Текст книги "Сила семейных уз. Почти достоверная история нескольких поколений одной семьи"

Лесик тут же, без промедления, перепрыгнул через высокий борт грузовика и убежал. А я, растерявшись, стал раздумывать, как мне поступить. Но пока я думал, машина сорвалась с места и помчалась куда-то, все увеличивая скорость. И тут я понял, что неожиданно оказался в западне. Мне было ясно, что если дядя Володя (так звали шофера) узнает, что я спрятался в его машине, то обязательно расскажет об этом отцу. А это означало, что меня опять изобьют. Такой поворот событий совсем не входил в мои планы, и я решил: будь что будет, но рисковать больше нельзя. Выглянув наконец за борт, я увидел, что машина на огромной скорости несется вниз по усыпанной гравием улице, все дальше удаляясь от нашего дома.

Уже совершенно не задумываясь о последствиях, я быстро взобрался на задний борт кузова и тут же спрыгнул на дорогу, сильно ударившись ладонями о камни, вдобавок прикусив язык, при этом умудрившись от удара набрать полный рот песка и пыли. Прокатившись кубарем по инерции еще несколько метров, я ловко вскочил на ноги, пытаясь оценить ситуацию, в основном пытаясь понять, видел ли меня дядя Володя или нет. Решив, что всё обошлось хорошо, иначе водитель бы тут же остановился, я, сплевывая изо рта шершавый песок, рысью помчался домой. Мои руки и ладони были в кровоточащих ссадинах, губа и язык страшно болели, но я с облегчением бежал домой, довольный тем, что шофер не увидел меня и не пожалуется моему отцу.

С вашего позволения, я расскажу еще об одном знаменательном для меня эпизоде из моего далекого детства. Было мне в ту пору 8 лет. У меня неожиданно начались затяжные, довольно сильные тупые боли внизу живота, с правой стороны, и мама повела меня к широко известному в то время в городе хирургу – доктору Абрамсону. Он сразу поставил диагноз – аппендицит – и сказал, что лечение, в принципе, одно: немедленная операция. Мама, конечно же, согласилась, и меня на следующий день отвезли в больницу.

Я помню, как в большой комнате мне велели раздеться догола, и я голышом прошел в такую же огромную и холодную комнату с громадным высоким столом посередине и яркой широченной люстрой, напоминавшей пузатый барабан и висевшей очень низко. Вначале мне было очень стыдно моей наготы, но меня тут же накрыли простынями и, надев на лицо большую маску, велели считать до ста. А потом я провалился в пустоту…

Проснулся я уже в палате. Теперь я лежал перевязанный, ощущая не менее сильную боль в правом боку.

Через восемь дней, после нескольких перевязок и ежедневных визитов моих родителей, меня выписали из больницы. Когда меня посадили, чтобы одеть, я неожиданно упал на спину. Видимо, разучился сохранять равновесие после восьмидневного постельного режима – в то время больных лечили и реабилитировали после операции совсем не так, как сейчас. Поскольку я не мог ходить, отец посадил меня на спину и понес домой. Никогда не забуду, как я был счастлив и горд тем, что отец несет меня на своих плечах. Дома меня уложили в постель, обложив подушками и укрыв теплым одеялом. А на следующий день мама и папа ушли на работу, отведя брата в школу, и я остался один. Мне, правда, дали указание самому не вставать, обеспечив всем необходимым, вплоть до тертого яблока. Яблоко я съел с удовольствием, тщательно соскоблив со специальной тарелочки, покрытой стеклянными бугорками, остатки лакомства чайной ложечкой. Когда несколько часов спустя мама вернулась с работы, она с ужасом обнаружила, что я съел не только остатки яблока, но и кусочки стеклянных бугорков.

Мама в сильном волнении позвонила доктору, сообщив о том, что произошло, но тот успокоил ее, так как считал, что волноваться нечего. Через пару дней я стал вставать и даже начал выходить из комнаты. Нашими соседями через коридор были некая тетя Галя и ее дочка Рита. Тетя Галя была писаная красавица лет 32–33, в которую я был втайне влюблен. Она потеряла несколько лет назад мужа, умершего от рака легкого, и, не желая оставаться одинокой, стала встречаться с неким мужчиной, имени которого я не помню, но которого мама почему-то называла «Пушкин». Наверное, потому что был он некрасивый, худой, с длинным носом и кучерявыми волосами. Так или иначе, но тетя Галя решила выйти за него замуж, и в день моего возвращения из больницы она одолжила у нас стулья для гостей, пришедших на ее свадьбу. В то время в нашем флигеле проводили капитальный ремонт – меняли полы в коридоре, так как доски были, в основном, гнилые и было опасно их оставлять в таком виде. В тот роковой день я с палочкой вышел на веранду, осторожно обойдя место, где не было досок. Я смотрел во двор, мечтая о том времени, когда полностью выздоровею и снова смогу играть со своими товарищами. В это время в дверном проеме появилась тетя Галя с двумя стульями в руках, и я от неожиданности разинул рот. Я тут же застыл, любуясь ее красотой, и только спустя мгновение понял, что тетя Галя со стульями в руках не сможет пройти мимо меня, и мне пришлось сделать шаг назад, чтобы уступить ей дорогу… Уже падая я услышал отчаянный крик нашей красавицы-соседки, а через секунду я уже лежал на ступеньках каменной лестницы, ведущей в подвал. Помню, как надо мной склонились взволнованные лица мамы и тети Гали, еще каких-то людей. Меня на руках отнесли на наш бельэтаж, в мамину спальню, и осторожно положили на кровать.

Мама, глядя на меня испуганными глазами, уже успела позвонить доктору Абрамсону, который меня оперировал, и рассказала, что со мной приключилось.

Прошло не более двадцати минут, как не менее перепуганный доктор появился в нашей квартире. Он отогнул полы моего халата и стал снимать послеоперационные повязки.

А еще через минуту вздох облегчения вырвался из его груди и доктор, улыбнувшись, сказал: «Он у вас родился под счастливой звездой. Жить будет долго».

Швы, оказывается, уже прочно срослись. Да и падая, я инстинктивно прикрыл живот руками, которые приняли основной удар на себя.

Словом, приключений в моем детстве хватало, но, пожалуй, если рассказывать обо всех, то я утомлю вас и даже себя.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, наша семья переехала на другую улицу.

Возраст этот – не то, чтобы опасный, но поворотный. Ты неожиданно для себя словно оказываешься на распутье больших дорог. Это возраст, когда начинаешь понимать, что ты – личность; возраст, когда волей-неволей оказываешься в мире еще не осознанных, но безумно притягательных сексуальных переживаний и томлений; наконец, возраст, когда тебя начинают оценивать в окружающем мире…

К этому стоит добавить, что переезд неизбежно ставит перед тобой довольно непростую задачу – влиться в незнакомую среду: ведь у нас, как, впрочем, и в Америке, дети должны были посещать школу по месту жительства. Правда, для меня этот период ассимиляции облегчался моим неутомимым баловством. Мне нравилось, что я могу смешить детей своими выходками, гримасами, и мне льстило, что при этом меня стали замечать девочки, хотя они и не столь охотно смеялись над моими проделками. Ведь в этом возрасте они, в отличие от мальчишек, были либо более серьезно увлечены занятиями, либо какими-то своими сексуальными открытиями. Особенно мне хотелось понравиться одной девочке из нашего класса – Оле Галушкиной, которая была круглой отличницей и поначалу относилась к моим клоунским выходкам пренебрежительно, хотя все же иногда снисходила и смеялась вместе со всеми остальными.

Как сейчас помню тот день, когда на уроке физики я, кого обычно сажали за первую парту, дабы не дать мне возможности развернуть клоунскую деятельность, отвлекая во время урока более половины класса, все же ухитрился отличиться. Я исподтишка устроил «битву» с пальцами учительницы, которая объясняла урок, опершись на широко расставленные на моей парте пальцы. Слушать урок я, разумеется, не собирался и был уверен в том, что учительница на меня не обращает никакого внимания, так как не сомневается в моей вынужденной благонадежности. Воспользовавшись такой свободой действий, я стал водить по парте свои пальцы, изображая их военными кораблями в открытом море, которые должны были атаковать вражеские корабли – пальцы ни о чем не подозревавшей учительницы.

Все шло замечательно: «морской бой» был в самом разгаре и моя победа была не за горами. Однако в какой-то момент я обратил внимание, что в классе вдруг воцарилась абсолютная тишина, учительница перестала говорить. Когда я поднял голову, чтобы понять причину столь странного события, мой взгляд встретился со взглядом «физички», внимательно наблюдавшей за моими «военными» действиями. Реакцию моих одноклассников угадать нетрудно… Когда хохот в классе наконец прекратился, учительница, надо отдать ей должное, лишь укоризненно взглянула на меня и погладила по голове, видимо, понимая, что наказывать такого безобидного шалуна не имеет смысла.

А для меня главной победой стало внимание отличницы Оли. С ней у меня, правда, роман не состоялся. Она, как я вскоре узнал, была влюблена в восьмиклассника из школы № 3 (мы учились в школе № 2). Это разочарование я стойко пережил, и хотя не пытался соперничать с незнакомым старшеклассником, время от времени все же старался понять, как Оля относится ко мне – не изменила ли она своим чувствам?

В этой школе мы с братом проучились, однако, недолго. В то время к власти пришел Н. С. Хрущев, и он дал указание пересмотреть принципы распределения учащихся по школам. Нам заявили, что наша районная школа находится на другой стороне улицы, в нескольких кварталах от нашего дома, и что «географически» более правильно будет перевести нас туда.

Таким образом следующий учебный год мы начали уже в школе № 1, в которой брат проучился до получения аттестата зрелости, а я – до окончания 9-го класса.

Раз уж речь зашла о моей учебе, думаю, будет уместно рассказать несколько эпизодов из моей школьной жизни, чтобы стало ясно, как я вышел на путь в «страну знаний».

Когда мне исполнилось 6 лет, мама решила, что мы с братом должны обязательно учиться в одном классе. Тогда дети шли в школу с семи лет, но мама настаивала, что раз уж Витя старше меня ненамного – всего на год с небольшим, мы можем начать учебу вместе. Она, видимо, считала, что Витя, как старший брат, будет мне помогать, а также, если мы окажемся в одном классе, нам будет легче учиться, а ей легче будет контролировать нашу учебу. Пожалуй, такой подход можно было бы назвать рациональным, но я в свои шесть лет вовсе не горел желанием учиться и воспринимал школу скорее как место, где можно побаловаться, не боясь строгих родителей.

Увы, очень скоро я понял, что наша учительница Анна Феоктистовна отнюдь не собирается потакать моим озорным забавам. Она очень серьезно относилась к своему делу и поэтому, понаблюдав за нами, однажды велела Вите прийти на следующий день с мамой.

Мама, конечно, пришла без всяких отговорок и после беседы с учительницей с глазу на глаз они совместно провели с нами в кабинете Анны Феоктистовны воспитательно-разъяснительную беседу, объясняя, почему мы обязаны хорошо учиться и насколько велика наша ответственность. Из этой беседы мне стало понятно, что я далеко не такой умный и восприимчивый к знаниям, как мой брат, но, как предсказывала учительница, в дальнейшем я стану более ответственным и сумею проявить себя. Брату же все дается легко, но ему не хватает усидчивости и трудолюбия, и скорее всего в учебе он далеко не пойдет. Все это говорилось о далеком будущем, однако, уже очень скоро мне стало ясно, что беседа мамы с Анной Феоктистовной резко изменила мою беззаботную жизнь. Мама стала больше времени уделять проверке моих домашних заданий и частенько садилась со мной заниматься, объясняя то, чего я не понимал, – не потому, что не хотел, а просто по какой-то причине не понимал. Мама в таких случаях раздражалась и называла меня «Г риша-тупиша».

В детстве я не придавал этой «дразнилке» особого значения, привыкнув к тому, что есть вещи, которые я не понимаю, как бы мне этого ни хотелось. В школе я учился посредственно, в лучшем случае получал оценки «хорошо» Поэтому мама убедила папу в том, что, поскольку я особых способностей к учебе не проявляю, после окончания девятого класса отправить меня учиться, к примеру, в железнодорожный техникум. И хотя при поступлении после девятого класса в техникум никаких экзаменов сдавать не надо было, конкурс на лучшие оценки по физике, математике и химии, то есть основным базовым предметам, всё же существовал и его надо было пройти. Было ещё несколько причин, приведших к тому, что меня решили забрать из школы, и о которых я постепенно узнавал. В первую очередь родители считали, что благодаря моей «лени» и нежеланию учиться, я после окончании школы могу натворить еще немало проблем. Во-вторых, как мама считала и доказывала папе, мне просто необходимо было дать любую профессию, которая обеспечит меня куском хлеба. Тем более, отец всегда сможет подсказать и объяснить, что к чему.

Были и другие причины, о которых я узнал впоследствии, когда задавал маме вопрос о причине, побудившей ее вырвать меня из привычной среды и отправить на учёбу в техникум тогда, когда я совершенно не проявлял интереса именно к этой профессии. Мама мне ответила, что поскольку мой брат и я были примерно одного возраста, но Витя всё-таки был старше, его необходимо было устроить первым. Имело значение и то, что Вите учеба давалась намного легче. Потому родители и отдали предпочтение ему. В дополнение мама мне объяснила, что папа не смог бы «устроить» в институт сразу обоих.

Чтобы непосвященному читателю стало понятно, почему мы с братом не смогли бы вместе поступить в институт, следует пояснить некоторые «нюансы» советской системы высшего образования, касавшиеся евреев.

У меня всегда было много друзей самых разных национальностей, и у нас в семье вопрос об их национальной принадлежности никого не волновал. Однако на государственном уровне картина была совершенно иная. Существовали квоты на места для евреев в высших учебных заведениях. Евреи, в большинстве своем, стремились к поступлению в известные и престижные вузы, где их, однако, совсем не ждали. И пробиться в эти вузы могли либо уж очень талантливые, либо те, чьи родители обладали неплохими финансовыми возможностями. Так как я не относился ни к одной из этих двух категорий, меня и решили обеспечить хоть какой-то более или менее «приличной» профессией. После семейного совещания и дискуссии, насколько рационально будет отпустить меня учиться вне дома, меня стали готовить к отправке в город Львов, ближайшее от нас место, где располагался нужный мне техникум.

Здесь впору отметить, что в двенадцать лет я впервые ощутил потребность писать. Итогом моих «творческих мук» стала небольшая новелла, навеянная книгой А. Мало «Без семьи».

Это было печальное повествование о мальчике, которого не понимали родители, и он вынужден был уйти из дома, скитаясь по подворотням, занимаясь попрошайничеством на улице. Мой опус, во многом сходный с переживаниями героя книги, естественно, не потрясал воображение ни своим сюжетом, ни художественными достоинствами и, в сущности, мало чем отличался от первоисточника. Тем не менее, родители, которым я его с гордостью прочитал, были крайне – и, думается, приятно – удивлены, тем более что отец часто говорил о том, что всегда хотел написать книгу о воспитании детей.

Я ему охотно верил, потому что он был очень начитанным и эрудированным человеком, большим любителем книг, которых насчитывалось в нашей домашней библиотеке около десяти тысяч. Правда, к книгам отец нас подпускал с особыми предосторожностями: следил, чтобы мы читали аккуратно, не забывали класть книгу на место, чтобы не ели над книгой, не рисовали в ней и не смели загибать уголки страниц, а пользовались специально предназначенными для этой цели закладками. Строгость отца в этом плане не отличалась от его обычного отношения к нам во всех остальных вопросах. Правда, к этому времени бить нас он уже перестал, но часто называл трутнями, ни к чему не приспособленными паразитами, испорченными тунеядцами, от которых нет никакого толка. Каких-то других разговоров, да и, честно говоря, отношений у нас с отцом, можно сказать, не было. Что касается книг, которые были в библиотеке отца, должен признаться, что читал я мало, так как в основном это были собрания сочинений писателей-классиков – как русских, так и иностранных. Меня удивляло, что отец собирает все подряд, без определенной тематики, и в этом я видел скорее его недостаток, чем достоинство. Мне казалось, что он не разбирается в литературе и, скорее всего, собирает книги как коллекционер, а не как библиофил.

Однако вернемся к тому времени, когда меня в начале осени стали больше контролировать и заставлять больше заниматься, объясняя, что это необходимо для того, чтобы я попал в железнодорожный техникум. Но видимо, этих объяснений было недостаточно, так как я продолжал приносить «четвёрки» в лучшем случае. По прошествии первого месяца учёбы, родители решили нанять мне частных учителей по математике, физике, химии, русскому языку и литературе.

Я стал вынужденно готовиться более добросовестно, хотя мало что понимал в точных науках, и чем дальше, тем больше мне хотелось побыстрее поступить – только чтобы меня больше не заставляли столько заниматься. Занятия с репетиторами тем не менее дали себя знать, и мне удалось закончить класс как с четвёрками, так и с пятёрками. Потом мама и я поехали на поезде во Львов. Такси нас привезло в железнодорожный техникум, и мы после краткой беседы с женщиной-секретарём подали документы в приёмную комиссию для абитуриентов. Вскоре, буквально через три недели, я получил извещение, что мои показатели были достаточно высоки и меня зачислили на первый курс техникума. Мама через ту же секретаршу связалась с административным отделом и мне, как иногородцу, выделили койку в студенческом общежитии. С питанием тоже всё оказалось просто. Когда мы с мамой приезжали подавать документы, мама выяснила, что в техникуме функционирует огромная столовая, которой и студенты, и преподавательский состав широко пользуются. Таким образом меня обеспечили основными требованиями бытия. Оставалось лишь начать перестраиваться на самостоятельную жизнь.

Для меня это означало, что буквально через полтора месяца я уеду жить в другой город, где меня ждут большие перемены: не будет больше привычной жизни – с братом, домашней едой, теплом и запахом квартиры, которую я уже успел полюбить; не будет улицы и мальчишек, с которыми я успел подружиться, и вообще – не будет всего того, что мы называем беззаботным детством.

Всех зачисленных на наш курс было около 30 ребят. Девочек на нашем курсе не было. Нас собрали первого сентября в огромном зале техникума, где мне предстояло узнать, что существует множество разных людей, с совершенно неидентичным мышлением. Я также со временем узнал, что жизнь – это борьба, часто выраженная через соревнование, правда, завершающаяся частенько положительно для тех, кто умеет приспосабливаться; где каждому уготовано то, что не обязательно зависит от способностей, а больше от благосклонности фортуны; и что немаловажную роль в этой борьбе играют твои природные физические данные и твой внешний облик, наряду с умением преподнести себя.

Для меня, шестнадцатилетного юноши, сознание того, что мне выпала путевка в самостоятельную, независимую жизнь – без окриков, отчётности и тщательного надзора, стало настоящим откровением, во многом повлиявшим на формирование моего характера. Учёба в техникуме также дала мне возможность понять, что мы часто попусту растрачиваем себя на то, чтобы жить по чьим-то правилам, указаниям, условиям, не понимая, что жизнь проходит и никогда не возвращается назад… С первого дня я также понял, что здесь надо заниматься по-настоящему, иначе отстанешь от общего ритма в учёбе и догнать идущий в ногу класс будет очень нелегко.

Я засел за учебники, полностью посвятив себя изучению технической эксплуатации поездов, устава железных дорог, размещения и укрепления перевозимых грузов и прочих специальных тем. Время потому полетело для меня почти незаметно. Только весной, в один из теплых дней, я наконец решил, что могу позволить себе прогуляться в центр, чтобы подышать свежим воздухом.

Здесь я должен сделать небольшое отступление и рассказать о том, как и когда начал курить. Мы, послевоенные дети, воспитывались, можно сказать, в клубах сигаретного дыма. Курили практически все – мужчины, женщины, юноши, девушки и даже дети. Актеры в фильмах о войне, да и во всех других, курили по любому поводу и вовсе без повода. Курили руководители партии и правительства и, конечно, сам товарищ Сталин.

Мой отец курил всегда, сколько я его помню, и курил много. А я впервые закурил, когда мне было семь лет. Меня научили курить школьные друзья, дав затянуться «бычком». Потом мы с братом, опасаясь воровать курево у отца из портсигара или табакерки, бродили по улицам, выискивая более или менее чистые недокуренные окурки. На переменках, за боковой оградой школы, сделав несколько затяжек, мы их тут же выбрасывали. Так продолжалось несколько месяцев, пока кто-то из учеников не рассказал об этом нашему классному руководителю. И вот однажды Анна Феоктистовна вызвала Витю и меня к себе в кабинет и, немного помолчав, сказала, глядя нам в глаза и отчетливо произнося каждое слово: «Вы можете умереть молодыми от того, что курите, вы можете заболеть туберкулезом и умереть в муках от чахотки. Я не собираюсь вызывать ваших родителей, но если это еще раз повторится, они заберут вас домой и больше вы учиться у меня никогда не будете». Эти слова на меня подействовали как горячий свинец, приложенный к моему сердцу, и я держался, совершенно не думая о куреве около девяти лет. Но вот сейчас, гуляя по городку, я вдруг вновь ощутил это особое желание, закурить. Я был свободен поступать как хочу. Я не должен был давать отчёт своим родителям, и не боялся, что меня могут поймать с сигаретой либо станут стыдить. Я почувствовал себя достаточно взрослым, потому, больше много не раздумывая, я зашёл в ближайший киоск и купил пачку папирос под названием «Беломор-Каиал». Затянувшись после столь долгого перерыва, я понял, какое это все-таки сумасшедшее удовольствие и наслаждение – курить. Мне нравилось в этом процессе все: запах табака, легко и умело перекладываемая во рту папироска, которую можно сжимать, жевать, смачно сплевывая слюну между затяжками. Сегодня, будучи уже в зрелом возрасте, курильщик с почти тридцатилетним стажем, бросивший курить лет 15 назад, я нередко думаю о том, как все-таки человек слаб и каким искушениям он подвергается в течение жизни. Ещё я подумал, какую невероятную силу воли нужно иметь, чтобы суметь преодолеть тягу к бездумному подражанию другим, силу привычки и стойкую убежденность в том, что мы живем ради удовольствий и должны удовлетворять любое свое желание… И когда нет рядом близкого тебе человека или же просто авторитета, умеющего правильно объяснить и вовремя предотвратить всего один неверный шаг, ты, как правило, обязательно оступишься и пойдёшь по неправильному пути, скорее всего не понимая, кем и каким образом была допущена ошибка.

И ещё я подумал о том, как коварно устроен мозг человека, незаметно вовлекающий нас в западню, выбраться из которой удаётся далеко не каждому.

Закурив, я понял, что теперь это уже было осознанным решением, и на данном этапе бросать курить вовсе не собирался.

Мой первый учебный год, как я понимал, заканчивался очень неплохо. Успешно сдав экзамены, после первого семестра я стал получать стипендию. Мне также удалось два раза побывать дома, правда, только на выходные дни. Родители оплатили мой проезд на поезде, и вся поездка заняла около двух с половиной часов. Я сумел провести время с братом, рассказывая, как мне даётся учёба. Он не завидовал мне, но мне казалось, что мы всё больше отдаляемся друг от друга. О себе он говорил мало, и единственное, что я выяснил, что брат увлёкся игрой в большой теннис. Мы расстались чуть менее родные, чем до моего отъезда в техникум.

А потом я приехал домой на всё лето – чувствуя себя повзрослевшим и почти независимым. Мой брат к тому времени закончил школу и, получив аттестат зрелости, в котором были почти все пятёрки, тут же стал готовиться в институт. Какой точно, он ещё не решил, но то, что это будет обучение с техническим уклоном, было ясно и для него, и для родителей. Потом Виктор и отец уехали в Одессу, где мой брат, полагаясь на способности отца, грезил о времени, когда станет студентом одного из престижных вузов города. Через две недели отец вернулся, заявив, что Витя остался жить временно у дедушки, пока не выяснится, поступил он или нет. Речь шла то ли об институте связи, то ли о политехническом институте. Я же с наслаждением окунулся в беззаботную стихию ещё не ушедшего детства, часами гоняя на велосипеде, играя в баскетбол, и всем, кто хотел слушать, рассказывал истории из моей самостоятельной жизни студента. Мне было хорошо и весело. Лето, однако, промелькнуло как один миг, и я вернулся во Львов продолжить учебу. Буквально в первые дни октября я получил письмо от брата, что его приняли на вечернее отделение института связи. Видимо, на дневном были более серьёзные требования.

* * *

Второй год для меня оказался более равномерный в том плане, что я без особых усилий стал постигать нюансы моей будущей профессии. Мне даже показалось, что, изучая конкретные темы, такие как строительство и эксплуатация железных дорог, эксплуатация подвижного состава и что входит в обязанности начальника станции или машиниста локомотива, я стал проявлять ко всему этому особый интерес. Но весной следующего года я выяснил, что наша семья решила вернуться в Одессу. Для меня эта новость стала одновременно неожиданной, непонятной и неприятной. Отец заявил, что пора возвращаться в родные места, где по-прежнему жил его отец, и которого, как оказалось, он всегда если не любил, то уважал. Кроме того, как стало понятно из его слов, Одесса всегда была ему душевно близка, и он тосковал по родным краям. Организовав обратный переезд и получив небольшую сумму денег от новых квартирантов, чуть ли не сразу заехавших в нашу квартиру, родители в июле уехали в Одессу. Оставшись так неожиданно совсем один, я вдруг ощутил давящую силу брошенного одинокого человека.

Я непроизвольно стал думать больше о себе и о том, что после отъезда родителей ехать в Станислав мне больше было незачем и не к кому. С маминой сестрой и её семьёй у меня особо близких отношений не было. Ранее, заходя к ним время от времени, я замечал, что тётя Регина всё больше замыкается в себе. Когда я пытался у мамы выяснить, в чём причина её отчуждения, ведь она всегда была приветливым и добрым человеком, моя мама пару раз кратко обронила, что между тётей и её мужем жизнь не сложилась. И тогда я обратил внимание, что муж её дома почти не бывает, разве что появляется на выходные дни. На вопрос, почему моя тётя это терпит и не разводится, мама отвечала, что не всё так просто. Я этот ответ на самом деле не воспринимал и считал, что скорее здесь дело в чём-то ещё. Уезжая, родители мне предложили переждать (?), пока на новом месте все не устроятся. Как будто у меня был другой выбор. С их переездом я вдруг понял, что потерял всяческий интерес к моей будущей профессии. Я частенько задумывался о том, что меня просто предали. Все разговоры о том, что папа сможет при надобности помогать мне разбираться в деталях железнодорожной науки, теперь выглядели как ничего не стоящие обещания. Позже мне Витя сказал, что у папы случились какие-то неприятности, но не на основной работе, а в каких-то других делах, и потому ему было лучше уехать из города. Такие загадочные и непонятные для меня разговоры года через полтора всё же прояснились, и я узнал, что папа, в стремлении иметь дополнительную прибыль, связался с какой-то группой «гешефтмахеров», которые в свою очередь создали артель по изготовлению женских шарфиков. Они искали человека, согласного подписывать накладные на получаемый товар. Папа, хорошо разбиравшийся в бухгалтерских делах ещё с прошлой довоенной жизни, когда он готовил годовые отчёты как директор ресторана, согласился. Но вскоре, однако, выяснилось, что основная часть товара была «левая», то есть шла каким-то образом не учтённая по разнарядке, и когда соответственные органы заинтересовались деятельностью артели, организаторы этого «бизнеса» исчезли, ретируясь кто куда мог. Мой папа тоже не стал ждать результатов расследования, выехав из города в надежде, что искать его в Одессе не станут.