Текст книги "Дни Кракена (сборник)"

Глава третья

Я прождал всего минут пять, поэтому понял, что нужен Кларе по важному делу. Она была в белом платье и белых босоножках, свежая, словно только что из нарзанной ванны, стремительная, как мальчишка. Она подошла, улыбаясь, протянула ладонью вниз левую руку в белой ажурной перчатке и сказала:

– Доброе утро, милый.

– Здравствуй, дорогая, – сказал я.

– Очень мило, что ты пришел.

– Напротив, очень мило, что ты пожелала встретиться.

– Нет, правда, я очень рада тебя видеть.

– Я тоже в восторге.

– Ты неважно выглядишь, милый. Дела замучили?

– Да. Пропасть дел.

– Но ты же знаешь, тебе нельзя утомляться.

– Что поделаешь… Зато ты выглядишь прекрасно.

– Нет, серьезно. Тебе не следует перегружать себя работой. Особенно в такую жару.

Я всегда ненавидел этот small talk, но Кларе он был необходим. В старое доброе время она как-то призналась мне, что для нее это нечто вроде разведки боем. Она-то, наверное, не помнила, что сказала мне об этом. Я сказал:

– Да, в последнее время стоит ужасная жара. Сегодня будет более жарко, чем вчера. А завтра будет еще жарче. Итак?

Она глядела на меня, безмятежно улыбаясь.

– Ты прав, – сказала она. – Времени мало. Я вызвала тебя, чтобы сообщить, что я даю согласие на развод.

– Что ж, – сказал я, – это хорошо.

– Ты не рад?

– Да нет, мне все равно.

– Три года назад ты говорил иначе.

– Три года назад! – Я даже рассмеялся. – Три года назад было очень давно. Целых три года. Теперь я привык.

Я видел, что она разочарована, и поспешно добавил:

– Нет, ты не думай, я с удовольствием. Действительно, сколько это может тянуться?

– Да, это тянется слишком долго. Ну, так или иначе, ты можешь подавать на развод и обретешь желанную свободу.

– Наконец, – сказал я.

– Вот именно. Наконец. Почему ты улыбаешься?

– Это я от счастья. Ослепительные перспективы.

Мы помолчали.

– Ты все еще в издательстве? – спросила она.

– Да.

– Недавно я видела где-то какую-то книжку в твоем переводе.

– Да, я перевожу. Время от времени. Все еще перевожу.

Мы опять помолчали. Я поглядел на часы.

– Между прочим, он прекрасный человек, – сказала вдруг она тихо. – Ты не должен был обращаться с ним так… грубо.

– Но я тогда не знал, что он прекрасный человек, – возразил я.

– Он очень страдал.

– Я тоже. Я вывихнул пальцы и получил выговор по партийной линии.

– До свидания, – сказала она.

– До свидания, Клара, – вежливо сказал я. – Очень рад был повидать тебя. Объявление я дам в ближайшее время.

Она ушла, не подав руки и не оглядываясь. Времени было в обрез, и я взял такси. Утро было ясное и жаркое, блестели на солнце политые улицы, люди спешили на работу и в магазины, стараясь держаться в тени домов и деревьев. У меня горело под веками, и сами собой закрывались глаза. Больше всего спать хочется утром, к полудню это проходит. Я подумал, что мог бы поспать лишний часок, и неожиданно для себя скверно выругался вслух. Шофер изумленно оглянулся.

– Ничего, ничего, – пробормотал я. – Все в порядке.

Когда мы подъехали к издательству, до начала занятий оставалось еще минут десять. Я подошел к автомату выпить стакан воды. Пока я рылся в карманах, ища трехкопеечную монету, возле меня остановился Полухин. Он по-отечески пожал мне локоть и сказал:

– Вот кстати, Андрей Сергеевич! А я вас вчера искал!

Он никогда не здоровался, но на него не обижались. Говорили, что он не здоровается даже с министром. Открывает дверь к нему в кабинет и радостно кричит: «Вот кстати, товарищ министр! Разрешите?»

– Когда? – спросил я.

– Вечером. Во второй половине дня.

– Я сидел у Келлера.

Он подождал, пока я пил воду с грушевым сиропом. Мимо нас в ворота проходили сотрудники и здоровались с ним, и он благосклонно кивал в ответ, сияя отеческой улыбкой.

– Тут такое дело, – сказал он. – Мне позвонили от соседей. Беспозвоночники. Звонил их директор и спросил, нет ли у меня на примете специалиста по японскому языку. Разумеется, Андрей Сергеевич, я сразу вспомнил о вас.

Я покачал головой.

– Спасибо, Борис Михайлович, но я не могу. Очень занят.

– Пустяки, пустяки! Я уверен, это не займет у вас много времени. Они получили из Японии какие-то материалы. Какие-то документы, понимаете? И им хочется узнать, что это такое.

– Пусть обратятся в Институт научной информации. Я не могу.

У него от огорчения обвисли щеки.

– Но я уже обещал им! – сказал он. – Мы с вами не можем вот так просто взять и отказаться. Это наши соседи, наконец!

Я промолчал.

– Я вас очень прошу, Андрей Сергеевич, – сказал он. – Я не могу вам приказать в данном случае, я вас очень, очень прошу. Я совершенно уверен, что это не потребует много времени. Мы соседи, у нас множество общих интересов. В конце концов, должны же мы помогать друг другу, разве не так?

– Почему им не обратиться в Институт информации?

– Возможно, им следовало обратиться в Институт информации, не спорю. Но, с другой стороны, они имеют полное право рассчитывать на поддержку соседей. Почему бы и нет? Слушайте, Андрей Сергеевич, ну зайдите к ним, посмотрите… Ведь, может быть, вы только посмотрите и сразу им скажете.

Черт с тобой, подумал я устало, черт с вами со всеми.

– Хорошо, – сказал я. – К кому у них там обратиться? И когда?

Он снова воссиял.

– Прямо к директору. В любое время. Лучше всего прямо сейчас.

– Нет, прямо сейчас я не пойду. Мне нужно в редакцию.

– Как вам угодно, Андрей Сергеевич! Значит, договорились? Ну, я очень, очень рад. Совершенно уверен, что времени это у вас займет немного. В крайнем случае посидите денек-другой дома…

Тут он заметил главбуха, только что появившегося из-за угла, радостно завопил: «Вот кстати, Илья Матвеевич, а вы мне нужны!..» и помчался ему навстречу. Я прошел в ворота. Мне было тошно от всего этого – и от Клары, и от глупых Юлиных претензий, и от самоуверенности Полухина. И от предстоящей встречи с японцем. Мне хотелось только, чтобы меня оставили в покое. Во дворе возле зимнего бассейна опять толклись люди. Они устанавливали на грубых деревянных козлах большой бак, выкрашенный серой краской, и при этом сердито спорили. Газон перед бассейном выглядел так, будто на нем занималась строевой рота новобранцев. И, как вчера вечером, остро воняло какой-то кислятиной. Черт с вами со всеми, думал я, ничего я не хочу. Ни бассейнов, ни газонов.

У лифта была очередь, и я поднялся по лестнице, поэтому мне пришлось подождать в коридоре, пока исчезнет тошнота. Ко мне подошел долговязый красавец Виля Смагин.

– Вот тебе и поплавали, – горестно сказал он. – Дай бедному Виле сигаретку. Придется теперь ездить в Химки.

– Почему, бедный Виля? – спросил я.

– Он еще спрашивает! Бассейн-то теперь нам отдадут месяца через два, не раньше…

– А что случилось с бассейном?

Виля недоверчиво посмотрел на меня.

– Ты что, дурачишь несчастного Смагина?

– Нет.

– Ты что, не знаешь, что бассейн у нас отобрали?

– Кто отобрал? Почему?

Виля вздохнул.

– Да, – сказал он. – Теперь я вижу. Ты действительно ничего не знаешь. Бассейн у нас отобрали беспозвоночники. В интересах науки, вот что ужасно. Они достали где-то громадную рыбу и запустили ее в наш бассейн. И бедному, несчастному Виле теперь негде тренироваться. Сочувствуешь?

– Да, – сказал я. – Интересно, какая это рыба?

Виля закурил, укоризненно покачал красивой маленькой головой и ушел. Почему-то мне стало весело. Не знаю почему. Я не был ватерполистом, как Виля, а рыба, для которой понадобился целый бассейн, – это было интересно. Видимо, ее и привезли вчера в цистерне-прицепе, и ради нее ломали и снова закладывали стену и ставили сегодня серый бак. Я направился в редакцию.

Все были на местах, и Люся сейчас же доложила, что меня спрашивала Марецкая. Костя Синенко сообщил:

– Она сегодня на редкость эффектна, Андрей Сергеевич. Этакая расклешенная синяя юбка, волосы…

– Придержите язык, Синенко, – холодно сказал я. – Аннотации вы написали?

– Не могу я писать аннотации.

– Хорошо. Я напишу сам.

– Давайте я напишу, – поспешно предложил Тимофей Евсеевич.

– Занимайтесь своим делом, – сказал я. – Вы закончили «Розу и зеркало»?

– Нет.

– Вот и заканчивайте. Занимайтесь своим делом. Вам ясно?

– Ясно, Андрей Сергеевич, – пробормотал Тимофей Евсеевич.

– Вот и хорошо. Синенко, давайте сюда материалы по аннотациям.

Костя сердито сказал:

– Я сам.

– Тогда не морочьте мне голову. Фомина, вы выписали неодобрение Глазунову?

– Нет еще, Андрей Сергеевич, сейчас выпишу.

– Поторопитесь.

Я взял из шкафа рукопись Майского и сел у окна. Некоторое время в редакции было тихо. Потом Тимофей Евсеевич робко кашлянул и сказал:

– Простите, Андрей Сергеевич, вчера вечером звонил Верейский…

– Да?

– Он получил рецензию Басова и страшно разозлился.

– Угу.

– Он сказал: «Передайте этому вашему интеллигентному павиану, что он кретин».

– Ну что ж, – сказал я. – Передайте, пожалуй. Только он будет польщен. Его еще никто не называл интеллигентным. Беда в том, что он у нас единственный человек, который знает суахили.

– А как быть с Верейским?

– Верните ему рукопись, вот и все.

Зазвонил телефон. Люся взяла трубку.

– Вас, Андрей Сергеевич, – сказала она.

Звонил Полухин.

– Вот кстати, Андрей Сергеевич, – заблеял он. – Я только что говорил с директором соседей. Он готов вас принять в любую минуту. Хоть сейчас. Вы сейчас свободны?

– Да, – сказал я. – Я иду.

Я повесил трубку и пошел к двери. В дверях я остановился.

– Я вернусь через час, – сказал я. – Может быть, немного позже. К обеденному перерыву все аннотации по плану следующего года должны быть у меня на столе. Всем ясно?

– Ясно, – сказал Тимофей Евсеевич.

– Синенко?

– Ясно, ясно, – проворчал Костя.

– И неодобрение Глазунову, Люся.

– Я сделаю, Андрей Сергеевич.

Я вышел и притворил дверь.

Глава четвертая

Институт беспозвоночных помещался в глубине двора в старинном двухэтажном особняке. Я там никогда прежде не был, но кое-кого из беспозвоночников знал. Они ходили обедать в наш буфет, а один молодой лаборант, специалист по фиксирующим смесям, как он отрекомендовался, серьезно болел нашей Люсенькой Фоминой и в конце рабочего дня посещал редакцию. Из-за жары я не пошел напрямик через двор, а направился круговой аллеей, прячась в тени дряхлых лип. У зимнего бассейна по-прежнему толпился народ, должно быть, их волновала огромная рыба. По дороге я понял, что кислым запахом несет именно оттуда, и подумал, что рыба, возможно, не совсем свежая. Потом, помнится, я рассеянно удивился, для чего могла понадобиться рыба беспозвоночникам.

В маленьком вестибюле старичок-вахтер словоохотливо объяснил мне, как пройти к директору. Директор сидел за столом в сумрачном от штор кабинете и грустно листал бумаги. Когда я представился, он оживился, отодвинул бумаги и предложил мне присесть. Он был толст, потен и то и дело снимал и протирал платочком очки с толстыми линзами без оправы. При этом он не спускал с меня бледных глаз с красноватыми веками и часто мигал.

– Да, – сказал он, – да! Я все знаю, товарищ Головин. Уважаемый Борис Михайлович мне все рассказал. Что вы очень заняты и прочее. Вы правы, мы могли бы послать эти документы на Балтийскую улицу. При иных обстоятельствах мы бы так, несомненно, и сделали. Несомненно! Но вы знаете, как это у них делается – заказ, оформление и прочее. А нам нужно срочно, очень срочно, немедленно! У нас здесь не океанарий на Вирджиния-Ки, у нас нет соответствующих специалистов-практиков, мы должны действовать по наитию, и у нас голова идет кругом. Многоуважаемый Дмитрий Иванович, академик Щербаков, любезно обещал прислать альбомы и руководства, но на них мало надежды. Единственное, на что мы можем рассчитывать, это документы. Возможно, они содержат какой-либо ключ. Ключ, намек, что угодно. Если и в них ничего не окажется, тогда я не знаю. Он может сдохнуть, и тогда получится грандиозный скандал и прочее.

Я ничего не понимал, но молчал. В кабинете было прохладно, кресло было на удивление мягкое. Директор положил перед собой объемистый пакет из плотной глянцевой бумаги.

– Я буду исходить из того, что вы согласны помочь нам, товарищ Головин. Вы пришли, следовательно, вы согласны и все прочее. Что нужно прежде всего? Прежде всего необходимо установить, каков должен быть режим. Не думаю, что нужно переводить все подряд. Сначала нужно все просмотреть и найти, выбрать, отчеркнуть то, что может помочь в определении режима. Это дело первостепенной срочности. Не нужно забывать, что он утомлен дорогой, напуган, может быть, даже болен. Вам приходилось когда-либо путешествовать в цистерне? Даже если цистерна выстлана водорослями. Правда, до Ленинграда его везли в довольно сносных условиях. Забортная вода и прочее. Но здесь, у нас, он чувствует себя, вероятно, значительно хуже.

– Простите, – прервал я директора. Мне стало как-то не по себе. – Кто это – он?

– То есть как это – кто? Наш спрут. Мегатойтис.

– Ваш спрут?

– Да, да. Спрут, которого нам на беду подарили и прочее.

Мы уставились друг на друга, потом директор смущенно хихикнул.

– Тысяча извинений, товарищ Головин, – сказал он. – Я совершенно упустил из виду, что вы ничего не знаете. Разумеется, воображаю, с каким изумлением вы слушали меня. Воображаю. Нам здесь ведь кажется, что весь мир осведомлен о наших невзгодах. Чтобы вам сразу все стало понятно, дело обстоит следующим образом. Наш институт получил из Японии уникальнейший экземпляр живого гигантского головоногого, и мы озабочены тем, чтобы создать ему сносные условия существования. Во всяком случае, не допустить, чтобы он погиб. Именно в этом вы можете оказать нам неоценимую помощь.

– Вы держите его в бассейне?

– У нас нет пока иного выхода. Месяца через два будет готов специальный аквариум, а пока придется держать его в бассейне. Вы не представляете, сколько хлопот доставил нам этот подарок. И сколько хлопот он нам еще доставит! Гигантское головоногое в центре Москвы!

– Да, – сказал я. – Интересно. Так вам его подарили?

– Подарили. В том-то все и дело. Совершенно неожиданно. В прошлом году наша экспедиция сняла с рифов в районе Бугенвиля океанологическую шхуну профессора Акасиды. Об этом писали в газетах, возможно, вы читали. Так вот, Акасида в благодарность прислал нам это чудовище. Не понимаю, как им удалось поймать его. Надо отдать Акасиде справедливость: это королевский подарок. Экземпляра такой величины нет ни в одном аквариуме мира. Мало того, этот вид головоногого – Акасида нарек его мегатойтисом, сверхкальмаром, – еще не известен науке. Но мы оказались в ужаснейшем положении. Перед нами встали сложнейшие проблемы и прочее.

Положение, видимо, действительно было ужасным. На лице директора появилось выражение деловитого отчаяния. Он выставил перед собой пятерню.

– Вам следует знать, – заговорил он монотонным голосом, – что все эти мягкотелые монстры необыкновенно стенобионтны. Проблема номер один – вода. Вода должна быть, – он стал загибать пальцы, – проточной и свежей, достаточно теплой, солености не ниже тридцати пяти промилле. К счастью, нам удалось достать солерастворитель. Проблема номер два – пища. Пока что мы договорились с живодерней, нам будут отпускать до двух пудов собачьего мяса в неделю. Возможно, торговая сеть согласится отпускать нам испорченные рыбопродукты. Впрочем, собачье мясо он пока кушает с аппетитом. Наконец, проблема номер три. То, чего о нем никто не знает. Это абиссальное животное, не правда ли? А как на него подействует длительное пребывание под атмосферным давлением? Это в высшей степени подвижное животное, лучший пловец в природе. Как на него подействует длительное состояние вынужденной неподвижности? Он принадлежит к раздельнополым животным. Как на него подействует отсутствие партнера? – Директор положил руку на стол, подумал и произнес: – Или партнерши, мы еще не знаем. И прочее. Масса всевозможных вопросов, которые мы даже не догадываемся сейчас поставить. И вот тут на сцену выступаете вы, товарищ Головин.

Я слушал во все уши. Гигантский живой спрут в Москве, во дворе издательства, под нашими окнами – в этом было что-то забытое и возбуждающее. Как будто я вернулся в детство. Что кушает за обедом крокодил? Что кушает за обедом спрут? С нынешнего дня спрут будет кушать за обедом собачек, убитых на живодерне. И мне стало очень жалко директора института. Если этот подарок подохнет, у директора действительно будут большие неприятности. Директор взял в руки пакет из глянцевой бумаги.

– Вместе со спрутом, – сказал он, – господин Акасида прислал нам вот эти документы. В сопроводительном письме – к счастью, он догадался написать по-английски, – говорится примерно следующее. Япония на протяжении всей своей истории имела дело с Тихим океаном, Южными морями и прочее. Японцы знают о спрутах больше, чем какой-либо другой народ. Богатейший опыт, если можно так выразиться. Существуют мифы о спрутах, легендарные рассказы, предания, хроники и прочее. Он, Акасида, чтобы мы могли насладиться его подарком более полно, – директор говорил с заметной горечью, – взял на себя труд и отобрал из мифов и хроник наиболее интересные материалы, касающиеся спрутов. Копии каковых он и посылает нам на рассмотрение.

У меня упало сердце.

– Разрешите взглянуть, – пробормотал я.

Директор протянул мне пакет, и я развернул глянцевую обертку. Внутри была плотная пачка четких фотокопий на немыслимо тонкой бумаге. Я вытянул одну наугад. Ах, чтоб их черти побрали, так и есть! Полускоропись, хэнтайгана. Головоломка. Необычайно добросовестный человек, этот господин Акасида. Снял копии прямо с ксилографических изданий какого-нибудь Хатимондзия. Отступать было нельзя, как я мог добровольно устраниться от участия в таком деле? Мне оставалось только, пока железо горячо, закрепить свои позиции. Директор деловито говорил:

– Если я правильно понял господина Акасиду, здесь заключена народная мудрость, результаты вековых наблюдений за повадками головоногих, опыт многих поколений рыбаков и прочее. Для нас это единственная надежда. Повторяю, товарищ Головин, не надо переводить все подряд. Для начала проглядите бегло, отметьте существенные моменты…

– Что ж, – сказал я, – согласен. Вы понятия не имеете о том, что говорите. Но я согласен.

– Вы можете быть спокойны, – поспешно сказал директор. – Мы вам заплатим.

– Да, вы мне заплатите, – подтвердил я. – И заплатите хорошо, потому что вряд ли найдете сейчас в Москве другого чудака, который согласится бросить свои дела, чтобы бегло проглядывать токугавскую грамоту. На Балтийской улице или в другом месте. Но я уже согласился. А вы мне гарантируете свободный доступ в бассейн.

Он страшно удивился.

– Помилуйте, товарищ Головин, зачем это вам?

– Для вдохновения. Это мое единственное условие. Всю жизнь мечтал увидеть живого спрута.

Он поколебался, сморщился, как печеное яблоко, затем махнул рукой.

– Бог с вами, – сказал он. – Ему это вреда не причинит, вам, надо полагать, тоже… Теперь давайте договоримся о сроках. Когда мы можем рассчитывать?

– Через неделю я расскажу вам, о чем приблизительно идет речь на каждой страничке, – ответил я, заворачивая фотокопии. – И это при условии, если Борис Михайлович позволит мне несколько дней поработать дома.

– Неужели это так сложно? – произнес директор уныло.

– Да.

– Хорошо. Я постараюсь договориться с Борисом Михайловичем. Еще что-нибудь?

– Послушайте, не делайте вид, будто вы меня облагодетельствовали. Честное слово, я не спекулянт. Просто я устал и очень занят. Понимаете? Покажите мне спрута, и я поеду работать.

Он встал.

– Благодарю вас, товарищ Головин, – важно сказал он. – Вы были очень любезны и прочее. Я сейчас собираюсь посмотреть, как у нас дела в бассейне, и если вам угодно, вы можете пойти со мной.

Он отворил и придержал дверь, пропуская меня.

У входа в бассейн стоял огромный небритый детина в грязной рубахе и стоптанных сандалиях на босу ногу.

– Это наш сторож, – пояснил директор. – Товарищ Василевский, запомните вот этого товарища. Ему тоже разрешается входить внутрь.

– Заметано, – хрипло ответил детина и ухмыльнулся, разглядывая меня наглыми мутными глазами. От него воняло водкой и колбасой, а когда он раскрыл грязную пасть, эта вонь на секунду забила даже кислятину, которой остро тянуло из дверей павильона.

В бывшей раздевалке несколько рабочих в комбинезонах и беспозвоночников в перепачканных белых халатах возились с трубами и кранами. Пол был усыпан обломками кафеля и бетонной крошкой. В углу грузно стоял дерюжный мешок, заскорузлый мерзкими темными пятнами. Из мешка торчала окостеневшая собачья лапа.

– С фильтрами закончили? – не останавливаясь, спросил директор.

– Колонки подвезут, и все будет готово, – ответили нам вслед.

В низком длинном помещении бассейна ярко светили лампы и гулко плескалась вода. Бассейн был отгорожен от входа высоким, по грудь, парапетом из шершавых цементных плит. У парапета спиной к нам стояли трое беспозвоночников в белых халатах и смотрели вниз. Один держал наготове кинокамеру. Вот здесь был запах так запах. У нас сразу перехватило дыхание, мы остановились и дружно закашлялись. Директор стал протирать очки. Это был холодный резкий и в то же время гнилостный запах, как из преисподней, на дне которой кишат сонмища гнусной липкой нежити. Он вызывал в памяти жуткие наивные фантазии Босха и младшего Брейгеля. От него прямо мороз продирал по коже. Я поглядел на директора и увидел, что ему тоже не по себе. Он часто моргал слезящимися глазами и прикрывал нос платочком.

– Ужасно пахнет, – сказал он виновато. – Мне, знаете ли, приходилось бывать на крабоконсервной фабрике, но там гораздо легче, смею вас уверить.

Один из белых халатов вдруг зажужжал кинокамерой, и в то же мгновение из-за парапета косо взлетела толстенная струя воды, ударила в потолок и рассыпалась потоками пены и брызг. Белые халаты отшатнулись.

– Ну и дает! – сказал один с нервным смешком.

– Инстинкт движения, – объяснил другой.

Все утирались. Я подкрался к парапету. Сначала я ничего не видел. Вода волновалась, на ней прыгали блики света и крутились маслянистые пятна. Постепенно я начал различать округлый бледно-серый мешок, темный выпуклый глаз и что-то вроде пучка толстых серых шлангов, вяло колыхавшихся на воде, словно водоросли у берега. Спрут лежал поперек бассейна, упираясь в стенку мягким телом. В первую минуту он не поразил меня размерами. Внимание мое привлекли щупальцы. На треть длины их скрывала какая-то дряблая перепонка, а дальше они были толщиной в ногу упитанного человека и к концам утончались и становились похожими на узловатые плети. Эти плети непрерывно двигались, осторожно касаясь противоположной стены, и тут я сообразил, что ширина бассейна составляет почти шестнадцать метров! Но в общем-то таинственное чудовище океанских глубин, гроза кашалотов и корсар открытых морей походил больше всего на кучи простыней небеленого холста, брошенные отмокать перед стиркой.

Я глазел на спрута, директор вполголоса переговаривался с подчиненными, и я все никак не мог отождествить эту огромную вялую бледно-серую тряпку в бассейне с проворными чудовищами, лихо карабкающимися на борт «Наутилуса», как вдруг распахнулась дверь и ввалился воняющий потом и водкой Василевский, волоча по полу оскаленный труп собаки.

– Посторонись, граждане, – лениво просипел он, – время кормить.

Он нечаянно пихнул меня плечом, и я едва удержался, чтобы не ударить его. Я отошел от парапета.

– Мне пора, – сказал я директору. – Пожалуйста, не забудьте позвонить Полухину.

– Непременно, – отозвался директор. – Непременно. Но почему вы не хотите посмотреть, товарищ Головин? Это мало кто видел.

– Благодарю вас, – сказал я. – Нет, благодарю вас. Я должен идти.

Я услышал, как внизу шлепнулось в воду тяжелое тело. Наступила тишина, затем кто-то, кажется Василевский, испуганно и радостно вскричал: «Ага! Ага! Почуял!» Я почти бегом выбрался наружу. Мне было нехорошо. Я чуть не заплакал от солнца и чистого воздуха. У нас хороший двор, настоящий сквер с газонами, старыми деревьями и песчаными дорожками. Я шел по песчаной дорожке медленно, стараясь успокоиться и подавить тошноту.