Текст книги "Последний подарок Потемкина"

Как же он любил свою тогдашнюю Катеньку! «Жизнь моя, душа общая со мной! Как мне изъяснить словами мою к тебе любовь! О, мой друг, утеха моя и сокровище бесценное…»

Говорить с ней тогда можно было решительно обо всем. Круг интересов был неисчерпаем. У обоих. Ведь обоими были прочитаны тонны книг. И пережиты тысячи жизненных коллизий. А вопросов было великое множество…

Как перестроить мир? И можно ли? О восстании алеутов на Аляске. О наследнике Павле. О проходимцах – графьях Сен-Жермене и Калиостро. О разгорающейся революции в Американских колониях. И не перекинется ли революция эта в Европу? О сладости почесывания и наслаждениях кожно-мышечных… О лютеранстве и о православии. И как возродить Византию? Как вернуть Иерусалим? И кого там потом поселить? О новой опере молодого Моцарта. Как просветить Россию? Освобождать ли народ? И чем это обернется? О вечной молодости! О яблоках…

… Яблочная тема оказалась бесконечна. Они говорили и о золотых яблоках Гесперид, и о яблоке с дерева познания добра и зла. И, конечно же, о молодильных яблоках и живой воде. Екатерину Алексеевну концепт молодильных яблок всю жизнь будоражил очень, а с годами особенно…

– Вот тебе мыльце с молодильными яблоками, помойся, папочка, – протянула она ему как-то брусочек мыла нежно-желтого цвета. Потёмкин принюхался. И вправду, тянуло яблоками и ещё чем-то сладковолнующим.

– Сирень?

– Ландыш, – шепнула она, – и чуть-чуть масла миндального, ну и яблочки с корицей, конечно…

– Венецианское?

– Нет, наше, шуйское, знаешь песенку такую: «Я умоюсь молодешенька, мылом шуйским я белешенько…»

– Младешенька, а не молодешенька, – поправил Потёмкин императрицу ласково, – старославянский имеет тенденцию иногда опускать гласные, колбасочка моя немецкая, – и допел шикарным басом: «…и я встану, младешенька, ранним-рано, ранешенько!»

– Ну, что поделать, – покорно соглашалась она, млея от счастья, – колбаска так колбаска. Немчура я и есть, правда, с примесью датской и шведской крови. А мыльце это я сама придумала, у меня разные мыльные мысли есть… Мяту, огурчик для свежести подмешать – это российский букет. А вот масло кокоса с маслом пальмовым – это вроде как экзотика стран южных. Или вот лаванда – привет Прованса французского…

– Так ведь пользуем же мы мыло из Прованса, с травами! Ты же сама, Кать, лет пять назад заключила с Людовиком договор торговый. Мыла марцельского этого теперь стало – хоть одним местом ешь.

– Это так, но есть нюанс, Гришенька, Savon de Marceille – вещь, конечно, исключительная – и по аромату, и моет хорошо. Грязь да жир снимает, но ежели дешевый сорт, то нету в нем той мягкости, как в нашем шуйском… Французы же его на оливковом масле варят. Знаешь, по закону прованскому нельзя ну ни капли жира животного, ни-ни! А наше-то – на чистом коровьем маслице…

– Говорят, ты и кофейной гущей по утрам моешься, Кать?

– Моюсь, Гришенька, моюсь.

– Весь брусок бросать, княже, али пол? – вывел Светлейшего из сладких воспоминаний голос старшей.

– Весь, весь вбухивай, – отмахнулся он, возвращаясь с неохотой к непонятной и странной ситуации.

Мысли его, обычно острые и резвые, как-то вяло блуждали в этот раз по задворкам сознания, пытаясь выкристаллизоваться в верное решение. Загадку надо бы загадать этому удивительному отроку… Что-то типа теста. И тут его осенило…

– Коль и взаправду в будущем обретаешься, то должен много чего знать и о делах прошлого, не так ли? – слегка раздражаясь на осторожность своего голоса, начал он издалека.

Сенька сосредоточенно молчал, пытаясь понять, куда же клонит его грозный экзаменатор.

– Про Измаил что знаешь? – выпалил наконец Потёмкин и, весьма довольный собой, испытующе вперил в подростка свой одноглазопылающий голубым огнем взор.

Облегченно выдохнув, Сенька вдохнул и, помогая себе диафрагмой, затараторил скучным голосом советского зубрилы-отличника:

– Измаил – одна из крупнейших турецких крепостей XVIII века, расположенная в устье реки Дунай. Являлась одной из твердынь Оттоманской империи, пока не была взята гениальным русским полководцем – генералиссимусом Суворовым А.В., прославившимся также переходом через Альпы во время своего швейцарского похода. И, помолчав, добавил для убедительности: А.В. – это Александр Васильевич…

Это было похоже на реванш за удушение и другие мелкие угрозы со стороны Светлейшего. Но Сеньку он отнюдь не порадовал. Скорее удручил. Мгновенная метаморфоза сиятельного князя Священной Римской империи, хозяина жизни, демиурга, была просто непостижима…

Не дай нам Бог видеть Великих в минуты слабости их! – Генералиссимус… – просипел князь гигантским питоном Каа. – Через Альпы! – уже на тон ниже, но как-то заунывно.

Не совсем понимая, в чем, собственно, дело, Сенька с готовностью продолжал:

– Даже картина есть такая: «Переход Суворова через Альпы» художника Сурикова. Висит в Русском музее, а также известная мозаика на фасаде Музея Суворова. Он ведь второй в мире, кто совершил этот «беспрецедентный» военный маневр. Мозаика, правда, сейчас закрыта из-за бомбежек…

Пытаясь щегольнуть умным словом «беспрецедентный», он слегка облажался, зажевал пару-тройку гласных, и получилось что-то, слегка отдающее гастрономией и специями. Он виновато взглянул на потухшего князя, но тот никак не отреагировал на его фонетический ляп. Сидел сиднем. Снеговиком, осевшим под солнечными лучами, и молчал. Чтобы как-то развеять тягостность ситуации, хотя вины он за собой не чувствовал ну никакой, Сенька робко добавил:

– А первый был Ганнибал Барка, великий карфагенский полководец. Суворов всегда брал с него пример… Его, кстати, свои и предали…

– Суворова? Свои? – ужаснулся Светлейший, и Сенька понял, что он не в себе.

– Да нет же, Ганнибала! Ганнибала предала продажная карфагенская элита! Ему даже пришлось отравиться…

Выходил из транса Светлейший гораздо медленнее, чем в него вошел.

Но всё же выходил. Правда, как-то очень уж мучительно. Со слезой, навернувшейся в незрячем глазу, и с тоской в зрячем. Но постепенно тоска растаяла, и голубой свет его единственного глаза стал теплеть. Светлейший встал, и в рассеянной задумчивости прошелся пару раз по прачечной.

– Без меня не был бы Суворов Суворовым, и это неоспоримо! – убежденно изрек он.

Но тут хруст фаянсового блюда с остатками растрепанной буженины под каблуком временно отвлек его внимание. Оттирая хрен с сапога шелковой салфеткой с вышитым вензелем «ГПТ», он продолжал диалог с самим собой:

– Суворов, бесспорно, гений и генералиссимуса, возможно, и заслужил. Но талант его был мною раскрыт и развит. Да и по жизни кто, как не я, его поддерживал повсеместно! Александр Васильевич ведь женским полом обиженный. Робок с бабами был всю жизнь, может, потому война и есть его Прекрасная Дама. Истинная… Жена его позорная, урожденная Прозоровская, княжна, уж так его опускала, беднягу! Я ведь изо всех сил перед Матушкой о разводе его хлопотал! Так нет же – вся московская родня ее, весь Прозоровский клан навалился, и не дали развода бедолаге! Присудили «раздельное жительство», да ещё 1200 рубликов ежегодного содержания платить… Тьфу! – сказал Светлейший, сжимая кулаки.

Эмоциональная встряска явно пошла ему на пользу. Он на глазах возвращался в свою прежнюю, привычно-величественную версию.

– «Долгий век Князю Григорию Александровичу!» – это же он сам, сам Суворов мне писал. Когда за победу Рымникскую был он и в славе выкупан, и наградами усыпан и мною, и императрицей. С моей подачи он титул «Рымникский» получил! Орден Святого Георгия 1-й степени… Правда, всё заслуженно, слов нет. Победа, право, была блистательная… По ней будущие полководцы учиться будут, как воевать…

Притихшие девки, открыв рты, наблюдали за необычным действом. Старшая же, наоборот, закусив кулак, отвернулась. Мудрый Макарий, инстинкт самосохранения у которого был на должном уровне, тихо самоудалился. Во избежание…

– Так у Александра Васильевича, выходит, и музей имеется? – с непонятной для Сеньки горечью произнес Потёмкин, – что же еще?

– Памятник на Марсовом поле, проспект Суворовский…

– Проспект, памятник… недурно, совсем недурно Александр Васильевич вписался в ваше будущее… Князем не стал, случайно? Император Иосиф II ведь по моей личной просьбе пожаловал ему титул графа Священной Римской империи!

И он опять заходил по прачечной, пытаясь справиться с волнением. Сенька, глядя на него, почему-то тоже разволновался.

– «Великий вы человек! Счастье мое умереть за вас!» – тоже ведь его, суворовские, собственные слова. Александра Васильевича… а шпагу с бриллиантами, с надписью «Победителю визиря» – кто ему подарил? – не успокаивался Светлейший.

В этот момент в дверях образовалась обеспокоенная физиономия Макария.

– Ваша Светлость, – прошелестел он, – в саду человека чудного поймали, весь в кожу одет!

– Погоди ты, – отмахнулся Светлейший, – не до кожаного человека мне сейчас! О будущем речь идет… И, повернувшись к Сеньке, слегка дрогнувшим голосом задал вопрос:

– Ну, а что про меня?

Этого вопроса Сенька ждал и боялся.

– Броненосец – корабль такой военный – вашим именем назван. Фильм про него очень известный – «Броненосец “Потёмкин”», лестница в Одессе, – затараторил Сенька, стараясь не смотреть на Светлейшего, ибо это было мучительно.

Нахохлившись, как огромный голубь, Григорий Александрович, беззвучно шевеля обычно надменными, а теперь обмякшими губами, ловил каждое слово сидящего в пенной воде подростка, словно тот был оракул, пророчащий бессмертие…

Он, сиятельный князь Тавриды, одним движением царственной длани решавший судьбы стран и народов, даривший милость и посылавший на смерть! Перекроивший карту мира, ну, Российского мира так уж точно. Он, как милости, нынче жаждал слов, давших бы ему надежду, ну хотя бы намек на место в памяти своего народа… Сеньке стало совсем плохо. Он с ужасом осознал, что действительно почти ничего не знает про этого человека. Не учили ведь, мать их! Как будто и не было такого… И, в смятении, он бормотал всё подряд:

– Ещё на памятнике вы…

Светлейший встрепенулся.

– Это императрице памятник, Екатерине, а вы внизу, у ее ног сидите.

Лицо Светлейшего немного разгладилось:

– Императрица и я на одном памятнике? Где же?

– В Катькином… в Екатерининском садике, на Невском, недалеко от Дворца пионеров.

– От чьего дворца? – переспросил Потёмкин, напряженно вытягивая шею.

– Ну, вам, я думаю, он известен как Аничков, – нашелся Сенька, серьезно знавший архитектуру родного города.

– Так это ж бывший мой дворец! – По-детски улыбнулся Потёмкин, Матушкин подарок. Растрелли строил. Великолепная, конечно же, была работа, но на мой вкус слишком уж много там барокко. Всё ведь хорошо в меру. Все-таки Северная столица. Не Неаполь. Так я его немного обустроил по своему вкусу. Старов, зодчий, здорово мне помог. Старов, Иван Егорович, архитектор от бога. Он ведь мне и Таврический дворец построил. А Аничков просто переделал слегка. Лепнину убрали, вазоны… Третий этаж надстроили. На мой взгляд, дворец стал построже, поторжественнее, что ли… Хороший стал дворец, величественный, как и подобает… Я его потом купцу Шемякину продал, не поверишь, но деньги позарез нужны были… а жаль, хороший был дворец… – Печальная, немного детская, улыбка медленно растаяла на его опять оживших губах… – Ну, говори же дальше, не томи, мы с матушкой-императрицей на одном памятнике, я у ее царственных ног… Дальше что?

– Да, на одном… Там ещё другие есть… Суворов, Державин, я всех не помню – виновато промямлил Сенька, видя, как опять тускнеет лицо Светлейшего. И тут, как утопающий, хватающийся за соломинку, с надеждой добавил: – Вы знаете, Григорий Александрович, я ещё про вас в книге читал. Повесть одну. Называется «Ночь перед Рождеством». Там персонаж есть – кузнец один. Он, чтобы достать своей невесте туфли, как у императрицы, попадает в Зимний Дворец вместе с запорожцами, и там встречает вас с Екатериной Второй… Ну, и спрашивает запорожцев, когда вас увидал: «Это царь?» Ну, это про Вас… Ну, а те ему в ответ, – и тут Сенька набрал воздуха для значительности и произнес низким, важным голосом: «Куда тебе царь! Это сам Потёмкин…»

Светлейший выпрямился во весь свой внушительный рост. Лицо его пылало. Медленно и гордо выговаривая слова, он произнес:

– И это память благодарных потомков? Мне, давшему России Черное море, Новороссию, Крым!.. Корабль, лестница и напоенная жалкой потугой на сарказм фраза какого-то писаки…

– Это очень известный писатель, Григорий Александрович, Гоголь его зовут. Известный украинский писатель.

Потёмкин посмотрел на него мертвенным взором и сказал очень медленно и устало:

– Нет такой страны Украина, отрок, и не было никогда. Соответственно, и писателя быть не может…

– Как не было? – искренне удивился Сенька, – это ведь одна из советских республик…

– Киевская Русь Святая была, Речь Посполитая, да, Княжество Литовское от Черного до Балтийского морей было, Ханство Крымское было. Степи бескрайние, ногайские, половецкие да печенежские с курганами скифскими – были! Только там сейчас Новороссия садом прекрасным цветет! Там мои города теперь стоят! Жизнью наполняющиеся с каждым днем города будущего: Херсон, Николаев да Екатеринослав, вот этими руками сотворенные!

И, протянув к Сеньке свои огромные руки, перекроившие кусок мира, со значением сказал:

– Не знаю я никакой такой Украины. Есть лишь Малороссия, да мною созданный прекрасный новый край! Мною! Новороссия зовется! И теперь всё это – куски великой державы Российской от Балтийского моря до Черного, что покруче, чем Речь Посполитая когда-то стояла, ныне стоит…

На самом деле, читатель, отношение Светлейшего к Украине было намного сложнее… Он прекрасно знал и язык, и культуру, и историю этого, далеко небезразличного его сердцу куска земли, столь несчастливо для народа его зажатого между грозными и алчными соседями на перепутье главных евразийских трасс и маршрутов. И в глубине души даже нежно любил и жалел «ридну нэньку Украину». Но геополитика, читатель, – штука сложная, иногда страшная. А светлейший князь Григорий Александрович Потёмкин-Таврический был в первую очередь геополитиком! Геополитиком до мозга костей…

– Ну, как же нет Украины, а язык, а культура? – уперся Сенька.

Ученика ленинградской средней школы было не так-то просто переубедить…

– Язык? А он на каком языке, этот твой Гоголь, пишет? На какой такой «мове», а? Ах, на русском… То-то же! Культура говоришь? А Святой Софии собор в Киеве – матери городов русских, кто построил? Не князь ли Ярослав Владимирович, что Мудрым зовется, который из Рюриковичей?.. Или, может, холопы графьев Потоцких да Браницких, что зимой на версты стояли, как живые факелы, когда ясновельможные пробздеться в свои вотчины, что ты Украиной зовешь, из Варшавы наезжали, – пыхтел Потёмкин.

– А история, а Богдан Хмельницкий, а Переяславская Рада? – не сдавался, строча как пулемет, советский школьник Сенька.

Хорошо же их тогда учили этому, читатель, черт побери!

– Хмель? Да какой же он украинец! Он же из шляхетского рода, иезуитский коллегиум закончил. Чуть в католики не подался. Риторикой владел, латынью. Он на польском изъяснялся, как на родном, да и шведский знал неплохо… Какой он тебе украинец? Реестровый казак. Гетман Войска Запорожского. С кем только не лаялся, кому только не служил… С Туган-беем татарским союзничал, половину того, что ты Украиной зовешь, ему на разграбление отдал. А сколько тысяч поляков живьем выпотрошил? А сколько тысяч евреев перерезал да утопил! Сказывают, вода в Буге, около Тульчина, была от кровищи красная… Ты историю-то учил?

Сенька притих. О зарезанных Хмельницким евреях им в школе не рассказывали.

– Переяславская Рада? – не унимался Потёмкин, – да у него просто выхода не было… у Хмеля. Он и к османам, и к полякам салазки подбивал. Даже к кардиналу Мазарини, слыхал про такого? Ты слыхал, что казаки французам-католикам крепость Дюнкерк брать помогали, а? Авантюрист он, твой Хмель, высочайшего, правда, полета, не спорю. Но авантюрист – пробы ставить негде. Как, впрочем, почитай и все мои разлюбезные запорожцы. Не защитники они для мужиков, и ими никогда не были. Ты ещё гайдамаков мужицкими защитниками назови или Стеньку Разина… Или, того лучше, – Пугачёва! – при упоминании этого имени Светлейший яростно сплюнул. – Но они же – Пугачёв, Разин, казаки – народ защищали…

– Это кто тебе такое напел? Не для того в казаки шли, вернее, бежали, чтобы мужикам-хлеборобам помогать да защищать их! С понятием труда в головах казацких всегда соединялось понятие мужичества! Мужиков же, которые день и ночь в трудах праведных, казацкая вольница презирала всегда, а при случае и грабила беспощадно… – при этих словах на лицо Светлейшего набежала тень. Он задумался и печально промолвил: – Я тебе вот что скажу, по-человечески крестьян да холопов, ну назовем их «народ малороссийский», мне жалко, конечно… Как же красиво поют они! Какие всё же песни у них жалостливые! Угораздило ведь их жить на окраине! Несчастная все-таки сия земля, если вдуматься… Украйна эта… Говоря геополитически – просто восточный коридор… Одно слово – окраина Империи… – И, внезапно разворачиваясь всем корпусом к Сеньке, спросил, как хлестнул: – Да, кстати, а кто у вас нынче императором?

Молчание…

– Ну, отвечай же!

– Григорий Александрович, вы только не сердитесь… У нас нет императора…

– Это как?

К Сенькиному удивлению, Светлейший не только не рассердился, а даже как-то подобрался весь от любопытства. Всё же незаурядный он был образец человеческой породы…

– Царя, то есть императора, Николая Второго, его ещё «кровавым» называют, свергли во время Великой Октябрьской революции…

– Ах, всё ж таки революции, – пасмурно проговорил Потёмкин, – значит, докатилась и до России зараза французская… Ну что же, это было вполне предсказуемо, хотя и не непредотвратимо. А ведь говорил я Матушке, давить надо монстра республиканского, давить ещё в зародыше, а не с Вольтером любезничать, ибо республиканизм есть «болезнь разума» французская – хуже сифилиса! Вместе с австрияками навалились бы тогда, глядишь, и задавили бы!

Казалось, что известие о революции хотя и озадачило князя, но также каким-то странным образом примирило его с забывчивостью потомков по поводу его персоны…

– Постой, так кто же вами правит? – с живостью спросил он.

– Правительство правит и сам народ, – со сдержанной гордостью отвечал Сенька.

– Погоди, народ – это ведь чадо неразумное, дитя малое, не может он сам править… Ты же ученый отрок… вон про Ганнибала, про Карфаген знаешь… Ты же понимаешь, что правителей надо готовить, тренировать… ну, как военных… Так ведь всегда было… Ну-ка, расскажи мне ещё про правительство ваше!

Тут Сенька стал торопливо объяснять Светлейшему принципы советского общества. Очень складно и, как ему казалось, убедительно. Слава богу, поднатаскали. Ещё с октябрятского возраста. Закончил он цитатой:

– У нас и кухарка сможет управлять государством! – и со значением посмотрел на Светлейшего.

Тот же зашелся в приступе гомерического хохота. Хлопая себя по огромным ляжкам, он всхлипывал:

– Кухарка… твою маму! Так это ж тогда и будет «кухаркино царство»! – И, вытерев слезы, добавил: – Ты же историю учил… Демос – это ведь вроде толпы по-гречески, а толпа не может управлять. Лидер нужен. Необходим! Ты ведь знаешь, надеюсь, что демократия, в афинской Элладе рожденная, так же и распалась через пятьдесят лет. Не выдержала испытания недемократической Спартой…

– А вот Советский Союз!.. – и, встретив непонимающий взгляд Потёмкина, он поправился, – ну, Советская Россия… вот уже двадцать четыре года как процветает, и если бы не вероломное нападение немцев…

– Кто напал? – перебил его Потёмкин, – неужто пруссаки?

– Фашисты, гитлеровская Германия…

Видно было, что Светлейший не въезжает. В этот момент Макарий повторил попытку привлечь его внимание.

– Ваша Светлость! – взмолился он, – так что же с кожаным человеком-то делать? Он по-русски ни бельмеса! – Погоди, – царственным жестом Светлейший поднял длань, останавливая его словесный поток.

– Не буду лукавить, – величественно обратился он к Сеньке, – сам видишь, многое в разговоре нашем превышает мое разумение. Вижу, что не зубовский ты шпион, и это хорошо, но кто ты на самом деле, признаюсь, понять не могу…

И это плохо… Видать, придется «нечистую силу» звать для разгадки сия мистерии. Подозвав Макария, он сказал:

– Вели Петру Ефимычу немедля отправить гайдуков за ижорской нойдой, что на Боровом тракте обитает-ся. Да пусть они по Лиговскому каналу едут, лед сейчас крепкий, так оно быстрее будет. Пусть скажут ей, что Потёмкин сильно кличет.

– А ежели заартачится нойда? Ежели не пойдет?

– Пусть скажут: Потёмкин грозится сосны попалить. Она поймет…

Встретив вопросительный и слегка испуганный Сенькин взгляд, пояснил ему: – Нойда – это ведьма моя, но ты не боись, она не злая…

– Ваша Светлость! – нудил Макарий, – ну, дык, что с человеком-то кожаным делать?

– Кожаный, говоришь, человек… интересно… Человек божий – обшит кожей. Ну, что ж, пойдем разбираться. И, бормоча себе под нос, – Вечер-то, похоже, обещает быть не скучным! Черт-те што… Люди кожаные, колдуны малолетние, – двинулся было к двери, но на полпути вернулся. Взял крепко Сеньку за пенный от лодыгинского мыла подбородок. Посмотрел прямо в глаза. Сказал задумчиво: – Ну-с, будем и с тобой разбираться, маленький колдун Симеонище! Видя, как тот болезненно поморщился, ибо недавнее объятье потёмкинской десницы не прошло для его шеи бесследно, добавил виновато, – а за удушение извини великодушно. Был не прав! И, небрежно отколов от лацкана внушительных размеров золотую брошь, протянул ее Сеньке. – На вот тебе цацку в подарок за пережитые страдания.

Это была работа знаменитого Луи-Давида Дюваля, придворного ювелира императрицы. Сделанная из красноватого червонного золота, композиция являла собой весьма странную и неприятную сцену: огромный крокодил вцепился зубастой пастью в утлую лодчонку, посредине которой, широко расставив ноги и в ужасе воздев руки, разверзнув рот и выпучив глаза, стоял негритенок в набедренной повязке. Лицо и тело его были отделаны черной эмалью. Глаза негритенка, вернее, белки закатившихся от страха под веки глаз, были две розовые, с синеватой радужной оболочкой, безупречной формы жемчужинки, покрытые алмазной крошкой. Крокодильи же глаза, горящие голодным зеленым огнем, были изготовлены из небольших, но изысканного оттенка, каплевидных колумбийских изумрудов. Страшная пара, соединяясь в районе лодочного носа и плавно переходя друг в друга, производила довольно зловещее впечатление.

– Аллегория сия олицетворяет борьбу невинности и зла, – изрек Светлейший глубокомысленно, – так, во всяком случае, нарек ее сам создатель сего шедевра, несравненный Дюваль. Но мне лично видится тут другое. Я бы сказал:

– Вечное зло, пожирающее слабых мира сего!

– Видишь, рожа-то какая злющая у твари хищной, а зубы, ну впрямь как у Зубова. Ох, боюсь, не сдюжит мальчонка, пожрет его зло… а ты как думаешь?

– А кто такой этот Зубов? – простодушно спросил Сенька, – что вас так тревожит… Про которого вы говорите всё время… Кто он?

– Никто, – надменно ответил Светлейший, – так, прыщ на заднице, небольшой, но сидеть больно.

И вдруг внезапно просиял улыбкой. Счастливая догадка озарила его.

– Так ты, выходит, ничего про него и не знаешь, про Зубова? Ну, то есть вы, потомки. Получается, история не сохранила имени ничтожества?

И, получив утвердительный ответ, истово перекрестился:

– Слава тебе, Господи!

Повернувшись к прачкам, сказал:

– Мойте его, девки!

И добавил многозначительно:

– Да на совесть, чтоб каждая складочка скрипела… Он мне нужен свежепомытый и вкусно пахнущий.

– Ваша Светлость, а одевать-то во што? – спросила старшая. – Одежонка-то вся засцыкана, ежели стирать, то высохнет не скоро.

Светлейший поморщился.

– Одежонку засцыканую выкинуть к чертям собачьим! Оденьте его потеплее да понаряднее. Что у вас там есть на мальца?

– Камер-юнкером, або пажом. Казачком ещё можно или арапчонком…

– Казачком! Казачком ему сгодится, – одобрил Светлейший уже в дверях. На секунду обернулся.

Над чаном с Сенькой склонились две девки, оттопырив обтянутые холщовыми рубахами ядра ягодиц. Груди их тяжело свисали, почти касаясь мыльной воды.

Покачал головой, причмокнул, засмеялся. Крикнул:

– Эй, Надежда Власьева! – и, когда старшая обернулась, бросил: – Смотрите до смерти не застирайте отрока, мал еще…

И уже прежним, величественным светлейшим князем Потёмкиным-Таврическим вышел из прачечной, с грохотом захлопнув за собой дверь.