Текст книги "В водовороте лет. Поэмы"

Записки переселенца

 
Дела обычно, как всегда,
Нежданно позовут в дорогу,
И набежавшую тревогу
Заменит вскоре суета.
Вокруг пузатых чемоданов,
Набитых визами карманов,
Друзьям подарки и коньяк,
В Баку летишь не просто так.
 
 
От дома с милою женой,
Всегда приятным венским кофе,
И магазинов, типа «Hofer»[3]3
  “Hofer“ – торговая сеть продуктовых магазинов.


[Закрыть],
Спешишь в такси, уже больной.
Заслышав шум моторов старых,
Ты на сиденье, как на нарах,
Билеты хочется отдать,
В пижаму влезть и задремать.
 
 
Так неожиданно и Вас,
Мой любознательный читатель
И медицины почитатель,
Болезнь сразит буквально в час.
Диагноз ставит врач случайный,
Симптоматически-отчаянный,
Как говорят, перенапряг
Опасен очень натощак.
 
 
Наш жизненный потенциал
Предела быстро достигает,
Здоровье вдруг ослабевает,
И ты уже в горячку впал.
И наш герой в стаккато сборов,
В калейдоскопе светофоров
С температурой, сам не свой,
Моляся, просится домой.
 
 
Но нет пути назад. Такси
К стоянке плавно подъезжает,
И чемоданы выгружая,
Водитель шевелит усы,
В бумажник деньги опуская,
Полета доброго желая,
Спешит к жене, чтобы застать
Другого, впущенным в кровать.
 
 
Судьба таксистов такова,
Как и других профессий, впрочем,
Служить клиентам днем и ночью,
Всегда в пути и ешь едва.
Жизнь организм в износ бросает,
Постель ничто не обещает,
Весь тонус жизненный иссяк,
Как говорят: перенапряг.
 
 
Водитель наш к жене спешит,
Очаг семейный защищая,
В рево́львер пулю загоняя,
От жажды мести весь дрожит.
Дуэлей нет сейчас в помине,
Хранятся шпаги лишь в витрине
Музеев, пистолетный ствол
Не целится в чужой камзол.
 
 
Так почему же так в руках
Таксист сжимал сталь пистолета
И вспоминал, как прошлым летом
По целям в тире бил на взмах?
То было как-то в Prater-парке,
Приняв с приятелем по чарке,
В мишень он тирщика поймал
И лечь на землю приказал.
 
 
Перешагнув через него,
Собрав призы в суму пустую,
Из кассы выручку тугую
Переложил к себе легко.
Толпе приветливо кивая,
Листок бумаги заполняя,
«Возьми, – он тирщику сказал, —
Я здесь расписку написал».
 
 
И снова, как тогда, металл
В руках дрожавших пистолета,
Внушал уверенность. Ответа
Хотел, и в мушке цель держал.
Страдая и ее желая,
Чужую власть не признавая
Над ней, никак понять не мог
Несовместимости порог.
 
 
Вот дверь, но ключ в дыру замка
При спешке вдруг не попадает.
Кто там во тьме жену лобзает
С бесцеремонностью смычка?
По струнам скрипки безнаказно,
Которая на все согласна,
Скользящего ввысь к небесам,
Шофер об этом знает сам.
 
 
Квартира в мрак погружена,
Не слышно шума городского,
Камин загашен, теней много,
В окно уже глядит луна.
Казалось, жизнь остановилась,
Жена на шум не появилась,
Лишь непокорная свеча
Играла пламенем, свеча.
 
 
Свеча горела на столе,
В углу стоял клавир убогий.
Сиял звезды огонь далекий
Там за окном в кромешной мгле.
Комод, затиснутый в простенок,
Со множеством различных клеток,
Где говорящий попугай
Твердил одно лишь слово «Дай!».
 
 
Цветастый плед укрыл диван,
Разбросанные между делом
Затерты жизнью, словно мелом,
Белье и ноты, прочий хлам.
Они сейчас нужны нам, людям,
Мы их, конечно, не забудем,
Как не забудем мавзолей
И слово русское «налей».
 
 
Притерт к стене, стоит буфет
С рядами слоников на полках,
Вблизи лукаво бродит кошка,
Косясь на брошенный омлет.
Не спотыкаясь, в самом деле,
Подобно утренней капели,
Скрипит паркет в весь нотный ряд.
Он был, наверно, глуховат.
 
 
Но в этой форме бытия
Картина в золоченой раме,
Внезапно возникая в хламе,
Предстала, словно не своя.
С картины женщина нагая
В известной позе, забывая
Про грех, и в натуральный рост
Звала к себе взойти на холст.
 
 
Жена лежала на ковре,
От страсти бурной отдыхая,
И безмятежность удалая
В глазах светилась. На бедре
Ему уже давно знакомом
И до бесстыдства обнаженном,
Чужие руки ищут блуд,
Таксист нажал на спуск чуть-чуть.
 
 
Тревожный выстрел прозвучал,
Дождаться он не смог ответа
И ствол горячий пистолета
На цель он снова поднимал.
Но перед выстрелом вторичным
Жена со взглядом безразличным,
Когда предстала перед ним,
Он понял вдруг, что не любим.
 
 
О, этот безразличный взгляд!
Еще вчера совсем родного
В нем было столько неземного,
А вот сейчас один лишь яд.
И не минутное влеченье,
А безграничное презренье
Весь ее облик выражал,
Когда он вновь на спуск нажал.
 
 
Он крови видеть не желал,
Безумством ярость погашая,
В машину дверцу открывая,
Педали газ рывком нажал.
И вновь в пути теперь гонимый,
И всеми больше нелюбимый,
Как часто тривиальный акт,
По сути, криминальный факт.
 
 
Факт для дешевеньких газет
И ненасытных хроникеров,
Текст забывающих актеров,
Старух, мечтающих в балет.
Уводит от бытья в сторонку,
Слегка щекочет селезенку —
Сюжет с таксистом очень мил,
Но нас порядком утомил.
 
 
Оставьте на местах платки,
Не вытирайте слезы, дамы,
То лишь зигзаги мелодрамы,
Не рвите сердце на куски.
Таксиста ждут, конечно, нары,
Баланд тюремных кулинары.
Наденем беспристрастья грим,
Расстанемся на этом с ним.
 
 
Читатель, не забудь рассказ
О гневном выстреле таксиста,
Который, высадив туриста,
Жены прервал с другим экстаз.
Прости мне, дорогой читатель,
Его не вырезал издатель,
Я прикипел к нему душой,
Турист стал главный мой герой.
 
 
Вернёмся в мир теперь другой:
Сквозь мрамор аэровокзала
Несется, как песчинка вала,
Турист, захваченный толпой.
Он увлечен азартом спешки,
Свободой опьянен, без слежки,
По пиджаку струится пот,
И в горле полоса икот.
 
 
Вот здесь контроль: билет достать,
Рука в карман залезть стремится,
Обложка паспорта ложится
В ладонь, чтоб личность указать.
Туда мы бросим взгляд дотошный,
Герой наш очень осторожный:
Лука Степанов выезжал,
О чем покорно извещал.
 
 
Прощенья низменно прошу,
Но это просто совпаденье,
Сплошное недоразуменье,
О чем к Вам с правдой поспешу.
Лука среди своих, как Лазарь,
Знаком с Мудищевым[4]4
  Лука Мудищев – герой эротической тематики в литературе русского самиздата.


[Закрыть], не «хазер»[5]5
  На воровском жаргоне «свинья».


[Закрыть],
Он также гири поднимал,
Чем женщин быстро возбуждал.
 
 
По технологии другой
Мог чистить пушки пред атакой,
Не только лишь одной отвагой —
Он был у женщин на отбой.
Лука в любви не мог лукавить,
Одну, другую позабавить
В теченье нескольких минут
Он почитал за божий труд.
 
 
То было в ранние года,
Родителей он помнил смутно;
Еврейка мать, отец попутно
Мутант хохлушки и жида,
Носил фамилию Степанов
В честь украинских атаманов,
Про басни Михалкова знал
И дядю Степу уважал.
 
 
По бабке и отца кровей
Он даже к туркам относился,
А если дальше – след стремился
Через Полтаву на Бродвей.
Евреи с неграми на сцене
Блистали здесь, а в нашей Вене
Сам Белафонте[6]6
  Гарри Белафонте – американский темнокожий певец.


[Закрыть], с ним весь клан
Был не допущен в ресторан.
 
 
Когда читаешь для друзей,
И с воздухом слова глотаешь,
И со смущеньем ожидаешь
Вердикта на экстракт идей,
От старых сводов классицизма
И звуков светлого лиризма
Восторга жаждешь, но нахал —
Твой vis-a-vis – уж задремал.
 
 
Вернемся мысленно назад:
Когда Лука в Москве родился,
Отец с рождением смирился,
Хотя был вовсе не богат.
С сюжета часто отвлекаясь,
И с эпизодами встречаясь,
Я их вовлечь в канву хочу,
И хронологией грешу.
 
 
Еще войною не смердит,
Ильич давно закован в мрамор,
И страшным миром злых метафор
Джигит Сосо[7]7
  Партийная кличка И. В. Сталина.


[Закрыть] друзей клеймит.
Эйнштейн вертелся с электроном,
К гуманистическим канонам
Взывал Барбюс, и мир внимал,
«Бостон» и «чарльстон» танцевал.
 
 
Зима стояла, легкий снег
В греховном падал хороводе
На плечи. При такой погоде
Кололи лед, ругали всех.
От лошадей дыханья дымка
Марьино-Рощинского рынка
Была видна издалека —
Редут последний кулака.
 
 
Отец с Лукою на руках
Счастливый вышел из роддома,
Мать рядом шла, и всем знакома
Зима, как будто на холстах.
В Останкино пруды в пороше,
Дворы и переулки тоже,
Под снегом весь Сущевский вал,
Кряхтит Савеловский вокзал.
 
 
Кинотеатр здесь был «Салют»,
Где песни Зыкиной звучали
И фильмы счастье обещали,
Спешил сюда заезжий люд.
За правой стороной вокзала
Земля ничейная лежала,
Но только с виду. Зоркий глаз
Здесь трупы находил не раз.
 
 
Монет фальшивых полигон,
В подвалах скрытые притоны,
Где мзда с моралью рвет законы,
Вадима[8]8
  Герой одноименного романа М. Лермонтова.


[Закрыть] Лермонтов в салон
Вводил. Подполья катакомбы
И даже что-то для А-бомбы
В той Роще старой создавали
И Марьиной к тому же звали.
 
 
По стороне совсем другой
Отображеньем Риги старой —
Вокзал с названьем и базаром
Столицы Балтики чужой,
Уж в коммунизм войти успевший,
И как-то сразу порусевший,
Гнал поезда с перронов вдаль,
Вселяя в проводы печаль.
 
 
Лука по детству шел, как все:
Чапаев в бурке, Чкалов в шлеме,
И простокваша в гастрономе,
И Карандаш[9]9
  Клоун Карандаш – М. Н. Румянцев, советский Чаплин.


[Закрыть] с ослом в овсе,
Мелькает Чаплин на экране,
И ноги задраны в «канкане»,
К путчистам падает Мадрид,
Мичурин вывел свой гибрид.
 
 
Игрушек пестрый хоровод:
Мир пароходов деревянных,
Солдатиков всех оловянных,
И даже легкий самолет.
То мир чудес и сновидений,
Фантазий, волшебства и теней,
Сказаний, сказок и баллад,
Здесь нет ночных лишь серенад.
 
 
Они поздней придут ко сну,
Со сказкой про царя Султана,
Знакомый голос Левитана
Еще не объявил войну.
И Шостакович на чистую
Еще не написал «седьмую»,
Луке, тем временем, уж пять,
Но можно ль все предугадать?
 
 
Как часто дней водоворот
Мгновеньем вечность омрачает
И отпечаток оставляет
На жизни той, что вслед идет.
Так магмы огненные реки
Помпею погребли навеки:
Мгновенье и Везувий стал
Людских страданий идеал.
 
 
И в сорок первом: злобный вой
Бомб, самолетов и сирены,
Вагоны раненных, гангрены,
И немцев селят на постой.
Спешат через границы танки,
Затем пехота, наизнанку
Выкручивают дух и душу,
Бомбят почти до Волги сушу.
 
 
Горели хаты и земля,
С трудом входила в грунт лопата,
Могилу брат копал для брата,
Ну и конечно, для себя.
О Бабьем Яре[10]10
  Место одного из крупнейших массовых расстрелов евреев на оккупированной Германией территории.


[Закрыть] мир не ведал,
Но Гиммлер[11]11
  Глава СС и шеф германской полиции, один из ближайших соратников Гитлера.


[Закрыть] с Власовым[12]12
  Русский генерал, в годы войны возглавивший оппозицию Сталину.


[Закрыть] обедал
Уже в Берлине при свечах,
И толковали о делах.
 
 
Войны машина напряглась,
Разверзлась вдруг по горизонту,
Перехватила вмиг аорту,
И кровь невинных полилась.
Нам не понять теперь всего —
Кто первый начал, и того,
Что же мешало защититься,
Хотя все принялись молиться.
 
 
И в синагогах, и в церквях,
В мечетях тесных и костелах,
И в городах, и в дальних селах,
И без свечей, и при свечах
Анафеме был предан Сталин,
Семинарист и христианин,
И Гитлер, хоть и не викар[13]13
  Викар был легендарным норвежским королем.


[Закрыть],
Друг шейхов, старый вегетар.
 
 
Мир дрогнул, получив как грех,
Страданья, муки и печали,
Солдатов сапоги топтали,
Законы, чувства, детский смех.
И ошалевшие от горя,
Без сна топили крематорий
Скелеты с ликом дьяволят,
Не понимая, что творят.
 
 
Москва раскрыла над собой
Зонт из тугих аэростатов,
А питерских аристократов
Траншеи рыть тащил конвой.
Горели в Ленинграде склады[14]14
  Бадаевские склады первыми пострадали во время начала блокады немцами советского Ленинграда.


[Закрыть],
А Жданов ел икру с услады,
Покинул Сталин Кремль седой —
Все ж было страшно за стеной.
 
 
За Волгу мчались поезда,
В телятниках – старухи, дети,
Что может быть еще на свете
Пути страшнее в никуда?
Бескрайнее народов бегство,
В бомбежках брошенное детство,
Кусок истории живой,
Забальзамирован сырой.
 
 
История получит шприц
И оживет под свежей кровью,
Былое помешает с новью,
Падут значения границ.
Через пески бегут евреи,
И крестоносцы рубят шеи,
Орда татарская, фашизм,
От крови красный коммунизм.
 
 
Перед народом Макашов[15]15
  Генерал-полковник и политик, ставший «иконой» для представителей национал-патриотического движения России.


[Закрыть] —
Бард без гитары, но в погонах,
В трусишках Ленин на озерах,
Карась на леске – Ильичёв,
Вождя он слушает, глотая
Крючок до тошноты, смекая,
Как надо захватить вокзал,
Мосты, почтамт и арсенал.
 
 
Потом в котел он попадет
И сварен будет без укропа,
«Ах, Наденька, какая жопа
Весь мир, налей еще, пройдет».
Поддав, Ильич, картавя властно
Всю ночь шалаш искал напрасно,
Штаны и кепку, Надькин рот:
«Ну что же Гришка[16]16
  Г. Е. Зиновьев – соратник Ленина в первые годы советской власти.


[Закрыть] не идет?».
 
 
Как много крови, сколько бед!
И словно в зеркалах печали,
Как бы мы долго не страдали,
Фантазия несет ответ.
И хоть история живая,
Повествованью не мешая,
Дает нам право рассуждать —
Мы не должны ей изменять.
 
 
А коли так – в Москву назад.
Лука по-прежнему в столице
И хлебной карточке, как птице,
Упавшей с неба, очень рад.
Как с иждивенцем дело проще —
К эвакуации всеобщей
Лука пакует чемодан
Пока еще не в Магадан.
 
 
Без маскировки, прямо днем,
Составы подавались к полю
И дети, наревевшись вволю,
Безумно шарились кругом.
Толпа гудела тяжким стоном,
К обедне колокольным звоном
Церквушка сельская звала,
За упокой свечу зажгла.
 
 
Теряли матери детей,
Старухи забывались в поле,
А немцы, настрелявшись вволю,
Скрывались в облаках скорей.
Сирены вой тревог воздушных,
Звон рельса станций очень нужных
На сердце ужас наводил,
Лишал бежать в вагоны сил.
 
 
В вагонах жены без мужей,
И дети без отцов и дедов,
Разлуки, горя не изведав,
Еще в следах счастливых дней,
И как бы в почте не спешили,
Но женщины не получили
Еще известия о том,
Что многих не дождется дом.
 
 
На щеках слезы, боль в глазах,
Печалью скованные лица,
Им суждено ли воротиться
Иль всех их ожидает прах?
Ну а пока летят в вагоны
Мешки, баулы и картоны,
Гора узлов, зонтов, кастрюль
И дамских сумок-ридикюль.
 
 
Москва бежала за Урал
По рельсам на Восток далекий,
Лука, еще не одинокий,
На чемоданах восседал.
С ним мать, годов не полных тридцать,
И младший брат, все время писать
Просивший, заставляя мать
Отца рубашки в тряпки рвать.
 
 
В вагоне гам и суета,
Мочою пахнет и парашей,
Поносом детским, скисшей кашей,
Состав идет в Алма-Ата.
Через Рязань, Моршанск, Актюбинск,
Минуя Бугульму, Урюпинск,
Каскад историй озорных
Напомнит вскоре нам о них.
 
 
За Оренбургом Кзыл-Орда,
И степь, в пустыню переходит,
От саксаула тень исходит
Лишь там, где может быть вода.
За кипятком на остановках,
На босу ногу и в поддевках,
Кто с чайником, а кто с бадьей
Бегут все, словно на разбой.
 
 
Обезуме́вши от жары
И с пересохшими губами
Неимоверными глотками,
В порыве обжигали рты.
Они же с радостью безумной
Вершили бартер остроумный
И модных патефонов рай
Менялся на казахский чай.
 
 
И через множество ночей
В проникшем до костей ознобе,
И жарких дней в вагонном гробе,
Навалом, как с судьбой своей,
Лука в конце пути большого
В Алма-Ате совсем другого,
Иного мира, мук и дел
В эвакуации осел.
 
 
Алма-Ата – конец Земли,
Почти у самого Китая,
И горы, в небо поднимая
Свои вершины, не вдали,
А словно рядом вырастали,
Как смесь времен, снегов и стали,
Как будто вахту здесь несли,
И жизнь тем беженцев спасли.
 
 
Арыков шепот по ночам,
Спят листья тополей. С высока —
Свет звезд. У древнего Востока
Красавиц взгляд такой очей.
И полумесяц как-то странно
Глядит с небес, как знак Корана,
Как часть луны, укрытый мглой.
Прохлада. Отступает зной.
 
 
Не слышно грохотов войны,
Разносчиков кумыса крики
Будили город, как владыки,
В мгновенье прогоняя сны.
И только в строчках телеграфных
Исход жестокий битв ужасных
Сердца рвал матерей и жен
Известиями с похорон.
 
 
Цветут сады, вдали война,
И виноградною лозою,
Как будто девичей косою
Беседка в тени сплетена,
В ней чайник на столе вздыхая,
И ароматы испуская
Заваркой беженцев морил,
Покой внушая в меру сил.
 
 
А город тяжело дышал,
Вдруг замерев в раскатах грома,
И ливень силы незнакомой
Страданья многих охлаждал.
Вмиг разбросав по небу тучи,
Являлось солнце с горной кручи,
И город снова оживал
И про печали забывал.
 
 
И узких улиц лабиринт
Толпою пестрой заполнялся,
И гулом звонким оживлялся,
Каким Восток лишь знаменит:
Картавят жалобно верблюды,
Вой ишаков и звон посуды,
И крики, сходные с трубой
Торговцев чая с бастурмой.
 
 
Халатов пестрые цвета,
И тюбетеек в бисер чаши,
Плывут в блаженные миражи
От завершенного поста
В предчувствии густого плова.
И не подыщешь в рифму слова,
Чтоб передать издалека
Весь вкус и сочность шашлыка.
 
 
Над чайханой стоит дымок,
В пиалах плоских чай зеленый,
Неторопливо, словно волны,
Джамбулов[17]17
  Джамбул – казахский акын.


[Закрыть] местный говор тек.
Под паранджою свет закатов
Всех азиатских Мамлакатов[18]18
  Мамлакат Нахангова – пионерка, награжденная Сталиным орденом Ленина.


[Закрыть]
Упрятан в шелк, в парчу, в атлас,
Чтоб грех не выдал юных глаз.
 
 
Базаров шумных суета,
Дынь и арбузов пирамиды,
«Апорта» хруст. Какие виды
На пик Хан-Тенгри! Красота!
И уличную пыль сметая,
Дрожал, всего не понимая,
Мир лакированных галош
С носами, острыми, как нож.
 
 
Но сердце стонет по Москве —
Здесь все не так, здесь все иначе,
У каждого свои задачи:
Назад вернуться, по листве
Пройтись, по доскам старым дома,
Где все до мелочи знакомо,
Где утварь старая, как век
Еще вздохнет: «Ты человек».
 
 
Прошли три года, три зимы,
Народ стоял, страна стояла,
Толь на коленях, толь лежала,
Дойдя до нищенской сумы,
Безногих странников вагонных
В пожарах лиц опламененных,
Слепых, безруких – жертв сражений
И криминальных преступлений.
 
 
Порой сбываются мечты
И после многих дней скитаний
С неповторимостью страданий
Перрон московский топчешь ты.
Конспиративными путями,
С подделанными паспортами
Мимо облав, постов, конвоев
Идешь к укромному постою.
 
 
Разбита жизнь, но страха нет,
Лишь прошлое в слезах размыто.
В «квартире» помнится корыто
Висело, заслоняя свет.
Солидно сняв проход и угол,
Шестнадцать метров не для кукол,
А для таких, как мы с тобой.
Ах, как же хочется домой…
 
 
Московских улиц прежний гул
Еще не возвратился в город.
И «карточки» гасили голод,
Ленд-лиз[19]19
  Ленд-лиз – от английских слов: «lend» – давать взаймы и «lease» – сдавать в аренду. Система передачи продовольственной и военной помощи США Советскому Союзу в период Второй мировой войны.


[Закрыть] тушенку в помощь дул.
Не уставая, словно ветер,
Машины марки «Студебеккер»
По льду летели сквозь блокаду,
Везя продукты Ленинграду.
 
 
Смесь гнева с болью, как беда,
Пришла на русские просторы
И сотрясались в плаче горы,
И над могилою звезда
Склонялась бывшего героя,
Не суждено ему из боя
Вернуться к матери домой,
С тех пор глаза блестят слезой.
 
 
Победа в каждый дом пришла,
О ней мы много дней мечтали,
Глаза ночами не смыкали,
Страна своих сынов ждала.
Вернулись: груди все в наградах,
В них путь побед от Сталинграда
Сквозь всю Европу до Берлина,
Покрытый кровью и бензином.
 
 
Сирот не слышен горький плач,
Калек страна убрала с улиц,
Сгноили в тюрьмах бывших умниц,
Так подытожил сам палач.
Он был по-прежнему любимым,
В сраженьях слыл непобедимым,
Страну кормил, любил детей.
Кавказец мудрый, чародей.
 
 
Знаток фольклора и былин,
В карман не лез за метким словом,
Светился юмором здоровым,
Ну прямо Салтыков-Щедрин.
Разруха, голод и калеки,
Но полные библиотеки
Твердили: «Мир пришел в наш дом».
Но Сталин думал о другом.
 
 
И, несмотря на нищету,
Вторую мыслил он попытку —
В Европу прорубив калитку,
Остаться в ней, презрев черту
Раздела мира на две части
С советским танковым участьем,
Создав единую Европу
Капитализм засунув в жопу.
 
 
Почти идея удалась,
Подмяв под брюхо пол-Европы,
К Бискаю и Ламаншу топать,
У европейцев не спросясь,
Не вышло, и народы мира
Не захотели вдруг кумира,
В глазах чьих лишь одна борьба,
Иметь на шее у себя.
 
 
А на Руси великой мор,
Дороги в грязи утопают,
Прилавки по муке скучают,
Евреи ждут свой приговор,
Врачи свое уж получили,
ЦК родное залечили,
Подняли руку на вождя.
Мир ждал кровавого дождя.
 
 
Но не случилось! Сталин слег
И вскоре умер в одночасье,
В штаны наделав от несчастья,
Что в туалет дойти не смог.
…Лука взрослеет, годы мчатся,
Со школой надо расставаться,
Но с поведением грешит
И в хулиганы норовит.
 
 
Ватага школьная друзей
Со временем надоедает,
И даже скуку вызывает
Однообразье долгих дней.
Так и сейчас в эпоху страха,
Прикрывшись именем Аллаха,
Превозмогая боль разлуки,
Отвыкли жать друг другу руки.
 
 
Но все проходит – аттестат
В портфеле место занимает,
Лука с ним в институт шагает,
Экзамены сдает и взят.
Пять лет проходят чередою,
Сменяется весна зимою,
Девичий смех, кисель и пиво,
Студент умеет жить красиво.
 
 
Приходит первая любовь
И с нею странные желанья,
И страсти новой утиханья
Не разгоняют в венах кровь,
Как позже, требуя возмездья
И доводя до исступленья
Взбешенный мозг – следы разрыва,
Придет потребность перерыва.
 
 
Настанет пауза в словах
И во взаимных обвиненьях,
Рейсшина просится в движенье,
Чтоб сдать чертеж не впопыхах,
А с чувством, с толком, с расстановкой,
Но все равно ты будешь колких
Насмешек жертвой и вина,
Но в этом не твоя вина.
 
 
Виною был портвейна вкус,
И звон граненого стакана
Звучал не в баре ресторана,
Как будто каждый был француз,
А просто настигает повод,
Собравший трешку, винный омут
Захватывает, как злодей,
И жизнь бежала веселей.
 
 
Горчица в глотке, хлеб и соль —
Мы были словно на диете
И веселились будто дети,
С восторгом вовлекаясь в роль.
По ватману скользит рейсшина,
Диплом пугает словно мина,
Паёк солдатский, целина —
За глубиной не видно дна.
 
 
Но жизнь мельчает как-то вдруг
И ты на дне глубокой ямы,
И главными здесь зав. и замы.
Диплом не разрывает круг
Порочности и злости сытой,
И совесть кажется убитой —
Она молчит под гнетом планов
Всех достижений и обманов.
 
 
Один призыв сменить другой
Спешит в решении задачи
И, в ожидании удачи,
Очередной ждешь выходной.
И он приходит. Здесь уж водка!
Затиснуты в стенах хрущевки,
Ее мы глушим год за годом
Вдвоем с зашедшим почтальоном.
 
 
Придет соседка-проводник
С огурчиками малосола,
И мир весь кажется зеленым,
И рвется сердце на пикник:
В леса дремучие Анголы —
Туземцы здесь от страсти голы,
И ждут прихода Ильича,
Но своего, не москвича.
 
 
Или на Кубу кровь промыть
У стойки старым крепким ромом
В дыму сигарном без парткома
О жизни мысли распустить.
Хвалить Фиделя и Гевару,
Мечтать озеленить Сахару
И реки, повернувши вспять,
На мирный атом уповать.
 
 
Мечты в реальность не ведут,
И серость будничной картины
Сны дополняют без причины
И в негу таинства влекут.
Лука женился и крестился.
Нет, отродясь он не молился
Ни в синагогах, ни в церквях,
Ни без свечей, ни при свечах.
 
 
От счастья пьян, как от вина,
В семьи заботы погружаясь,
Карьерным ростом увлекаясь,
Он ждал рожденья сорванца.
Тот миг настал, и в руки мужа,
В комок свернувшись неуклюже,
Младенец лег, как будто в рай,
Жена вскричала: «Принимай!»
 
 
И сын был принят в дом. Уют
Ему судьбою был навязан,
Он был любим и тесно связан
С народом, уважавшим труд.
Лука достаток в дом таская,
На трех работах пропадая,
Всегда в долгах, всегда в нужде,
В заботах, движущих к беде,
 
 
Хронически не досыпал.
Инфляция сжигала деньги
И даже для туземцев серьги
На них никто не продавал.
Чтоб к руководству быть поближе,
Сгибаясь с каждым разом ниже,
Чтоб сервелат в семью тащить,
Пришлось и в партию вступить.
 
 
Смеялся впрок родной завод:
Жидом, мол, был, жидом остался,
И чтоб никто не сомневался,
Притянут был законов свод.
Слова умершего генсека
Звучали завещаньем веку —
Мол, с нами, но не наш – чужой.
В ООН качали головой.
 
 
Но там лишь взгляд издалека,
Игра в подобье демократий
И в поисках других понятий
Мир слышит стуки башмака[20]20
  Выступление Н. С. Хрущева в ООН сопровождалось ударами его башмака о трибуну.


[Закрыть]
О край трибуны деревянной.
Казался всем он дико странным
И делегаты оробели,
Словно от выстрела шрапнели.
 
 
Но время движется стремглав,
Слова из лозунгов забыты,
В прихожей старое корыто
Толь для белья, толь для забав
Висит как будто символ века,
И предписание из ЖЭКа
Твердит, что каждый должен в срок
Квартирный заплатить оброк.
 
 
Приходит съезд иль юбилей
И пафос данных обещаний
Смердит с трибуны партсобраний
Толь, как наркотик, толь шалфей.
Стране родной по фене было,
Что с нею партия творила
И в Прагу танки понеслись
И до Кабула дорвались.
 
 
Хрущев поруган и свержен.
Два килограмма в одни руки —
В очередях всю ночь старухи
Стояли, отгоняя сон.
На смену дети торопились,
Им кисели ночами снились,
И номер на руке, впав в раж,
Писал чернильный карандаш.
 
 
Летела жизнь – локомотив,
Сбивая стрелки семафоров.
Услышав реплики суфлеров,
Единодушный партактив
Клеймил позором Пастернака
Без вопросительного знака:
За что, и как, зачем, куда?
Рабочий класс кричал: «Туда!»
 
 
Пусть убирается к друзьям,
В мир капитала и позора,
И, дожидаясь приговора,
Скитаться будет по углам.
В тоске с сумой бродить по рынкам,
Набрав гроши на четвертинку,
Протянет под забором ночь,
Чтобы к утру убраться прочь.
 
 
Неймется КГБ никак,
Младая поросль подрастает,
Законы Маркса низвергает
И Самиздат цветет, как мак,
Как розы, как тюльпан в букете,
Его читают деды, дети.
За Бродским гонится тюрьма
И славный город Бугульма.
 
 
Не будем больше вспоминать
Свободу, равенство и братство.
Лука, познав страны коварство,
Решился из нее бежать.
Он поспешил в ОВИР, как в ЗАГС.
Нет, он не ссорился с женою —
Он разводился со страною.
Все это было не показ,
 
 
Не кадры фильмов MGM
Про жизнь Муму или Жухрая,
Судьбы удары ожидая,
Они не кончат жизнь в тюрьме.
Не фильм с сюжетом тети Сары,
Уехавшей из Сыктывкара,
С собакой Милкой и с семьёй —
В Биробиджан – край неземной.
 
 
Евреи бросились туда
По зову партии любимой,
В тайгу, людьми непроходимой,
Искать подобие труда.
Пускай помрут иль выживают,
И нищету не забывают,
Прикрывшись бременем времен,
Законов кочевых племен.
 
 
Наш календарь худеть устал,
Евреи вновь в пути-дороге,
Не открепившись в синагоге,
Лука на Запад побежал.
Но на пути ОВИРа сети,
Ты в них за прошлое в ответе,
Тебя запутать в них, при том,
Поможет ушлый управдом.
 
 
Сосед, лифтер иль истопник[21]21
  Истопник – рабочий, занимающийся обслуживанием котельных.


[Закрыть],
Малотиражная газета,
Спускной бачок из туалета
Ведут твой послужной дневник.
В нем поминутно с чувством, с толком
Расписаны командировки,
Постель чужая, отчий дом,
Не позабыто ни о чем.
 
 
Имея справки и печать,
И вызов тетушки Горфинкель,
Его сработал некто Финкель,
Лука пришёл потолковать
В ОВИР. Тот день казался серым.
Кивнувши милиционеру,
Хотел он мимо прошагать,
Мелькнула мысль – как величать:
 
 
Товарищ или господин?
Лука не находил ответа,
Но кобура от пистолета
Дала понять – не дворянин
Стоит на страже у порога.
Грусть подступала понемногу,
Он понял вдруг, что стал чужим
И всей страною нелюбим.
 
 
Разверзлась пропасть между ним
И домом, где он рос мальчишкой,
И где впервые сел за книжки,
Где мать с отцом похоронил.
Но в зал войдя, спустя минуту,
Он знал – ему припишут смуту,
Но аргументы принужденья
Не смогут изменить решенья.
 
 
Он так мечтал спокойно жить,
Забыв идеологий бойню.
В ученья, съеденные молью,
Так не хотелось мысль топить.
Открыть ларёк свой на Бродвее
И торговать галантереей,
Он в Запад верил и мечтал,
Свою судьбу он выбирал.
 
 
И выбрал! В зале шум и гам:
Здесь обсуждаются отказы
И сочиняются наказы
В ЦК, в ООН иль Папе в храм,
Летят петиции и просьбы
С надеждой жалкой: «Удалось бы!
Разжалобить иль дать понять:
Ох, как всем хочется бежать!»
 
 
Но всё случилось, как во сне,
Лука услышал своё имя
И проскочив через полымя
Вопросов, побывав в огне
Допросов, справок и страданий,
Необоснованных терзаний —
Преграды превратились в дым.
Страна всё ж сжалилась над ним.
 
 
На утро почту разобрав
И визу лицезрев глазами,
Свершилось то, чего ночами
Он ждал, терпенье потеряв.
Лука пакует чемоданы,
Потокам слёз открыты краны,
И расставаний долгих стон
В день превращался похорон.
 
 
Но всё проходит. Самолёт
Вдруг оторвался от бетона
И представители закона
Луке позволили проход
Через досмотры и пикеты.
Искали золото, монеты
Чеканки царской. Не нашли
И к самолёту провели.
 
 
Аэрофлот взмыл в небеса,
Лука с семьёю в фюзеляже
И с багажом убогим даже —
До Вены ровно два часа.
В иллюминатор светит солнце,
У туалета два японца
Ведут душевный разговор,
Стремясь перекричать мотор.
 
 
Под пухом белых облаков
Страна родная проплывает.
Её никак не занимает
Движенье стройное полков
Евреев. С гор спешат грузины,
Узбеки, даже осетины —
Колонны в марше, Вена ждёт,
Брамсплатц[22]22
  Брамсплатц – местонахождение благотворительных иммиграционных организаций в Вене.


[Закрыть] ликует и поёт.
 
 
Сохнут, Хиас, Толстовский фонд[23]23
  Сохнут, Хиас, Толстовский фонд – международные иммиграционные организации.


[Закрыть] —
Здесь всех приветливо встречают,
По странам вмиг распределяют,
Но все хотят под венский зонт:
Кафе на улицах, харчевни,
В луга упрятаны деревни.
На полках – «Милки» и в полях[24]24
  Милка – название шоколада с изображением пасущейся коровы.


[Закрыть],
Алкоголизм здесь терпит крах.
 
 
Здесь пиво хлещет через край,
Его по кружкам разливают
И вместо пены добавляют
Ещё глоток – ну просто рай.
Забыты квас и газировка,
Стакан граненый, поллитровка
Не давят на межножья суть,
Лишь «Колы» хочется хлебнуть.
 
 
Она шипит и бьёт в виски,
Усталость мигом прогоняя.
Её ещё не пьют в Китае,
Но в СССР большевики
Её к селёдке подавали
И Запад резко бичевали,
Надолго сев на царский трон —
Воры плюют так на закон.
 
 
Не все едины под луной,
Кипит страстями вся Мальцгассе[25]25
  Мальцгассе – улица в Вене, на которой проживали лица, желающие вернуться в СССР.


[Закрыть],
Бегут назад людские массы,
Им не по нраву местный строй.
Не все хотят работать честно,
Им это слово неизвестно,
И разница меж «дать» и «взять»
Сводилось к «взять», чтоб не отдать.
 
 
Язык чужой, чужой и нрав,
Здесь цены с качеством – примеры,
Купцами стали инженеры,
Лука не ищет здесь забав.
Любой работе рад до счастья,
Остались в стороне ненастья…
Прошло совсем немного лет,
К Луке стучатся в кабинет.
 
 
Табличка на дверях висит
И секретарша чай с лимоном
С лицом, совсем не утомлённым,
Гостям пришедшим дать спешит.
Лука за дверью восседает
И в трубку реплики бросает,
Меняя русский мармелад
На свой австрийский шоколад.
 
 
Его австрийцем можно звать,
Нейтральным? Нет, но между прочим,
Сын подрастает, мама хочет
Его в Америку послать.
Пусть учится, ведь в знанье сила —
Нас всех так партия учила,
Но чтоб не ковырял в носу,
Лука с женой пустил слезу.
 
 
Достичь признанья и успех
Герою нашему порукой
Была не в сон ведущий скука,
Не лень – познанья тяжкий грех,
А страсть суметь, как можно больше,
И потому он бартер с Польшей
Весьма успешно применял,
И CIF и FOB[26]26
  CIF и FOB – рыночные термины оплаты транспортировки грузов.


[Закрыть] благословлял.
 
 
Растут доход и оборот,
Лука, познав власть инвестиций,
Без нарушения традиций
От накоплений перейдёт
К распределенью капитала
По отраслям, каких немало,
Дающих прибыльный процент
На множество спокойных лет.
 
 
Открыты все дороги в мир,
Он в щупальцах капитализма,
Где деньги словно аневризма
Кровавя, вызывают пир.
Но все параграфы законов,
Колокола тревожных звонов
Для всех едины навсегда
И для работников труда,
 
 
Банкиров и учителей,
Парламентариев и прачек —
А как же может быть иначе,
Коль все родились на земле?!
Но вот газета донесла
От Тэтчер важное известие
О Горбачёве и без лести,
Что можно с ним вести дела.
 
 
Россия бредит «перестройкой»,
Капитализм походкой робкой
Спешит, чтоб миру показать,
Что хочет жить, не выживать.
Был Белый дом повержен в прах,
Стучали касками шахтеры,
Им помогали паникеры,
В толпу бросая жуткий страх.
 
 
Вгрызались в мостовую танки
И люди бойкие с охранки
Повелевали здесь и там
С усердьем, равным всем вождям.
Заводы проданы за грош,
Земля и недра под структуры,
Пришедшей к власти, процедурой —
Без прокурора не поймешь.
 
 
Кругом коррупция и взятки,
Все жили в денежном припадке,
Все вдруг привыкли жить взаймы
И потерялось слово «мы».
Аферы, взломы, пирамиды
Перед оплёванной Фемидой,
Народ ревел сквозь страх и вопли,
Пора добраться до оглобли.
 
 
А наш герой – душой купец
Уже в Москве вершит делами,
Точнее скажем, между нами,
Он не желал стране конец.
В России ждали перемены,
Не государственной измены.
Хотели знать, как дальше жить,
Какую родину любить?
 
 
Луки был признан опыт дней,
Прошедшей жизни на чужбине,
Он их провел не в карантине,
А в окружении идей,
Прогресса, новых технологий.
И их с запасом аналогий
Внедряет, чтобы показать,
Как надо бизнес развивать.
 
 
Бегут на Запад поезда,
Груженные металлом, нефтью.
Навстречу тянутся, заметьте,
Продукты мирного труда,
Готовые помочь народу,
Вкусить пришедшую свободу.
Сам Байбаков[27]27
  Н. К. Байбаков – последний председатель Госплана СССР.


[Закрыть], я не шучу,
Луку похлопал по плечу.
 
 
Для сделки подобрав продукт,
Права партнеров уважая,
Все соглашения соблюдая,
Ему успех пришел за труд.
Он не сходил с газетных рубрик
И со столицами республик
Он заключал договора,
Озлобив мир врагов не зря.
 
 
Итак, благословим Луку
И медленно пойдем к финалу,
И вспомним трепетно начало,
Где наш герой, весь начеку,
Таможенный контроль проходит,
А тело все озноб изводит,
Причина не ясна – микроб?
Пора укладываться в гроб?
 
 
Но наш герой в Баку стремится,
С друзьями надо поделиться.
А чем? – Ответить не берусь.
Быть может позже разберусь.
Насиловать не будем лиру,
Она найдет себе кумира,
Кумира в мыслях и делах.
Нам не поможет в том Аллах.
 
 
Он к нам придет издалека
С игрою мускул из спортзала,
Он не сойдет со пьедестала,
За ним пустыня и тайга,
Снега и дикий бурелом.
В борьбе он вышел – победитель.
И устремляясь в вытрезвитель,
Толпе он прокричит: «Нальем!»
 

2014–2022 гг.