Текст книги "Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет"

Мальчик и женщина

Славянск. Соленое озеро. В нем не утонешь, даже при желании распрощаться с жизнью. Женщине – 30 лет, а мальчику – 15. Отдых на природе, летние каникулы 1960 года.

Тогда мальчик узнал, что в стране евреев есть такое же озеро. Женщина сказала:

– Это озеро называется Мертвым. Там ничего не растет, и рыб нет, но я бы назвала это озеро Добрым. В этом озере живое утонуть не может. Человек утонуть не может. Вот как здесь.

Женщина сказала это мальчику в воде, во время купания. На берегу никого не было. И они обнимались во время этого разговора. Ей нравился тощий и горячий мальчишка, а ему в тот год очень хотелось избавиться от своей невинности. Так хотелось, что «преклонный» возраст случайной подруги не мог стать препятствием для объятий.

В воду женщина заходила, не снимая блузку с длинными рукавами, пуговицы на запястьях она не расстегивала никогда, но мальчика эта странность не волновала, так как пуговицы на груди женщины были в его власти.

Она, казалось, была на все готова. Вся – обещание счастья, от пяток до макушки. Женщина как будто знала толк в плотской любви, но сама казалась девочкой, из-за роста, наверно, и маленькой, острой груди.

– Когда? – спрашивал мальчик, неловко кусая ее губы. – Когда?

– Завтра, милый, – говорила женщина. – Ты потерпи. Все будет, обещаю тебе. Только не нужно торопиться.

«Не нужно торопиться», – говорила она, а сама дразнила мальчика всем, чем могла дразнить: телом своим и словом.

Они часто гуляли в дубовой роще, целовались без удержу, а когда уставали целоваться, держались за руки и говорили о разном, но бестолково, почти в бреду.

Однажды женщина сказала с неожиданной ясностью и даже холодом. Сказанное так запомнилось:

– У свободы человеческой много значений. Толковать ее можно по-разному. Я думаю, что главное рабство – это физическая невинность. Мучительное, страшное рабство. Моисей спас евреев не от тяжкого, подневольного труда. Он сделал наш народ взрослым, вывел его к своей земле, к своему государству, к своей истории. Раб – невинен в бесправии и душевном невежестве. Беда не в том, что ноги невольника в колодках. Мозг раба в цепях, а плоть бесплодна. Раб рождает раба… Я хочу быть твоим Моисеем. Я выведу тебя из рабства невинности. И сорок лет мне для этого не понадобится. Я сделаю это сейчас. Хочешь? Хочешь?

– Хочу, – сдавленно отвечал мальчик, мало что поняв в рассуждениях женщины. Он и не старался понять.

– Подожди, подожди немного, – вновь останавливала его жадные руки женщина. – Предчувствие свободы иногда лучше самой свободы. Ты и это поймешь когда-нибудь.

Так она играла с ним. Так она мучила мальчика. Он не мог спать. Он вставал по ночам и отправлялся к окнам дома женщины. Их разделяло тонкое стекло окна – и только. Женщина была близко. Она ровно дышала во сне за этим стеклом. Он знал точно: на ней невесомая пижама. И больше ничего не было под этой пижамой. Мальчик звал ее, вышептывая имя, но женщина ничего не слышала даже тогда, когда он стучал ногтем по стеклу.

Женщина спала спокойно. Женщина давно потеряла невинность. Она казалась себе свободным человеком, и зов плоти не мучил ее так, как бедного мальчика.

Однажды рано утром, совсем рано, еще до рассвета, ему удалось разбудить женщину.

Она распахнула окно, спросила негромко и сердито:

– Что тебе?

– Пойдем, – сказал мальчик. – Я не могу больше.

– Хорошо, – неожиданно и покорно согласилась женщина. – Я сейчас.

Они направились к дубовой роще. Мальчик вел женщину к стогу старого сена, и она знала, куда он ее ведет.

За стогом, на опушке, было поле под паром. Мальчик и женщина окунулись в тяжелый дух чернозема. Особенно сейчас, влажным ранним утром, дух этот заполнял все пространство, и поле дымилось под первыми лучами солнца.

– Знаешь, – сказала женщина. – Возьми меня на руки и перенеси вон туда, на ту сторону поля, и там я стану твоей вся. Я вешу немного, тебе не будет тяжело. Пусть это станет твоим переходом через пустыню рабства.

Она говорила еще что-то с привычным пафосом, но мальчик уже поднял женщину и шагнул с травы в черные волны пахоты.

Идти предстояло недалеко – метров пятьсот, не больше, но к концу пути мальчику показалось, что он преодолел марафонскую дистанцию. Его ноги вязли в пахоте. Он с трудом вытягивал их из черной рыхлой земли. Тело женщины на его дрожащих руках тощего подростка с каждым шагом становилось все тяжелее и тяжелее.

– Миленький, – шептала она. – Потерпи, родной… Там, там…

Но ему было уже все равно, что случится «там». В какой-то момент он даже возненавидел свою ношу, и мальчику захотелось бросить женщину на землю, освободиться от этой непосильной, изнуряющей, убивающей его тело тяжести.

– Ой! – вдруг сказала она. – Подожди, пуговица оторвалась. Ладно, черт с ней!

Мальчик не понял, при чем тут какая-то оторвавшаяся пуговица. Руки женщины обнимали его шею. Нет, не обнимали, а давили и мучили его кожу.

Что-то (он толком никогда и не понял что) заставило мальчика пересечь поле с живой и отвратительно воркующей тяжестью на руках.

Он сделал это и бережно опустил женщину на траву. Он растянулся рядом с ней. Мальчику показалось стыдным, что он не может справиться со своим дыханием, руки его дрожат, и нет сил открыть глаза.

Женщина сказала:

– Какой же ты молодец! Ты – герой! Ты не бросил меня! Ты спас меня! Слышишь, милый, ты спас меня.

Мальчик медленно приходил в себя. Сердце перестало выскакивать из груди, и спокойный, ровный и щадящий свет утреннего солнца разогнал темень перед глазами.

Злость осталась. Он набросился на женщину с возникшим желанием и непривычной злостью. Она была покорна, но руки почему-то не обняли мальчика, а упали за голову, рукав блузки поднялся, и он вдруг увидел выше запястья женщины цифры татуировки.

Все вдруг замерло. Он не мог отвести взгляд от этих цифр.

– Что случилось? – спросила женщина, отдернув рукав. – Что с тобой?

Мальчик молчал.

– Мой номер, – тихо сказала женщина. – В Аушвице детям давали номера.

Мальчик молчал. Он не знал, что такое «Аушвиц». Он знал, что татуировки на коже делают уголовники. Он решил, что женщина под ним воровка или убийца.

– Ты была в тюрьме? – наконец, кашлянув, спросил мальчик.

– В лагере, – с раздражением повторила женщина. – Пусти же меня.

Мальчик поднялся.

– Ты – идиот! – вдруг закричала женщина, лихорадочно одергивая рукав блузки. – Ты – кретин! Ты – ничтожество! Ты – животное! Я тебя ненавижу!

Она кричала так, но все тише и тише. Мальчик и женщина огибали поле, направляясь к дому.

– Аушвиц – там немцы убивали евреев, – сказала женщина. – И всем детям ставили номера. Понимаешь, всем. Там были тысячи детей, десятки тысяч… Но выжили только сотни… Нас солдаты освободили, русские… Вот и все.

Мальчик молчал. Он мало что в тот год знал о войне и Холокосте. Он был обыкновенным мальчиком: сначала пионером, а совсем недавно – комсомольцем. Он все знал о Павлике Морозове, о Саше Чекалине, о героях-панфиловцах, но он ничего не знал о татуировках на запястьях еврейских детей, приговоренных к смерти.

Цифры татуировки как-то вдруг состарили женщину. Между ней и мальчиком невидимо пролегла пропасть прожитых лет, и оба поняли это. Пропасть казалась непреодолимой.

– Мы прятались в деревне. Глухая была деревня, в лесу, – сказала женщина. – Там долго не было немцев, а потом они пришли вместе с полицаями. Полицаи собрали всех евреев, заставили вырыть яму, а потом убили. Маму и папу убили, двух деток и дедушку.

– За что? – вырвалось у мальчика.

– Какой же ты все-таки, – усмехнулась женщина. – Они были евреями, потому их и убили.

– А тебя? – спросил мальчик.

– Меня спрятал один страшный человек в деревне, – не сразу отозвалась женщина. – Он меня хорошо спрятал в овине, а потом изнасиловал и выгнал в лес. Было холодно, поздняя осень, но немцев и полицаев в окрестностях близко не было. Меня никто не увидел и не убил. Я тогда все шла через лес и думала, что скоро умру от холода и голода… Потом вышла на сгоревший дом лесника. Дом сгорел, но сарай с конюшней остались целы. В сарае было много сушеных грибов и целая бочка моченой брусники. Я ела грибы и бруснику. Там были еще какие-то вонючие кожи. Я завернулась в эти кожи, согрелась и решила, что никуда отсюда не уйду, пока не кончатся грибы и брусника.

Женщина замолчала. Ей не хотелось говорить. Идти дальше тоже не хотелось. Она села под дерево и вновь отдернула рукав блузки. Мальчик стоял рядом с женщиной.

– А дальше? – спросил он.

– Грибы кончились… Надо было куда-то идти. Целый день шла через болото, чуть не утонула. К вечеру выбралась к большому поселку. Там были немцы и полицаи, но мне уже было все равно… В поселке устроили порядок, там даже гетто было для порядка, а в гетто – евреи. Немного, человек двести, еще не умерших от голода… Но скоро нас всех отправили в Аушвиц. Поезд шел почти неделю. Мы часто останавливались. Мертвых выгружали и двигались дальше. Рядом с Аушвицем был другой лагерь – Биркенау. Тех, кого оставляли там, быстро убивали газом и сжигали в крематории, но меня отправили в соседний Аушвиц. Там была лаборатория для опытов. Вот смотри – ожог на спине. Меня обожгли, а потом лечили. Мне очень повезло с этим ожогом. Вот и все. – Женщина поднялась. – Нет, ты знаешь не все… У меня после того страшного человека не было никого. Я боялась каждого мужчину и ненавидела их всех. Потом тебя увидела, и мне показалось, что ты сможешь вывести меня на свободу из рабства ненависти и страха. Вот не получилось… Пуговица проклятая… Ну, что загрустил? – спросила она, улыбнувшись. – Завтра я уеду. Хочешь, мы попрощаемся сейчас.

Они даже не поцеловались на прощание. Женщина ушла, а мальчик остался на краю вспаханного поля. На следующий день он все-таки помог женщине отнести чемодан к автобусной остановке. Так он ее проводил, но на вокзал мальчик не поехал.

Подошел пыльный, скрипящий всеми железными суставами автобус. Женщина нагнула голову мальчика к себе, поцеловала сухими губами в щеку.

– Прости меня, пожалуйста, прости, – сказала она. – Ничего не поделаешь. Я тоже, наверно, сгорела в том крематории, в Аушвице.

Мальчик долго помнил почему-то, что закрылась только одна створка двери автобуса. Вторая лихорадочно дергалась, стараясь безуспешно преодолеть неисправность механизма.

2003 г.

Крыша

Здесь, в кибуце, в пустыне Арава, на границе с Иорданией, вспоминаю свой дом. Там, далеко на Севере, в русской деревне Мележи.

Мы приехали в кибуц ночью, в чарующей тишине пустыни, под чистыми звездами.

Привык совсем к другим звездам, другому небу, на иной планете, оставленной как будто навсегда… Навсегда ли?

Утро. Нехитрый домишко. Внутри все, как положено, полный набор удобств, за окном птицы поют в зеленом оазисе. Всего лишь двадцать пять лет назад здесь был один песок и камни.

Как далеко отсюда я родился, а сейчас сижу за столом в кибуце Яхель и пишу эти строчки. Значит, не навсегда покинул тот мир, невозможно это.

И невозможно это «навсегда». Да и зачем? Что прожито, то прожито. И все связано воедино через мозг, душу, сердце.

Чеканов Федор Алексеевич, по кличке Чекан, жителей Мележей – Б-гом забытого места на 101-м километре от Москвы. Чекан со мной сегодня, в этот ночной час, в пустыне Арава. Он возник неожиданно. По дороге в кибуц проскочили мы место под названием: «101-й километр». Я знаю, что это место не «черта оседлости» для сомнительного элемента. Знаю о воинском подразделении генерала Шарона под этим именем… И все же.

Прямое отношение имеет Чекан к великому нашему празднику свободы – Пейсах. Он – раб, с проколотым ухом, был одним из тех, кто проложил для меня дорогу в эту пустыню, в оазис этот, к этому столу в домике, под жарким февральским солнцем.

Чекан жену свою пырнул некогда отверткой, за измену. Нанес ей увечье, почти смертельное. Был осужден на восемь лет лагерей строгого режима. Срок отбыл полностью, проскочив все амнистии. С дружком по заключению приехал в Мележи. Ближе к Москве, его родине, нельзя было. И присох к этому месту. Стал жить там, куда привезли.

Руками умел делать все. Никакой работы не боялся, на любое дело шел смело, как в атаку. Многого от жизни не просил: кирпич «чернушки» в день, картохи, клубней несколько, и водки бутыль. Вот и все, что было нужно Чекану для счастья. Пишу «было», так как не знаю: жив он или помер. Даруй ему Всевышний долгий срок жизни, не самого большого греха был человек.

Да, чуть не забыл: еще для полного счастья нужен был Чекану душевный разговор «про жизнь». Это, думаю или хочу думать, было главным. Собутыльников без «разговора» Чекан не признавал. Не было этой «закуски», один пил, сам с собой рассуждая о разном, уходил от компании, «придурков» не признавал решительно.

Вот образец такой беседы, случайно мной подслушанной:

– Что, Чекан, помирать скоро. Старый ты стал, а тем годом еще жилистый был, шустрый по женскому делу. Почему так выходит? Почему человек стареет и зачем? За что наказание такое, приговор смертный? Не успел человек родиться, а ему уже давалы с кивалами срок отмерили… Вот тоска-то. Ну наливай, Чекан, чего ждешь?

Поздний вечер, почти ночь, под теми, крупными звездами. На веранде стараюсь не шевелиться, подо мной ржавая сетка скрипучей железной кровати. Делаю вид, что сплю, а Чекан неподалеку, за шатучим столом, под березой, меня, надо думать, подманивает. Но меня пить не тянет. Хочется Чекана слушать. Я и слушаю.

Наговаривал на себя Федор Алексеевич. Он и в свои немалые годы молодому парню фору мог дать. Жизни в Чекане было лет на двести, потому, наверно, и пил он без меры, чтобы не зажиться особо и не умереть с тоски.

Вот только с зубами у Чекана плохо было. Он и говорил, что водяру жалует, потому что ее жевать не надо. А еще руки не любил мыть перед едой. «С микробой – оно мясистее», – утверждал Чекан.

Поводы он любил, как положено. Без повода не признавал возлияний.

Помню, заманил меня как-то на деревенское кладбище, неподалеку от загаженной и полуразрушенной церкви.

– Пошли, – сказал. – Помянем мое семейство.

Дождь мелкий накрапывал. В высокой траве сырость по колено. Остановился Чекан у одной фанерной звезды. Мне в граненый стакашек налил. Сам приготовился хлебнуть из горла. Сказал так, протянув руку с бутылкой:

– Мама, дорогая моя, вечная тебе память от сына твоего – Чекана – Чеканова. Спи спокойно. Жди сынка твоего непутевого в гости с гостинцем, не сомневайся. При жизни не видела ты от него гостинцев-то.

– Чекан, – сказал я. – Ты чего? Здесь мужик похоронен. Вон – читай. Фамилия – Козлов Иван, жил шестьдесят четыре года, умер в семидесятом году.

– Ну так за козла и выпьем, – нимало не смутившись, парировал Чекан и глотнул положенное, запрокинув голову и дернув выдающимся, плохо выбритым, кадыком.

Закусили мы хлебом из кулька и луком зеленым… Дальше двинулись под тем нудным дождичком.

– Папа мой тут, – остановился Чекан на этот раз у старой могилы под крестом. – Вечная папе память. Погиб он от немецкой пули, на фронте войны с Гитлером. Светлый был человек, ласковый… Отец! Кровинушка моя…

Смолчал на этот раз. И так ясно, что в могиле совсем другой человек лежит: еще до войны почивший. Смолчал еще и потому, что знал о полном сиротстве Чекана, от рождения. Не знал он своих папу-маму никогда.

Он об этом своем сиротстве сказал как-то замечательно.

– Что плакать-то, – сказал Чекан. – Вся наша Россия – сирота.

В общем, деликатнейшей и добрейшей души был человек Чекан. И все-то он давно пропил, кроме разума и совести. Бывало, рано-рано утром явится с тайной мечтой опохмелиться. Сядет на означенную скамейку под березой и ждет терпеливо, но с мукой, как-то неестественно выпрямившись. Я уж по одному виду Чекана, без просьб, знал, что душа его горит адским пламенем, и спешил, как правило, на помощь.

Чекан мне дом большой ставил в компании с другими стариками из Мележей. Тогда, на старте строительства, он на бревна мои глянул и определил:

– По двое на срез потянем сруб твой, в восемь рук.

Но особо мне запомнилось, как старики крыли шифером крышу. С утра по стакану – и за дело.

Г-споди! Воля Твоя! Да я бы и без стакана на той крыше не удержался. До сих пор не пойму, как мои старики хмельные за полдня управились с пудовыми листами.

Прозрачную, в обрешетке, крышу вмиг покрыли они чернью рубероида. Потом взялись за шифер.

Я на подачу был поставлен. Просовывал лист в веревочный захват, в двойную петлю, а старики наверх по полозьям лист тянули, по свежеошкуренным сосновым стволам, по естественной, за весь день не засохшей смазке.

Крышу я задумал хитрую, хотел устроить на третьем этаже светелку. Старики не спорили: «Хозяин – барин. Его дело дурить, наше – работу ладить».

Две лестницы уцепили они «зубом» за конек крыши. С этих лестниц и клали шифер внахлест на черную смоль толя-рубероида и приколачивали его к обрешетке специальными длинными гвоздями с широкой шляпкой-«зонтиком».

Сейчас, посреди пустыни Арава, сижу, глупый человек, и о том жалею, что не хватило тогда терпения: найти дефицит – черепицу. А так хотелось крышу над срубом устроить кирпичного цвета, веселую, цветную, а не тускло-серую. Шифер – тоскливый материал, хоть и надежный для русского тяжелого климата.

Помню, как с Чеканом мечтал о черепице. Он ее никогда в руках не держал, а сказал так, крупный, угреватый нос оттерев мозолью на указательном пальце:

– Сделаем, чего хошь. Сладим твой дворец. Сообразим. Ты только достань.

Не достал, не хватило знакомств складских и упорства. Вот стоит теперь далеко от меня тот сруб из могучих бревен: семь на шесть – под обычной крышей. Стоит. О хозяине своем скучает, хоть и живет своей простой жизнью, открывая двери перед тем, кто не лил фундамент, не клал бревна, не приколачивал обрешетку и не завершал дело тяжелыми листами шифера.

Мне так хочется думать, что скучает обо мне тот дом. Скучает вместе с садом: яблонями (так и не успел их толком привить), вишнями байховыми, кустами черной смородины (восемьдесят их было, не вру!), малиной у заднего забора и прочим мной посаженным богатством.

Я тогда за Россию цеплялся всеми своими когтями. Бумагу портил буквами, кинопленку изображением, детей плодил, два дома построил на земле, не дерево посадил, а целую рощу, и все зря. Зря старался.

Но тогда, когда крыли мои старики крышу, я этого еще не знал точно, только догадывался в глубине души. Ни о чем таком не думал в тот момент. Думал: хватит нам шифера или нет?

Хватило. Потом сели, как положено, под березу, обмывать. Те, трое старичков: Иван, Колян и Валерыч – скоро отрубились и легли на травку, под большую яблоню, а мы с Чеканом остались вдвоем. Вот тогда и состоялся у нас тот разговор о Пейсахе.

– Скажи, – сказал Чекан. – Открой мне вашу тайну. Как на духу только, договорились? Вот почему вы, евреи, всегда в порядке. Утюжат вас под лист, а вы как на стреме. Все у вас путем, по-людски. А у нас, русских, что не делай, как не делай – все не впрок, все не туда. Как жили при царе Горохе, так и живем. На поверку я тебе крышу крою, а не ты мне. Ты – хозяин, а я – работник. Почему так?

Тут я ему начал заливать почему-то о Моше-Моисее, об исходе из рабства, о том, что народ мы, евреи, навеки свободный, а потому и жить стараемся при любых обстоятельствах не как рабы, не в рабстве и мраке.

– Вывел, – сказал я тогда, – нас Моисей – пророк, человек Б-жий, на светлую дорогу.

Слушал, слушал Чекан мою хмельную болтовню, а потом сказал так, нахмурившись:

– Это куда тебя твой Моисей вывел: в деревню Мележи, на сто первый километр, к старику зеку, алкашу Чекану самогон пить?

Потом он встал, чуть качнувшись, растормошил своих товарищей и увел их, ворчащих с похмелья, назад, в деревню, к старухам своим и новым несуетным делам.

А я тогда вмиг протрезвел от горькой правоты Чекана. Понял вдруг до конца, что заблудился и принял желаемое за действительное. Понял, что тропы исхода не заметил, проворонил, прошляпил за суетой, что прошли они мимо меня, мимо этого дома и моего сада.

Ушли мои предки толпой под палящим солнцем, а я остался, чуть ли не в одиночестве, на чужбине, и вот пью вонючий самогон на чужой земле, с чужими людьми, под чужим небом.

Так опечалился всем этим. До слез. Даже радоваться перестал новой крыше, под листами шифера в тринадцать волн. И понял я тогда, что крыша над моим домом вовсе не очередная точка в моей судьбе, а всего лишь запятая.

Ну, построил и построил. Вставай – и иди дальше. А Чекан, что Чекан? Может, и махнет тебе на прощание рукой, а может, и не заметит твоего исчезновения.

За окном оазис в пустыне Арава. Пишу этот рассказ близко от каменистых троп, по которым уводил Моше рабов к свободе, совсем недалеко от места, где построили свободные люди Скинию Завета, и вспоминаю деревню Мележи, свой дом и свой сад. Вспоминаю без жадности и тоски, спокойно, потому что главное для человека быть там, где он должен быть, и понимать, что все, на его длинном пути, всего лишь невольные отметины, вехи.

Я смотрю на близкую гряду гор, и кажется мне, что совсем недавно, вот за тем хребтом, скрылись те, беглые рабы фараона, бредущие к свободе, и я без особого труда смогу их догнать. Стоит только подняться из-за стола, отбросить все эти суетные листы бумаги и шагнуть налегке к закату, вслед за ними.

2000 г.