Текст книги "В водовороте лет. Поэмы"

Аркадий Эйзлер
В водовороте лет. Поэмы

© Эйзлер А.К., 2023

© ООО «Издательство Родина», 2023

В авторской редакции

Художник Е.В. Максименкова

* * *

Стояла осень у дверей

 
Стояла осень у дверей
          И падала листва,
И дождь хлестал о мой балкон
          не час, да и не два.
Спать не хотелось, сон не шёл,
          хоть тьма была вокруг.
И я схватился за перо,
          но испугался вдруг.
Я не писал уж так давно
          и многое забыл,
А что запомнил, для себя
          на память отложил.
И то, что в памяти лежит,
          что просится в строку,
Не так легко найти, отдать —
          не знаю, ли смогу.
 
 
Усталый взгляд скользнул к стене,
          к листкам календаря.
Уж сколько времени прошло —
          и может быть не зря.
Перо забыв, прошёл к окну
          случайно, просто так,
Я произвольно повернул
          транзистора рычаг.
И десять лет – то не в зачёт,
          забытые слова,
Динамик голос подаёт, стоп:
          «Говорит Москва…»
И в горле ком, дыханья нет,
          стук сердца, как набат,
И время повернуло вспять
          на десять лет назад.
 
 
Знакомый голос рассказал
          годам наперекор,
Что виноградники дают
          целительный кагор,
Коровы строятся в ряды
          на племенной парад,
На Спасской башне бьют часы
          который год подряд.
И цифры в голове стучат,
          и слов водоворот:
В передовицах из газет —
          убой свиных пород,
Стремится диктор досказать
          отрывки из статьи,
Как космонавт сказал жене
          последнее «прости».
 
 
Рекорд по вырубке угля —
          рубеж успешно взят,
Растут удои молока
          и выводки цыплят.
Я слышу, сколько кирпичей
          отправлено в село,
Мы выше и сильнее всех
          любым врагам назло.
Меридианы голос рвал
          и параллели сёк,
Витиеватых слов каскад
          я всё ж понять не смог.
 
 
Наивность с возрастом прошла,
          трезвее стал расчёт,
Но жизнь для каждого из нас
          вела особый счёт.
И счёт был этот на года, на сроки,
          на зачёт,
И получали мы сполна —
          кто муки, кто почёт.
Одни на должности свои
          смотрели свысока,
Другим же караульный пост
          проламывал бока.
Одни колоннами лились
          на праздничный парад,
Людской поток других колонн
          спешил в сибирский ад.
 
 
Один инструкции давал,
          как танцевать «Жизель»,
Другой был выслан из страны
          за тридевять земель.
Один имел права на ложь,
          что правдой называл,
Другой другую правду знал
          и из-за лжи страдал.
Итак, две правды – две судьбы.
          Какую выбирать?
Но голос диктора вещал,
          Что то – не мне решать.
А лесорубы валят лес
          в тайге неездовой,
Освоен метод на полях
          квадратно-гнездовой…
 
 
Но десять лет тому назад
          решенье принял я,
И вместе с правдой и судьбой
          я поменял края.
И уж не десять лет прошло,
          а полных двадцать два,
И осень вновь стоит в дверях,
          и падает листва.
И новый голос в тишине
          даёт в эфир заряд:
Страна в агонии лежит
          который год подряд.
И те, кто гнал нас из страны
          и закрывал нам рот,
Кто нас учил, как нужно жить
          на много лет вперёд,
 
 
Призвав всех к классовой борьбе,
          не отступать назад,
Лежать на нужной стороне
          разбитых баррикад,
Разграбив, растащив, урвав
          российское добро,
Они открыли нам своё
          матёрое нутро.
Отбросив сказку-коммунизм,
          трезвон благих идей,
Они иллюзию надежд
          отняли у людей.
В азарте страсти игроки,
          узрев последний шанс,
Они с проворством шулеров
          разложат свой пасьянс.
 
 
Запрятав козырную масть
          под стол и для родни,
Они рассчитывать могли
          на солнечные дни.
И ваучер, в руке зажав,
          и кепку отложив,
К народу Ленин зашагал,
          по-прежнему плешив.
История пошла назад,
          на старые круги,
Теперь уж каждый понимал,
          и даже старики,
Что снова поделили всё
          одни между собой,
Других осталось лишь поднять —
          на новый смертный бой.
 
 
Теперь никто уж не поёт,
          что «всё вокруг моё»,
В слезах осталось поминать
          ушедшее житьё.
А голос диктора ко мне
          уж проникал едва…
Стояла осень у дверей,
          и падала листва.
 

1998 г.

Сельские трагедии

По материалам местных и центральных газет.

«После всяких «неприятий» мир бесповоротно принят во всей совокупности красот и безобразий»

С. Городецкий

Глава 1

 
Небо прощалось с присутствием дня.
Всадник, покинув лихого коня,
На перепутье у дальних дорог
Вечером поздним в засаде залёг.
 
 
Ночь так тревожно стучится в окно,
По телевизору гонят кино,
Каша в подушках и борщ на плите,
Кто-то скрывается там в темноте.
 
 
С речки прорвался на миг холодок,
Пуля бандитская вскрыла висок.
Всадник в пыли там остался лежать,
Помощь ему не пришлось вызывать.
 
 
Утром, едва лишь забрезжил рассвет,
Гроб принимает дощатый паркет,
В нём лейтенантик, причёсан и чист,
Отвоевался кавалерист.
 
 
У изголовья – вся в чёрном жена.
Спрятать страданье не в силах она.
Слёзы застыли в округлых глазах,
То ли от муки, а может, в грехах.
 
 
Как алкоголики, выпив духи,
С храпом, в надрыве поют петухи.
И «а’капелла» старухи ведут —
Повод хороший и стопку нальют.
 
 
Поп бородою залёг меж грудей
У многолетней супруги своей.
Слухи о смерти пришли к попадье,
Челюсти поп перепутал в беде.
 
 
В рясе, с кадилом, спросонья мыча,
Принял с устатку стакан первача.
Пряча у гроба невинность в штаны,
Поп вспоминал аномальность жены.
 
 
В доме молитвы, стенанья и плач,
Ходит по кругу проклятый первач.
Мыслей остатки тлеют в мозгах,
Мало кто твёрдо стоит на ногах.
 
 
Местный затейник взглянул на часы,
И над толпой пронеслось: «Выноси!»
Гроб с перекосом на плечи упал,
Ловко покойника кто-то поймал.
 
 
Гроб продвигался на вынос вперёд,
Шумно молился пришедший народ.
Вот позади и родимый порог,
И впереди не осталось дорог.
 
 
Все проскакали, промчались, прошли,
Многие в этой степи полегли.
Ну, а живые в последний поход
Мёртвых выносят ногами вперёд.
 
 
Больше не будут по полю скакать
И в рукопашной бандитов встречать.
В мире покой. Нет часов и минут.
Вечность душе предлагает приют.
 

Глава 2

 
А вслед за гробом, как на редут,
Однополчане с трубою идут.
Тащится знамя, как алая кровь,
Криком кричит молодая свекровь.
 
 
Грига трубач верхней нотой достал,
Кто-то от страха в могилу упал.
Скинулись «хересом» и огурцом,
Чтобы бедняга не двинул умом.
 
 
Пахнет сиренью, махоркой, вином,
Потом крестьянским и конским «добром»…
Но горный ветер приносит озон,
Нейтрализуя издержки времён.
 
 
Рядом с могилой холм свежей земли,
Грустных берёз молодые стволы
Ветви взметнули, как руки, прося:
«В землю не надо. Взлети в небеса».
 
 
Но решено всё в таинственной мгле:
Дублеру Христа не бывать на земле.
А потому знак традиций таков —
Спрятать покойника в толщу веков.
 
 
В речи прощальной отметил комбат
Невосполнимую горечь утрат
(В светлое завтра шагает страна) —
И в заключенье вручил ордена.
 
 
Гроб забивали уже веселей,
Не попадая по шляпкам гвоздей.
Каждый за ручку вдову подержал,
Землю в могилу три раза бросал.
 
 
И на поминках, почтенье храня,
К концу собрались уходящего дня.
Быстро до мерзости вновь набрались,
И позабыли, зачем собрались.
 

Глава 3

 
Из незапамятных дальних времён
Знает история много имён:
От страстного Демона и Сатаны
До злого Мефисто из Гёте-страны.
 
 
И для забавы, для пробы страстей,
В муки повергнувши судьбы людей,
Жизни сценарий писать без пера —
Они режиссёры и мастера.
 
 
Жизнь иногда возражала судьбе,
Как в этой старой крестьянской избе.
В разгаре поминки, водка рекой —
Будни картины на выставке злой.
 
 
Сцены мелькают, как пьянства фурор.
Здесь ещё медлит фантаст – режиссёр.
Вдова ещё в чёрном, очень строга,
Держит зубами кусок сапога.
 
 
О сапоге и не вспомнит комбат.
Мысли шальные сквозь череп летят.
Сразу желаний почувствовав зов,
Гнётся под ним молодая свекровь.
 
 
Старый трубач, захмелевший меж блюд,
С туфлей вдовы исполняет этюд.
Руки мужские лежат до утра
В брюках затейника выше бедра.
 
 
Боговы слуги не вечно живут,
Мира привычки с достоинством чтут,
И, выполняя семейный обет,
Поп с попадьёю грешат по чём свет.
 
 
А во дворе у заборов и стен
Бьются участники массовых сцен:
Пряжки взлетают солдатских ремней
Над головами крестьянских парней.
 
 
И в драматизмом наполненный зал
Зритель случайный цветов не бросал,
Быстро усвоив порядок игры —
Буйство страстей отдалённой дыры.
 
 
И это, конечно, не пьяный кураж —
Рука режиссёра, дерзкий мираж.
Актёры в экстазе вдруг падают в транс,
Словно спешат отработать аванс.
 
 
Он уже в зале – злой гений, бастард,
Играет страстями, как в биллиард,
Вгоняя их в лузы, словно шары,
Хитро своей добиваясь игры.
 
 
Вдруг прозвучало: «На сцену его!» —
И режиссёра ведут самого.
Он, жмурясь от взглядов, кланяясь в тьму,
Будку суфлёра увидел в дыму.
 
 
В будке под сценой, словно в гробу,
Лицо человека с повязкой на лбу.
Глаза в лихорадке, словно больны,
Скулы худые и щёки бледны.
 
 
Он хочет всё время что-то сказать,
Но губы дрожат – трудно что разобрать.
То, может быть, слов неудачный подбор?
И на лице удивлённый укор.
 
 
Этот укор, как поленья костра,
Тепло сохраняя всю ночь до утра,
Внутри обгорев, словно пепла обвал,
Усталым огнём режиссёра обдал.
 

Глава 4

 
А за околицей и за мостом
На кладбище старом, как бы тайком,
Берёзы склонились тихой листвой,
Покой охраняя могилы сырой.
 
 
Там, в одиночестве тёмном, как ночь,
Земные заботы отброшены прочь.
Желанья угасли, время стоит,
Память упрямо о прошлом молчит.
 
 
Минуты застыли, встали часы.
Груз поколений не давит весы.
Здесь бесконечность не знает начал.
В бездну с концами летит интеграл.
 
 
Исчезли законы, клетки границ,
Приклад карабина, скрип половиц,
Шелест травы, дальний крик журавлей,
Лики страданий чужих матерей.
 
 
Небо связало себя с пустотой
Только крестами работы простой.
В этих крестах меж фамилий и дат
Средь прочих покоится лейтенант.
 
 
Он в той холодной, сырой пустоте,
Будто привыкнуть не смог к темноте.
И, вдруг почувствовав страшное зло,
Тело с душой распроститься смогло.
 

Глава 5

 
И полетела душа на простор,
Взмыла над кладбищем, за косогор,
И увидала внизу с высоты:
Словно парадом проходят кресты,
 
 
Держат равненье и интервал.
Вместо знамён – эпитафий вокзал,
Кажется, кто-то сквозь топот сапог
Вместо приказа твердит некролог.
 
 
Хаты родимой деревни видны.
Что там за гвалт, что за звуки слышны?
Чтоб любопытство своё утолить,
Стала душа над гуляньем парить.
 
 
Рано для танцев, и клуб взаперти.
Белой не видно невесты фаты.
Ну, а гармонь, что лабает фокстрот?
Да и труба за желудок берёт.
 
 
«Что там случилось? – гадала душа. —
Труппа артистов случайно зашла?» —
И, сманеврировав в летней жаре,
Вмиг оказалась в суфлёрской дыре.
 
 
Случай досадную шутку сыграл —
Дух лейтенанта в суфлёры загнал,
А режиссёр, он назначен судьбой,
В громе оваций стоял пред толпой.
 
 
Он зала не видел, лишь в темноте
Кровь лейтенанта на белом бинте
С ясностью грезилась в бликах лучей,
Баха играет ансамбль скрипачей.
 
 
Грации скрипок на тонких плечах
Тихо дрожат, словно тени в свечах,
И, испуская мелодии звук,
В сердцах оставляют страданья разлук.
 
 
В этих страданьях и скорбь, и печаль
Юности, быстро умчавшейся вдаль,
Грёз не пришедших, неведомых чувств…
Дружбы предательство, подлость кощунств.
 
 
Баха сменяет француз Берлиоз.
В скорбной мелодии – колкий мороз.
Сердцем владеет холодная жуть.
Можно ль вторично навечно уснуть?
 
 
Мысли последней отчаянный всплеск
Дух лейтенанта счёл за гротеск.
Но режиссёра задуманный план
Жизнь превращала в жестокий роман.
 
 
В этом романе страниц не найти,
Жизнь и судьба здесь скрестили пути,
И без единой чернильной строки
Всё режиссёром кромсалось в куски.
 
 
Но этот взгляд лейтенантовых глаз
Скорбью своей режиссёра потряс.
Вот почему стали скрипки звучать —
Чтоб, как в Освенциме, легче страдать.
 
 
Пьянство, разврат, безрассудство и вой —
Сцены проходят одна за другой.
Здесь не до скрипок, страданий, мольбы.
Мир обнажён для жестокой борьбы.
 
 
Зверских инстинктов кровавый оскал
В блуде дремучем любовь попирал.
Без сожалений, без боли, без слёз,
Жизнь прожигалась, как брёвна в мороз.
 
 
Всем наплевать в этой жизни на всё.
Только б оглоблю не взяло босьё,
Только б не вздумал кто-то опять
Своё и чужое в кучу мешать!
 
 
Под вечер дерутся, пьют натощак,
Знамя продал комсомольский вожак.
В Ленинской комнате, в красном углу
Девочки мальчикам ставят иглу.
 
 
Всё помешалось в разгуле страстей —
Жизнь бестолковая с прахом идей.
Знак режиссёра – судьбы фатализм,
Дух лейтенанта – наивный марксизм.
 
 
Вновь захотелось от жизни сбежать,
На кладбище старом звёзды считать,
В саван укрыться, крестом заслонясь,
И на прошедшее больше не злясь.
 
 
В гробе не тесно – покой и приют,
Тапочки белые ноги не жмут,
И на коленях не надо стоять,
Богу и Марксу молитвы читать.
 
 
Но эгоизма навязчивый червь
К сердцу бросался, как волны на верфь:
Слишком недолго на свете он жил,
Мало дружил он и мало любил.
 
 
Губы и руки его никогда
Верной жены не коснутся, найдя
Тепло и желанье отдаться в ответ,
С единственной просьбой – выключить свет.
 
 
Детей незачатых сокрыты глаза,
Мир не тревожит ребячья слеза.
Жизнь растащили по кирпичам:
«Всё надоело! В могилу, к чертям!»
 
 
«Спектакль окончен!» – вскричала душа,
С будкой суфлёрской простилась, спеша
К себе на кладбище, на холмик с крестом —
Под небом безоблачным вырытый дом.
 
 
И без оркестра, венков и речей
В царство проникнув беззвёздных ночей,
Душа лейтенанта вздохнула с трудом
И снова забылась неведомым сном.
 

Эпилог

 
Время прошло той далёкой поры.
В воздухе душном снуют комары.
Скошена травка, прополот сорняк.
На кладбище сельском лежит молодняк.
 
 
Они все погибли от пуль и ножей,
Лопат, коромысел и конских вожжей,
От буйства, от водки и страстной любви,
Дешёвой махорки и дерзкой братвы.
 
 
А в отделении, в вечной тоске,
На мраморном камне – шрам на виске
Отчётливо виден на фото цветном:
Взгляд с укоризной и вечным огнём.
 
 
Во взгляде читает судьба-режиссёр
Жене и свекрови извечный позор.
По пьянке комбат захлебнулся в бадье.
Попу анафема … и попадье.
 

1998 г.

От грохота трамваев…

 
От грохота трамваев
          и завыванья шин,
Домов многоэтажных
          и выхлопов машин
Я убежал из города
          за горы и леса
На озеро прозрачное,
          где тонут небеса.
 
 
Овал огромный озера
          мне виден из окна,
К подножью гор заснеженных
          ласкается волна.
Она в порыве страстном
на берег набежит
И, ошалев от счастья,
          быстрей назад спешит.
 
 
Песчаный берег в золоте,
          зелёный лес вдали,
А если выйти на балкон,
          то виден край земли,
Где белый парус облаков
          уходит в небеса,
Отрогов горного хребта
          сияет полоса.
 
 
Крутая лестница ведёт
          с балкона в тихий сад,
И погружаешься в цветов
          волшебный аромат.
И пенье птиц, и шелест трав —
          какой же рай вокруг!
Мне здесь хотелось быть с тобой,
          мой старый добрый друг.
 
 
На одиночество роптать
          и не ценить покой,
Друзей далёких вспоминать
          и пить за упокой.
Больное сердце рвать в куски,
          крутить судьбу назад,
И кадры жизни тасовать,
          минуя боль утрат.
 
 
По-новому войти в судьбу,
          заполнить жизни зал
И прокрутить своё кино,
          никто чтоб не мешал.
Сперва попробовать с судьбой
          поговорить на «ты»,
И режиссуру отобрать,
          пообещав цветы.
 
 
Актёров выбрать, текст раздать,
          расставить реквизит,
Затем с оркестром пробежать
          весь жизненный транзит.
Потом воспоминаний шквал
          кромсается в куски.
Сам Станиславский проклял всё б
          до гробовой доски.
 
 
Мелькнёт в сознаньи эпизод —
          заведомая ложь,
Сигнал команду подаёт,
          и всё решает нож.
Бескровный нож кроит сюжет
          и сцены бытия,
И ты становишься себе
          защитник и судья.
 
 
Пророков нет, герой, как Бог,
          и абсолютно прав,
Событий чёток пересчёт,
          как воинский устав.
Никто не омрачит судьбу,
          толпой не наорёт,
Никто с цингой на Колыму
          этапом не идёт.
 
 
Никто с трибуны не клеймит
          запуганных людей,
Забыты муки и позор
враждующих идей.
Кругом гармония добра
и разума прилив,
Года печали, время слёз
          упрятаны в архив.
 
 
Такой всемирный оптимизм,
          такая бодрость чувств,
И постепенно сознаёшь,
          что то – шедевр искусств.
Рукою твёрдой, не спеша,
подпишешь гонорар.
Тушите свет! Идёт кино!
          Здесь тянут на «Оска́р».
 
 
И снова лестницей крутой
          выходишь на балкон,
Экраном света и теней
          беспечно увлечён.
Всё так же плещется волна
          о берег золотой,
И белый парус облаков
          блуждает за скалой.
 
 
Калейдоскоп реальных лиц,
          событий и времён
На пленку ляжет без купюр
          и праздничных знамён.
Мне слышен звон колоколов
          и шум волны в окно,
Спешите видеть, господа,
          здесь крутит жизнь кино.
 

1999 г.

Ещё в постели и, зевая…

 
Ещё в постели и, зевая,
таранишь силой всплески чувств.
Их амплитуду поднимая,
взлететь экстазом в мир искусств
так хочется! Но ночи страсти
не выпускают из-под власти,
с тревожными смешавшись дня
вестями вечера дурного,
очередного выходного,
слетев листком календаря.
 
 
Остатки сна зарыв в подушку,
ладонь воды холодной в рот
плеснув, и рифмы в раскладушку
укладываешь. Мысль бредёт,
как будто в лес тропою дальней,
в тень, к ручейку, где попрохладней,
где вечный ключ – Ессентуки,
как строфы, воду наверх гонит,
конечно, наклониться стоит,
прислушаться – звучат стихи.
 
 
Теперь не надо отвлекаться,
чтоб время зря нам не терять,
и по-анкетному ужаться,
чтобы все строчки срифмовать
и всё, что в голову приходит:
вот по карнизу Карлсон бродит,
вот баба, правда, не Яга,
с ногой, не костяной, под мышкой,
вот Петя или Пётр с книжкой
про волка. О́бразов – стога!
 
 
В один из них проник Евгений,
В другой – Татьяна, как вдова.
На фоне всей колхозной лени
Она – источник мастерства.
С Онегиным домами дружит,
о старом Гремине не тужит,
скучает, правда, по Трике…
Намедни он прислал ей розы.
Где их сумел достать в морозы?
Наверно, в старом сундуке.
 
 
Пиши, перо благоговейно!
Чернилам сохнуть не давай!
И капли доброго портвейна
с водой из крана не мешай.
Застряв на слоге на ударном,
себе ты кажешься бездарным,
да и другим. С каких-то пор,
среди стогов по полю шляясь,
за строфы нудных рифм цепляясь,
ни с кем уже не ищешь ссор.
 
 
И в дообеденной дремоте
зачем фундаменты шатать?
Уж лучше при дурной погоде
Игрою в рифмы развлекать
себя с женой у самовара.
И Куйбышев – опять Самара.
И Чичиков в мечтах о том —
заевши рябчик ананасом,
с Маниловым напившись квасом, —
как выгодней продать «Газпром».
 
 
Сирени веточка в бутылке,
в ней капли утренней росы.
Скатился вовремя Грушницкий
с площадки. Прострелить трусы
ему успел ещё Печорин
и, как известно, был доволен,
уехав в Ближние Челны.
Он в губернаторы подался,
с Дубровским на дуэли дрался
за честь своей второй жены.
 
 
И в эту утреннюю пору
сюжетов острых, лиц и драм
перед глазами, словно в гору,
стучит телега по камням
колёсами воспоминаний,
легенд, злых домыслов, гаданий,
забытых былей, небылиц,
инфантерийных генералов —
из книжных памятных завалов
и мемуаров светских львиц.
 
 
С опухшей головой в постели,
как хочется опять уснуть,
послав всё к чёрту – на неделю
опять блаженно утонуть
в удобных, мягких волнах лени.
И быть способным на колени
упасть, прощения молить
у снов, у судеб и у Бога,
и сорок капель на дорогу
валериановки налить.
 

Март 1999 г., Вена

Круговорот

«В Московском планетарии проводятся лекции на тему: «Было ли начало и будет ли конец света». Лекции сопровождаются демонстрацией звёздного неба и красочными диапозитивами».

(Из рекламы по московскому радио 70-летней давности.)

 
Метелями и вьюгами ещё земля полна,
Но людям, да и вербам, мерещится весна.
Земля ещё охвачена морозом по утрам,
Набухли почки у берёз, и в парках птичий гам.
 
 
Еще сокрыта подо льдом от солнца гладь реки.
Поэт сражается с пером за первых две строки.
Смятенье чувств – зима кругом и лето на бегу.
И сколько слов, и сколько грёз растаяло в снегу!
 
 
За окнами упала ртуть, приличия храня,
И минус небольшой стоит до середины дня.
Потом – прыжок температур, ртуть скачет вверх слегка,
Но это вряд ли удивит какого простака.
 
 
Жизнь крутит так всё много раз в водовороте лет.
И нет нужды нам собирать заметки из газет
И заносить к себе в альбом средь прочих небылиц
Законы, даты, имена и цифры из таблиц.
 
 
Но, между прочим, был один упрямец и мудрец.
В событиях он различал начало и конец.
В тетради старой размещал всё, как в календаре.
То был не Пимен, не монах, что жил в монастыре.
 
 
Гимназий он не посещал, а также школ земских,
И семинарий не кончал духовных и других,
В Казанский университет экстерном не сдавал,
И только жизни трудный путь тетради поверял.
 
 
Но годы шли, мудрец старел, и всё тетрадь росла,
И неожиданно в одном упрямцу помогла.
И как бы ни вращался мир и что бы не творил,
Мудрец наш истину одну в тетради находил.
 
 
Была та истина проста и вовсе не нова,
Но открывала дверь порой к загадкам бытия,
Природой так заведено, а кто не знает – плут,
Что сон всегда спешит сменить тяжёлый долгий труд.
 
 
Стремится организм живой и даже не живой
С активной жизни перейти на сладостный покой.
И этот сладостный покой – не пенсия за стаж,
А просто накопленье сил в очередной вираж.
 
 
Вираж боёв, вираж любви, вираж весны и грёз,
Чтобы творить, гореть, любить, исплакаться до слёз
И обессиленным упасть без слов и без мольбы,
И снова силы собирать для будущей борьбы.
 
 
И этот бесконечный цикл – мир ужасов и бед,
Неповторимый счастья миг одержанных побед —
Исправно старец заносить спешил к себе в тетрадь,
Чтоб время года, день и ночь в деяньях различать.
 
 
Он фазы эти различал не только у людей,
Аналоги он находил у блох и у червей.
Законы сна он познавал и увяданья сил,
И в обступившей суете примеры находил.
 
 
Медведь в берлоге спит зимой, беспомощен и хил.
Деревья сбросили листву и с нею хлорофилл.
Пшеница в стадии лежит неведомо какой,
Её Лысенко называл молочно-восковой.
 
 
Наш старец не был в стороне от мировых наук,
Их изучение ему не доставляло мук.
Он был не пушкинский герой, скользивший темам в такт,
Любой издатель был готов с ним подписать контракт.
 
 
Аналитический простор, свободной мысли всплеск,
Тетради чистые листы, огня в камине треск
Располагали размотать таинства жизни нить,
Труды чужие обобщать, критиковать, хвалить.
 
 
В работах Дарвина старик ценил исканий смысл,
Но эволюций отвергал сомнительную мысль.
Морга́н открыл ему закон о ветвях хромосом —
Мутационную кадриль, наследственный синдром.
 
 
Великий Фрейд – души стратег, интерпретатор снов, —
Был старца друг, встречался с ним у венских берегов.
В психоанализа объект он старца превращал.
На знаменитую софу его он помещал.
 
 
Но как-то раз, присев за стол и книгу полистав,
Свой взор наш старец устремил на воинский устав.
Всё четко: марши и привал, потом опять бросок,
Солдат усвоил каждый пункт, конечно, назубок.
 
 
Устав имеется для всех: для роты и полка,
И движет массами людей железная рука.
В природе тоже свой устав и логика ума,
И это старец наблюдал, глотая книг тома.
 
 
Но кто создал устав для нас – людей, а не солдат?
Как мог он всё предугадать, насмешливый педант?
Периодичность ночи с днём, вращение Земли,
Позиции других планет в огромный план легли.
 
 
Всё было точно учтено до малых доль секунд,
Распоряженья не сошли с машинки «Ундервуд».
Часов космический отсчёт не вёлся по «Bréguet».
Галактик дальних глубину вещал не интернет.
 
 
До старца много лет назад на каверзный вопрос
Дотошный Кант нам отвечал, во всё совавший нос:
Мол, априори, может быть, и чувствам вопреки,
Вся энтропия – просто нуль, замкнуто всё в круги.
 
 
Движенья нет и нет тепла – суровая печаль.
Повсюду холод, ночь и мгла – неведомая даль.
И гробовая тишина, туманов косяки,
И невозможность потереть в раздумии виски.
 
 
И здесь философ допускал, себя вгоняя в раж,
Что дух, туманное «ничто», им взят на абордаж.
Ни тишине он был не рад, ни холоду, ни тьме,
Как будто миллиарды лет на нарах спал в тюрьме.
 
 
«Es hat geknallt!»[1]1
  Es hat geknallt! (нем.) – Раздался хлопок!


[Закрыть], – вскричал вдруг Кант, уже едва дыша.
Он словно очевидец был рожденья вещества.
Рождался мир, рождался звук, рождался мыслей счёт,
И Кант пытался доказать тепла круговорот.
 
 
Материя пришла в испуг в минуту торжества,
И как-то растерялась вдруг, а где-то сжалась вся.
«Процесс пошёл!» – кричал наш Кант, как через двести лет
Другой мечтатель крикнет вдруг, не заглянув в конспект.
 
 
Возникли пыль, песок, земля, хребты огромных гор.
Вода в озёрах и морях заполнила простор.
Верхушки пальм взметнулись ввысь, глотая кислород.
Адам и Ева собрались людской умножить род.
 
 
И всё, что создавалось вдруг неведомой рукой,
Всё подчинялось, как в строю, команде уставной.
Отсчёт космическим часам – завёлся механизм,
И время повело свой бег на новый катаклизм.
 
 
И снова «кналь», и снова дух, туман и абордаж,
И снова к чёрту всё летит в очередной вираж.
Вот всё, что старец почерпнул из кантовских идей,
О чём он много размышлял один в тиши ночей.
 
 
Но двести лет прошло с тех пор, как жил великий Кант.
За это время мир познал ядро и дерзкий квант,
Орбиты электронных бурь, метеоритов дождь,
Галактик новых череду и «чёрных дырок» мощь.
 
 
Эйнштейн Ньютона освежил на современный лад,
Галактик множество вложив в отчёт координат.
И если скорость велика, близка уж к световой,
Движенье поменяет путь первоначальный свой.
 
 
И звёздный луч, спешащий к нам сквозь миллиарды лет,
На самом деле – лишь звезды уже сгоревшей след.
Из неэвклидовых пространств несёт он холод свой —
Тот дуализм нам описал француз Луи де Бройль.
 
 
И резюмировал старик, нахохлившись, как дрозд,
Что, если к нам спешат лучи от отгоревших звёзд,
Мы и в галактиках найдём периодичность фаз —
Погаснуть может только то, что загорелось раз.
 
 
И в трауре сгоревших звёзд и плачущих навзрыд
Системы Солнечной закон был Кеплером открыт.
Великий немец описал движение планет,
И Солнце принял как звезду за миллиарды лет.
 
 
Орбиты ближних из планет, конечно, и Земли
По строгим эллипсным кривым, минуя Солнце, шли.
И фокус каждой из орбит и в разных плоскостях
В центр Солнца должен угодить, истерзанный в страстях.
 
 
Вкруг Солнца мчится хоровод, планет весёлый рой,
Их траектории орбит предсказаны судьбой.
А Кеплер только утвердил на кончике пера
Математический макет бесхозного добра.
 
 
Но можно хаос дальних звёзд, галактик и планет
Представить тысячами солнц средь миллиардов лет.
Такой единый макромир сейчас понятен всем —
В нём можно точно указать любую из систем.
 
 
Так думал мудрый наш старик, очки надев на нос.
Конечно, так же думать мог любой молокосос.
Но старец снова начинал писать в свою тетрадь,
А тем, кто б вздумал заглянуть, мог бы и в морду дать.
 
 
Ещё не время посвящать всех в таинства страниц.
И мимо пробегает взгляд газет передовиц.
По воле случая спешит наш мир из цикла в цикл.
Все словно жребием своим предугадал Перикл.
 
 
О, если б жребия познать все тайны божества!
Посметь у Бога отобрать искусство мастерства,
Без мук творить, без слёз страдать, без боли умирать,
И в монотонности пустой вердикты ожидать!
 
 
Старик ссутулился совсем и видит лишь едва,
И окончательно седой уж стала голова,
Но всё к тетради норовит уже который год,
Чтоб в строчную канву вписать идей круговорот.
 
 
Но чем встревожен старец вдруг, чем озабочен он?
Который день не пьет вина и забывает сон.
Быть может, спала наконец, завеса с мудрых глаз,
Открыт случайности закон и вероятность фаз?
 
 
Он знал о циклах жизни звёзд, галактик и планет,
Сгоревших в пламени огня и испускавших свет.
И этот свет мы видим все в безоблачных ночах,
К нему мы устремляем взор, моляся при свечах…
 
 
По звёздам водим корабли, орбит сверяем путь,
В них вехи всех календарей и гороскопов суть.
Но старец чувствовал уже зловещий рок. Он знал
И в звёздном свете находил трагический финал.
 
 
Из термоядерных пучин холодный и пустой,
Волны лишь свойства сохранив, о чём писал де Бройль,
Приходит к нам тот свет в ночи, препятствия порвав,
Потоком квантовых лучей свой путь к нам отыскав.
 
 
И наблюдатель на земле, отнюдь не хиромант,
На небе видит море звёзд, но, жаль, не видит квант.
Он и прозрачен, и незрим, как импульс непустой,
Волною движется он к нам с какой-то частотой.
 
 
Но звёздных волн небесный дождь – не ливень и не гром,
И это даже не капель в апреле за окном.
И лишь приборов стрелки вдруг отклонятся слегка,
Холодный трепет уловив лучей издалека.
 
 
Лучом прижавшись, как щекой, к отводам термопар,
Мы получаем частоту и амплитуду в дар.
И хаос этих величин с наскока не понять.
Движенье Броуна его лишь может описать.
 
 
И в этом хаосе лучей старик себе не мил.
На нервной почве вдруг его радикулит схватил.
Беспомощный, ни сесть, ни встать, лежавший, как доска,
Себя он в чувство приводил посредством утюга.
 
 
Кругом толпа учеников, кадило на ветру,
И молвил старец, положив свою тетрадь к ребру:
«Законы жребия познать, друзья, я не сумел,
Не в математике, в другом лежит сейчас предел.
 
 
Многообразие свобод, явлений и причин
Моделью может описать теперь любой кретин.
Но если брошенная кость падёт вдруг на ребро,
Когда посыпать стол песком достаточно хитро,
 
 
Тогда совсем другой расклад, совсем другой отсчёт,
И мир других координат в движение придёт.
Другие правила игры, совсем другой устав.
Что, если кванты дальних звёзд ускорятся стремглав?
 
 
Объединятся вдруг в поток с единой частотой?
И амплитуда возрастёт до силы неземной,
Перед которой просто звук – деление ядра?» —
Старик устало замолчал, напившись из ведра.
 
 
Набравшись сил, он продолжал, со лба стирая пот:
«Да, аномальность бытия к коллизиям ведёт.
Направленная сила волн безумия полна,
Как будто в руки всё возьмёт заезжий сатана.
 
 
Все будут в глубине земли спасения искать,
Кто побогаче, вмиг начнёт уже сейчас копать.
Цивилизация свернёт в пещерный вариант,
Чтоб в новом вираже найти стабильности гарант.
 
 
Но это только первый шок, потом придёт другой,
Когда цикличность на Земле своею частотой
По воле жребия опять – на убыль и на рост —
Вдруг совпадёт по частоте с потоками от звёзд.
 
 
В своей тетради я собрал за много долгих лет
Периодичности закон – на всём остался след.
Следы я эти находил в распадах дальних звёзд,
Ну, и, конечно, на Земле – и летом, и в мороз».
 
 
Старик опять хлебнул воды, свой освежая рот,
Тетрадь внимательно листал, слов подбирая ход.
Затем задумчиво взглянул на преданных друзей
И как-то тихо вдруг сказал: «Не лягу в мавзолей».
 
 
И с беспокойством, все ль поймут, по сторонам зарясь,
Рубашки ворот расстегнул и, к теме возвратясь,
Он продолжал уже с трудом нелёгкий монолог,
И Менделеев в том ему несказанно помог:
 
 
«Немногим более ста лет прошло, как в первый раз
Периодичность главных свойств как функция от масс
Была открыта для всего, чем мир наш так богат.
И элементы всех веществ вдруг выстроились в ряд.
 
 
И место каждого в ряду определилось тем,
Какой заряд несёт ядро у атомарных схем.
Всем положительный заряд ядра известен нам.
О том заботится протон, он в плюс заряжен сам».
 
 
Впервые старика рассказ мне вздумалось прервать.
Читателя я не хочу чрезмерно утомлять
Строеньем атома. И есть такое предложенье:
Те двадцать нижних строк читать для сновиденья.
 
 
«В ядре торчит ещё нейрон – без знака, без примет, —
И оба вместе создают безнравственный дуэт.
Но, чтоб приличие блюсти хотя б со стороны,
За внешний электронный слой запрятаны они.
 
 
И эти электроны все, то знает стар и млад,
Несут, вращаясь вкруг ядра, минусовой заряд.
А в целом атом обречён нейтральным быть не зря,
Пока заряд у всех орбит такой же, как ядра.
 
 
Но, если внешняя среда к активности придёт,
И электронных связей цепь решительно порвёт,
То ненасыщенный тогда валентный электрон
Стабильным снова должен стать, как то твердит закон.
 
 
Тогда весь атом, полный сил, узрев свой редкий шанс,
С чужих владений электрон включает в свой баланс.
И этот новый элемент, и новый материал
Силён стабильностью, хотя молекулярно мал.
 
 
А юркий, лёгкий электрон, скользя между орбит,
Вращается вокруг себя, и этим знаменит.
Способность эту назовёт учёный словом «спин»,
И это важный феномен для будущих доктрин».
 
 
Старик устало помолчал и, отхлебнув шалфей,
В тетради выписки листал отобранных статей:
«Всё нестабильно, всё дрожит, колеблется, летит,
И электрон с одной дуги в другой вираж спешит,
 
 
Но и при этом кванты шлёт с известной частотой,
Их амплитуды рассчитать поможет нам де Бройль.
Всё это, право, не ново – старо, как первый снег, —
Он каждый год приходит к нам, чтоб обратиться в бег.
 
 
Но неожиданность вся в том – проблемы новизна, —
Что если циклы на Земле (и то не ерунда)
Вдруг с частотою совпадут с потоками от звёзд,
Что будет с нами? Жребий злой куда нас занесёт?
 
 
Конечно, трудно рассчитать, куда, зачем и как…
Но, предположим, на ребро Перикла пал пятак.
Тогда всеобщий резонанс всю Землю сотрясёт
И, словно ядерный фугас, всё изнутри взорвёт.
 
 
Всё в миг исчезнет. Канта «кналь» закончит жизни бег.
Земли не станет. Вместе с ней погибнет Человек
И всё живое с неживым исчезнет, как роса,
Поутру поле посетив всего на полчаса.
 
 
Но в пересчёте не на век, на миллиарды лет,
Всё это – мелкий эпизод в истории планет.
И, во внимание приняв трагический масштаб,
Который год не спит уже весь генеральский штаб.
 
 
И если раньше рыли все туннели вглубь земли
И под Москвою город «U» в бетоне возвели,
То по концепции моей, копай иль не копай,
Вмиг с Рощей Марьиной взлетит старинный Разгуляй.
 
 
Вагоны превратятся в пыль на станциях метро,
И сами станции тогда хоть собирай в ведро.
Огня не будет: кислород исчезнет – как и всё.
Как будто крематорий сжёг богатых и босьё.
 
 
Но пепла серой пелены не видно в высоте:
И пыль, и пепел, и вода распались в пустоте.
Здесь высоты и низа нет, пути вперёд-назад,
И уничтожен всякий смысл систем координат.
 
 
Кругом ни звука, ни души, лишь только темнота.
И скулы сводит от тоски ночная зевота.
И лень, апатия и сон, как будто пива хмель,
И не приснится никому весенняя капель.
 
 
Ни дуновенья ветерка, ни елей голубых,
Сапог надраенных слюной, брусчатых мостовых;
Стены кремлёвской тоже нет; всего, что там, за ней.
Зарплат как не было, так нет. И даже трудодней.
 
 
И где-то там печали след известия о нас
Прочтёт какой-нибудь инсект[2]2
  Инсект – насекомое, букашка, козявка.


[Закрыть], не отрывая глаз.
И скажет, философски прав: «Погибли, не вернуть».
И, нервно воротник подняв, пойдёт к себе кирнуть.
 
 
Пытаясь ужас подавить, несчастный лилипут
Нальёт себе зелья в стакан или другой сосуд.
Перед глазами вдруг круги и циклы побегут —
Цивилизация жива, раз где-то что-то пьют!»
 
 
Старик приблизился к концу, впадая в сильный транс,
И невозможно различить, где правда, а где фарс,
Где злость упрёков и обид, риторики вода.
Мне полюбился мой герой, а дальше – ерунда.
 
 
«Теперь я кончил. Ваш черёд», – старик едва дышал;
Важнейший для себя вопрос, казалось, он решал.
И только вымолвить успел, всё становясь слабей:
«Меня с тетрадью в печке сжечь. Не надо в мавзолей».
 

1966–1999 г., Москва-Вена