Текст книги "Дырка от бублика 1. Байки о вкусной и здоровой жизни"

Именно в центр этого номенклатурного «пупика» и вышли Аполлон и Федя.

– Вот! – торжественно объявил гений. – Вот та достопримечательность, ради которой стоит пренебречь всеми музеями, «Кок-Тюбе» и «Медео» вместе взятыми. Перед тобой, Поль, квинтэссенция полной политической деградации и наглейший вызов всем теоретикам и таким же наивным практикам марксизма-ленинизма. Перед тобой памятник первому секретарю ЦК партии республики в двух шагах от его роскошного дворца.

– Ну и что?

– Как что?

Федя был поражён. Его сюрприз не потряс Аполлона.

– Он же живой! Понимаешь, живой!

– Ну и что? – Аполлон снова недоумённо пожал плечами. – Кто только себя при жизни не хоронит…

– Так если бы он себя похоронил, то чёрт с ним! А он же веру похоронил под этим камнем! Понимаешь, веру!

Последняя фраза была сказана Федей с такой болью, что Аполлон подошёл поближе. С великолепно отшлифованного весьма внушительного гранитного пьедестала на него глядело бронзовое лицо одного из членов политбюро.

– Ну что ж… – заключил Аполлон, окончив осмотр бюста. – Всё правильно! Дважды Героям соцтруда ставится на родине такая вот куколка. Закон такой есть, Феденька!

– Какой закон? Это не закон, а издевательство! Ну, ладно, чёрт с этими пустоголовками! Поставили бы надгробие в центре города доярке какой-нибудь или рабочему. Хотя это тоже идиотизм высшей степени. Но ставить самому главному, которого и так откуда ни ткни, отовсюду видно, – это ты меня извини… Я вообще удивляюсь, как у него самого-то волосы дыбом не встают, когда он мимо себя каменно-бронзового проезжает…

– Любуетесь, молодые люди?

Возле друзей остановился белый как лунь, дряхлый-предряхлый старичок в аккуратном костюмчике и накрахмаленной свежей сорочке.

– Я тоже этим частенько любуюсь… Ох, и денюжек угрохали в эту каменюгу – жуть! И ведь думают некоторые, что так надо, что это правильно…

– Ну почему же… – попробовал вступить в диалог Федя.

– Не спорьте, молодой человек, не спорьте! – прервал старичок. – Вы же только по книжкам да кино о том, как должно быть, знаете. А я из последних… Участник и очевидец… Нас мало осталось, и возраст, знаете ли, маразматический, но когда мы услышали, что ЭТО ставить будут, то не только не поверили, а чуть было не побили информатора. «Враги распространяют слухи, а ты передаёшь!» – кричали мы ему. И вот, пожалуйста! Будьте любезны – любуйтесь!

Старичок выпрямился, глаза его блеснули, и весь он стал как-то крупнее и значительнее.

– Что происходит? Куда мы катимся? Понавешали друг другу орденов, превратили их в бижутерию и бренчат, как новогодние ёлки. Бенгальскими огнями рассыпаются! Я не знаю, к какой они партии принадлежат, но только не к коммунистической! У них ещё хватает наглости ленинцами себя называть. Да Ленин чай пил, когда страна голодала, а подарки в детдом отдавал. Что, не могли ему икры паюсной достать или балычка, а? А сейчас у них особые магазины, особые буфеты, особые хозяйства – всё особое. Откуда же им чувствовать, чем народ дышит, чем питается, как живёт? Они же только доклады друг другу зачитывают о некотором «не очень» стабильном ухудшении, а человек должен чувствовать. Тогда он и соображать начинает. Чувства корректируют сознание, молодые люди, а не наоборот! Нас, старых коммунистов и инвалидов войны, тоже к подобным магазинам прикрепили. Задобрить нас решили, подкормить… Глаза замазать!.. На чьём возу сидишь, тому и песенки поёшь, думают… Фиг им с ихним вологодским маслом! Нас куском мяса не купишь! И персональная пенсия нам не подачка! Мы её кровью заслужили, а не подхалимажем!..

С каждой фразой голос старичка креп, наливался тонами нижнего регистра, и теперь уже звенел и гудел колокольным набатом. Наконец, выбросив руку и ткнув пальцем в нос бюсту, старичок обратился к нему, как к живому:

– Такие как ты, – пример! На тебя же должны равняться! Так какого хрена ты себе монумент вылепил? И почему не пирамиду? Почему?.. Даёшь пирамиду и «Боже, царя храни-и»!..

Старичок запел, а, кончив петь, начал декламировать:

 
Мне бы
             памятник при жизни
                                 полагается по чину.
Заложил бы
             динамиту —
                             ну-ка,
                                     дрызнь!
Ненавижу
                 всяческую мертвечину!
О-бо-жаю
                 всяческую жизнь!
 

Аполлон толкнул Федю.

Однако далеко отойти друзья не успели.

– Вот он! – прогремело у их ушей, и два дюжих санитара бросились к старичку.

– Не прикасайтесь! – истошно закричал тот, увидев белые халаты. – Я сам пойду, сам!..

Не обратив ни малейшего внимания на последнюю просьбу «больной души», «белые архангелы» с несколько большими усилиями, чем это было необходимо, сжали старичка с обеих сторон, приподняли и отнесли в бодро урчащий зелёный «уазик» с красными крестами на полированных боках и цифрой девять.

Мотор взревел, и зелёный мустанг, лихо развернувшись на месте, весело побежал к родному крыльцу «жёлтого» дома.

Санитар природы

– Весело живём… – задумчиво пробормотал Аполлон и вдруг хлопнул себя по лбу. – Забыл! Совсем забыл! У меня же сегодня встреча с замечательнейшей дамой! От неё без ума почти все сливки и смывки вашего города. Да и как кстати: ты – мне сюрприз, я – тебе! Пойдём! Здесь рядом!

– Да неудобно как-то… Вдвоём к одной… – грубо юморнул Федя.

– Удобно, удобно! Во-первых, среди кобелирующей номенклатуры и подпольных миллионеров удобно и вдесятером к одной. Да ещё и в какой-нибудь баньке. А то и к десятерым красоткам одному. А во-вторых, это немного другой вариант: ей под девяносто. Удивительная волшебница, творящая чудеса и дающая людям счастье! Необыкновенная предсказательница, парапсихолог и психотерапевт! Потомственный маг! Снятие стрессов, депрессивных состояний, порчи, сглаза и проклятий! Коррекция биоэнергетики, судьбы, кармы и чего угодно ещё, и главное – протекция дядюшки. То есть – не шарлатанка! Она и меня подлечит, и твои нервы подстроит. У тебя расстроенные нервы?

– Ещё бы!

Где-то в «компотном» районе, между улицами Дачной и Грушёвой, доживала свой загадочный век Клавдия Ивановна. Её жильё барачного типа на двух хозяев находилось совсем недалеко от памятника. Как раз когда герои постучали в калитку, она поливала из потрескавшегося шланга кусты роз и грядки с огурцами, помидорами и тому подобной огородной безгербицидной и беспестицидной свежатинкой. Небольшие приусадебные участки при бараках тут были очень кстати.

– Кто ты, добрый человек? – не оборачиваясь, почти девичьим голосом пропела хозяйка. – О, да вас двое! Проходите! Проходите в дом! Я сейчас…

Герои прошли через микроскопическую кухоньку со спрятанной за занавеской ванной и попали в удивительную комнату. Стены комнаты были увешаны фотографиями и рисунками разновозрастных детей и младенцев. Причём всё это было украшено очень живописными брошками в виде каких-то невиданных цветов.

Остальное пространство тоже не пустовало.

Вышивки, кружева, немыслимые конструкции из текстиля, пластмассы, крышечек от бутылок, коробочек, каких-то флакончиков, жестянок, проволочек, пробок и бог знает чего ещё, казалось, двигались в каком-то очень организованном танце вверх по стенкам и даже приплясывали уже где-то на потолке.

– Ну, как? – раздалось прямо из-за спин героев, и они вздрогнули.

– Потрясающе! – сказал Федя.

– Правильно! Правильно сказал, хотя и не до конца искренне, – обрадовалась старушка. – Меня зовут Клавдия Ивановна, но с вами я буду на «ты».

Если вы, конечно, не возражаете…

Герои не возражали.

– Ты племянник Сулеймана ибн Израйлевича, и зовут тебя Аполлоном, а ты…

– Федя!

– Вот и хорошо. Люблю гостей. Особенно молоденьких. Ох я вас сейчас и потерзаю! Ох потерзаю!

– Да? – нарочито удивился Аполлон.

– А как же! Раз Бог принёс, так – будьте любезны! Я вам ещё и не такое покажу…

Тут же перед героями выросли стопки фотоальбомов, грамот, вырезки из газет и даже кассеты с телепередачами, посвященными героине.

– Это я в молодости… Это моя выставка… Это мой первый муж… Это второй… Это третий… Это… А, ладно!.. Не это главное…

И действительно, главное было впереди.

– Ну, вот я с вами и познакомилась, – захлопывая последний альбом, сказала старушка. – А вы-то думали, что я хвост павлиний распускаю. И не спорьте – я не только мысли могу читать. Вон прямо за вашими спинами фантастическая такая обезьянка тоже глазами лупает на мои шедевры и заслуги. Здоровенная-то какая! А глазища-то, глазища! Умница! Вернее, умник! Вернее, и то и это… Необычная обезьянка…

Герои оглянулись и, конечно, никого не увидели.

– Ну, бог с ней! О! Исчезла! Типичный фантом! Значит, так… – продолжила Клавдия Ивановна как ни в чём не бывало. – Твои проблемы, Пастернак Укропович, обычные, и если ты будешь продолжать бить в точку, то ещё при жизни получишь всё, о чём мечтаешь. А вот у тебя цветущая неврастенийка, усугублённая навязчивой идеей.

– Вы, наверное, перепутали, – улыбнулся Федя. – Он здоров как бык, а у меня…

– У тебя – ерунда! – прервала Федю старушка. – Небольшое истощение нервной системы, и всё. Спать надо больше и на воздухе находиться не меньше двух часов в день. А вот твой друг ищет встречи с якобы похороненной им заживо мамой. Придумал же такое! Покаяться хочет… да ещё вот… Хотя какие могут быть у него покаяния? Дай Бог каждой матери такого сына! Этот неврастеник и приехал-то сюда для того, чтобы найти выход на тот свет. Тут, вроде, есть где-то такое место… Хотя где его нет…

Федя скептически хмыкнул, но, взглянув на друга, осёкся. Герой сидел бледный и часто и неровно дышал.

– А вот и его любимая тахиоаритмийка! Сейчас мы её укротим, а через неё и всё остальное… – довольно заметила Клавдия Ивановна и, соединив кисти рук и описав ими несколько кругов над головой Аполлона, развела их в стороны.

Результат был поразителен! Дыхание героя сразу упорядочилось, глаза закрылись, а голова медленно склонилась на грудь.

– Пусть поспит, а мы с тобой чайком побалуемся, – сказала старушка и пошла на кухоньку. – Я давно уже подозревала, что что-то в этом мире не так, как нам кажется, но только когда компьютеры появились, поняла, в чём дело, – ставя чашки, продолжила она. – Вон – стоит один. Последняя модель. Мне его один пациент чуть ли не насильно всучил.

– Мощное изобретение! – заметил Федя.

– Ну, насчёт мощности я сильно сомневаюсь, да и то, что это изобретение, – тоже вопрос. Честно говоря, дрова и дрова по сравнению с живой природой. Вот она – это компьютер, так компьютер! Всё, что люди думают, что изобретают – жалкие протезики. Максимум, что пока удаётся, – это иногда случайно подключиться к биологическому компьютеру, часть которого и мы, и они, и весь мир, и все другие миры. Это, как теперь говорят, – информационное поле. Из которого вся материя. Там и прошлое, и настоящее, и будущее и неисчислимое и постоянно меняющееся количество вариантов и того, и другого, и третьего, и десятого…

– Да? – обрадовался Федя. – Мне тоже в последнее время приходит на ум что-то похожее. Включается одна программа (или мы её включаем), и всё по ней выполняется, включается другая – другой порядок и закономерность. Как это происходит, кто включает или толкает на это – тайна сия велика есть, но…

– Ларчик просто открывается! – озвучила до конца мысль Феди Клавдия Ивановна, и оба рассмеялись. – Рыбак рыбака видит издалека! Я сразу поняла, какие можно с вами разговоры разговаривать. Может быть и нас-то не было, а просто какой-то благодетель составил из нескольких – одно, а компьютер вдруг материализовал. Не зря же начертано, что в Начале было Слово – оно же Мысль!

– И Слово было у Бога, и Слово было Бог! – закончил Федя. – Фантазёр и шутник наш Всевышний, но…

– Но в основном – созерцатель и программист!

– опять перехватила Клавдия Ивановна. – Пей чаёк! И вареньице не забывай! Вчера по телевизору показывали молодого парня-старичка. Он за месяц постарел до полной дряхлости, а я вот порхаю, как бабочка. А где-то младенец только родился – и сразу же на трёх языках изъясняться начал, да ещё и стихами. Правда, попозже он вдруг всё забыл и стал обычным младенцем с неразвитым ещё речевым аппаратом, но факт-то зафиксировали на телекамеру! Хотя, может быть, и это подлог…

– Компьютер без вируса – не компьютер, – поддакнул Федя.

– Да и такие молодые хакеры, как я, – не такая уж и редкость, – улыбнувшись, добавила Клавдия Ивановна.

– Ого!

– А ты как думал! Взламывали, взламываем и будем взламывать! – действительно очень по-молодому воскликнула старушка и даже порозовела.

– Нас ни в какие рамки не вставишь! Например, люблю детишек я, но странною любовью. Не победит её рассудок мой! – старушка обвела рукой настенные фотографии. – Как они вам?

– Очень аппетитные. Так и хочется скушать, зевая и потягиваясь, вмешался Аполлон.

Он уже с минуту внимательно слушал.

– Что я и сделала! – рассмеялась Клавдия Ивановна. – У тебя хороший вкус и интуиция – даже просыпаешься вовремя. Кстати, мы могли бы и скооперироваться. Одной уже тяжеловато… Вон тот, глазастенький, самый мяконький был. Это только с виду они все одинаково вкусные. Причём совершенно неважно, какой корм давать накануне…

– Ну да, некоторые любят говядинку, свининку, баранинку, лягушек, кузнечиков, а вот вы их. Это вполне понятно, – подхватил Федя. – В принципе, никакой разницы нет. Любая плоть, любой съедобный продукт – законсервированная энергия солнца, земли и всей нашей необъятной вселенной.

– Честно говоря, паршивый мир! – подвёл черту Аполлон, вставая. Тут все или пожирают друг друга, или паразитируют друг на друге. Безвыходные ситуации! Кроме, конечно, симбиоза! Но распознать, где он, а где обыкновенный паразитизм и звероскотинизм, почти невозможно. Мы наш паразитизм попробуем смягчить завтра. Дядюшка сказал, что вы за свою деятельность принципиально ничего не берёте. Поэтому мы вам калиточку починим. Она того и гляди рассыпется. Если вы разрешите, конечно. И большое человеческое спасибо за сеанс! Сон был фантастический! Я за несколько минут отдохнул так, как будто месяц на крымских пляжах прохлаждался. Да и судя по розовому виду друга, он тоже подпитался…

– Умницы! – прослезилась старушка. – Вы даже не представляете, какие вы умницы! Учтите, я выбираю для пищи только будущих маньяков-убийц и насильников. И не так-то легко и просто их вычислить в таком нежном возрасте…

– Да уж! – усмехнулся Аполлон, проходя через кухоньку. – О! Какая роскошная мясорубка!

– Бесшумная! – уточнила Клавдия Ивановна. – Кусать нынче не особенно получается, поэтому я фаршиком балуюсь…

Из форточки дунуло, и клеёнчатая занавеска над ванной приподнялась, открыв на обозрение плавающие в воде иссиня-бледные младенческие тушки.

Герои пулей вылетели из домика и лишь за калиткой остановились, чтобы перевести дыхание.

– Фи-ить! – только присвистнула им вслед старушка и, рассмеявшись, принялась за разделку цыплят.

Вопрос, которого нет

Совершенно необычные и вместе с тем совершенно типичные события, произошедшие с Аполлоном и Федей накануне, кого угодно могли повергнуть в депрессию и потерю веры в реальность происходящего. К счастью, Аполлон относился к той редкой категории людей, вокруг которых всё всегда в неимоверном количестве, и у него уже давно выработался стойкий иммунитет к переинформации и стрессу.

Федя этим иммунитетом не обладал. Поэтому, ориентируясь на Аполлона, попробуем принять как само собой разумеющееся, что и на маленьком пространстве, в сравнительно маленькие промежутки времени могут совершаться в преогромнейшем количестве самые невероятные события и вполне закономерные случайности. Жизнь подчас намного необычней самого изощрённого вымысла, и негоже правду трансформировать в правдоподобие, и уж тем более в правдёнку, дабы читатель или слушатель не усомнился в подлинности повествования. Недаром же говорится: «Ни в сказке сказать, ни пером описать!». То есть – как в жизни!..

Аполлон поднял руку, и в кабинете стало тихо.

– Прошу внимания! Как директор, я постараюсь в меру своих сил во всём разобраться и, по возможности, всех удовлетворить! Но это при условии, что вы будете заниматься своим делом, а не разговорами по поводу него и соседа. Собрание окончено!

Своим резюме Аполлон наступил на горло селевому потоку слов, сводящихся к скучнейшему и безнадёжнейшему выяснению «Кто есть кто?» и «Кто кому что?». Впечатление о коллективе было самое удручающее. В течение двух часов люди говорили, говорили, говорили – и ничего не наговорили. В голове было мутно и пресно и жить так не хотелось. Традиционная говорильня при директоре давно переросла в дежурную производственную склоку, а из всего сказанного лишь одна мысль отличалась чёткостью и гениальной простотой: всем нужны были деньги. И для себя, и для коллективов.

– Фёдор Петрович, задержитесь!

Аполлон подождал, пока все вышли, и лишь после этого открыл сейф.

Из металлического чрева пахнуло сыростью. На книжечках гражданского и уголовного права и брошюрке конституции СССР лежал дохлый таракан.

Аполлон подмигнул другу и смахнул беднягу в корзину.

Федя лишь поморщился. Уже третьи сутки, после весьма сюрпризного посещения памятника и бабушки-людоедки, он, с редким для него прилежанием, изучал гражданское и уголовное право и Конституцию. С бабушкой всё было переведено в иллюзорно-юмористическую плоскость, а вот с дедушкой… Гением не было найдено ни одной строчки о том, что за горькую правду, сказанную на площади, отправляют в психдом или другие не столь отдалённые знаменитые места. Наоборот, в сих юридических трудах очень много говорилось о свободе слова, печати, собраний и тому подобных демократических достижениях и мерах наказания за покушение на личность и её собственность.

Хороши были труды! Просто сказка, как хороши!

Однако к старичку, так оперативно скрученному намедни психбригадой, они, видимо, не имели никакого отношения. В том же, что ветеран не псих, Федя не сомневался. В противном случае нужно было поставить под сомнение своё душевное здоровье, а такие инициативы, по словам Аполлона, в практике психиатрии наблюдались весьма и весьма редко.

И всё же знакомство с серьёзной литературой подтянуло Федю. Он стал молчаливей, собранней и даже купил карманное зеркальце и расчёску. Сейчас гений был как никогда солиден и вполне соответствовал занимаемой должности.

– Фекальное наше дело, фекальное! – весело пропел Аполлон, бренча, как кастаньетами, ключами.

– А я что говорил?

– Да-да, помню… Кадры действительно того… скандальные какие-то… нервные… К бабушке их всех надо! К бабушке на лечение! И желательно – кардинальное!

– А я что говорил! – повторил Федя и спрятал зеркальце.

На его голове, лице и вообще всей полезной интеллектуальной площади свирепствовал мёртвый штиль.

– Что бы ты ни говорил, а на заводской склад за фанерой бежать придётся тебе. Вот бумажка к Бахтубекову. И прихвати с собой Первутинского, чтобы какую-нибудь гниль не подсунули. А я буду в агитпункте на репетиции. После неё опять поедем к бабушке. Для её аппетита мы уже жестковаты, а лечит она отменно: я сплю как младенец!

Выйдя вслед за Федей, Аполлон закрыл кабинет и спустился с Олимпа второго этажа на первый. Около двери, над которой чёрным по красному крупно и печатно было выведено «АГИТПУНКТ», стояли двое бородатых в очках. Подойдя поближе и услышав особенный, ни с чем не сравнимый по раскрепощённости и трескучей заливистости смех, Аполлон сразу понял – бородатые травят политические анекдоты.

– Вот, слушай… – едва переводя дыхание и захлёбываясь от переполнявшего его желания, зашелестел тот, что слева. – Мне его одна сволочь рассказывала…

– Про сволочь – подстраховка! – отметил про себя Аполлон и вмешался: – Вы на занятия, товарищи?

– Да-да… – закивал тот, что справа.

– Тогда проходите!

– Я тебе потом, в перерыве дорасскажу, – хихикнул тот, что слева, и оба, довольно улыбаясь, прошли в приглашающе распахнутую дверь.

В агитпункте за длинным столом стоял толстенький человечек и, что-то горячо доказывая, размахивал пухленькими ручками, покрытыми иссиня-чёрной растительностью. Напротив человечка, в другом конце комнаты, облокотись на урну для голосования, сидел плотный мужчина с картофелеобразным сизым носом, апоплексически багровой шеей и по-боксёрски рефлекторно сжатыми крупными кулаками. Мужчина очень внимательно слушал толстенького.

Кроме бородатых, в углу перешёптывались три жгучие красавицы выпускного школьного возраста, а в центре слегка раскачивалась на стуле поджарая девица с большим носом и огромными толстыми очками. Она критически поглядывала то на толстенького, то на справненького и многозначительно хмыкала.

Окинув взглядом аудиторию и спев про себя «Евреи, евреи, вокруг одни евреи!..», Аполлон сразу решил брать быка за рога:

– Надеюсь, что то, что мы имеем, – это не всё, что у нас есть!

Бородатые многозначительно переглянулись и настороженно приподняли свои кудрявые украшения.

– Конечно…

– Мы первая группа…

– Ну, это непременно! – подумал Аполлон.

Среда, в которую он попал, была до боли знакома.

– И чем занималась с Наумом Аркадьевичем наша универсальная донорская группа?

Теперь уже насторожились все, а толстенький начал внимательно вглядываться в лицо директора, ловя в его выражении шовинистическую злость и брезгливость. Ни того, ни другого не было, а были весёлые зайчики и всё та же всепокоряющая космополитичная улыбка.

– Вы, наверное, неправильно проинформированы… – тягуче начал толстенький. – Мы воспитанники Генриэтты Ким, а не Наума Аркадьевича. Мы – театр поэзии!

– Да-а? А я думал – просто драм… В смете такой формулировки вроде нет…

– Коллеги! Наш новый директор вообще не в курсе того, кто мы и что мы! – воскликнула девица.

– Действительно… Может быть, я не туда попал?

– Туда, туда! – встрепенулся толстенький. – Генриэтта Ким на гастролях, и нас временно передали вам. Так что – милости просим! О ваших профессиональных данных мы уже проинформированы.

– Ну, раз так, то давайте знакомиться. Аполлон! По матушке – Александрович!

– По батюшке! – вежливо поправил толстенький.

– Нет-нет, я не оговорился. Именно по матушке!

Толстенький недоумённо пожал плечами.

Багровый мужчина приподнялся и, глядя прямо в глаза Аполлона, представился:

– Яков Шеевич!

– Мирочка! – блеснула диоптриями девица.

– Вадим! – представился тот бородатый, который стоял у дверей агитпункта слева.

– Родион! – представился тот бородатый, который стоял у дверей агитпункта справа.

– Нона, Майя и Рахиль! – представила себя и подруг та, которая была Рахилью.

– Ну, обо мне вы, по-видимому, слышали. Розенцвайг Григорий Альфонсович! – представился толстенький.

– Розенцвайг?

– Да-да, тот самый! Григорий Альфонсович! Слышали?

– Да-да, что-то знакомое… – успокоил его Аполлон. – Однако не будем терять время и более подробно познакомимся в процессе совместного творчества. А так как с временем вечная напряженка, то будем заниматься по системе «Бекицер»! Возражений не будет?

– Аид! – восторженно вышепнула девица.

– Наш! – облегчённо выдохнули остальные, кто вслух, кто про себя.

Возражений не было!

Однако уже через полчаса Аполлон был вынужден сделать перерыв, так как в голове его образовалась каша. Сразу сообразив, что будет нелегко, он ожидал чего угодно, но не того, с чем столкнулся. Феноменальность ситуации заключалась в том, что почти каждая его мысль оспаривалась и, не в пользу героя, сравнивалась с методикой Генриэтты Ким.

А главное, всё время кто-нибудь уводил в сторону полемикой, в переднем углу которой стоял еврейский вопрос. Одновременно утверждать свои принципы и возвращаться к сути было изнурительно, и, объявив перерыв, Аполлон вышел в фойе, которое занимало довольно обширное пространство и обычно использовалось как площадка для танцев или помещение для проведения всевозможных выставок и экспозиций.

На маленькой эстраде суетился такой же маленький и разодетый, как попугай, человечек. Он устанавливал микрофон. Около человечка стоял Федя. Он держал за угол огромный лист фанеры и громко объяснял что-то человечку. Другой угол фанеры придерживал не Первутинский, а импозантный мужчина лет пятидесяти семи с огневым взором.

– А вот и директор! – воскликнул Федя, увидев Аполлона. – Аполлон Александрович, можно вас на минутку! Знакомьтесь, руководитель вокально-инструментального ансамбля Кемаль Деловер! – Федя кивнул в сторону маленького. – На совещании отсутствовал по причине острой зубной боли. А это… – Федя кивнул в сторону импозантного мужчины, – наш руководитель эсперантистов на общественных началах – Абрам Моисеевич Герцег!

Аполлон вздрогнул и побледнел. Взгляд его невольно скользнул в сторону агитпункта. Заметив такую необычную реакцию директора и проследив за его взглядом, Федя растерянно заморгал и вдруг, всё сообразив, хлопнул себя по лбу:

– Ёлки-палки! Как я забыл предупредить! Там же сегодня театр поэзии!

Абрам Моисеевич опустил свой угол фанеры на пол и, ткнув указательным пальцем правой руки сначала в сторону агитпункта, а потом в себя, задорно присвистнул и выкрикнул:

– Бей жидов – спасай евреев!

Все рассмеялись, и Аполлон почувствовал, как с его плеч мягко сползла ватная глыба нервного напряжения…

Еврейского вопроса у нас нет!

Этот замечательный факт был очень своевременно и весьма категорично зафиксирован ещё Ильфом и Петровым.

Надо сказать, что не только у нас его нет. В Англии, например, еврейский вопрос тоже вроде бы отсутствует. По причине того, что англичане не считают себя глупее евреев.

Но, видимо, именно тогда, когда еврейский вопрос стал ненужным и благодаря великому закону природы, который Аполлон охарактеризовал как целесообразие, отпал… возникли вопросы у самих евреев. Особенно – у советских!

Вопросов было много.

Очень много!

Один вопрос, не успев возникнуть, дробился на два. Два, в свою очередь, – на четыре. Четыре – на шестнадцать. И так далее до бесконечности. Эта геометрическая прогрессия кого угодно могла повергнуть в ужас, если бы не способствовала развитию. И совершенно естественно, что среди моря таких относительно полезных вопросов, как «А почему так, а не иначе?», «А зачем это?», «А кому это надо?» и, наконец, «И что вы хотите этим сказать, если ничего не можете от этого иметь?», зачастую попадались бесполезные, а иногда и откровенно глупые и вредные. Качество и тут упрямо не хотело уживаться с количеством.

Однако суть несомненной пользы самого вопроса как такового это не исключало.

Поэтому, очень сильно подозревая, что слово «еврей» произошло от слова «европа», Абрам Моисеевич собирался уезжать в Израиль, а оттуда в Швейцарию.

– Я знаю, что я делаю и на что иду! – жарко заявлял он своим знакомым, отговаривающим его от такого сомнительного шага, и задавал такие вопросы, честно отвечать на которые было или чрезвычайно трудно, или небезопасно.

В своё время Абрам Моисеевич экстерном сдал полную колоду экзаменов физико-математического, исторического и филологического факультетов.

Универсальное гуманитарно-аналитическое образование постоянно им самим совершенствовалось и расширялось, благодаря чему он, не считая своего родного идиша и русского языка, в совершенстве владел ивритом, английским, немецким, французским, испанским, итальянским, а также был ярым пропагандистом и поборником эсперанто.

Кроме того, Абрам Моисеевич с детства увлекался всеми семью музами и, как и в любой интересующей его области, и здесь достиг вполне приличных высот и разве что только не танцевал балетно. Он писал и переводил стихи и небольшие новеллы, рисовал маслом в стиле мастеров Возрождения и имел обширнейшую фонотеку классической и современной музыки, а также литературных и драматических записей.

Интересный человек был Абрам Моисеевич! Настоящий! Поэтому горячее всех отговаривал его от отъезда Наум Аркадьевич. Он уверял, что за счастье нужно бороться там, где ты живёшь, а не думать, что где-то оно в готовом виде изнемогает от ожидания своего избранника.

– Брось, Нюма, детсадовскую ерунду пороть – ты же неглупый человек! – обычно отвечал на это Абрам Моисеевич. – У каждого счастье своё! Одному нужно нажраться, другому накомандоваться, третьему с бабами наспаться, четвёртому скорее на пенсию податься. И так далее, и тому подобное… Я же не хочу и не могу жить в стране, где слово «еврей» произносится как ругательство.

– Где? Где произносится? – отчаянно кричал Наум Аркадьевич.

– Везде!

– Кто? Кто произносит?

– Все! Даже сами евреи уже вынуждены…

Что мог ответить на это Наум Аркадьевич, если сам он почти всегда, отвечая на вопрос «Кто вы по национальности?», автоматически настораживался и каменел.

Ловя растерянность оппонента, Абрам Моисеевич распалялся ещё больше:

– Вот ты говоришь – бороться! Во-первых, как бороться, а во-вторых, с кем?

– Со всем! Талантом и добротой! – обычно отвечал доктор и оживлялся. – Самый естественный, надёжный и перспективный способ.

– Талантом! – взвивался Абрам Моисеевич. – Пусть я нескромный человек, но этим Бог меня не обидел. И что я вижу? Зависть! Чёрную зависть! «Вот еврей, сволочь, шпарит!» – говорят. Это о языках. Или: «Вот жид, гад, пишет!». Это о стихах. Или… А насчёт доброты, так чем ты добрей, тем, значит, трусливей и слабей, и даже если еврей герой, то всё равно трус, и тут хоть головой об стенку бейся. Да что там говорить!.. И почему это я вместо того, чтобы нормально жить, должен всю жизнь доказывать, что я добрый и талантливый и имею не меньше прав на недостатки, чем кто-либо другой?

Абрам Моисеевич знал, что говорил, – недостатки были. И главный из них – это десять лет молодости и зрелости, проведённые на сталинских лесоповалах от звонка до звонка. Ослабленные недоеданием, авитаминозом, антисанитарией и каторжным трудом, заключённые помирали там от малейшей царапины, и он выжил только потому, что пристроился к медпункту, при котором была, к его непередаваемой радости, фантастического богатства библиотека (у кого только и что не изымали во время арестов и куда только не отправляли!). А осужден был Абрам Моисеевич за то, что во время фашистской оккупации сотрудничал во вражеских газетах. В них он втолковывал неразумным славянам и неславянам, единый и такой же всегда и для всех правильный, как и псевдокоммунистический, нацистский порядок. Ну и, конечно, катал тексты листовок, которые немецкие самолёты разбрасывали над копающими противотанковые рвы ополченками. Что-то вроде: «Милые дамочки! Не копайте ваши ямочки! Наши таночки переедут ваши ямочки!».

Выйдя на свободу, «враг народа» узнал, что он уже три года как реабилитирован. Нашлись документы, объясняющие его окололитературные вояжи по немецким тылам. И хотя даже награда нашла героя и он получил какой-то, изрядно запоздавший, орден или даже звезду за свои давнишние подвиги разведчика и выслушал скучно-равнодушные извинения от роботовидного бюрократа-полковника с необъятным брюхом, но вопросы как были, так и оставались без ответов, и это ещё более укрепляло его эмиграционную решительность.