Текст книги "Расположение в домах и деревьях"

11

С другой стороны, спрашиваю я себя, не так ли странна и ужасна в своей отдалённости, неизъяснимости царапина на стене, слово, муравей, застывший на коре ольхи, сама ольха или шелковица за ветхой изгородью тёмного кирпича, плющом забранного, ещё зелёным. Дерево, оголённый шиповник, розовато-серые ягоды на узловатых, изломанных сучьях и бурые ломкие листья под ногами тех, кто идёт по мокрой, местами всё ещё зелёной траве, среди стволов, в тишине, где шаги будто вырезаны из звука благороднейшей древесины, и падение капли с горьких окончаний ветвей.

Наваждением, дурным сном предстаёт мир. Кошмаром, который снился мне в детстве и снился разве? да нет, приходил, являлся – так бабушке однажды явился ангел глубокой осенью, но она не знала, что это ангел, а мы смеялись, когда из двери на нас выплыло бабушкино огромное лицо, и на лице её мы прочли ужас, потому что она как раз минуту до этого видела своего ангела, сидевшего на дереве.

А это дерево росло в дальнем конце сада (и почему его выбрал ангел – неизвестно, ведь было много деревьев получше), в самом глухом месте, там не ангелу быть, а, может быть, сослепу бабушка спутала, не ангел сидел на сливе, а… ну, незнакомая большая птица, хотя птиц кровавого, бархатно-кровавого оперения не бывает. Ну, просто огромная птица в красных перьях – так ведь не всё перья у ангела, одни крылья из перьев, а он не птица, куда там! И она твердила деду своё, а нам так больше ничего и не сказала, сочла за лучшее молчать, но мы сходили туда и ничего не увидели, только на земле, в траве, нашли очень много косточек от слив, как будто ангел сидел на дереве и ел сливы, а косточки сплёвывал, а потом пропал…

Кошмар мой тоже пропадал, но не бесследно. Потом опять приходил, когда я лежал с открытыми глазами, с двумя чужими глазами на лице и ждал, когда начнётся вот это самое – всё, что было вокруг, становилось иным, и каждая вещь, каждый голос, каждый облик: мать, сестра, бабушка, отец, дед – как бы скорлупой становились, не исчезали – продолжали быть, но только скорлупой звучащей.

Прозрачной и непроницаемой преградой, за которой всегда одно и то же (потом, гораздо позже – я говорил уже – мне пришло на ум сравнить это с магмой), то же самое, и это то же самое, оставаясь недвижным в скорлупе привычных вещей, голосов, движений, неслось, оставаясь недвижным, куда-то, возрастая до тошноты. Можно сказать, до тишины, но тошнота – именно то. И уже не что-то в скорлупе стула, бабушки, отца, сестры, голосов, а я сам низвергался из тошноты, приближаясь к двум чужим глазам, которые словно оставлены были где-то на утерянном лице, чьём-то лице, со способностью видеть. В них я угадывал, тогда, что ни конца, ни начала.

12

У Елисеевского мы приостановились. Собственно, мы не знали, что делать. Наступила, как говорят китайцы, пора разрыва струн.

Я поднял глаза и посмотрел на голубей, бродивших по карнизам. Мягкой волной телесного, оранжевого, белого, голубого с блеском, вкраплённым то тут, то там, – затопило глаза, когда отвёл их от голубей, и тогда я посмотрел вправо.

Сквозь отражение в витрине мне улыбалось знакомое лицо. Нет, не Амбражевича. Его, к сожалению, не стало сорок с лишним минут назад. Давно. Теперь топтал он в хороводе нежный луг, теперь таился он в тени древесной, чтоб смертного дождаться, живого, и память обрести, напоить. Ну, луг – понятно… хороводы – меньше, но память… зачем ему?

Знакомый, которого я увидел сквозь стекло на фотографии, по-видимому, чувствовал себя неплохо. И улыбка у него славная… Она говорила что-то очень простое, приятное, нечто вроде того, что вот ему, мол, стыдно немного, на обозрение выставлен, но вместе с тем и хорошо.

Я показал на витрину и сказал:

– Посмотрите направо, – (мех озноба мгновенно одел меня с ног до головы, а потом, как вздох сладостный – испарина: простыл…)

– Мой хороший знакомый, очень способный актёр, – (вот если бы малярия, подумал я), – усы, конечно, фальшивые, их выдают на каждый спектакль, а потом, увы, забирают. Без усов он старше и не так нравится. Я его знаю с детства. В юности его мечтой было сыграть Сирано де Бержерака. Теперь он бредит Калигулой. По-моему, он заблуждается, по-моему, он просто путает одно с другим, предполагая, что Калигула – это тот же Сирано де Бержерак, но только для взрослых. Дети до шестнадцати лет не допускаются. Вот он… Когда станет Калигулой, с ним не попьёшь кофе. Ни кофе, ни пива. Императоры не пьют ни кофе, ни пива. Естественно… тебе дают усы, потом у тебя их забирают. Меняется психоструктура, – заключил я.

Хвойные муравьи ползали у меня в животе, ласково тронули волосы на затылке. Бритва дневной звезды – предупреждение, предупреждение, предположение…

Вера стояла безучастно, смотрела мимо. Крепко пахло молотым кофе, маринадом и табачным дымом. Распаренные скандинавы шумно вывалили из гастронома с сетками, набитыми водкой. Группу командированных, голосящих сияющими гласными, будто тараном, разнесли два узбека, пробежавшие с огромным бревном скатанного ковра. Кто-то надорвано звал Мусю. Кофе, чай, узбеки, сельдь, тантризм, солдаты, сплюснутые меж чёрных кругов пота под мышками, кофе, коньяк, клейкие нити табачного дыма, девка с голым животом и с тряпичным цветком в волосах, аэропорт, переводные картинки, сыр, дыры в пейзаже…

Слишком много всего. А больше всего солнца и дыр, угольных глухих дыр, испещрявших ландшафт. Это изматывает.

В виде длинномордого зверька пришло решение уехать. Почему я должен уезжать? Я никого не убивал, ничего предосудительного не сделал. Обыкновенно разгуливал по улицам, даже не придавая особого значения увиденному, точно так же, как шведы, узбеки, солдаты. Правда, у меня нет ни ковра, ни пятен под мышками, ни визы. Не всё сразу, не всё сразу. Оглянись окрест, сколько солнца повсюду, сколько совершенных круглых пульсирующих дыр.

Нет, нет… Сию минуту, подумал я, сейчас же, на вокзал, билет, а оттуда домой, зубную щетку в сумку и прочь отсюда, прочь!

Зверёк лёг к ногам.

– Деньги у вас найдутся? – спросил я.

– Деньги?.. Да, найдутся. Вы думаете мне на такси удобней?

– Такси? – переспросил я. – Почему такси?

– Почему? – удивилась Вера. – Как почему?

– Ах, да… Вы меня не так поняли, – сказал я. – Понимаете, дело в другом: скажем, мы, то есть вы и я, смогли бы сейчас чего-нибудь выпить. Конечно, если деньги есть. А нам не мешает выпить, – сказал я. – В нашем положении просто необходимо выпить.

– Выпить… – как бы в раздумье протянула она.

– Ну и хорошо, – поторопился я. – Вы предпочитает сухое? Как-никак жарища, значит, пару бутылок сухого, – но сам я подумал, что если она решит действительно покупать вино, то лучше было бы не начинать.

– Я не успею, – нерешительно сказала она и раскрыла сумку. – Мы сделаем так: я вам дам деньги, а потом вы… Понимаете, мне надо спешить. Я бы и сама с удовольствием выпила, и к тому же: пить – так водку, а не вино. Признаться, мне вина вовсе не хочется, честно!

– С соком, – подхватил я, глотая песок. – Никакого вина, ни в коем случае. Исключительно водка…

Когда-то я пил вино и морщился от одного слова, от одного упоминания о водке.

– Из холодильника, – вдохновенно развивал я тему, – сок в запотевшем стакане, на котором проталинки от пальцев, ветер речной из окна, шторы снежными пузырями, тихая музыка, а потом наступает вечер… ведь так? Теперь, когда всё известно, вы ступайте в отдел, а я позвоню одному человеку. Возможно, мы воспользуемся его гостеприимством.

И я объяснил:

– Он должен уехать, а на летний сезон я обычно перебираюсь к нему. Вот… О чём я хотел сказать? Его наверняка не окажется, и мы пойдём к нему, то есть ко мне, как бы ко мне, благо тут недалеко. Прохладный подвал, антураж, камень, мрамор… он скульптор, труженик. Но летом там удивительно прохладно и легко дышится… окно хорошее, перед окном стена, очень живописная стена, что-то без конца капает откуда-то, и голуби…

– Мне ваш рай кажется слегка сомнительным, – сказала она.

– От недостатка воображения, – уверил я её.

– Подвал… – поморщилась она. – Мне это что-то напоминает. Не знаю, что… Должно быть, где-то читала.

– Изящная словесность сгубила Россию, – сказал я. – Ну, скульптор, ну, подвал, ну, читали, ну и что?

– Я ещё ничего не успела сказать.

– Выходит, что говорю только я!

– Вам, наверное, нужны две копейки?

«Подожди, подожди, – сказал я себе, – ты ещё попляшешь у меня, великая русская читательница!»

– Две копейки?.. да, давайте. Я не собираюсь долго, узнаю – уехал он или нет. – Во рту давным-давно пересохло, и слова давались мне с трудом. Песок жевал. Жевать-жевать – не пережевать. Будто железные хлебы в дорогу кто-то по доброте сунул в сумку.

– Подвал… – усмехнулась она. – Забавно. И когда всё это кончится! – вздохнула она и шагнула в поток народа, который её тотчас унёс в страшные недра гастронома.

А я положил две копейки на выступ стены, вытащил папиросу, размял хорошенько и прикурил у носатого, вконец отощавшего мальчишки.

– Ну? – спросил он меня участливо. – Ты чего? Ломает?

От неожиданности я чуть не поперхнулся дымом. К мальчишке подошла подружка с рогожным мешком на плече. Плечо от солнца краснело помидором.

– Отсыпать дурцы? – грустно спросил носатый.

Я покачал головой. Они тоже вежливо качнули головами и тронулись, невозможно серьёзные: он носатый и тощий, она толстенькая и усталая.

Песок от дыма обратился в цемент. Разжёвывая его, я не нашёл в себе сил сдвинуться с припёка. Никому я не намеревался звонить. Я наврал ей по привычке. Скульптора не было, подвала тоже, к себе везти не хотелось. Но мне нужно было собраться с мыслями и решить для себя: остаться с Верой, последовать за ней или уехать на вокзал и так далее. Но как только я представил себе кошмар, царивший у касс, – общество Веры, любое времяпрепровождение, всё что угодно – начинало казаться мне райскими садами.

Не помешало бы землетрясение, – вскользь подумал я, – небольшой разрушительной силы, баллов в пять. Малярия и землетрясение. Но лучше бы чуму бубонную: чума съела бы мою психоструктуру, обглодала бы её до костей, а кости у меня серебряные – подумалось, – лёгкие, пустые, полые и серебряные.

Пропало желание вообще двигаться с места. Однако предстояло решить: напиваться или не напиваться. В голове отчётливо шумит, как будто шмель тычется в стекло, – не хватает ещё, чтобы кое-кто крикнул: открой окно, он нас перекусает, а что?.. открою, и мохнатый шмель бросится в сад, над ирисами, мимо погреба, а за липой я его потеряю из виду. Не могла на меня повлиять так смерть Амбражевича. Не могла… совсем несправедливо с его стороны то, что я простудился, когда мне болеть не хочется и нельзя ни при каких условиях.

Всё складывалось в пользу пиршества. Благоприятствовало расположение светил. Одно, впрочем, несвоевременно закатилось.

– Эй? – услышал я знакомый голос и скосил глаза. – Рядом стояли носатый и его подружка. – Тебе нехорошо? – спросила подружка. – Курнёшь с нами? – Носатый отвернулся.

– Нет, ребята, – сказал я, набирая воздуха в лёгкие. – Я – другое поколение. Другие заботы, другие привычки, другие проблемы.

– Понятно, – сказала подружка носатого. – Я это потом обдумаю на досуге. Ну, ладно, поколение, мы пойдём тогда, – и, мазнув ласково рукой меня по носу, повернулась к другу. Я едва не ринулся следом, когда они пошли вдоль витрины, заставленной консервными банками.

Напиваться, безапелляционно решил я. Пропади оно пропадом! Итак, мы, несомненно, катим к ней. Если пить, то пить с комфортом, а консулы наивно щедры в проявлении чувств. И коль скоро я клонил себя к веселью, то веселью быть. Напьюсь я, напьётся она. Может, случиться так, что она раньше. И что тогда? Плач на стенах, предчувствие разлуки, «Прощание славянки», воспоминания о золотом детстве?

Я буду её утешать, гладить по волосам, держать за безвольную ладонь, тайком вытирая свою время от времени о скатерть, если будет скатерть там, где-то, где мне быть, ждать, белый песок пересыпать, тонкий песок ветра, ноющий в тонких переплётах рам, – и пузырятся холодные шторы, клубятся, гарью бензиновой снизу несёт, от которой воздух ещё вкусней, ощутимей, реальней, не такой безысходный, как на даче, когда чувствуешь себя ослом во дворце.

Иной раз я по несколько часов воображаю себе некую дачу, куда меня однажды приглашают неожиданно и ласково, чтобы я отвлёкся – так и говорят те, кто приглашает, – чтоб побыл наедине с природой, вкусил тишины, откусил сочный ломоть тишины, и моё воображение не подводит меня. Оно несёт меня по вагонам электрички, выносит на станцию, а после – к лесу, к даче, и уже ничего я не вижу, а просто сплю, и снится мне всякое, только не дача, не лес, не природа, не тишина, но грохот консервных банок, которые привязаны к моему хвосту, и жёлтый оскал кривых улиц.

– Послушай, поколение, мне не хочется оставлять тебя здесь. Пойдём с нами. На тебе печать смерти… – Опять они, цирк на колёсах! Комедианты, не заучившие ни одной реплики.

– Не моей смерти, – ответил я.

– Как хочешь, – произнесла она, и носатый тоже вымолвил какое-то слово и головой кивнул утвердительно, как бы в знак согласия.

– Вечером мы будем возле замка, – добавила она. – Поедем с нами? Ночью мы уедем, – поясняет она. – Хочешь, поедем с нами!

Носатый вытащил из сумки бамбуковую флейту, искоса взглянул на солнце и выдул протяжный пронзительный звук. Я опустил веки и вернулся к размышлениям.

На чём меня прервали? Издалека, неслышно ступая, опасаясь спугнуть что-то, я вставил ещё тёплое, последнее слово в губы – утешение.

Итак, я её буду утешать – остывал воск в воде, утверждались линии, принимали облик некоего существа. Доверие – если хватит на то сил, а потом начну раздевать, потому что она не сможет отличить юбку от простыни, а сандалии – от пачки сигарет, в которой одна-единственная сигарета высыпается, и духота мёртвой чешуей между нами. Ищу определение, чтобы точнее и короче, а каждое уподобление, даже само состояние, о котором сказать хочу, раздваивается, делится на бесчисленные осколки, – почувствовал, как не могу найти обыкновенной мелочи, незначительной детали, без которой всё слишком скоро вертится, разворачивается без пауз, а мне воздуха набрать, задержать бы дыхание с бензиновой гарью и… восторг… какой же восторг? Как бы всё ни сложилось, я должен хотеть чего-то, что не принесёт мне вреда, не будет болью; и потому, как бы навзничь падая, расставив руки в стороны, а за спиной – не листья, сметённые в кучи, а поребрик. Засмеют, когда расскажешь, что доля времени, неизъяснимая по продолжительности – лабиринт, танец.

Пускай не торопится, долго она там возится. Неужели такая очередь, пока выстоишь и у отдела очередь, и ещё вот что: она там не должна думать обо мне, но думает, потому что очередь и каждое мельчайшее действие, соприкосновение в эти мгновения связаны со мной, и выходит, что она думает обо мне – моё присутствие неотъемлемо. А я думаю про душ. Вот оно что! Раздевать потом, после.

О-о-о-о-о-о-о-о! – кроша цемент в тёплых зубах, – простонал я, вообразив, как погружаю ноги в ледяную ванну и голову подставляю под шипящую струю, пузыри – серебро костей оживает, и никель туманится моим дыханием, и кафель дождливый светлый… и получилось опять – раздевать.

Хочется мне её раздевать? Отнюдь. Сама сможет. Хочется принять душ, напиться как следует, лечь пластом, сон разглядывая заветный, много их у нас есть в запасе. И не двигаться, покоряясь сну, как те двое, что спускаются по склону к нетронутому озерцу, и лица их кажутся голубоватыми. Ниже липы стоят, скрипят. Всему виной затяжные ранние дожди, от них кирпич ограды чернеет, а был когда-то игрушечно-красным, как на немецких картинках… Гутенберг, Мюнстер, Марбург: ровным, красным, без щербинки, и будто краем одним лиловое небо приклеено к горизонту. Не двигаясь с места, хотел я обнять её и не договаривать того, что начинало само по себе говориться здесь на припёке, в ожидании.

Я не желал ей говорить, о чём мне хочется думать. Я пытал свой разум гибелью Амбражевича, мне казалось чрезвычайно подозрительным его внезапное исчезновение, что не так пришла к нему его сестра-смерть. Что-то уж очень фальшивое скрывалось в случившемся, как в спектакле, пускай сыгранном виртуозно… Одни главные роли, будто меня собирались обмануть. И ложь моя наткнулась на ничто. Прежде я спиной опирался на вековечную стену – «подлинность смерти неоспорима, – говорил я себе гордо, – откуда сомнения! Несуразные колебания… смерть подлинна и неоспорима».

Как же так?.. Труп стоит больше живого? О мёртвых не говорят или говорят хорошо? Неписанное правило. Право мёртвого быть абсолютно правым. Это мне не нравится. Я простужен. Просквозило где-то. Здесь, вероятно, смерть путает одного литературного героя с другим. Но никто до сих пор так и не сказал – что такое смерть.

13

Мёртвые снятся. Мне грустно видеть их во снах. Они что-то умалчивают, не договаривают, они снятся, убеждая меня, что ничего не произошло, что всё нормально, как было, как раньше. А я не верю.

– Разве трудно поверить, что я перед тобой? – говорит Александр, и кто-то далеко ему вторит: смотри, ты говоришь со мной, ты видишь меня, я навещаю тебя…

– Что же там с тобой сделали? какой ты там? – вырывается у меня, – На земле я знал тебя, я привык к тебе: неужели и там так же…

– Хм… не стоит говорить об этом, не затрудняй себя, твоему пониманию тоже есть предел, прости меня, но разве мало того, что я здесь, и ты беседуешь со мной, а, в сущности, и то, что ты спишь, пусть тебя не беспокоит – так легче, днём у тебя времени не найдётся…

«Что представляют себе мёртвые, когда слышат слово смерть?»

Холодным взором, тщательно и беспристрастно я прослежу неотступно за каждым действием твоим. Промысел ли Божий меня волнует? Отнюдь. Влечет неизвестная черта, та линия, которую преступает человек, когда он ещё человек, но и труп уже, когда человек движется к себе мёртвому. Меня интересует не мифология смерти, но её география. Возвратимся к недалёкому прошлому.

Вот он – увлечённо размахивает руками. На правой, на безымянном пальце, поблескивает кольцо, и он щурится от низкого, плоско стелющегося, почти живого света, голову поворачивает и рассеянно замечает то, что при желании можем видеть мы, – равны мы в языке и в зрении – гладь канала, подёрнутая радужной плёнкой разложения, вода, в воде кожаное кресло с вылезшей пружиной, погружённое глубоко, облепленное мазутом. Лодки, в которых качаются, – сверху маленькими, смехотворно цветными кажутся люди, движения которых издали и сверху вполне бессмысленны, доносится хохот, песни, обрывки разговоров – как прост язык наш, сколь просты наши чувства-вещи, а ещё проще – зрение!

Он взглядом скользит по небу, вдоль палящих нитей июльского солнца, видит женщину, идущую рядом, тело её, чудесным образом оснащённое для любви, восторга, видит тёмные круги пота под мышками (и солдаты тоже оснащены прекрасно для любви), груди, лежащие свободно, подрагивающие от ходьбы, ухо в веснушках, опутанное ржаной прядью волос, и голос – они ведь говорят о том, о сём, о летающих тарелках, о дороговизне, о планах на завтра. Глядя на воду, он замечает очертания домов, предлагает перейти на «ту сторону». «Пива выпить». «Жарко». «Устаёшь за день».

Ах, медленней! Я умоляю вас, во сто крат медленней, я прошу вас – мне не заметить, мы приближаемся, несовершенно зрение, в котором мы равны. Я только знаю, предполагаю… Здесь вечность. Машина появляется, вот она. Отчётливо за ветровым стеклом виден шофёр. Он в белой майке, раскрывает рот, съезжают вправо руки на руле, сладчайшая дуга томления, тело водителя нелепо отпрянуло налево, долгий вдох и выдох, подводящий живот, – бампер вливается в поясницу узким потоком накалённого никеля и дробит, пробивает путь ктому, что покуда дремало в теле, к зародышу, к смерти. О, где душа твоя, Амбражевич! Пуст воздух.

Я не заметил здесь никакой черты. Я ненавижу мёртвых, я ненавижу голубей.

– Как ваш скульптор? – спрашивает Вера.

– Милая Вера, – сказал я, – наши дела обстоят – хуже некуда. Скульптор остался в городе, пребывает в своём подвале, ваяя поэтические головы в два человеческих роста. И потому было бы вовсе неплохо, когда бы вы пригласили меня с собой, куда угодно, к кому угодно. Мне нездоровится… И в самом деле, у вас должны быть подруги, школьные друзья, наперсницы, с которыми вы делите тайные думы, горести и радости! Я знаю, знаю… Должны?

– Горести и радости, – нараспев произнесла она, – я делю со своим женихом.

С некоторым недоумением я взглянул на неё – уж не смеётся ли она надо мной. Между тем хотелось сказать что-то про волосы, которые оплели её ухо, падая спутано к шее, к ключице, где родничком незаметным билась тонко какая-то жилка, – там покой, думалось мне, где-то там глубоко в ней течёт размеренная кровь, омывает её, и она – как бы берег своей крови, а на берегу покойно, просто, беспечно. Вот и волосы её на берегу порыжевшей порослью, и глаза, темнеющие глубоким солнцем, и вместе с тем ей невыносимо скучно стоять с человеком, который невесть откуда свалился, и зачем с ним стоять? – муторно, нудно, может быть, даже страшно с ним оставаться – хорошо, что люди кругом снуют – не было бы его, осторожно всплакнула бы от нежной жалости, а так – свидетель, очевидец, соучастник рядом стоит, пялится, и потому не вздохнуть легко в смутной печали, а, напрягаясь, поворачиваться от солнца и отвечать, а на сердце точно жаба чёрная положена…

– Конечно, страшно ей, – думал я, – смерть для неё как бы личная обида, и нет ей дела до меня, а мне подавно.

Помолчав нужное время, я сказал, прибегая к незамысловатой уловке:

– Хорошо, что вы напомнили, – у меня, оказывается, вспомнил, на сегодня кое-что намечено. Мелочи, пустяки, но, согласитесь, никто за меня не станет ими заниматься.

– Обидно. Мне по казалось, что у вас никаких дел. Просто удивительно! – воскликнула она. – Как всё глупо! Вы меня приглашаете, потом отказываетесь под предлогом мифических дел, будто бы я не знаю, что у вас никогда никакихдел не бывало. Ну, перенести-то их возможно? На завтра? Неужели так срочно?

Поправь волосы, приведи в движение руки, пускай они дотянутся, вмешаются в невесомую путаницу летучей сухости – и тогда я пойду с тобой куда угодно, и тогда делай со мной всё, что захочешь, я буду только молчать, представлялось мне, не произнесу ни слова.

– Что вы! Чрезвычайной важности… Видите ли, мне необходимо к пяти часам быть на телевидении, – хотел бы я знать: где мне нужно быть. – В пять заседание комиссии, просмотр и прочее. Сдача моего спектакля… Они не знают, что делать – не выпускать жалко, выпускать рискованно. Одних денег пропасть ушла. Ачего Смоктуновский стоит! Вы не подозреваете, чего стоит Смоктуновский! – Резким властным движением я поднёс часы глазам. – Времени в обрез, – заявил я. – Не взыщите.

– Тогда… до свидания, – проговорила она и тихо, как на сцене, в сторону – дурак, дурак… – и потом, – плохой день, правда?

– …..день, день… – машинально прибавил я.

– Что вы сказали?

– До свидания. А что, невнятно?

– И вот водку возьмите с собой. Не пить же мне её в одиночку.

– Ну, вы это оставьте, – сказал я. – Охотники найдутся.

– Всё равно возьмите, – повторила она. – Вам хотелось, не мне, вот и берите, – и она протянула мне пакет с водкой.

Солнце блеснуло на чешуйке крышки, ударило в глаза, одновременно погружая в жёлтую муть здания, чёрные витрины, автобусы. Явления ложной памяти, нашёл я, и это уже было когда-то, но тогда было не горлышко, не жестяная фольга – сверкнуло что-то другое, повергая меня в дремоту неизъяснимой свободы.

– Сатори, – с трудом выговорил я. – Погодите, – и без колебаний продолжил: – Так не годится. Мы сделаем следующее: коль скоро у меня случилось просветление, то ни о каких делах и речи быть не может. Поищите у себя две копейки. К сожалению, я вышел безо всяких денег. Сейчас мы всё разузнаем, – заметил я, поджидая, пока она выудит из кошелька монетку.

Не прекращая всхлипывать, Вера вытащила двухкопеечную монету и протянула мне. Телефон был рядом, и я понял, что мне на самом деле предстоит кому-то звонить, чтобы не прослыть лгуном и злым обманщиком. Я набрал номер и, теряя от духоты способность соображать, спросил:

– Ты ли это?

Хотя я спросил не так, а по-другому:

– Ты? Это ты? Говори громче. Ничего не слышу… ты, спрашиваю?., да, это я… узнаёшь? кто же ещё. – В трубке пело, трещало, шипело и невнятно, едва слышно говорило. – Нет… Нет, говорю, не уезжаю. С чего ты взял… Ты не уезжаешь? Говорю, ты не уезжаешь?! Кто не уезжает… говори ясней.

– Ближе трубку держи, ничего не слышно! – заорал я. – Что воплотилось?.. Был на просмотре? Не понимаю… кто? Я спрашиваю: кто новый Бергман! Не ты? рад за тебя… да… да… да… бездна современной психики – аналитичность, понимаю… Ближе трубку. В этом есть своя положительная сторона, безусловно… Нет, спасибо. Благодарю… нет двух копеек. Говорю, ничего не нужно. Нет, ничего не нужно, кретин. Да, решил услышать твой голос. Привет.

Когда я вернулся к Вере, у меня создалось впечатление, будто я никуда не уходил и мне предстоит опять с ней разговаривать, просить две копейки, набирать номер…

– Вот такие дела, – сообщил я. – Концепция творческого реализма возобладала в последнем акте с необычайной силой. Я свободен. С этой минуты я становлюсь вашим бессменным спутником. Мы будем долго жить и умрём в один день.

– Неужели вы не можете помолчать? Хотя бы минуту помолчать! Неужто это вам в тягость? Сделайте одолжение…

Если на то пошло, мне совершенно перехотелось разговаривать. Пускай ведёт меня куда вздумается, пускай ставит под душ, снимает одежды, укладывает в постель, рассказывает о первой любви, о первых поцелуях, о школе, мечтах – она мечтала стать танцовщицей, пианисткой, капитаном дальнего плавания – и о первом мужчине, и о том, каким подлецом он оказался, а мне не понять уже что к чему? Очертания даже пустячной, и не мысли, но и не слов, а чего-то, что как бы находится между ними, без чего не понять и чему не подобрать ещё имени, расплывались… очертания, сомнения?

Оно, по-видимому, находится между мыслью и словом, его нужно преодолевать всякий раз – не сдерживали его, и оно росло, непомерно росло, пугающе унылое дерево, не могущее вынести веса собственных сучьев: уже прогнили, неразвитые, не выпрямленные, прогнили и рушатся с коротким треском, и опять оседает пасмурный небосвод, отчего не уяснить: близко ли небо – рукой ли достать можно – или высоко, как и надлежит быть небу.

Думаю – не думаю, иду – не иду, плачу – не плачу, смеюсь – не смеюсь… Уходим, уходим. Машем руками.

А за косогором, если некоторое время идти прямо, а потом сразу же спуститься к реке, мельница стоит. Не ветряк. Водяная мельница. Где ты был?

Любуясь сбоку, устремив взгляд, – ему не хотелось говорить. В том-то и дело, что он – это я, постоянно я, и только очень редко он. Обычно, когда приносят телеграммы, повестки, распоряжения – он. Не я. Во всех остальных случаях – я, вплоть до немоты корявой, до мычания; и всё равно я.

Мне не хотелось говорить. Рискуя потерять свою знакомую, с которой шли бок о бок и шли куда-то, куда – меня не особенно интересовало, и с которой, говоря откровенно, меня связывало лишь одно, весьма немногое – утренняя встреча.

Когда, помнишь? Они весело улизнули от меня, свежие, исполненные надежд и благодати заурядного бессмертия, каждодневного бессмертия. Радостно словоохотливые, от чего у меня испортилось настроение. Надо думать, что от обыкновенной зависти: ничто человеческое мне не чуждо, а когда беспечно теряют тебя, рассеянно теряют, как ничего не стоящую безделушку, – соринка в глазу докучливая. Почему бы и не позавидовать лёгкости, с которой это делается.

Потому что будто нет пространства, той бездны между тут и там. И в речи равны мы: язык утаивает, скрывает подлинное и не подлинное, и потому равны. Кому охота копаться во всём этом, если спустя секунду не нужно это, а нужно другое; и в речи ещё живы, покуда живы.

Замолкая, рискуем потерять друг друга, какя свою новую знакомую, с которой ничто не связывает: утренняя встреча, ещё что-то, чему я не был свидетелем… помнишь? И я решил не говорить, так как не знал, о чём.