Текст книги "Последний подарок Потемкина"

Глава пятая
Кандидат в кожаной куртке

Ульрих ошеломленно озирался по сторонам. Великолепие княжеского кабинета было последней каплей, переполнившей чашу его рассудка. Последние девяносто минут его существования были, пожалуй, насыщеннее по остроте и абсурдности всех предыдущих 35 лет его жизни, включая выход из отвесного пике над Ла-Маншем полтора года назад…

Все, что он помнил, – это широкоскулое лицо русского летчика, за минуту до необъяснимого, непонятно откуда пришедшего страшного удара, и проклятья, изрыгаемые Гансом, безуспешно пытающимся вырваться из плена заклинившего пристяжного ремня…

Потом был прыжок и падение под надрывающий душу вой подбитого «хейнкеля». Потом благоговейная благодарность парашютному куполу, когда тот, наконец, раскрылся. Чувство, известное каждому, кто когда-либо прыгал. Как во сне, висел он над огромным, погруженным в темноту великим городом, обдаваемый воздушными потоками.

Лучи прожекторов цепко и мстительно следили за перемещением этой особенно желаемой цели в сыром ленинградском небе… «Не стрелять. Брать живьем гада!» Эта мысль пришла в голову всем одновременно за секунды до того, как был отдан соответствующий приказ.

Ульрих понял, что русские стрелять не будут. Успокоения это, правда, не принесло. Его сознание всё ещё сопротивлялось мысли о том, что его сбили. Вернее, мысли о том, каким образом. Концепция тарана был чужда ему, как чужда боксеру концепция удара коленом в пах. Ему, отнявшему жизнь у сотен, а скорее всего, тысяч людей, это казалось варварским и противоестественным ухищрением, полностью противоречащим правилам «честного боя».

Интересная была логика у немцев, читатель! Своеобразная логика: газовая камера – по правилам, а вот партизаны – не по правилам! И правила интересные…

Сам Ульрих никогда не испытывал к наземным жителям тех стран, которые разрушал, никаких сильных чувств. Ничего – одно лишь холодное презрение пернатого хищника к хомякам, сусликам, мышатам и прочей полевой твари. Почти всех стран. Кроме одной – Британии. И на то, конечно же, были свои причины…

Дело было не только в исторической спесивости англичан, которая, согласись, читатель, раздражала и продолжает раздражать по сей день большую часть мирового народонаселения; и не в том, что летали они, пожалуй, не хуже немцев. И не в том, что дедушка, барон фон Ротт, был, как истинный прусский юнкер, убежденным англофобом. И не только в том, что молодой капитан британских «королевских воздушных сил» Рой Браун увел из жизни его отца – совсем ещё молодого лейтенанта Рихарда фон Ротта…

Весной 1923-го, пять лет спустя после гибели мужа, баронесса Гертруда фон Ротт, а также, по совместительству, наследница древнего нордического рода, княгиня Сайн-Витлиндерген, с тоской поняла, что молодость ушла.

Ореол вдовы воздушного героя рассеивался. Боевые друзья мужа, присоединившиеся к нему, пировали в Валгалле, а оставшиеся в живых потихоньку расползались из несчастной послевоенной Германии по белу свету.

Один из них, будущий куратор воздушных сил грядущего Третьего рейха, а ныне гастролирующий в качестве воздушного клоуна – Эрнст Удет, только что вернувшийся из Голливуда, обнимая на правах старого друга мраморные плечи Гертруды, говорил вкрадчивым шепотом:

– Не теряйте время, княгинюшка, вам тут ничего не светит… Уезжайте, ангел мой… Мир велик!

Маленький, метр с кепкой, Эрнст Удет был профессиональным «вуманайзером», а также вторым по результативности германским асом Первой мировой, следующим после «красного барона» Манфреда фон Рихтенгофа. Его способности входить и выходить из пике были на грани человеческих возможностей и восхищали всех, кто хоть что-либо понимал в воздухоплавании. Даже, и особенно, матерого воздушного волка Германа Геринга.

Соперники в воздухе, на земле Эрнст и Герман на пару лихо шелушили эльзасских красавиц и крепко дружили. Хотя и цапались довольно часто. В основном из-за баб и из-за подсчета количества сбитых противников.

– Маленькие в поц растут, – ворчал Геринг, каждый раз проигрывая своему, похожему на ловкую обезьянку и удивительно пропорционально сложенному сопернику. Это, впрочем, не помешало ему протолкнуть боевого друга-соперника в кураторы Люфтваффе, рейхсминистром которых он, Геринг, станет через какие-то 12 лет. Он очень хорошо соображал и реагировал на ситуацию, этот большой Герман. И всегда выходил сухим из воды.

Вот и в сорок пятом, вместо того чтобы позабавить победителей видом своей повисшей в петле двухсоткилограммовой баварской туши, толстяк тихо ушел, заглотив двухграммовую ампулу, прошедшую прекрасную проверку качества на овчарках фюрера, да и на нем самом. Дозировка, правда, была удвоена, с учетом избыточной массы тела и подкожной жировой клетчатки рейхсфюрера. «Немецкий человек, немецкий ум…»

Но это всё в будущем. Люфтваффе, баварские замки, стайки актрис, наркота, финальный выстрел в висок в ноябре 1941-го для Эрнста и цианид калия для Германа в сорок пятом, а пока… времена весной 1923-го и вправду стояли «веселые». Каждый выживал, как мог. Доллар стоил уже 375 рейхс-марок. К концу года он вырастет в 400 000 раз. Бумажная масса денег разбухнет до 500 «квинтиллионов» марок. Буханка ржаного хлеба будет стоить 400 миллиардов марок, пара туфель – 30 триллионов. Инфляция-с…

Читатель, ты представляешь себе квинтиллион?.. Я – нет.

Это что-то типа пяти, умноженное на десять в двадцатой степени. Абсурд. Да, похоже, фюрер пришел к власти не просто так, meine Herren…

У баронессы фон Ротт, княгини Сайн-Витлиндерген, проблем с питанием, естественно, не было. Была жгучая тоска по прошлой блестящей жизни. И посему, когда курировавший комиссию по контролю над выполнением условий Версальского договора представитель от Британской палаты лордов предложил ей руку и сердце, а также замок в графстве Суссекс и титул графини, Гертруда почти не колебалась. Сухопарый англичанин с лошадиными зубами увез скандинавскую красавицу на свои острова, а восьмилетний Ульрих остался с дедом в наследном замке, зажатом где-то между Северным и Балтийским морями. Недалеко от Шлезвига. В Восточной Пруссии.

Старый барон Готфрид фон Ротт наотрез отказался отпускать внука к спесивым англичанам. Гертруда сначала тешила себя мыслями, что, когда мальчик подрастет, а старый хрыч одряхлеет, всё можно будет переиначить. Но была принята в высшее общество, потом родила дочь, потом сына. Ну а юный Ульрих так и остался с незаживающей раной в сердце и холодной ненавистью ко всему британскому.

Назовем это – эдипов комплекс с британским акцентом, читатель…

За тридцать секунд до касания земли Ульрих каким-то образом вышел из транса и принял изготовочную позу. Вплыло из подсознания: «ноги соединить в коленях и ступнях вместе. Ступни ног параллельны земле». Приземляясь, он, невзирая на свой опыт прыжков, всё ещё в шоке от происшедшего, сдуру попытался удержаться на ногах – обычная ошибка новичков – и заплатил за это растяжением голеностопа.

Обругав самого себя, встал на ноги и, хромая, зашел за погасший купол парашюта с подветренной стороны. Взял несколько нижних строп и, перехватывая руками, подтянул их к себе. Отсоединил купол от подвесной системы. Все!

Все это было проделано почти автоматически. Правда, при таких обстоятельствах, в первый раз. До того не сбивали. Приходя в себя от столкновения с землей и припадая на правую ногу, Ульрих добрался до дымящейся, бесформенной груды, которая ещё полчаса тому назад была его «хейнкелем»…

Что-то, отдельно лежащее вне этой кучи, привлекло его внимание. Большая испачканная кровью рука с указательным, густо поросшим рыжим волосом пальцем, как будто всё ещё нажимавшим на гашетку пулемета, отчетливо белела на черной ленинградской земле…

Ульрих летал вместе с добродушным любителем пострелять по бегущей биомассе Гансом, уроженцем уютного баварского городка Шонгау, почти три года. С того самого момента, когда он перешел из авиации истребительной в авиацию бомбардировочную…

Переходу этому, столь необычному для молодого амбициозного летчика-истребителя, предшествовал разговор всё с тем же другом семьи, генералом Удетом.

Генерал-полковник авиации, только что вернувшийся из поездки в Англию и Канаду, привез Ульриху подарок – вошедшую там в моду кожаную летную куртку А-2, из грубой кожи, с подкладкой из овчины, отложным воротником и застежкой-молнией. Оба они предпочли не обсуждать, чей это подарок.

О бывшей баронессе, а нынешней графине из Суссекса и ее британской семье они не говорили по умолчанию….

С наслаждением потягивая Гленморанджи восемнадцатилетней выдержки, подаренный мужем графини, генерал-полковник со вкусом рассказывал о жизни в патриархальных городках Британской империи.

– Ах! – прислушиваясь к послевкусию божественного пойла, воскликнул он с внезапной страстностью, – ах, если бы только старый Вевер сумел тогда протолкнуть свою бредовую идею «Урал-Бомбера»…

Он заложил руку за лацкан идеально подогнанного генеральского мундира и мечтательно протянул, почти промурлыкал:

– Представляешь, через два, ну, через три года мы могли бы бомбить Канаду!.. Пусть не Торонто, не Оттаву, но хотя бы Нову Скошию их сраную… Галифакс какой-нибудь… Ты представляешь, как обверзались бы те же янки со страху! А то у них, у американцев, похоже, размягчение мозгов наступило, им всё кажется, что до них никто никогда не дотянется, островная, мол, нация. Отсюда и гонор этот, неоправданный. Хрена вам, дотянутся!

И он жахнул односолодового шотландского эликсира, уже не смакуя, а так, как истинный шваб пьет свой шнапс – резко, разом, и с выдохом «хох».

– Манхэттен, конечно же, остров, но, поверь мне, найдется безумец и бабахнет по их небоскребам так, что только пыль пойдет! Я это тебе как пилот, облетевший их Empire State Building три раза, говорю. Неплохая мишень, кстати… И, успокоившись так же быстро, как и вошел в раж, добавил с улыбкой сытого кота:

– А до Британии мы и на «хейнкеле» дотянем. Вот возьмем Эдинбург – ужо упьемся этим Гленморанджи…

Ульрих подивился про себя темпераменту Удета, а ещё больше – способности его скрывать, допил скотч и принял бесповоротное решение: перейти в бомбардировщики. Картина горящих городков, где так уютно и безнаказанно жили, ходили в свои англиканские церкви и плодили «капитанов Роев Браунов» верноподданные Британской империи, внезапно принесла ему ощущение реальной цели и возможного возмездия за всю британским проклятым этносом нанесенную боль. От небытия Рихарда до предательства Гертруды.

Однажды генерал-полковник авиации в сидящем как влитой мундире, с фигурой ловкой обезьянки, куратор Люфтваффе Третьего рейха, герой-любовник, а также герой и ас Первой мировой, воздушный клоун и акробат, наркоман, пьяница, редкостный сукин сын и, в сущности, неплохой парень Эрнст Удет всё ж таки не совладает со своим темпераментом… Ноябрьской ночью сорок первого года жахнет он себе в висок из люгера, как жахал, бывало, Гленморанджи восемнадцатилетней выдержки:

лихо и с выдохом «хох», как пьет истинный шваб свой шнапс. Поистерит немного напоследок, но жахнет…

… Ох, не нужно было ему ездить на Восточный фронт, не нужно было смотреть на лагеря. Видно, воздушному герою нелегко стать мясником, может, просто и невозможно?

Но вот что удивительно, читатель!

Предсказание его о разлетающихся в пыль небоскребах Манхэттена сбылось через шестьдесят с небольшим лет.

Утром 11 сентября 2001 года…

Тяжело забыть этот тягостный, тоскливый аромат горелого метала, пластмассы и резины с примесью паленой человеческой плоти, скорбно повисший над новоявленной «столицей мира» на долгие несколько месяцев…

…Такой же тяжелый аромат ожег ноздри Ульриха. Бросив последний взгляд на обломки того, что ещё час назад так гордо реяло в воздухе, бережно неся его на своих несокрушимых мощных крыльях, Ульрих бездумно побрел по саду…

Сидя в обширном кабинете, расположенном в правом крыле дворца, Светлейший слушал сумбурный рассказ начальника дворцовой стражи о поимке кожаного человека с нескрываемым интересом, поглядывая на сам объект повествования, стоящий перед ним. Морщась от боли в растянутом голеностопе и потирая шишку, полученную от охраны при попытке сопротивления во время задержания в саду, Ульрих продолжал озираться, пытаясь ну хоть что-то понять в происходящем.

– Видим – бредёт, спотыкается, ну прям, как слепой, мы ему: «Стой, кто таков!» Молчит – ну, мы ему по рогам раза два… он на четыре кости… и мычит не по-нашему, не по-русски, «них сляге, них сляге»… что за «нихсля» такая?… мы не ведаем… немец, небось?

– Сейчас узнаем, – сказал Светлейший.

Князю очень, очень нравилось то, что он видел перед собой…

– Так, так, так, – довольно потирая руки, промурлыкал он, вставая из кресла. Встал. Обошел вокруг пленника пару раз, оглядывая его, как матерый барышник на базаре осматривает племенного жеребца. И мысли в его голове роились соответствующие: «Голова благородная, легкая, сухая, с удлиненной лицевой частью и прямым профилем. Ноздри широкие, тонкие, легко расширяющиеся. Затылок длинный. Шея длинная, в меру мускулистая, прямая, с нормальным выходом. Грудная клетка глубокая, длинная, средняя по ширине. Корпус конусообразный. Живот поджарый. Мощные рычаги конечностей. Прекрасно развитая, плотная мускулатура. Ноги пропорциональные, длинные, сильные, правильно поставленные. Запястье широкое, хорошо развитое. Масть – пепельная с серебристым отливом. Высота в холке… Тьфу ты…»

Светлейший поймал себя на мысли, что рассуждает совсем как заядлый лошадник и прожженный торговец живым товаром и, с одной стороны, слегка устыдился своим мыслям… С другой – внутренне весело рассмеялся им.

Это тут же отразилось на лице князя, и все окружающие, как по команде, заулыбались. Сила его обаяния была велика и, ежели он того хотел, Светлейший мог быть совершенно неотразимым, как для женщин, так и для мужчин…

Глядя на его обворожительную улыбку, Ульрих невольно улыбнулся сам и спросил:

– Wo bin ich? (Где я нахожусь?) – и слегка поморщился от боли…

«Глаза прекрасные, выразительные, большие и слегка выпуклые. Светлые, скорее, голубые, как весеннее небо над герцогством Гольштейн-Готторпским, – опять завертелось в голове у Светлейшего, – похоже, что это удача!»

Забота о том, чтобы Государыня была всегда «весела, как зяблик», лежала на его плечах. Как уже было упомянуто выше, постоянный поиск, подготовка и проталкивание фаворитов для императрицы стали для князя делом огромной государственной важности, и он действительно достиг в нем высокого мастерства, лично отбирая и фильтруя фаворитов. Треугольная семейная ячейка: Императрица – Светлейший – Очередной фаворит функционировала безупречно, если выбор был сделан правильно. Поэтому ошибки были недопустимы, ибо оппозиция их не прощала. За ошибки приходилось платить. И иногда очень дорого. Одна из таких ошибок Светлейшего по имени Дмитриев-Мамонов, ставленник князя, недавно ушел со сцены. Причем весьма скандально. А вот вторая, роковая, по имени Платон Зубов, вот уже почти полгода не давала Потёмкину покоя…

Много чего понаписано про этого человека. Про Платона Александровича Зубова – последнего фаворита императрицы всея Руси Екатерины Великой. Но хорошего – ничего… «Тщедушен и наружно, и внутренно», – вспоминал один из современников. Предлагаю тебе, читатель, наведаться в Русский музей и посмотреть на бюст Зубова работы скульптора Шубина. Это трёхмерное изображение многое объяснит и поможет составить свое собственное мнение. Точеные черты. Нежный рот. Благородной лепки лоб. Красивый, кстати, немалых размеров, нос. Общее впечатление – похож на мелкого элегантного хищника.

С большими претензиями был юноша, с большими. На скрипке неплохо играл. А сколько натворил гадостей для России! Впрочем, возможно, и сам того не осознавая… Говорят, что образ скупого рыцаря, чахнущего над златом, Пушкин списал с реального человека, с Платона Зубова в старости…

Вид двадцатидвухлетнего поручика, затянутого в гвардейский мундир, ласкал императрицын взор. Думалось – вот оно, возвращение вечной весны! «Чернявенький, Цыганенок, Резвушка»…

А Екатерине Алексеевне шел уже 61-й годик. Помните про молодильные яблоки?

«Проворонил я “Резвушку-Платошку”, ох, проворонил», – понял Потёмкин, прочитав очередное послание, где императрица передавала ему поклоны от подающего надежды уже полковника Зубова, который есть из себя «довольно милое дитя, имеющее искреннее желание делать добро и вести себя хорошо; он вовсе не глуп, имеет доброе сердце и, надеюсь, не избалуется…» «Жопа полная, – подумал он, – вот Измаил возьмем с Божьей помощью, и надо ехать в Питер, “Зубы” рвать! Иначе хлебнём мы лиха с резвушкой с этим…

Моя вина, моя! Ведь как только Государыня в первый раз написала: “Я возвратилась к жизни, как муха после зимней спячки”, надо было тут же в Питер срочно когти рвать, а теперь, вот, зубы рвать придется…»

– Wo bin ich? Где я нахожусь? – повторил Ульрих уже без улыбки.

– Russland, Sankt-Pieterburch, der Residenz von Prinz Potemkin, – дал Ульриху лаконичный, но исчерпывающий ответ Светлейший, с интересом наблюдая за «рядом волшебных изменений» прекрасного лица незнакомца.

Знаком подозвав секретаря Попова, приказал ему:

– Гони за лейб-медиком, живо!

– За Роджерсоном? Уж ночь на дворе, Ваша Светлость…

Обязательный медицинский осмотр всех кандидатов, как правило, проводил доверенный лекарь императрицы, лейб-медик Роджерсон Иван Самойлыч. Основания для «детального медосмотра» имелись разные, включая «любострастные болезни», бушевавшие в стране повсеместно. В столице по этому поводу даже открыли специализированную лечебницу для таких больных, близ Калинкина моста. Но вытащить высокомерного и избалованного императрицей шотландца на ночь глядя было нереально даже для Светлейшего. А его грызло особое нетерпение. Весьма своеобразного свойства…

– Тогда за Тиманом гони, за Карл Иванычем, он тут недалече, на Литейном. Срочное, скажи, дело. Срочное!

Карл Иванович Тиман – «генерал-штаб-доктор» – пользовался неограниченным доверием Светлейшего.

– Стол сервируйте прямо здесь, закусок там, вина легкого, рейнского, но чтоб не нажрался. Он мне тверёзый нужен!

– Willkommen im «Таврический Палас», mein Herr, – положил он руку на плечо барона фон Ротта, обтянутое кожей летной куртки. Ты отдохни пока, поешь, вина выпей… Nun, während Sie sich ausruhen, essen, trinken, – и легонько подтолкнул Ульриха к охранникам.

– Глаз с него не сводить, – это уже шепотом, гайдукам-охранникам прошипел он, – шкурой отвечаете. Я, покуда Тимана ожидаем, к гостям пойду.

Глава шестая
Страсти по Аврааму

В Гобеленовой гостиной дворца собралось камерное, но весьма пёстрое и изысканное общество, составляющее ближний круг Светлейшего. Человек этак десять.

С некоторыми, читатель, мы уже познакомились, с другими знакомство ещё предстоит. Знакомство это может занять некоторое время, ибо каждый из них – личность незаурядная, а иногда так и просто выдающаяся. Тут и полковник Черноморского казачьего войска, атаман Антон Андреевич Головатый с любимой дочерью Марией. И молодой красавец принц де Линь-младший, наследник принца де Линя-старшего. София де Витт, будущая графиня Потоцкая, тайный агент российской разведки, и личный князя Потёмкина и австрийский посол Кобенцль. Княгиня Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова, президент Императорской Российской академии и придворной поэт Гаврила Державин. Поверь читатель, всем им есть что сказать, и они не преминут это сделать. Каждый из них заслуживает целого рассказа, а то и повести, а не нескольких строк в этой книге…

Знаю, знаю, будет искушение тут же броситься узнать побольше про всех присутствующих… да и, что греха таить, заодно и проверить, не наврал ли автор, не насочинял ли чего лишнего про каждого героя… Но ты потерпи, достопочтенный мой читатель! Не отвлекайся… Не трать время… Потом проверишь… А сейчас лучше просто читай! Я обещаю – не пожалеешь…

Итак…

Когда вымытый до скрипа Сенька, обряженный в ярко-синие запорожские шаровары, белоснежную нательную сорочку домотканого полотна с затейливой вышивкой и вишневый жупан, отороченный черным каракулем, замотанный в талии богато вышитым кушаком, появился в дверях, Светлейший довольно крякнул и, хлопнув в ладоши, сказал нараспев:

– «Шо за гарний молодой запорожец до нас пожаловал? Вы только погляньте, панове! Ну, чим ни казак?»

И действительно, водные процедуры с переодеванием явно пошли Сеньке на пользу. Одежда, пригнанная по фигуре умелыми руками двух белошвеек, сидела на нем ладно, яловые сапожки на каблуке делали выше, а перетянутая кушаком талия – шире в плечах. На раскрасневшейся после банных приключений физиономии блестели необычного цвета бирюзовые глаза. А чисто вымытые, давно не стриженные черные волосы падали на плечи крупной волной. Половину сказанного Светлейшим на малороссийском диалекте многие не совсем поняли, однако, оглядев отрока, одобрительно прошелестели в том смысле, что, дескать, да, действительно хорош…

Изида, куда же мы теперь без нее, пристроившаяся на тёплых коленях Сашеньки Браницкoй, старшей племянницы Светлейшего, кстати, тоже беременной, как и княгиня Долгорукова, не удостоила его даже поворотом головы. Просто приоткрыла веко и одарила презрительным взглядом. Не сулившим, впрочем, ничего хорошего.

Уютно горел огромный камин. Звуки музыки доносились откуда-то из глубины дворца, причем из разных его концов. Одновременно репетировал хор и играл оркестр, так как Светлейший, будучи отпетым меломаном, имел привычку проводить свой день в соответствующей музыкальной атмосфере. Поэтому и оркестр, и несколько хоров должны были быть всегда наготове. Все собрались вокруг злополучной картины, чуть было не послужившей причиной Сенькиного летального исхода…

Вот оно, полотно Рембрандта Харменса ван Рейна «Жертвоприношение Авраама». Написана картина в 1635 году. Сразу после смерти его первенца, сына Ромберта. Куплено сэром Робертом Уолполом, графом Орфордом, премьер-министром Англии. Кстати, первым премьер-министром в истории Британии. Сэр Роберт денег на свою страсть не жалел – в его коллекции было почти 200 работ великих… И, чтобы достойно разместить драгоценные полотна, даже было специально построено роскошное поместье Хоутон-холл в предместье Лондона.

Однако в 1778 году коллекцию Уолпола, оставившего немалые долги после смерти, ибо жил премьер-министр, что называется, на широкую ногу, выставили на продажу его наследники. После долгих и совершенно секретных переговоров коллекцию приобрела для своего Эрмитажа императрица всея Руси.

Английское общество было шокировано и пребывало в раздражении по этому поводу. Вообще, пребывать в раздражении по поводу России стало доброй британской традицией ещё со времен неуклюжего сватовства царя Ивана Грозного к королеве Елизавете. А тут такое событие… Национальное достояние уходит к царице русских варваров! Но, пока в парламенте дебатировали, как удержать драгоценное собрание в Англии, Екатерина Алексеевна, не моргнув глазом, выложила 40 тысяч фунтов с хвостиком. По тем временам сумму немереную! И через год полотна уже украшали Эрмитаж.

На все упреки англичан Екатерина Великая отвечала:

– Денег на прекрасное жалеть негоже. Все претензии к королю Георгу да к парламенту британскому. Воевать меньше надо, тогда и деньги будут в казне. На картины…

– Ну, Матушка, ты даешь! – по-детски восхищался всей этой ситуацией Светлейший, – уверен я, что сделка сия войдет в историю торговли искусством как одна из самых значительных… и наивыгоднейших… Ты, Катя, любому купцу фору дашь!

Он как в воду глядел – сегодня почти каждая из картин этого собрания стоит в десятки раз дороже того, сколько императрица заплатила за всю коллекцию. А были в ней работы Рубенса, Рембрандта, Веронезе, Мурильо…

– Ну, и досадила ты британцам спесивым, до сих пор успокоиться не могут…

– Хрена им! Так же как кошка никогда не выпустит пойманную мышь, так и я никому не отдам коллекцию Уолпола. Это теперь достояние Российской империи и моего Эрмитажа. Ты Рембрандта-то моего видел, Гриша? Гениально! Особенно ветхозаветные сюжеты ему удаются. Я перед ними иной раз подолгу стою, – она усмехнулась, – вернее, сижу уже. Божественно! Душу мне эти полотна прополаскивают…

Оба они были страстные коллекционеры и имели привычку одалживать друг другу картины и статуи из своих коллекций, чтобы «повариться» чуть-чуть, как они выражались, в «шедевральном соку». Так вот «Авраам» и попал в Таврический. Светлейший попросил на время…

…Вертикальный холст, где-то два на полтора метра. Масло. Огромная, закрывающая почти всё лицо сына ладонь отца. Длань. Лапа. Покорно поджатые сыновьи ноги. Юношеское тело, скрючившееся на корявых кореньях и ветках, собранных для жертвенного костра. Ещё немного, и эта ещё живая, розоватая плоть превратится в зловонное обугленное месиво… Растерянные глаза фанатика. Блеклый проблеск надежды во взгляде. Всклокоченный пух безумной бороды. Рука ангела, удерживающая удар. Жертвенный нож завис в падении. Тусклые самоцветы на рукояти. А лезвие ножа живое. Оно остро светится. Смотрит прямо в горло жертве…

Вот оно, читатель, библейское сказание об Аврааме. Бог приказал ему принести в жертву собственного любимого сына, который, кстати, достался ему уже на закате жизни, и потому был особенно дорог. Человеческое понимание отцовской любви и долга подвергается в этой кошмарной коллизии нечеловеческому испытанию. Испытанию верой во всемогущество Бога. Не Всемилостивейшего – Всемогущего…

– Неужели он действительно был готов убить собственного сына? – с содроганием спросила княгиня Долгорукова, положив руки на чрево, в котором тяжело ворочался ее уже третий ребенок. – Принести его в жертву? – Богам всегда приносили жертвы! – с готовностью отозвался принц Шарль де Линь, – во все времена!

Де Линь – один из лучших говорунов Европы того времени, никогда не упускал случая щегольнуть своей эрудицией. Особенно в присутствии прекрасных дам.

– Но заметьте, княгиня, они – боги – частенько милостиво подменяли ее – жертву – в самый кульминационный момент! Сценарий, кстати, весьма распространенный и, я бы сказал, тривиальный. Вспомните хотя бы историю Ифигении из гомеровской Илиады: Артемида в последний момент пожалела девушку и подменила ее ланью, а Ифигению отправила на облаке в безопасную далекую Тавриду…

– Позвольте, принц, но это же языческий сюжет, – с пафосом сказал граф Кобенцль, ревностный католик в десятом поколении, – он неприложим в качестве примера к нашему христианскому мировоззрению!

– А что, по-вашему, жертвоприношение вообще и Исаака в частности хоть как-то укладывается в рамки христианского мировоззрения, граф? – не удержался Потёмкин. Причин, чтобы периодически подтрунивать над напыщенным австрияком у князя было предостаточно…

Австрийский посол граф Людовик Кобенцль был нагл и на вид не очень аппетитен. Толстый, рыжий, он к тому же слегка косил. И уж совсем не отличался опрятностью. Вплоть до того, что это было заметно, даже когда посол был одет в парадный костюм. Тем не менее граф Кобенцль почему-то пользовался благосклонностью покойной императрицы-матери Марии-Терезии и императора-сына Иосифа, хотя никакими большими прирожденными талантами не обладал… И вообще, говоря словами беспощадного шутника де Линя, «он слишком плохо выглядел, чтобы возбуждать в соперниках ревность или беспокоить их честолюбие, и это способствовало назначению его в самые блестящие посольства и даже на министерские посты…»

Но, что поразительно, рыжий австрияк был настолько феноменально самоуверен, что позволял себе вступать в дебаты с самим Светлейшим. Особенно в присутствии княгини Долгоруковой…

Кобенцль замолчал озадаченно. И Светлейший некоторое время наслаждался ситуацией. Потом спросил:

– А что об этом думает наш уважаемый надворный советник?

Цейтлин по привычке пригладил бороду и озадачил всех ещё больше:

– Есть много талмудических толкований причин жертвоприношения Исаака… Но, зная ваше пристрастие к парадоксам, светлейший князь, я хотел бы предложить наиболее парадоксальное из всех…

– Так предложи же, любезнейший Цейтлин! – и Потёмкин в предвкушении увлекательной полемики поставил мощную ногу на сафьяновое кресло, – мы все тут, поверь, трепещем в ожидании.

– Некоторые тексты проводят сравнение этой ситуации с Книгой Иова в Ветхом Завете, – сказал Цейтлин, – проводят параллель, так сказать.

Наступила неловкая пауза…

– Вы ведь помните фабулу этой притчи? Об Иове… – деликатно осведомился он, выжидательно поглядывая на окружающих.

– Помним, помним, Цейтлин, не волнуйся, – ответил за всех Светлейший. И, обращаясь к остальной аудитории, пояснил на всякий случай:

– Книга Иова расположена между книгой Есфирь и Псалтирью в Священном Писании. Это там, где сатана, не к ночи будет сказано, сомневаясь в искренности благочестия Иова, предлагает Всевышнему подвергнуть несчастного самым ужасным испытаниям.

При этих словах кое-кто перекрестился, а у кого-то и глаза загорелись от любопытства. Изида, до сих пор дремавшая на Сашенькиных коленях, чутко приподняла острое ухо и, похоже, стала прислушиваться. А может, Сеньке это просто почудилось. Пристроившись на сафьяновом стуле в глубине гостиной, подальше от опасной картины, он вел бдительной надзор над левреткой. Краем глаза, конечно же. Открыто на Изиду он смотреть побаивался, так как минут пять тому назад, поймав его взгляд, злобное создание, слегка ощерясь, выказало немалых размеров клык. Это, естественно, тут же вызвало в Сеньке страшноватые воспоминания…

Присутствующие, оценив благодарными улыбками исчерпывающее резюме Светлейшего, опять обратили свои взоры на надворного советника.

– Ну и при чем тут злосчастный Иов? – нахмурился князь, озвучивая ещё не заданный, но наверняка пришедший всем в голову вопрос. – И где тут параллель твоя?

– Так же, как и в случае с Иовом, – не замедлил с ответом Цейтлин, – сатана подвергает сомнению верность и искренность Авраама и предлагает Всевышнему его испытать. Сам же при этом искушает Авраама не повиноваться приказу…

– Мало того, – тут Цейтлин выдержал эффектную паузу, оглядывая аудиторию, – искушению подвергается и Исаак, которому сатана внушает мысли о непокорности. И посему, преодолевая эти дьявольские мысли, Исаак сам умоляет Авраама связать его по рукам и ногам для жертвоприношения.

– Эко ты закрутил, – задумчиво протянул Светлейший, слегка раскачивая тяжелое кресло ногой в такт своим мыслям. Потом усмехнулся, но как-то кривовато: – Что-то сомневаюсь я насчет сатаны. Он, конечно, провокатор первостатейный. Но уж слишком много на сатану сваливают. Жертву-то требует не он, не так ли? – многозначительно вопросил он. И, поколебавшись секунду, перекрестился. На всякий случай.