Текст книги "Школа"

Глава вторая

Опять взошло солнце, и стало тепло; затенькали пичужки, и приветливо закричали с неба веселые вереницы весенних журавлей. Я уже улыбался и радовался тому, что ночь прошла и не было больше никаких пасмурных мыслей, кроме разве одной – где бы достать поесть.

Не успел я пройти и двухсот шагов, как услышал гогот гусей, хрюканье свиньи и сквозь листву увидел зеленую крышу одинокого хутора.

«Подкрадусь, – решил я. – Посмотрю, если нет ничего подозрительного, спрошу дорогу и попрошу немного поесть».

Встал за кустом бузины. Было тихо. Людей не было видно, из трубы шел легкий дымок. Стайка гусей вперевалку направлялась в мою сторону. Легкий хруст обломанной веточки раздался сбоку от меня. Ноги разом напряглись, и я повернул голову. Но тотчас же испуг мой сменился удивлением. Из-за куста, в десяти шагах в стороне, на меня пристально смотрели глаза притаившегося там человека. Человек этот не был, очевидно, хозяином хутора, потому что сам спрятался за ветки и следил за двором. Так поглядели мы один на другого внимательно, настороженно, как два хищника, встретившихся на охоте за одной и той же добычей. Потом по молчаливому соглашению завернули подальше в чащу и подошли один к другому.

Он был одного роста со мной. На мой взгляд, ему было лет семнадцать. Черная суконная тужурка плотно обхватывала его крепкую мускулистую фигуру, но на ней не было ни одной пуговицы – похоже, что пуговицы были не случайно оторваны, а нарочно срезаны. К его крепким брюкам, заправленным в запачканные глиной хромовые сапоги, пристало несколько сухих травинок.

Бледное, измятое лицо с темными впадинами под глазами заставляло думать, что он, вероятно, тоже ночевал в лесу.

– Что, – сказал он негромко, кивая головой в сторону хутора, – думаешь туда?

– Туда, – ответил я. – А ты?

– Не дадут, – проговорил он. – Я видел уже: там трое здоровенных мужиков. Мало ли на что попасть можно.

– А тогда как же… Ведь есть-то надо?

– Надо, – согласился он. – Только не Христа ради. Нынче милостыню не подают. Ты кто? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Ладно… Мы и сами достанем. Одному трудно, я пробовал уже, а вдвоем достанем. Тут в кустах гуси бродят, здоровые.

– Чужие?

Он посмотрел на меня, как бы удивляясь нелепости моего замечания, и добавил тихо:

– Нынче чужого ничего нет – нынче все свое. Ты зайди за полянку и гони тихонько гуся на меня, а я за кустом спрячусь.

Наметив отбившегося от стайки толстого серого гуся, я преградил ему дорогу. Гусь повернулся и неторопливо пошел прочь, иногда останавливаясь и тыкаясь клювом в землю. Шаг за шагом я подвигался, загоняя его к месту засады. Вот он почти поравнялся с кустом и вдруг, насторожившись, изогнул шею и посмотрел в мою сторону, как бы озадаченный настойчивостью моего преследования. Постояв немного, он решительно направился назад, но тут с быстротою кота, бросающегося за выслеженным воробьем, незнакомец метнулся из-за куста и крепко впился руками в гусиную шею. Птица едва успела крикнуть. Загоготало разом встревоженное стадо, и незнакомец с трепыхавшимся гусем бросился в чащу. Я за ним.

Долго гусь еще хлопал крыльями, дергал лапами и, обессиленный, затих только тогда, когда мы очутились в укромном глухом овраге. Тогда незнакомец отшвырнул гуся и, доставая табак, сказал, тяжело дыша:

– Хватит… Здесь можно и остановиться.

Новый товарищ вынул перочинный нож и стал потрошить гуся, молча и изредка поглядывая в мою сторону.

Я набрал хворосту, навалил целую груду и спросил:

– Спички есть?

– Возьми, – и окровавленными пальцами он осторожно протянул коробок. – Не трать много.

Тут я как следует разглядел его. Налет пыли, осевший на коже, не мог скрыть ровной белизны подвижного лица. Когда он говорил, правый уголок его рта чуть вздрагивал и одновременно немного прищуривался левый глаз. Он был старше меня года на два и, по-видимому, сильнее. Пока украденный гусь жарился на вертеле, распространяя вокруг мучительно аппетитный запах, мы лежали на траве.

– Курить хочешь? – спросил незнакомец.

– Нет, не курю.

– Ты в лесу ночевал?.. Холодно, – добавил он, не ожидая ответа. – Ты как сюда попал? Тоже оттуда? – И он махнул рукой в сторону полотна железной дороги.

– Оттуда. Я убежал с поезда, когда его остановили.

– Документы проверяли?

– Нет, – удивился я. – Какие там документы – бандиты напали.

– А-а-а… – И он молча запыхтел папироской.

– Ты куда пробираешься? – после долгого молчания неожиданно спросил он.

– Я на Дон… – начал было я и замолчал.

– На До-он? – протянул он, привставая. – Ты… на Дон?

Быстрая и недоверчивая улыбка пробежала по его тонким потрескавшимся губам, прищуренные глаза широко раскрылись, но тотчас же потухли, лицо его стало равнодушным, и он спросил лениво:

– Что же у тебя там, родные, что ли?

– Родные… – ответил я осторожно, потому что почувствовал, как он старается выпытать все обо мне, а сам умышленно остается в тени.

Он опять замолчал, повернул на другой бок гуся, с которого скатывались капли шипящего жира, и сказал спокойно:

– Я тоже в те места пробираюсь, только не к родным, а в отряд.

– К Сиверсу? – чуть не крикнул я, обрадовавшись.

Он улыбнулся:

– Не к Сиверсу, а к Саблину.

– Ну, так это все равно: они же всегда работали почти рядом. Хорошо-то как. Я ведь нарочно сказал тебе, что к родным, я сам к Сиверсу… Нас трое было, только я отбился. Как же ты сюда попал?

Он рассказал мне, что учился в Пензе, приехал к дяде-учителю в находившуюся неподалеку отсюда волость, но в волости восстали кулаки, и он еле успел убежать.

Уплетая разорванного на части, обгоревшего и пахнувшего дымом гуся, мы долго и дружески болтали с ним. Я был счастлив, что нашел себе товарища. Прибавилось сразу бодрости, и казалось, что теперь вдвоем нетрудно будет выкрутиться из ловушки, в которую мы оба попали.

– Ляжем спать, пока солнце, – предложил новый товарищ. – Сейчас хоть выспимся, а то ночью из-за холода глаз не сомкнуть.

Мы растянулись на лужайке, и вскоре я задремал. Вероятно, я и уснул бы, если бы не муравей, заползший мне в ноздрю. Я приподнялся и зафыркал. Товарищ уже спал. Ворот его гимнастерки был расстегнут, и на холщовой подкладке я увидел вытисненные черной краской буквы: «Гр. А. К. К.».

«Какое же это училище? – подумал я. – У меня, например, на пряжке пояса буквы А. Р. У., то есть Арзамасское реальное училище. А здесь Гр., потом А. К. К.». И так я прикидывал и этак – ничего не выходило. «Спрошу, когда проснется», – решил я.

После жирной еды мне захотелось пить. Воды поблизости не было, я решил спуститься на дно оврага, где, по моим предположениям, должен был пробегать ручей. Ручей нашел, но из-за вязкого берега подойти к нему было трудно. Я пошел вниз, надеясь разыскать более сухое место. По дну оврага, параллельно течению ручья, пролегала неширокая проселочная дорога. На сырой глине я увидел отпечатки лошадиных подков и свежий конский навоз. Похоже было на то, что утром здесь прогоняли табун. Наклонившись, чтобы поднять выпущенную из рук палочку, я заметил на дороге какую-то блестящую втоптанную в грязь вещичку. Я поднял ее и вытер. Это была сорванная с зацепки жестяная красная звездочка, одна из тех непрочных, грубовато сделанных звездочек, которые красными огоньками горели в восемнадцатом году на папахах красноармейцев, на блузах рабочих и большевиков.

«Как она очутилась здесь?» – подумал я, внимательно оглядывая дорогу. И, опять наклонившись, заметил пустую гильзу от трехлинейной винтовки.

Позабыв даже напиться, я понесся обратно к оставшемуся товарищу. Товарищ почему-то не спал и стоял возле куста, осматриваясь по сторонам и, по-видимому, разыскивая меня.

– Красные! – крикнул я во все горло, подбегая к нему сбоку.

Он отпрыгнул согнувшись, как будто сзади него раздался выстрел, и обернулся ко мне с перекошенным от страха лицом.

Но, увидев только одного меня, он выпрямился и сказал сердито, пытаясь объяснить свой испуг:

– Ч-черт… гаркнул под самое ухо… Я не понял сначала, кто это.

– Красные, – гордо повторил я.

– Где красные? Откуда?

– Сегодня утром проходили. По всей дороге следы от подков, навоз совсем свежий… Гильза стреляная и вот это… – Я протянул ему звездочку.

Товарищ облегченно вздохнул:

– Ну, так бы и говорил. – И опять добавил, как бы оправдываясь: – А то кричит… Я черт знает что подумал.

– Идем скорей… идем по той же дороге. Дойдем до первой деревни, они, может быть, там еще отдыхают. Идем же, – торопил я, – чего раздумывать?

– Идем, – согласился он, как мне показалось, после некоторого колебания. – Да, да, конечно, идем.

Он провел рукой по шее, и опять передо мной мелькнули буквы на холщовой подкладке: «Гр. А. К. К.».

– Слушай, – спросил я, – что означают у тебя эти буквы?

– Какие еще буквы? – недовольно спросил он, наглухо застегиваясь.

– А на воротнике?

– Черт их знает. Это не мой костюм. Я купил его по случаю.

– А-а… А я бы никогда не сказал, что по случаю, – весело, шагая рядом с ним, говорил я. – Костюм как нарочно по тебе сшит. Мне раз мать купила штаны по случаю, так сколько, бывало, ни подтягивай, всё сваливаются.

Чем ближе мы подходили к незнакомой деревеньке, тем чаще и чаще останавливался мой товарищ.

– Нечего торопиться, – убеждал он, – вечером в сумерках удобнее подойти будет. В случае, если отряда там нет, нас никто не заметит. Пройдем задами, да и только. А то сейчас чужому человеку в незнакомой местности опасно!

Я соглашался с ним, что в сумерках разведать безопаснее, но меня брало нетерпение скорее попасть к своим, и я еле сдерживал шаг.

Не доходя до деревеньки, мой спутник остановился у заросшей кустарником лощины, предложил свернуть с дороги и обсудить, как быть дальше. В кустах он сказал мне:

– Я так думаю, что вдвоем на рожон переть нечего. Давай – один останется здесь, а другой проберется огородами к деревне и разузнает. Меня что-то сомнение берет. Тихо уж очень, и собаки не лают. Красных там, может, и нет, а кулачье с винтовками, наверное, найдется.

– Давай тогда вдвоем проберемся.

– Вдвоем хуже. Чудак! – И он дружески похлопал меня по плечу. – Ты останься, а я один как-нибудь управлюсь, а то зачем тебе понапрасну рисковать? Ты ожидай меня здесь.

«Хороший парень, – подумал я, когда он ушел. – Странный немного, а хороший. Иной бы опасное на другого свалил или предложил жребий тянуть, а этот сам идти вызвался».

Вернулся он через час – раньше, чем я ожидал. В руках его была увесистая, по-видимому только что срезанная и обструганная дубинка.

– Скоро ты! – крикнул я. – Ну что же?

– Нету, – еще издалека замотал он головой. – И нет и не было вовсе! Должно быть, красные завернули на другую дорогу, к Суглинкам, это недалеко отсюда.

– Да хорошо ли ты узнал? – переспросил я упавшим голосом. – Неужели так и нет?

– Так-таки и нет. Мне в крайней избе старуха сказала, да еще мальчишка в огороде попался, тот тоже подтвердил. Видно, брат, заночуем здесь, а завтра дальше вслед.

Я опустился на траву и задумался. И тут-то подкралось ко мне первое сомнение в правдивости слов моего спутника. Смутила меня его палка. Палка была тяжелая, дубовая, вырезанная налобком, то есть с шишкой на конце. Видно было, что он вырезал ее только что. До деревни отсюда около часа ходьбы. Если крадучись пробираться да порасспросить и вернуться, тут как раз в два часа еле-еле управишься, а он ходил никак не больше часа и за это время успел еще дубовую палку вырезать и обделать. А над нею одной с перочинным ножом возни не меньше получаса! Неужели он струсил, ничего не разузнал и просидел все время в кустах? Нет, не может быть, он же сам вызвался идти разузнать. Зачем же тогда было ему вызываться? Да он и не похож на труса. Конечно, страшно, нечего и говорить, но ему и самому надо ведь как-то выбираться. Натаскали охапку сухих листьев и улеглись рядом, укрывшись моим пальто. Так лежали молча с полчаса. Сырость от земли начинала холодить бок. «Листьев набрали мало», – подумал я и поднялся.

– Ты чего? – полусонным недовольным голосом спросил товарищ. – Чего тебе не спится?

– Сыро… Ты лежи, я сейчас еще охапки две подброшу.

Рядом листву мы уже подобрали, и я пошел в кусты поближе к дороге. Луна только еще всходила, и в темноте было трудно разобраться. Попадались под руку сучья и ветки. Тихий стук донесся со стороны дороги. Кто-то не то шел, не то ехал. Бросив охапку и стараясь не задевать веток, я направился к дороге.

По сырой, мягкой земле неторопливо и почти бесшумно подвигалась крестьянская подвода. Разговаривали вполголоса двое.

– Да ведь как сказать, – спокойно говорил один. – Да ведь если разобраться, он, может, и правильно говорил.

– Командир-от? – переспросил другой. – Конешно, может, и правильно. Да кабы они тут постоянно стояли, а то нынче приехали, поговорили – и дальше. А там придут опять наши заправилы и хотя бы мне, к примеру, скажут: «Ах, такой-разэдакий, ты кулаков показывал, душа из тебя вон!» Красным что… Побыли, а сегодня опять подводы наряжают, а наши-то всегда около. Вот тут и почеши затылок!

– Подводы наряжают?

– А то как же. С вечеру стучал Федор, солдат ихний, чтобы, значит, к двенадцати подводу.

Голоса стихли. Я стоял, не зная, что думать. Значит, правда, значит, красные все-таки в деревне. Значит, мой спутник обманул меня. Красные уезжают, а потом ищи их опять. Надо скорее. Но зачем он обманул меня?

Первою мыслью было броситься одному и бежать по дороге на деревню. Но тут я вспомнил, что пальто мое осталось на полянке. «Надо все-таки вернуться, успею еще. Да и этому сказать надо, хоть он и трус, а все-таки свой же».

Сбоку шорох. Я увидел, что мой товарищ выходит из-за кустов. Очевидно, он пошел вслед за мной и, так же спрятавшись, подслушивал разговор проезжавших мужиков.

– Ты что же это? – укоризненно и сердито начал было я.

– Идем! – вместо ответа возбужденно проговорил он.

Я сделал шаг в сторону дороги, он – за мной.

Сильный удар дубины сбил меня с ног. Удар был тяжел, хотя его и ослабила моя меховая шапка. Я открыл глаза. Опустившись на корточки, мой спутник торопливо разглядывал при лунном свете вытащенный из кармана моих штанов документ.

«Вот что ему нужно было, – понял я. – Вот оно что: он вовсе и не трус, он знал, что в деревне красные, и нарочно не сказал этого, чтобы оставить меня ночевать и обокрасть. Он даже и не повстанец, потому что сам боится кулаков, он – настоящий белый».

Я сделал попытку привстать, с тем чтобы отползти в кусты. Незнакомец заметил это, сунул документы в свою кожаную сумку и подошел ко мне.

– Ты не сдох еще? – холодно спросил он. – Собака, нашел себе товарища! Я бегу на Дон, только не к твоему собачьему Сиверсу, а к генералу Краснову.

Он стоял в двух шагах от меня и помахивал тяжелой дубиной.

Тук-тук… – стукнуло сердце. – Тук-тук… – настойчивее заколотилось оно обо что-то крепкое и твердое. Я лежал на боку, и правая рука моя была на груди. И тут я почувствовал, как мои пальцы осторожно, помимо моей воли, пробираются за пазуху, в потайной карман, где был спрятан папин подарок – мой маузер.

Если незнакомец даже и заметил движение моей руки, он не обратил на это внимания, потому что не знал ничего про маузер. Я крепко сжал теплую рукоятку и тихонько сдернул предохранитель. В это время мой враг отошел еще шага на три – то ли затем, чтобы лучше оглядеть меня, а вернее всего затем, чтобы с разбегу еще раз оглушить дубиной. Сжав задергавшиеся губы, точно распрямляя затекшую руку, я вынул маузер и направил его в сторону приготовившегося к прыжку человека.

Я видел, как внезапно перекосилось его лицо, слышал, как он крикнул, бросаясь на меня, и скорее машинально, чем по своей воле, нажал спуск…

Он лежал в двух шагах от меня со сжатыми кулаками, вытянутыми в мою сторону. Дубинка валялась рядом.

«Убит», – понял я и уткнул в траву отупевшую голову, гудевшую, как телеграфный столб от ветра.

Так, в полузабытьи, пролежал я долго. Жар спал. Кровь отлила от лица, неожиданно стало холодно, и зубы потихоньку выбивали дробь. Я приподнялся, посмотрел на протянутые ко мне руки, и мне стало страшно. Ведь это уже всерьез! Все, что происходило в моей жизни раньше, было, в сущности, похоже на игру, даже побег из дома, даже учеба в боевой дружине со славными сормовцами, даже вчерашнее шатанье по лесу, а это уже всерьез. И страшно стало мне, пятнадцатилетнему мальчугану, в черном лесу рядом с по-настоящему убитым мною человеком… Голова перестала шуметь, и холодной росой покрылся лоб.

Подталкиваемый страхом, я поднялся, на цыпочках подкравшись к убитому, схватил валявшуюся на траве сумку, в которой был мой документ, и задом, не спуская с лежавшего глаз, стал пятиться к кустам. Потом обернулся и напролом через кусты побежал к дороге, к деревне, к людям – только бы не оставаться больше одному.

Глава третья

У первой хаты меня окликнули:

– Кого черт несет? Эй, хлопец! Да стой же ты, балда этакая!

Из тени от стены хаты отделилась фигура человека с винтовкой и направилась ко мне.

– Куда несешься? Откуда? – спросил дозорный, поворачивая меня лицом к лунному свету.

– К вам… – тяжело дыша, ответил я. – Ведь вы товарищи…

Он перебил меня:

– Мы-то товарищи, а ты-то кто?

– Я тоже… – отрывисто начал было я. И, почувствовав, что не могу отдышаться и продолжать говорить, молча протянул ему сумку.

– Ты тоже? – уже веселее, но еще с недоверием переспросил дозорный. – Ну, пойдем тогда к командиру, коли ты тоже!

Несмотря на поздний час, в деревне не спали. Ржали кони. Скрипели распахиваемые ворота – выезжали крестьянские подводы, и кто-то орал рядом:

– До-ку-кин!.. До-ку-кин!.. Куда ты, черт, делся?

– Чего, Васька, горланишь? – строго спросил мой конвоир, поравнявшись с кричавшим.

– Да Мишку ищу, – рассерженно ответил тот. – Нам сахар на двоих выдали, а ребята говорят, что его с караулом к эшелону вперед отсылают.

– Ну и отдаст завтра.

– Отдаст, дожидайся! Будет утром чай пить и сопьет зараз. Он на сладкое падкий, черт!

Тут говоривший заметил меня и, сразу переменив тон, спросил с любопытством:

– Кого это ты, Чубук, поймал? В штаб ведешь? Ну, веди, веди. Там ему покажут. У, сволочь… – неожиданно выругал он меня и сделал движение, как бы намереваясь подтолкнуть меня концом приклада.

Но мой конвоир отпихнул его и сказал сердито:

– Иди, иди… Тебя тут не касается. Нечего на человека допрежь времени лаять. Вот кобель-то, ей-богу, истинный кобель!

Дзинь-динь!.. Дзик-дзак!.. – послышался металлический лязг сбоку. Человек в черной папахе, при шпорах, с блестящим волочившимся палашом, с деревянной кобурой маузера и нагайкой, перекинутой через руку, выводил коня из ворот. Рядом шел горнист с трубой.

– Сбор, – сказал человек, занося ногу в стремя.

Та-та-ра-та… тата… – мягко и нежно запела сигнальная труба. – Та-та-та-та-а-а…

– Шебалов, – окрикнул мой провожатый, – погодь минутку! Вот до тебя тут человека привел.

– На што? – не опуская занесенной в стремя ноги, спросил тот. – Что за человек?

– Говорит, что наш… свой, значит… и документы…

– Некогда мне, – ответил командир, вскакивая на коня. – Ты, Чубук, и сам грамотный, проверь… Коли свой, так отпусти, пусть идет с богом.

– Я никуда не пойду, – заговорил я, испугавшись возможности опять остаться одному. – Я и так два дня один по лесам бегал. Я к вам пришел. И я с вами хочу остаться.

– С нами? – как бы удивляясь, переспросил человек в черной папахе. – Да ты, может, нам и не нужен вовсе!

– Нужен, – упрямо повторил я. – Куда я один пойду?

– А верно ж! Если вправду свой, то куда он один пойдет? – вступился мой конвоир. – Нынче одному здесь прогулки плохие. Ты, Шебалов, не морочь человеку голову, а разберись. Когда врет, так одно дело; а если свой, так нечего от своего отпихиваться. Слазь с жеребца-то, успеешь.

– Чубук! – сурово проговорил командир. – Ты как разговариваешь? Кто этак с начальником разговаривает? Я командир или нет? Командир я, спрашиваю?

– Факт! – спокойно согласился Чубук.

– Ну, так тогда я и без твоих замечаний слезу.

Он соскочил с коня, бросил поводья на ограду и, громыхая палашом, направился в избу.

Только в избе, при свете сальной коптилки, я разглядел его как следует. Бороды и усов не было. Узкое, худощавое лицо его было коряво. Густые белесоватые брови сходились на переносице, из-под них выглядывала пара добродушных круглых глаз, которые он нарочно щурил, очевидно для того, чтобы придать лицу надлежащую суровость. По тому, как долго он читал мой документ и при этом слегка шевелил губами, я понял, что он не особенно грамотен. Прочитав документ, он протянул его Чубуку и сказал с сомнением:

– Ежели не фальшивый документ, то, значит, настоящий. Как ты думаешь, Чубук?

– Ага! – спокойно согласился тот, набивая махоркой кривую трубку.

– Ну, как ты сюда попал? – спросил командир.

Я начал рассказывать горячо и волнуясь, опасаясь, что мне не поверят. Но, по-видимому, мне поверили, потому что, когда я кончил, командир перестал щурить глаза и, опять обращаясь к Чубуку, проговорил добродушно:

– А ведь если не врет, то, значит, вправду наш паренек! Как тебе показалось, Чубук?

– Угу, – спокойно подтвердил Чубук, выколачивая пепел о подошву сапога.

– Ну, так что же мы будем с ним делать-то?

– А мы зачислим его в первую роту, и пускай ему Сухарев даст винтовку, которая осталась от убитого Пашки, – подсказал Чубук.

Командир подумал, постучал пальцами по столу и приказал серьезно:

– Так сведи же его, Чубук, в первую роту и скажи Сухареву, чтобы дал он ему винтовку, которая осталась от убитого Пашки, а также патронов, сколько полагается. Пусть он внесет этого человека в списки нашего революционного отряда.

Дзинь-динь!.. Дзик-дзак!.. – лязгнули палаш, шпоры и маузер. Распахнув дверь, командир неторопливо спустился к коню.

– Идем, – сказал солидный Чубук и неожиданно потрепал меня по плечу.

Снова труба сигналиста мягко, переливчато запела. Громче зафыркали кони, сильней заскрипели подводы. Почувствовав себя необыкновенно счастливым и удачливым, я улыбался, шагая к новым товарищам. Всю ночь мы шли. К утру погрузились в поджидавший нас на каком-то полустанке эшелон. К вечеру прицепили ободранный паровоз, и мы покатили дальше, к югу, на помощь отрядам и рабочим дружинам, боровшимся с захватившими Донбасс немцами, гайдамаками и красновцами.

Наш отряд носил гордое название «Особый отряд революционного пролетариата». Бойцов в нем оказалось немного, человек полтораста. Отряд был пеший, но со своей конной разведкой в пятнадцать человек под командой Феди Сырцова. Всем отрядом командовал Шебалов – сапожник, у которого еще пальцы не зажили от порезов дратвой и руки не отмылись от черной краски. Чудной был командир! Относились к нему ребята с уважением, хотя и посмеивались над некоторыми из слабостей. Одной его слабостью была любовь к внешним эффектам: конь был убран красными лентами, шпоры (и где он их только выкопал, в музее, что ли?) были неимоверной длины, изогнутые, с зубцами, – такие я видел только на картинках с изображением средневековых рыцарей; длинный никелированный палаш спускался до земли, а в деревянную покрышку маузера была врезана медная пластинка с вытравленным девизом: «Я умру, но и ты, гад, погибнешь!» Говорили, что дома у него осталась жена и трое ребят. Старший уже сам работает. Дезертировав после Февраля с фронта, он сидел и тачал сапоги, а когда юнкера начали громить Кремль, надел праздничный костюм, чужие, только что сшитые на заказ хромовые сапоги, достал на Арбате у дружинников винтовку и с тех пор, как выражался он, «ударился навек в революцию».