Текст книги "Расположение в домах и деревьях"

24

Существовала и вторая версия.

Я напился с немым соседом, опорожнив неслыханное количество бутылок белого вина, а потом очутился в постели с его подругой. Немой уснул в кресле. Что творилось дальше, помню скудно, так как качало меня немилосердно, подбрасывало и опускало, и чудилось, что плыву я на борту белоснежного лайнера в край далёкий и причудливый, и что-то про залив Монтерей говорилось, на берегу которого вырастали сосны, прямые, туго натянутые в синеве, и ни одного комара вокруг… благодать.

А когда уходил, она вышла проводить меня, путаясь в белом платье и при прощании, потупившись, протянула мне мой нательный крест.

– Ты обронил, – прошептала.

Но мог ли я его обронить, если висел он на шее с давних пор на сыромятном ремешке, собственноручно вырезанным мной из старой супони?., однако и срывать его с меня никто не срывал. Вот тут-то, оставшись наедине с собой, нетвёрдо шествуя через Академический сад – наискось, – где капала мирно с ветвей роса, – я понял, оглушительно икая, что на меня началась охота. Как и почему, какая охота и зачем? Всё окутывал утренний туман, и на это ответить я был не в состоянии. Я только пел и твердил: «Началась охота, охота началась, каждый охотник знает, где сидит фазан, наука умеет много гитик… охота началась, началась охота», – повторял я в такт шагам, направляясь к Атлантическому океану. С деревьев капала ночная роса, туман обволок кусты кизила. Вчера или позавчера он расцвёл. Мимо – не пройти. Я шёл к песчаным, отлогим пляжам Атлантического побережья, плешивый и сосредоточенный.

Испарина выступила у меня на лбу, и окончательно утвердилась картина завершения той сравнительно недавней ночи, которую довелось провести в обществе немого соседа и его приятельницы. Тряпки, почему-то подумалось мне, тряпки, и тотчас возникли страницы, рассыпанные по столу в горчичном свете: «его бездны значат не более, чем холст папы Карло, где намалёван очаг и прочее»…

Стирая ладонью испарину, я пустился в неуёмный пляс по местам, всплывавшим, вспыхивавшим то в одной точке памяти, то в другой, то разом вместе, кресло (я пренебрёг спасительными возможностями истины), сидящего человека в кресле рассматриваю пристально, читая между тем страницы, заполненные аккуратно сверху донизу:

«…я осмелюсь уподобить себя дереву, которому всё равно, которому безразлично – растёт ли оно в саду императора, либо на склоне горы, что высится на несколько тысяч километров левее. Независимо от того, где оно и когда… Оно обладает своими сроками произрастания, рождения, плодоношения и умирания…», а иногда всего одно предложение – «удивляюсь, до какой степени я обитаем…» – обрывается, как искусственно вытравленная тропа у края, и далее – «принято говорить пустота, но ограничусь – неведение»…

И я, принуждая себя дышать глубоко и ровно, страшась потерять меру в дыхании, единственное, что мне необходимо для того, чтобы не растаять воском, как при гадании, разглядываю человека за столом: плечо, голова, от которой отслаивается ночной белизной лицо; читаю любопытство под веками, которыми прикрыты утомлённо или высокомерно (проповедь, читаемая с отвращением или нарочно, чтобы позлить меня) глаза, притом зрачок заламываю до оловянной боли, потому что нельзя упускать из виду буквы, строки, а почему нельзя – трудно сказать, вроде и можно забыть, отодвинуть от себя, потянуться, зевнуть, взглянуть на часы, уйти, но что-то не позволяет… не потому ли, что слышу вначале слабый, но с мгновения на мгновение сильней – глуховатый надтреснутый голос:

– Нет в том ничего зазорного… Ты в плену обычного юношеского самообольщения, ты готов увидеть всё вокруг сгорающим в огне неразрешимых противоречий, но, если у тебя достанет мужества, стойкости, подыми голову, запрокинь её как-нибудь, найди минуту, – облака плывут. Да? Не рассчитывай узнать, куда они плывут, зачем они плывут. Возможно, рано или поздно испорченные люди, размахивая руками, докажут тебе, что ветер – это то-то, а облака – это обыкновенные скопления паров, капель, а дождь… Тихо плывут облака по небу, завтра их нет – куда ушли? И опять плывут…

Так и не разжимая ладони, в которую она мне что-то вложила при прощании, икая и пошатываясь (выходит, что пили, пили…), брёл я домой.

Путь мой лежал через Академический сад. Ночное солнце сушило глаза. С вязов капала роса. Пустая, пустая смешная голова после ночи с немым соседом. Два игрока, но у него колода только на первый взгляд краплёная, а на самом деле не знает он – просто швыряет лицом книзу, рубашкой кверху, а та? вложившая мне крест в ладонь, который я будто бы обронил, а я сам? бормотанье «охота…» – за бормотаньем не заметил, как кусты ринулись вверх, в стороны, раскинулись, сплелись сучьями мокрыми, а у кизила ветви, как у терена, мелкие цветы яд точат, отраву и туман, – дым сладкий, синий…

Однако я уже чуял, как бешеным ростом охвачены пока ещё недвижные кусты. Стало их больше. И мне надо было бежать, но я сдерживал шаг, оглядываясь. Мне необходимо бежать, чтобы успеть вырваться из ползучей проросли кизила, акации, хотя акация здесь быть не могла, мог быть боярышник.

Ясная голубая звезда зажглась над головой, сестра-печаль оставила меня, оставила меня осень, оставил меня отец, и пыль его развеялась по ветру, почудился мне крик жалобный, высокий, знакомый, странный, как бы птичий. Да сохранит тебя нездешняя сила, приятель, отзываться.

И беги, если ноги несут, беги изо всей мочи, беги и многое ты поймёшь во время бега, который очистит твоё дыхание, избавит от суетности, отдалит лживое разнообразие окрестностей и положит к зрачкам взыскуемый тобой дар монотонности, магический кристалл, в котором лишено различий всё известное тебе, в нём увидишь при желании могучее древо: постоянство – его ствол, а ветви – время; ветвями, временем и окончанием его ты ещё жив. А кладовая, где столько всего? Беги… Тогда я бросился бежать.

Расскажите мне, как бегут! Поведайте о побеге, не нужно много, не упустите только, что все изведали его сладость, и если бы только не предел, за которым рушатся стропила-кости, гребень-позвоночник, за которым рвутся сухожилия, подобно нитям в руках детей на сильном ветру, когда непостижимо быстро уходят в лазурь безыскусные строения… змеи, гудящая бумага, древесина.

Показалось мне, что выбежал я на набережную. У реки должен был оказаться я. Ну да, вот и стоит она в зелени, затканная воздушными отражениями, да в какой зелени? В темени стоит, вернее, лежит телом душным, но откуда зелень, откуда пригорок с желтоватым песчаным пролежнем, где матовые каменные равнины, полные жаркого гула? Не Академический сад окружал меня – другой.

О, если бы Нева!.. снег… иней… я говорю, что будет лето, ты говоришь, что оно наступит, он говорит, что в природе всякое случается – бывает даже, и лето приходит. Снег, иней, скрип…

Мгла молочная понемногу заволакивала снизу и сверху дома, тополя. Над водой она была как-то особенно густа. От нелепости положения, в котором я очутился, хотелось смеяться и плакать одновременно. Смеяться от того, что по воле собственной глупости очутился чёрт знает где, и плакать… А плакать, признаться, хотелось потому, что не по себе было.

25

– Оказывается, вы любитель помолчать, – заметила она. – Вы бы понравились моему жениху. Он терпеть не может болтунов.

– Пустяки, – ответил я. – Для меня помолчать иногда – одно удовольствие.

– И вы считаете, что ваши друзья разделяют это удовольствие?

– Для них, думаю, услышать моё молчание – одно удовольствие.

– Сколько уверенности! – возмутилась Вера. – Слепая уверенность в непогрешимости…

– Если на то пошло, вы сами попросили меня молчать, – выбиваясь из сил, сказал я быстро из боязни перепутать порядок слов.

– Но не следует так всё буквально понимать!

– Вот-вот… Я спал. Потом я весь день спал и не пошёл на работу, – заметил я и почувствовал зубы, которые проснулись во рту.

Группа деревьев прошла мимо нас, как поредевшая толпа святых, – на головах их лежала толстая пыль, и за ушами стояла тишина, сложенная из лунного крошева, бензиновой гари и птичьих костей, которыми усеян был их путь, – небольшие строения беззвучия: о них ли говорил немой, когда дразнил замечаниями о музыке, подсовывая свои листки?

– Я спал, – сказал я, – выдумывал. Да простят меня те, кто не дозвался меня.

– Там, через дорогу, через улицу, – заговорил я, – там, где я живу, напротив почты, но войти надо во двор, а не с улицы, – там живёт один парень. Я его вижу довольно часто. Он ходит в ту же булочную, что и я, и в бакалею, иногда в кафе, что на углу Второй линии и Большого проспекта. Познакомились мы с ним несколько неожиданно. Было ясное осеннее утро…

Представьте – утро, молодость, прозрачные потоки над головой, потому что ветер, ветер, от этого и от многого другого вы чувствуете себя необъяснимо легко, думая про себя, что с каких-то пор осень стала весной… Поют птицы, щебечут канарейки в окнах дворников и инвалидов, у неудачников нет канареек, у неудачников в окнах стоят пожелтевшие пакеты с кефиром, а дворники, инвалиды, неудачники, вкупе со всеми теми, кто намеревается извлечь выгоду из остатков вчерашнего счастья, разбили бивуак у приёмного пункта посуды за зубчатыми горами мутного бутылочного стекла. Я вышел на улицу, закурил, не прикрывая спички ладонью…

– Вы уже рассказывали это! – издалека сообщила Вера.

– Не всё рассказал! – вырвалось у меня. Например, не рассказал, что Хайдеггер повесил дырку от бублика на шею нашей глупости. Не рассказал, к тому же, что по утрам у меня болит сердце, а папа мой был полковником. У вас был папа? Ну, вот… у меня он был полковником. Наконец, ни словом не обмолвился об одной занятной компании, которая как-то вечером отправится на поиски вина.

А рассказывал ли я о Герцоге? Сознайтесь, ни единого слова вы не слышали от меня о Герцоге? Ну, так вот…

– Поразительно! – прервала она меня. – Как много всего вы знаете!

– А вы ощутили? Вы почувствовали остроту?

– О да! Ещё бы!

– Тогда вы… тогда вы просто наркоманка, – сказал я.

– Вы проницательны не в меру.

– Служба такая, – отозвался я.

– И сколько платят за проницательность? – осведомилась она.

– Инфляция и девальвация не в силах подорвать курс проницательности, – заверил я её, – ибо истинные ценности остаются ценностями на все времена. Ну, а теперь, мой милый друг, вы расскажете мне сказку. Такая безделица – рассказать сказку! Коль скоро вы признали моё всеведение, вам придётся кое-что рассказать самой.

Итак, во-первых, Амбражевич. Допустим, мы ведём… с вами, разумеется, в одной команде – следствие. Жил на свете некто имярек…

– Во-вторых, – подхватила она, – проживает на свете некто, кому не терпится продемонстрировать незаурядный блеск ума, некто имярек, наделённый вдобавок к вышеназванным качествам ещё и чудовищной проницательностью…

– Благодаря чему, – продолжал я, – этот второй, ваш имярек, находит достаточно сомнительным следующее положение: человек, за которого борются геронтологи, человек, имя чьё не сходит с языка учёных всяких мастей, мечтателей, воспитателей, писателей, – тут прошу быть внимательней, – в силу рокового стечения обстоятельств попадает под машину.

– Я не хочу быть внимательной, – произнесла она сухо и отвернулась.

– Вот и всё. Совсем не больно… – закончил я.

– Это приводит меня в уныние, – сказала она.

– Что? Что приводит вас в уныние?

– Ваше «вот и всё», – она закурила, резко выпустила дым. – Хорошо, я буду откровенной, хотя, что такое откровенность? Белый флаг поражения, сдачи? Последний шаг?

– Зачем?!

– Для вящей полноты ощущений, к вашему сведению. Испытать поражение не менее приятно, чем вкусить победу, – произнесла она, глянув на меня с каким-то высокомерием.

– Валяйте. Вкусим и того, и другого.

– А вы не будете смеяться надо мной? – спросила она с опаской.

– Ни в коем случае, – сказал я. – Ни за что. С какой стати, подумайте, мне смеяться над вами?

– Я вам верю… – медленно проговорила она.

– Вот это напрасно.

– Вы позволите мне высказаться? Не перебивайте…

– Говорите, продолжайте, не обращайте на меня внимания.

Мы повернули за угол и вышли прямёхонько на Фонтанку. Вера с нечеловеческой силой сжала мою руку.

– А… – выдавила она подавленно. – Почему мы здесь? Как это случилось?

– Мы пошли по Площади Искусств, – сказал я, – а потом вышли сюда. Заговорились. Повернём? – И мы повернули.

– Я устала, удивительно устала, – снова заговорила она, – я до сих пор не замечала… И вот вы ещё… Откуда вы взялись? – неожиданно спросила она. – Никогда прежде не видела вас, не слышала, а тут битых два часа вместе… и какой вздор! Почему? Вам не кажется наше… знакомство чересчур странным? – И как бы отвечая самой себе, она пожала плечами, уходя на шаг вперёд. – Идём ко мне, как будто давно знакомы, будто я вас знаю и вы меня, и говорим неизвестно зачем… Вы больной человек, ненормальный! – воскликнула она. – Мне понятно… Нормальный человек не стал бы… Нет, вы скажите, – она остановилась и посмотрела мне в глаза, а в глазах её мне ничего не было видно, я не мог даже цвета их определить, лишь прядь ржаная опять выбилась из-за уха, веснушки у носа.

– Ваш друг… вашего друга нет, а вы?

– С чего вы взяли!

– Что взяла?

– Что моего друга нет?

– Это вам за наглость!.. – Я успел перехватить её руку.

– Что случилось? – спросил я.

– Не знаю… – призналась Вера. – Мне захотелось дать вам пощёчину. Глупо, правда? Сердитесь?

– Не знаю… – сказал я. – А вам не кажется, что и я мог устать за это время? Вам не кажется, что со стороны вы как ненормальная? Ваш друг теперь на цинковом или мраморном столе остывает, а вы по кругу ходите, как слепая лошадь, с незнакомым человеком, острить пытаетесь, о женихе думаете, драться хотите… Может быть, нам и впрямь устроить небольшое побоище? А? Скажем, на секирах, при огромном стечении народа – гладиаторский бой по всем честным правилам?

– Оставьте меня в покое! – крикнула она и даже хлопнула себя по ноге. – Оставьте, в конце концов, меня! Оставьте, идите своей дорогой, не говорите со мной, вы негодяй каких… каких…

– Свет не видывал, – подсказал я. – И перестаньте плакать, – добавил, – у вас какая-то невыносимая привычка: чуть что – в слёзы.

Перед глазами опять блеснула Фонтанка. Мы вертелись на месте. Время? День шёл на убыль.

– Мы снова тут, – бесстрастно проговорила она, но за руку меня не схватила.

– Вспомнил, – сказал я. – Вот видите, нет худа без добра. Я вспомнил.

– Нет… не-е-т, решительно не понимаю, почему я с вами, на что вы рассчитывали? – говорила и говорила Вера.

– Ну на что вы рассчитывали! – слышен мне безутешный голос кого-то, её, а кто она? я? Мы с утра кружим и кружим на одном месте, и ей ничего не нужно от меня, и мне вроде бы тоже.

Ах, да! Душ, покой, прохлада луговая… Мы, бессловесные и нагие, на простынях летних льняных распростёрты в пеленах тусклых духоты; но нет ничего, что нам нужно было бы узнать друг у друга, – и недавняя ночь вторглась снова, опять, сопровождаемая жалобным сетованием моей спутницы.

26

Или, вопреки всему, могу вернуться к ранее сказанному – лес, крыша, сад и прочее. А куда мне самому хочется – другое дело. Не знаю, не знаю… Двусмысленность наших отношений порядком мне опротивела. Тому виной можно считать мою трусость. Поначалу, помнится, говорил я, что бесцельность ведёт меня, ибо я лгун и бездельник.

«Слушать слова», – говорил я, но ничего, кроме нарочитой выспренности, теперь не улавливаю в сказанном, – «они должны складываться как угодно, не привязанные ни к чему, свободные слова моего желания не повредить, не исказить». Вместе с тем, ведь не исказить я хотел что-то, и снова – что? Свою жизнь? Извлечь урок из жизни и поделиться приобретённым опытом с другими? Предупредить? Оградить от безумия бесформенности, подстерегающего на каждом шагу? Нет, только не говорите, прошу, об этом Герцогу. Ему – ни слова.

Во-первых, мне не хочется, да и нечем делиться!

Во-вторых, единственный, окончательный урок, который мы в силах, положим, извлечь, заключается в прописной истине, гласящей, что как бы ни было велико богатство – нищета ещё больше, как бы ни было велико нечто, ничто ещё обширней. Вот и всё.

Иногда людям (со многими я жил подолгу бок-о-бок) стыдно, что они затратили слишком много лет на уяснение этого положения и тогда, сообразуясь со своим темпераментом, они бросаются во все тяжкие, пытаясь доказать обратное, дескать, если хочется пить – не пей, а когда не хочется – пей, и так далее, – изваяние долга (избегаю заглавной буквы) на глиняных ногах, в некотором роде этакий Голем интеллекта… не знаю, увидит ли моя книга свет, а если ей суждено выйти из полуэмбрионального состояния и стать собственно книгой, не машинописью, не рукописью, существующей в определённых условиях недоговорённости, – не знаю, найдёт ли она читателя.

Автору можно инкриминировать всё, что угодно, в том числе кокетство, но, вместе с тем, представления о формах и жанрах за последние десятки лет настолько изменились, что трудно предугадать какую-либо устойчивость в требованиях к тому, что вынуждает словесность так легко менять очертания. Сравнивая с рекой, можно найти общее.

Вчера стремнина, сегодня – высыхающая отмель.

По мере приближения к концу, представлявшимся когда-то, в ту пору не реальным, – не то слово, право, откуда оно, крошечный нетопырь? – нет, скорее всего не досягаемым для меня, невозможным, что, в свою очередь, близится к лёгкой догадке, кдосадному, отчасти, допущению бессмертия, отчего только влетает нежный нетопырь головной боли и вьёт, вьёт гнездо? (а дни идут, повторяю я, успокаивая себя); кончилась ещё одна жара, а тогда была жара и она кончилась, какая-то по счёту, – ищешь следы её на страницах, зародыши осенних непогод, ночных бдений, за время которых изменяешься очень, – наутро морщина пробежит к углу рта от носа, наутро поворот головы другой, не похож на вчерашний, поймёшь – не поймёшь… а изменения оправдываешь бессонницей.

Бессонницей, которая леденящим осколком бессмертия лежит на уровне горла, быть может, ниже, а возможно, и вне тела – а дни идут, и за днями идут ночи, и мысль о завораживающем ихчередовании чутка и грустна; сменяются они, и кажется, что где-то далёкий маяк то ослепляет тебя, то отступает; и полоса небытия (а к нему невольно обращается разум в поисках неизменности), утверждающая собственную безусловность настоящим, отделяющая не от событий – еженощно, ежедневно вопрошаешь: какому событию я со-бытую? нет, не от событий, которым присущи непрерывность и слиянность, а от беспорядочного нагромождения обстоятельств, где одно, сочетаясь с другим, упраздняясь и возникая затем, чтобы пропасть навсегда, как будто не было этого, не было никогда.

Тем самым, точно предлагая оставить всякое подобие надежды на их осмысление (и ад, бормочу, зажигая спичку, поднося к сигарете – тоже надежда), а исходя из этого – на последующее преображение, перевоплощение, что, говоря иными словами, могло бы означать весьма простые вещи, если бы не стали они для меня (не припомню, когда и случилось) абсолютно чуждыми, благодаря этой пресловутой простоте – целебной в некотором роде поначалу (о, как терпеливо училась обворовывать себя!), но опять-таки в силу либо моей неуёмности, неприкаянности либо ложной природы – со временем обнаружилась бесцветными строками приговора, осуждающего на изгнание.

Эта полоса, эта трещина, напоминающая чем-то мерцающее ожерелье из отрицательных частиц, нанизанных на нити придаточных предложений, каждая из которых видится мне не человечески отшлифованным зеркалом, пышущим вожделенным холодом (и я бы без сомнений и колебаний остался бы в нём, не будь границей зеркала само зеркало, не будь оно идеальной могилой) – разошлась в непреодолимое яростное поле отражения, следы которого постоянно замечаю на каждой вещи в её как бы множественном существовании, пребывании, сродни смутным колдовским бликам воды на потолках, стенах, оклеенных неказистыми обоями, чей орнамент и есть, между тем, выжившая из ума простота.

Один из образцов её – когда дом твой расположен, скажем, у реки где-то, где и подобает ожидать завершения каждого действия, будь оно совершено даже не тобой (так со временем пойму, что искал не отцовские дневники, а его бритву), что, без сомнения, и есть на самом деле. Любая идея содержит ныне искомую полноту, не нуждаясь в реализации спустя несколько минут (да-да, ещё немного, и я затрону идею зрения), не дробясь на число возможностей, тем самым не прибегая к действию, влекущему, как известно, к…………………………………………….. вот тут, невесть зачем, опять моей рукой написано: «по мере приближения к концу (дался он мне?), о котором знал… но как же? как знал?»

Желание – вставляю любопытствующие персты в дыры, – желание отделить себя от общего знания. По-видимому, ещё недостаточно изученный вид клаустрофобии, бездонной тошноты, бесконечной стран-гуляционной борозды, оставшейся от изматывающих придаточных, – «я не причастен» – крикнуть – «слышишь? я не причастен!» – признак прогрессирующей болезни.

Однако же, почему бы не поймать себя на слове! – «прогрессирующей болезни»?

Неправда. Обстоятельство болезни возникает едва ли не внезапно, и оно непреложно, – и лишь только потому, что нелепость, абсурд (последний, высший довод) должно понимать как результат всё того же порочного упования на изменение, развитие, на иное измерение:…mortuus est Dei filius, prorsus credibile est quia ineptum est, – когда воочию сталкиваются с зияющей пустотой – и тогда уже стенания и вопль, и то сказать: столько жить, жить и: хлоп – умереть! – потому больной человек схож с мудрецом – равно внимательно и беспристрастно взирают они на размытые пятна вещей, брезжащие на стенах и потолке. Кто не мечтал: дом у реки! – но можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?

Почему так навязчива смехотворная и наивная мечта избежать общего знания? Ведь оно милосердно предлагает завершение, конец, о скуке которого я с упоением твердил не переставая, о монотонности которого, кажется, говорил не раз: избери любовь, избери ненависть, смерть, что-то покорно избери – как последнее, как немоту, способную соединить на краткий миг и для тебя разрозненные описания, мириады разговоров, бесчисленные лица, возникшие на месте распада, то есть того, что обратно небытию, если верить – но верь, ибо что не вера? – и, приближаясь к концу, я убеждаюсь, что пресловутая…………….…………………………………………………., но снова несказанно мучительное – реальность разве? явь? где? (лучше произносить как можно невнятней, поскольку, в противном случае, остановимся навсегда и тогда среди извечных персонажей: дерева, неба, человека, его сына, воды, остановив летучее тело, непрочный остов, вылепим губами – «всегда»). Да не всё ли равно – пускай реальность! – (кого сейчас это тревожит! живёшь? – живи и не сетуй – дом твой всюду, а это пустое: все эти «где», «что», «зачем»), и вот она проясняется, замечаю – языком знака (не голоса, жеста…) – одной из множества вероятностей, что содержится в ней в таком избытке.