жизни, говорит, не зайду в это ваше море! Там всякая гадость ползает!

– Мам!

– Что «мам»? Представляете, потом этих крабов наловила и домой принесла! Они по всей ванной разбежались… А после то котят вечно находила, то щенят… Сердце доброе… вечно в дом всякое тащила… Ой… Я не про вас, Федор! Как неудобно получилось…

– Мы лучше с Федором водочки выпьем, – перехватывает инициативу Дмитрий Фомич, спасая от дальнейшего изучения фотоальбомов, и разливает ледяную «Пшеничную» по стопочкам. – За знакомство!

К неожиданной рокировке семья Насти отнеслась стойко. Хотя, понятное дело, удивились. Ушли с одним женихом, а вернулись с другим. Однако мое умение заговаривать людям зубы и располагать к себе сработало и здесь. А корочка Союза писателей СССР и вовсе растопила лед.

В эту благословенную пору недостаточно было накатать пару книжонок, чтобы считать себя «писателем». Если тебя действительно признали в этом высоком статусе, значит, не просто бумагу мараешь, а твое творчество приносит пользу всему советскому обществу. А не какой-нибудь там «тунеядец».

– Вот, холодечиком закусите… Мария Семеновна варила… золотые руки… А вы с Настенькой как познакомились?

– Да я на встречу с читателями приходил… – говорю, – в институт в ее…

– Надо же, – всплескивает руками Мария Семеновна, – в медицинский?!

– Да не в наш же… – Настя толкает меня под столом коленкой. – В педагогический, на филфак. Меня туда Лидка притащила, она Федину книжку читала, оказывается.

– А про что книга? – интересуется Дмитрий Фомич.

– Про Московский Дом моделей, – говорю. – Производственный роман.

Это да… Роман у меня там выдался на славу… Такой, что все столичные рестораны гудели.

– Как интересно, – чуть кривит губы Настина мама. – А сейчас что-то пишете?

Видимо, тема, с ее точки зрения, не дотягивает до стандартов высокой литературы.

– Пишу, – говорю, – про крымское виноделие. Историю и настоящий день.

– Прекрасная тема! – одобряет Дмитрий Фомич. – За это надо выпить!

– Димочка, – напоминает Мария Семеновна, – не забывай, у тебя сердце…

– Помню, милая… мы по последней. – Подмигивает мне.

– Так вы что же, местный? – удивляется Настина мама. – Не слышала о вас. А мы, между прочим, классные часы проводим по творчеству писателей-земляков…

– Да!

– Нет… – вырывается у нас с Настей одновременно.

– Я из Москвы, – говорю, видя, как Настины родители напрягаются.

Опасаются, что увезу их кровиночку в столицу. Может, пускай напрягаются? Я ведь жениться-то не собираюсь. Скорее всего, этих замечательных людей вижу в первый и последний раз в своей жизни. Может быть, отсоветуют они своей дочери связывать судьбу со столичным жителем? Тогда вся эта невероятная и неудобная ситуация разрешится сама собой.

– Но Федя решил остаться в Ялте! – рубит на корню мою попытку Настя. – А что, многие писатели переезжали в Ялту! Чехов… Куприн… Горький…

Теперь уже я пихаю ее коленкой под столом, на что она отвечает мне невинным взглядом.

– Дело хорошее, но как-то у вас все неожиданно случилось, – сетует Мария Семеновна. – Дима за мной год ухаживал… Я все присматривалась… Да и учиться надо было…

– Я в знак серьезности намерений, – поясняю про уже купленное кольцо, про которое старший брат Насти, Сергей, уже успел рассказать родителям.

Он тоже сидит за столом, но, рассказав историю нашего знакомства и отъезда друга Володи «на Севера», молчит, бросая на меня быстрые оценивающие взгляды. Не знаю, что у него на уме, но на скандал он не нарывается.

Не удивлюсь, если после посиделок он захочет со мной поговорить «по-мужски». И хрен его знает, что ему отвечать.

Эта семья настолько непохожа на всю ту публику, с которой мне приходится крутиться в последнее время, на всех этих шулеров, валютчиков, признанных и непризнанных гениев и шалавистых актрис и манекенщиц, что, попав за стол к нормальным людям, я чувствую головокружение и легкую дезориентацию, как человек, всю жизнь вдыхавший отравленные выхлопы мегаполиса и вдруг ощутивший запах лугового разнотравья.

Неожиданно я проникаюсь к ним какой-то родственной симпатией. Будто мы и правда не чужие люди. Будто я не случайный ночной гость, самозванец, проникший в их дом, по большому счету, обманом, а действительно могу стать частью этой семьи.

От этой мысли вдруг становится особенно грустно. А может, это все усталость и алкоголь. Пора уже и честь знать… Время на часах – уже скоро пять часов. За окном уже светло и чирикают первые птахи.

Причиной застолья в столь неурочный час оказался как раз тот самый несостоявшийся жених Васька. Перед своим отъездом он нагрянул к Прохоровым просить Настиной руки и сердца. Все были в курсе, кроме самой виновницы торжества. Решили ей сюрприз сделать, думали, обрадуется, а она от неожиданности просто сбежала.

Ну а продолжение истории я не просто знаю, но и был его живейшим участником.

– Ну куда же вы пойдете?! – охает Мария Семеновна. – Дима, вызови такси Федору.

– Да мне тут рядом… – оправдываюсь.

– Куда же?

– На Пушкинскую. – Называю жилой район, максимально близкий к моей гостинице.

– Какое там «рядом»… – возмущается она. – Не выдумывайте.

Такси приезжает неожиданно быстро. Настя вызывается меня проводить до машины, и никто ей не препятствует, наоборот, улыбаются понятливо. Брата Серегу, который предсказуемо собирался выскользнуть за нами, наоборот, придерживают.

Мол, дай людям пообщаться. Дело молодое…

В подъезде Настя молчит и только перед самым выходом на улицу берет меня за руку. У самой машины она, приподнимаясь на носочки, целует меня в щеку.

– Наблюдают за нами, – шепчет она, приблизив лицо к моему уху, – нет… нет… не смотрите, пожалуйста!

Серое раннее утро, беспощадное в своей обыденности, похоже на внезапное протрезвление после шумной вечеринки. Мы с Настей выглядим как актеры, застигнутые на сцене в тот момент, когда в зале включили верхний свет. Глупо и немного стыдно.

– Как мы из всего этого выбираться будем? – спрашиваю ее так же негромко.

Со стороны кажется, что мы шепчем друг другу всякие свои секретики.

– Не знаю, – говорит она, почти прижавшись ко мне. – И спасибо вам, что не выдали и… Простите меня, пожалуйста.

– Зато ужином накормили, – смеюсь, – или завтраком, тут уж как поглядеть.

– Кто же с водкой завтракает? – хихикает она. – А вы родителям понравились…

Она смотрит на меня с удивлением, словно до этого их придирчивому вкусу никто не мог угодить.

– Они мне тоже, – отвечаю, – поэтому не хочу их расстраивать. Давай завтра встретимся с тобой где-нибудь в городе и обговорим, как нам из этой ситуации выпутываться.

– Давайте. – Настя смотрит на меня доверчиво, словно я как раз тот человек, который сможет выпутаться откуда угодно. – Только завтра я не могу. К экзамену буду готовиться, и послезавтра тоже… Сдавать поеду, я же в Симферополе учусь… Давайте в пятницу? В два?

– Договорились! А где?

– Под есенинским платаном. Знаете, где это?

Платан на набережной, под которым, согласно городской легенде, Есенин встречался с Айседорой Дункан. По другой версии, несчастная балерина бродила там одна, когда легкомысленный гений ее бросил. Символично, однако.

Хотя вряд ли Настя вкладывает в это место какой-то глубокий смысл.

Дождавшись моего кивка, Настя с неожиданной силой сжимает мою ладонь, а затем молча разворачивается и идет к подъезду.

Неожиданно для себя, любуюсь ее хрупкой и изящной фигурой.

– Ехать будем? – опустив стекло, бурчит водитель.

Такси везет меня через просыпающийся город, и все произошедшее за этот бесконечный день кажется мне сумбурным фильмом какого-то итальянского модерниста. Выигрыш у Высоцкого, картинный жест с ключами от автомобиля Марины Влади, скандал в прокуратуре…

Самое неприятное во всей этой ситуации – что я с подводной лодки уже никуда не денусь. Пошумел я достаточно, чтобы привлечь к себе внимание со всех сторон. И для того плана, что придумал Юра Одессит, и для неприятных личностей, которые готовы прийти ко мне, чтобы вытрясти добытые нетрудовым путем материальные ценности.

Операцию уже нельзя остановить. Так же как нельзя остановить спуск с горы в деревянной бочке, когда ее уже пнули ногой. Надеюсь, что товарищ Болотин со своим московским коллегой это понимают. Потому как в противном случае они меня подставили и сами умыли руки. И что в этом случае делать? Что-то придется.

Но я буду думать об этом завтра, когда высплюсь.

Девушка за стойкой администратора красноречиво тянет носом, но ключ выдает, воздержавшись от комментариев.

Спать.

* * *

Наступило утро. 18.23. Именно таким оказывается мое пробуждение.

Просыпаюсь я относительно свежим, вот только в голове шумит. На этот случай я припас на прикроватной тумбочке пару таблеток аспирина.

После припадаю к бутылке минералки и пью, как раненый лось. Контрастный душ окончательно приводит меня в норму. Еще бы кофе выпить, и желательно на свежем воздухе. Однако в мои возвышенные планы грубо вмешивается суровая реальность.

– Здоров же ты дрыхнуть! – встречает меня Юра.

Небрежно развалившись в кресле, он листает «Вечернюю Ялту», с таким видом, словно ничего интереснее не читал.

– Давно ждешь? – спрашиваю без особого смущения.

Мы о встрече не договаривались, и гостей я не ждал. Так что мой режим дня – это мое личное дело.

– Да порядком. – Он смотрит на часы, но в подробности не углубляется. – Какие мегеры тут работают… Ни подняться, ни в номер позвонить…

В первый раз я чувствую признательность к строгим гостиничным порядкам.

– Я тут собирался кофе выпить…

– Что за буржуйские замашки? – Юра пружинисто вскакивает с кресла. – Понахватался там в столице… Пойдем лечиться.

В уютном пивбаре, где понятливая барменша наливает нам две полулитровые кружки свежайшего «Крымского», я понимаю, что зря сопротивлялся. И правда, ну какой кофе… Подобное лечат подобным.

– Ну что, гроссмейстер? – Юра стукается своей кружкой о мою. – За твою фортуну! Это ж надо, у целого чемпиона мира выиграл!

– Так не в шахматы же, – скромничаю, но мне приятно, не скрою.

– А преферанс чем хуже? – вроде как обижается Юра за свое ремесло. – Это тебе не «двадцать одно» или «сека», где чистая ловкость рук. Тут башкой думать надо. По нему чемпионаты проводить нужно, а не щемить почем зря… Все играют, и гроссмейстеры, и акадэмики, и народные артисты! Вот только шахматистов по телевизору показывают, а мы по беседкам да катранам прячемся!

Юра аж раскраснелся, выдавая эту тираду. Задело его профессиональную гордость! Как будто бы я смог Таля на одном только расчете обыграть. Опыт у меня больше, тут вопросов нет, но память у чемпиона колоссальная. Так что несколько раз приходилось раздать нужное.