Текст книги "Дырка от бублика 3. Байки о вкусной и здоровой жизни"

Божьи подарки

Переживая всё происходящее вместе с героями, мы, в отличии от них, и ночью не могли позволить себе расслабиться и нервничали всё больше и больше, моля вроде бы совсем рядом находящегося Господа Бога о передышке. Нет, мы уже не восстанавливали роман на бумаге. На это теперь просто не было ни времени, ни сил. Кормить лагерь оказалось делом непростым, а главное – слишком трудоёмким. Наш юный повар действительно готовил вкусно, но никаких фокусов по типу скатерти-самобранки не было. Божье присутствие проявлялось так опосредованно, что если бы мы не были свидетелями его внедрения, то никогда бы не догадались об истинном положении дел.

Сеня (так звали повара) сначала очень удивился нашему присутствию, но узнав, что его предыдущие помощники слегка приболели и где-то через недельку вернутся, успокоился, а происходящие с ним непонятные метаморфозы относил к последствиям от столкновения с деревом. Мы чистили картошку, когда он, бурча что-то, пробежал мимо нас и начал лихорадочно рыться в кухонной документации. Не найдя того, что надо было, юноша застонал от нетерпения, схватил ручку и начал писать прямо на обратной стороне какой-то накладной, а записав, пробежал глазами то, что получилось, и, опять застонав, начал чёркать и писать снова. Наконец, облегчённо выдохнув, как человек, сбросивший со спины мешок с цементом, он удивлённо прочёл нам написанное:

 
Я царствую!.. Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава:
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Я царствую… но кто вослед за мной
Приимет власть над нею? Мой наследник!
Безумец, расточитель молодой,
Развратников разгульных собеседник!
Едва умру, он, он! сойдёт сюда
Под эти мирные, немые своды
С толпой ласкателей, придворных жадных.
Украв ключи у трупа моего,
Он сундуки со смехом отопрёт,
И потекут сокровища мои
В атласные дырявые карманы.
Он разобьёт священные сосуды,
Он грязь елеем царским напоит
Он расточит… А по какому праву?
Мне разве даром это всё далось,
Или шутя, как игроку, который
Гремит костьми да груды загребает?
 

– Что это? Откуда это взялось, мужики? К чему эта галиматья?

Двойник хмыкнул и очень естественно и спокойно продолжил:

 
Кто знает, сколько горьких воздержаний,
Обузданных страстей, тяжёлых дум,
Дневных забот, ночей бессонных мне
Всё это стоило? Иль скажет сын,
Что сердце у меня обросло мохом,
Что я не знал желаний, что меня
И совесть никогда не грызла, совесть,
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, это ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Сгущаются и мёртвых высылают…
 

Я не выдержал и, ткнув перстом в юношу, присоединился к двойнику:

 
Нет, выстрадай сперва себе богатство,
А там посмотрим, станет ли несчастный
То расточать, что кровью приобрёл.
 

– Эта галиматья – Пушкина! Александра Сергеевича! То же примерно и с Остапом Бендером случилось. Он всю ночь стихотворение сочинял, а наутро оказалось, что это уже было написано когда-то Пушкиным.

– Бендер – это кто? Который из кинофильма?

– Ну да. Только сначала из книги.

– Помню, помню! Вот свинство-то! И чего я мучаюсь! – совсем удручённо проговорил Сеня. – Представляете, только полез к Машке в трусы…

– К Машке? – в голос воскликнули мы.

– Ну да, теперь к Машке. Таньке я дал отгул. Так вот, только я полез, а в голове как шандарахнет: «Я помню чудное мгновенье – передо мной явилась ты! Как мимолётное виденье, как гений чистой красоты!..». И всю песню и пропел этот… ну, у которого такая рогатая фамилия… Козлов!

– Козловский, – поправил я. – Хрустальный невероятный голос!

– Ну да, он самый. Весь кайф сорвал, подлюка!.. Вот тут я ещё накатал кое-что… Наверное, тоже пушкинское… Уж больно глупое:

 
Хочу забыть – и не могу.
Хочу забыться – и не в силах.
От глаз твоих везде бегу.
Бегу и жду их взглядов милых.
 

Мы переглянулись и сказали, что стихотворение действительно очень похоже по качеству на пушкинское, но точно не его. Плюхнув очередные очищенные картошки в кастрюлю с водой, мы, в подтверждение наших слов, дружно подняли большие пальцы правых рук, так как стихотворение было наше.

– Неужели понравилось? Вот удивительно-то! – просиял Сеня и тут же широко зевнул. – Что-то мне спать в последнее время всё время хочется. Пойду-ка прилягу. «А я лягу-приля-гу!..». Да бросьте вы эту гнилую картошку! Дежурные дочистят. Она нам только завтра к ужину понадобится. Вы бы, деды, лучше в соседний лагерь наведались, раз старческой бессонницей страдаете. Там такие поварихи – закачаешься! Взбитые сливки с клубничкой! Предыдущие кореша очень даже довольны были. К вашим годам – самая ягода!

Сеня заглянул в кастрюли, помешал в одной из них поварёшкой и ушёл, напевая: «Любовь – не картошка. Не бросишь в окошко! Она нас собою манит. Сначала волненье, потом наслажденье, потом поясница болит…»

– Гуманитареет прямо на глазах, сопляк! – выругался уязвлённый двойник. – Он бы нам ещё бабушек предложил. Видел я этих поварих. У них климакс лет четырнадцать назад как скончался в страшных судорогах. Разбередил, гадёныш… Ты как хочешь, а я пойду к медсестре наведаюсь. Двадцать два года – самый бальзам!

– Спроси её насчёт подруги! – крикнул я вдогонку, так как волны нестерпимо жгучего мужского желания неожиданно прокатились и по мне.

Ясно было, что этот чудесный сон вступил в свою наипрекраснейшую и наивкуснейшую фазу. И сопротивляться этому было бы по меньшей мере лицемерно. Да и просто как мужчине – неприлично! Так что я не особенно мучился угрызениями одной из самых сомнительных заповедей, когда тут же в кухню вошло юное (не молодое, а именно юное!) пронзительно синеглазое (не голубоглазое, а именно синеглазое!) загорелое чудо в умопомрачительно простеньком белом платьице в синий горошек.

– У вас соли не найдётся? – спросило чудо. – Мы тут неподалёку дачу сняли, а соли нет.

– Конечно, конечно! – засуетился я. – И соль найдётся и сахар, и конфеты «Белочка», и бутылочка, и гитарочка. Я сейчас вам насыплю!

И я насыпал… На всю катушку!..

Да, дорогие, всё произошло фантастически быстро и как бы само собой. И если кто-то скажет, что такое бывает и наяву, – ни за что не поверю. Не надо, господа хорошие, врать!..

Проводив моё, так неожиданно и вовремя явившееся и божество и вдохновенье до арки (дальше она не позволила во избежание нежелательной встречи с родителями, которые по возрасту годились мне в дочки и сыновья) и договорившись о встрече на завтра, я, ещё погружённый в розовый туман произошедшего, возблагодарил Господа Бога за такой царский подарок чтением «Отче наш» и… о, ужас! – оказался в супружеской постели.

– Отче наш, иже еси на небесех… – заголосил я ещё раз шёпотом, но уже в интонации «караул!».

Вскочив как ошпаренный и промазав ногами мимо тапочек, я в три скачка преодолел расстояние до кухни, но, увидев, что там никого нет, совершенно раздавленный, опустился на стул. Забыв, что «Отче наш» в моей божественной опупее не действует в оба конца и для следующего вояжа необходим предварительный контакт с шефом, я оборвал сюжет, может быть, на самом дорогом и неповторимом месте в этой замечательной реальности…

Парад покойников и пока живых

– Ну, чего приуныл? Вот листочки. Записывай свой роман! – раздался уже знакомый голос, и я с умилением и надеждой уставился на выплывающую из холодильника пульсирующую и светящуюся, как глубоководная медуза, дырку от бублика. Машинально подхватив пару листиков из упавшей на стол пачки, я повертел их и положил обратно. Какой там, к чёрту, бумажный роман, когда тут всё вживую!

– Накувыркался, старый? Нарычался? – сказал Бог.

– Да ты что? – встрепенулся я. – Только начал!

Спасибо! Большое спасибо!

– Пожалуйста, развратник!

– Я? – возмутился я. – Святые минуты любви – разврат? Да где любовь, там всегда ты! А что ты против себя имеешь? Ты же сам недавно… Она же – ангел!

– А жена?

– Тоже ангел. Ангел Ленуся! – не задумываясь ни на секунду, выпалил я.

– Да-а? Посмотрим!.. – сказал Бог и крутанул время назад.

Сильно небритый, я теперь лежал на диване и смотрел в потолок. Потолок был белый и низкий.

– И какая сволочь строила эти хрущёвки? – равнодушно и в который уже раз думал я и, для большего душевного равновесия, повторял после каждой подобной мысли, похоже, последние лирические строчки моих, немалых к тому времени, поэтических изысков:

 
Что мне почёт, что лавры, что цветы,
Что все блага и прелести земные,
Когда есть в мире ты, есть только ты,
Есть руки и глаза твои родные.
Жизнь без тебя бесцельна и пуста.
Тебе – мои все лучшие стремленья!
В тебе своё приемлю отраженье.
Тобой живу – как именем Христа!
 

С микроскопической кухни клубился чад и слышались совсем не лирические отчаянные вопли.

– Как ехать? Куда? Кто нас ждёт? К моей тётке в Израиль, от которой нет ни слуху, ни духу? – надрывалась та, которой были посвящены эти стихи. – Денег – нет! Драгоценностей – нет! Едва хватает, чтобы покушать и рваньём зад прикрыть! Евреи едут и отправляют полные контейнеры, а мы что отправим?

– Действительно, что мы отправим? – развёл руками я. – Где все блага и прелести земные?

– Я считаю, что ты совершенно несостоявшаяся личность. Абсолютно! – продолжала жена. – И хотя ты обсуждаешь всех, кто что-то в жизни достиг, – знакомых, которые что-то бьются, пытаются что-то сделать, чего-то добиться, какого-то материального уровня, – все у тебя говно! – скорее всего, ты оно и есть! Ты посмотри на себя – что ты добился, кроме того, что болезней у себя нашёл кучу? Причём явный симулянт!

– Эх, если бы! – подумал я и привычно взялся за пульс.

Тахикардия не проходила. Возникнув у героя романа, который я писал в стол уже лет пятнадцать, она перекинулась и на меня.

– Чтоб всегда-а до конца-a бились рядом два яй-ца-а! – дурашливо проблеял я, стараясь отвлечься и успокоить сердцебиение.

– Симулянт! – ещё громче прозвучало с кухни. – На работу не ходишь! Кроме похабства от тебя… Всё твоё остроумие заключается в похабстве! Больше ни в чём! Больше ни в чём!

Вытирая руки кухонным полотенцем, в крохотную проходную комнатушку вбежала обвинительница, весьма приятный вид которой совершенно не соответствовал звуковому сопровождению.

– Да! – с удовольствием посмотрев на неё, согласился я и сразу почувствовал, как пульс начал успокаиваться.

– Ни образования, ни знаний – никаких!

– Отлично! – сказал я, удивлённо прислушиваясь к пульсу. – Ну, расскажи, какой я плохой по-настоящему. Что-то пока слабо…

– Я тебе рассказываю!

– А это ещё мало. Мало! Не убеждает! Тем более, что дипломы кое-какие имеются…

– Кроме того, что на тебе драные штаны и задница в заплатах, – на большее ты не заработал же! – охотно продолжила подруга дней моих суровых.

– Жена такая! – подначил я.

– Да? – взвилась она. – Правильно! И жена ходит в стоптанных… В стоптанных кроссовках!

– Ага, – понял я. – Ты собралась кроссовки покупать. Поэтому подготавливаешь. Бурю сеешь!

– Что подготавливаю? – в свою очередь удивилась бесценная. – На твою зарплату покупать? Да ты год будешь работать – я себе ничего не смогу купить! Другие мужики умудряются зарабатывать…

– Они учителями работают? – совершенно резонно перебил я.

– Да ты не учитель! Какой ты учитель?

– Я отличник просвещения!

– Мозги бабам-дурам там закручиваешь!

– Как это я закручиваю? Я же с детьми работаю! Спектакли ставлю! Драматическо-сатирические! Я не педагог, а именно – учитель!

– Закручиваешь! – упрямо повторила жена. – Вытягиваешь себе за безделье ставки, не ходя на работу!

– На работу надо не ходить – на работе надо работать! То, что кто-то делает за месяц, я могу за день. Талант! Талант! У каждого свой талант! Не все же могут так…

– За свой талант больше двух лет ты не можешь задержаться на одном месте! – не успокаивалась хранительница очага. – Раскусывают твой талант за два года – и пинком под зад!..

– Никто меня пока ещё пинком под зад не вытуривал… – попробовал возразить я.

– Пока коллектив не знает! – обрезала обвинительница. – А как узнает, так и пинком!

– Какой коллектив? Коллектив – это хозяин? – возмутился я. – У меня договора только с директорами.

– Иди на работу! Иди!

– Зачем? – удивился я. – Уж если на то пошло, так зачем мне работать? Мне не платят! Мне подаяние выдают! Я работаю на шести ставках и не могу не только одеть, но даже как следует накормить семью. Зачем мне это нужно? И вообще, я уже опоздал.

– Подумать только! Дерьмо такое! – неожиданно ещё больше взвилась жена. – Слушай, полдня он тёр уши и держал пульс! Теперь он будет полдня из угла в угол шататься, потом собачку дёргать, потом телевизор будет смотреть и говорить: «Какое дерьмо я смотрел! У меня теперь стресс нервный!». Нет, слушай, ну вообще, действительно – что это такое? А? Как ты живёшь? Как тебе не стыдно? Передо мной? Перед детьми? Займись хоть чем-то! Ну, хоть ванну поменяй – эмаль же на ней вся разрушилась. Пока есть в продаже ванна!

– Нет! – упрямо качнул головой я.

– Ну что «нет»? Ну, ты хоть последние деньги вложи во что-то!

– Та ванная, которая в продаже, не влезет в нашу роскошную ванную комнату.

– Меньше теперь не бывает!

– Правильно! У нас длина комнаты – метр пятьдесят, а в продаже – метр семьдесят.

Аргумент был серьёзный, но страдалицу это не смутило. Запасы были неисчерпаемы.

– Ну, так на базар съездил бы, узнал – можно из двух драных ондатровых шапок одну нормальную сделать? – сразу же предложила она.

– Не надо! Мне двух драных как раз и хватит!

– Нельзя их носить! Нельзя! Вот всё, чего ты в жизни добился! Загубил ты мою жизнь, загубил!.. Нищие! Всю жизнь – нищие! – уже тише, но гораздо убедительнее сказала жена.

– Я виноват? – начал заводиться я.

– А кто же виноват? Я?

– Как кто? Евреи виноваты! Это же как день ясно! Вот пойду, сменю национальность – тогда буду виноват.

– Сейчас, когда столько возможностей!.. Только мозгами крути! – как танк, катила вечная и главная жертва социальных и политических потрясений.

– И совестью! Совестью особенно! Для кого возможности? Для жлобов и амёбоподобных? Для Брынцаловых-Мудозвоновых?

– Всех обзывает жлобами… Ой, голова болит! – не выдержав аргументации, застонала моя прекраснейшая во всех отношениях и проявлениях половина. – Но я наметила себе план работы на день, и я его выполню!

– Дочь коммуниста! Внучка писарчука Чапаева! Дочь кегебешника и обехеесника! Кого ты только не дочь! – оценил я, безусловно положительную часть преемственности и наследственности определённых дисциплинарных качеств моей прекрасной половины.

– Да! И жена бездельника и симулянта!

– Отличница! Комсомолка!

– Вот! Благодаря мне ты на этой земле и существуешь!

– Бог ты мой! Ну, конечно – благодаря! «За смех и за печаль, за тихое прощай – за всё тебя благодарю-у!»

– И меня топит и сам топится…

– Куда я тебя топлю? – опять удивился я. – Вчера пришла из бани (Да какой! Кунаевской!) – напарилась! На аэрожлобику сходила? Сходила!

– Скажи спасибо, что не к Аравину на аэротику!

– Спасибо, родная! Кофейку попила? Попила! Топят меня! Топят! Работу ей нашёл – можешь работать, можешь не работать. Кайф! Так она целыми днями там за гроши пропадает…

– В отличие от тебя – у меня есть совесть!

– Да ты не работаешь там, не работаешь! Ты с удовольствием общаешься со всей этой гопкомпанией! – вскричал я и, неожиданно успокоенный новой мыслью, сразу переключился: – А, в общем-то, правильно делаешь. Надо же хоть как-то бессмысленность компенсировать, раз вся наша профессия не нужна здесь никому.

– Она везде никому не нужна, – уже более спокойно сказала жена. – Мы с тобой внеклассники, а это что-то совсем нематериальное и непрестижное.

– А зачем тогда работать? Зачем пахать? Надрывать нервные клетки? Попробуй-ка придумывать каждый раз что-то новенькое! Зачем это делать, если не нужно это никому? Если это профессия неизвестно какого, и уж точно не нашего, будущего? Если всем нужно только покушать и покакать! Хотя я всё равно считаю, что гуманитарное образование – дерево, на котором даже самый технократический плод будет всегда живым и вкусным. В Японии после войны, когда экономика была полностью разрушена, сделали главными предметами не физику, химию и математику, а поэзию, живопись – искусство! И что? Теперь Япония одна из самых развитых стран. И не за счёт эмигрантов, а благодаря тем детишкам, которые выросли. А почему? Потому что японцы развивали личность способную к любому творчеству.

– Может, ты и прав, – неожиданно согласилась жена. – Лучше я буду манты варить и продавать на улице. Это лучше и людям и нам.

– Это другой разговор, что лучше людям… – всё-таки попытался я повернуть разговор в нужное русло, но не тут-то было.

– Вот пойди, достань мешок муки – и я буду лепить манты! – шарахнуло в ответ.

– Вот твою мать! – взорвался я. – Теперь иди – мешок муки доставай! А яйца где ты возьмёшь в таком количестве? А мясо?

– Кто же студентам да прохожим на яйцах да с мясом делает?

Мы оба расхохотались, и Бог вернул меня в настоящее.

– Ну и как ангел Ленуся? Соответствует твоим стандартам? – спросил он.

– Вполне и без нумерации, – ответил я. – Суперангел! Малина – это малина, клубничка – клубничка, спелая вишня – это вишня. Одно не исключает другое и друг с другом не конкурирует. Это только дыню мешать ни с чем не рекомендуется, а остальные ягоды и фрукты в определённом порядке и наборе только на пользу.

– Мда-а… Вечность живи – вечность учись! – вздохнул Бог. – Я мучился, редактировал заповеди, и что получилось?

– Херня получилась! Что это за законы, которые невозможно не нарушать? Пьянь-отец на глазах у дочери отрубает топором голову алкоголичке-матери, а потом насилует дочь, да ещё и в особо извращённых формах, так она должна чтить отца и мать свою, а потом папочке любимому быть мамой? Или если меня убивают, так я – «не убий!»? Или мы от голода пухнем, а рядом с жиру бесятся и шиш нам показывают, да ещё и издевательски посмеиваются – «не украдь!». Пассивное отношение к насильственному разрушению хуже, чем само разрушение!

– Господи Боже ты мой, да я-то тут при чём! – изумился Бог. – Заповеди – ориентир! Для того, чтобы вы не истребили друг друга до того, как созреете! ВСЁ, ЧТО СЛИШКОМ, – ГРЕХ!

– Погоди! – перебил я взволнованно. – Это значит…

– Это значит, что, как правильно поняли ваши герои, каждый раз «Думайте сами, решайте сами – иметь или не иметь!» – пропел Бог – Больше свою совесть слушайте, которая, как они же правильно догадались, – голос вашей и моей бессмертной души. А что такое душа даже я не знаю до конца. Она без моего ведома образовалась. И теперь и меня тоже бездушным не назовёшь…

Дверь кухни со стороны двора заскрипела, и, озарённый своей неповторимой солнечной улыбкой, вошёл Сергей Яковлевич – мой со всех сторон юридический папа.

– Приве-ет! – как всегда при встрече, изумлённо-радостно протянул он. – Где тут у вас дворовый свет включается?

Ничуть не удивившись (устал я сегодня удивляться!), я открыл кухонный шкафчик и молча воткнул спрятанную там вилку с проводом в розетку. Две мощные лампы, одна из которых была прикреплена на доме, а другая на огромной орешине, вспыхнули, и…

Ну, это всё-таки надо видеть! Это надо слышать!

Где-то за домом духовой оркестр грянул «Москву первомайскую», и тут же произошла полная смена декораций. Брызнуло яркое солнце, и стиснутый со всех сторон израильский садик ушёл вниз, а мы поехали вверх.

Я бросился к окну и обмер. Внизу, по уходящему за горизонт цветущему яблоневому саду, шёл дед Наум – мой родной отец, – он же один к одному одноимённый эскулап из романа, но лет на тридцать моложе. Роса на бело-розовых облаках соцветий сверкала бриллиантами и сыпала разноцветные зайчики на его, с детства знакомый мне, ослепительно белый и элегантный пиджак. В полном восторге от весеннего буйства он время от времени срывал яблоневые соцветия и, читая стихи, брызгал себе в лицо росой и обсыпал себя ими:

 
Когда я пьяный – хочу быть трезвым.
Когда я трезвый – хочу дурман.
Я недоволен, я неспокоен,
О, я уверен, что всё обман.
Обман в желаньях, обман в стремленьях.
Порывы сильных – лишь ураган.
Во всех поступках, во всех движеньях
И жизнь каждого – обман.
Привет обманным настроеньям!
Привет обманутым мечтам!
И чтобы не было сомнений,
Я пью и предлагаю вам!
 

Соцветия подлетали, и некоторые, кружась в фантастическом танце, обсыпали и нас живительной влагой.

– Бр-р! – радостно фыркали мы и, вслед за отцом, вспыхивали всеми цветами радуги, совершенно шалея от следующего стихотворения:

 
Весенний день горяч и золот,
Весь город солнцем ослеплён!
Я снова – я! я снова молод!
Я снова весел и влюблён!
Душа поёт и рвётся в поле,
Я всех чужих зову на «ты»…
Какой простор! какая воля!
Какие песни и цветы!
Скорей бы – в бричке по ухабам!
Скорей бы – в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам!
Как друга, целовать врага!
Шумите, вешние дубравы!
Расти, трава! цвети сирень!
Виновных нет! все люди правы
В такой благословенный день!
 

– Слушай!.. – обратился я к дырке, но увидел лишь её тень, исчезающую в холодильнике и самозабвенно выпевающую: «А кругом сады беле-еют, а в садах бушует ма-ай!..».

– Пойдём, покаемся! – сказал тесть и, обняв меня за плечи, вывел из дома и провёл в сад по склону горы, усыпанной цветущими одуванчиками и ромашками.

– Нет, нет, нет! – замахал руками отец. – Никаких покаяний! Здесь это уже не нужно! Пойдёмте к столу! У меня ещё с прошлых времён такая вишнёвая наливочка осталась – пальчики оближешь! Я в неё, правда, спиртику добавил лишку, но это для нас не беда. Я и Сергей Яковлевич уже выздоровели, а ты ещё как следует и не заболел.

Тесть только развёл руками и осторожно стряхнул с почти нового мундира лепестки яблоневого цвета.

Надо сказать, что даже мой родной отец, который ещё при жизни был для меня богом, а теперь и подавно, начал понимать меня только в конце жизни. А тесть понял сразу! Когда я женился и не было у меня не только жилья или мебели, но и других брюк, кроме как свадебных, я купил цветной телевизор. Это наркотическое чудо двадцатого века только-только появилось и стоило бешеных денег, но это были краски мира!

Какой вой поднялся вокруг!

И лишь один тесть сказал: «Ему надо!».

Настоящий полковник милиции, но со значком «Двадцать пять лет отличной службы в КГБ», он умер при весьма странных обстоятельствах. Анализируя события и просчитывая ситуации, я подозреваю, что его или убрали, или порекомендовали убраться к праотцам, спекулируя офицерской честью, которой у самих не было и в помине. Работая в последнее время начальником городского отдела по борьбе с государственными хищениями, он – честный и порядочный чекист (Были и такие! Были!), окружённый жульём, в том числе и при погонах и даже в своём подчинении, – с большим трудом привлекал к судебной ответственности то одного, то другого, и, после отправки их в места не столь отдалённые, через месяц-другой сталкивался с ними же, свободными и счастливыми и явно при деньгах, то в центральном универмаге, то на улице. Талант, труд и идеалы шли коту под хвост, и полковник всё чаще уходил в запой, чем с радостью воспользовались те, кому это было на руку. Тестя выпроводили на пенсию (а ему было всего сорок восемь лет), и, как это бывает в таких случаях, тут же от него отвернулись почти все друзья, знакомые и сослуживцы.

Мало того!

Кто-то особенно мстительный что-то где-то подтасовал и навесил на него вдогонку какое-то позорное уголовное дело, связанное с чем-то денежным, отбиться от чего теперь было очень проблематично. За день до кончины я застал его, ещё не сильно пьяного, одиноко стоящего посреди тёмной кухни.

– Не включай свет! – сказал он и добавил. – Прости меня! Я очень виноват перед тобой!

– Да ну, Сергей Яковлевич, бросьте! – попытался я снять неловкость момента, хотя извиняться всем нам друг перед другом всегда есть за что, но понял это тогда только он.

– Нет! – сказал он твёрдо и очень трезво. – Я скоро умру, так ты уж меня, пожалуйста, прости, если можешь!

Растерянный, я продолжал по инерции мямлить что-то успокаивающее, но он лишь махнул рукой и вышел.

На другой день (в день рождения Ленина!) он уже с утра прятал одну за другой опустошённые бутылки из-под какого-то дешёвого вина, а где-то часам к трём, видимо, принял на грудь что-то кардинальное из арсеналов чекистской контрразведки, и мой пятилетний сын уже не смог его добудиться…

Теперь тесть был совершенно трезвый и всё время улыбался.

– У тебя хороший вкус, – сказал он мне, любуясь на яблони. – Рай – высший сорт! Вы со мной согласны, Наум Аркадьевич?

Отец только улыбнулся и, вместо ответа прочитал такое же, как и первое, знакомое мне с детства, своё стихотворение:

 
Так странно всё, что больше нету слов.
Что б ни сказать – всё было или есть.
Переживаний всех нам никогда не счесть,
Но, опьянённый, я писать готов.
Наследственность веков, наследственность прадедов
Культурою веков стараемся глушить.
И лишь развитие нам позволяет жить
И отличать себя от самоедов.
Но верьте вы, что человек таков,
Каким он создан был природой.
И если мы заглянем вглубь веков,
То и тогда изжога заливалась содой.
 

Сергей Яковлевич по-мальчишески присвистнул и поднял большие пальцы обеих рук – стихотворение было принято как согласие.

Сад был действительно великолепен!

А утро…

Правильно догадались!

Утро было свежо и очаровательно!

Радужно переливаясь, мы сделали несколько шагов и вышли к моему родовому гнезду. Неказистые стены саманного домика золотились под лучами солнца теплом, уютом и покоем. Как я стеснялся в детстве и юности его бедности и убогости по сравнению с домами других врачей – коллег отца! Но теперь, когда количественные категории не имели никакого значения, я несказанно обрадовался встрече с ним, давно сметённым с лица земли в пользу более весомых и фундаментальных, но чужих построек. Тут, как и раньше, росли не только яблони, но и черешни, вишни, сливы, урюк и моя любимая старая груша, на верхушку которой я в детстве героически залезал одним махом. И на всех были одновременно и цветы и плоды. Да и вообще сад начинался теперь отсюда и уходил в бесконечность направо и налево, и даже в ту сторону, откуда мы пришли. А за домиком пылила улица имени героя российской революции Камо и весь остальной пейзаж моей талгарской родины.

– Ну, ты тут располагайся, а мы с Сергеем Яковлевичем пойдём за вишнёвкой, да заодно и примем по маленькой, – сказал отец и увёл тестя в дом.

В беседке раздавался топор дровосека, столяра, электрика, повара, шофёра, кинофотооператора и вообще типичного русского умельца-самородка и одновременно чистопородного еврея (потому что по матери!) – Козлова Валерия Петровича. Это я обнаружил, когда заглянул в неё, и обрадовался несказанно, так как это был, похоже, один из последних в этой жизни друг, товарищ и брат по духу. Он не пел мне, как полагается друзьям, дифирамбы. Совсем наоборот! Он поносил меня при каждом случае последнейшими и сочнейшими словами и эпитетами, но всё это почти всегда по-доброму, и потому я не обижался, а был взаимен (на что он тоже, похоже, обижался не очень и не всегда). Короче, это был человек, которому можно было говорить что угодно, о чём угодно и в любом настроении, а много ли у нас в жизни встречается таких людей?

– Что стоишь? Помоги самовар поднять! – ничуть не удивившись моему появлению, сказал Валера.

В отличие от моей астенической фигуры, он был тучного телосложения и на голову выше. Но и самовар был тоже не маленький.

Мы осторожно подняли уже закипающий старинный чайный дредноут и поставили его на новенький откидной беседочный столик.

– Щепы я нарубил достаточно, так что можно немного и отдохнуть, – добавил Валера и присел на тоже новенький гамак.

Вообще всё в беседке было новенькое, да и сама беседка была как будто бы только что сданная под ключ. Даже зелень хмеля, кстати, тоже не по сезону почти полностью покрывающая её, была изумрудно свежая и пахучая.

Эх вы, друзья мои, товарищи и родственнички!..

Первый друг у меня был Володька Нигай (он же по матери Насонов). Это где-то с первого по шестой класс. Его мать была врачом, мы были одногодками, да ещё и жили рядом, – вот нас и подружили.

Потом появился тоже первый, потому что уже мною выбранный, друг – Витька Глотов. Недолго мы с ним радовались взаимопониманию, недолго… После сдачи последнего экзамена за седьмой класс (а он был тогда первым выпускным) он пошёл с ребятами делать на спор заплыв в одном из местных искусственных прудов и, как всегда и во всём, победил, но… утонул, в двух метрах от сверхпобедного берега.

Уже к концу обучения в талгарском медучилище, куда я поступил сразу после окончания седьмого класса (а одним из толчков к этому была гибель Витьки), я сдружился с однокурсником Яшкой Веккером. Учились мы, учились четыре года рядом и вдруг обнаружили, что духовно очень близки и интересны друг для друга. Но кончилась учёба, и он – в мединститут, а я – фельдшером на скорую помощь.

Там я сошёлся с Борькой Исабаевым (попозже я с горечью, но очень чётко узнал, что он, оказывается, категорически Аблай Ахметович и земля эта не моя и его, а только его!). С ним, кстати, я тоже учился в одном медучилище, но дороги наши не пересекались никак. А тут вдруг пересеклись. В основном, на вояжах по девочкам… На общем интересе к девочкам, а также и уже довольно сильно разгоревшемся музыкальном, я сошёлся и с Алькой Серкебаевым (но это уже во время гужеваний в стенах консерватории). Отец его (знаменитый в то время певец в Казахстане) был казах, а мать русская. В общем, Алька был не чистый казах, а по еврейским законам так вообще – русский! Это, не очень ущербное в то время, обстоятельство со временем стало невыносимым, и, несмотря на то, что и композитором он стал известным, и как личность был неординарен, но психологически дышать и ему стало трудно. А для творческой личности это не так уж и мало.

Дальше всё шло в ногу с нашим временем и его проклятой деструктивностью. Яшка Веккер уехал в Германию, амурные пируэты закончились женитьбами, но Исабаев остался на бывшей нашей, а теперь только его родине, а Алька Серкебаев (к тому времени уже тоже обязательно Алмас Ермекович) смылся в Америку, несмотря на полное национально-паспортное соответствие.

Посмотрел я как-то утречком (или вечерочком) вокруг (а это было уже в Израиле) и ахнул – о поле, поле, кто тебя усеял белыми костями!

Один Козлов скакал где-то по сибирским горизонтам с фотоаппаратом в руках.

– «Э-эх!» – написал я ему. – «На безрыбье и рак – рыба, на бесптичье и жопа – соловей! Давай-ка ко мне, соловушка! В Израиль! Тем более что паспорт позволяет. Тут, по крайней мере, не замёрзнешь, а случайно подорвать или подстрелить сейчас могут везде».

Приехал он, осмотрелся… и тут же начал думать, куда бы ещё смыться…