Текст книги "Древняя история"

Но, неожиданно для себя, Измавил вдруг почувствовал, что что-то внутри его самого против только что принятого решения. Это было с ним впервые. Раньше всегда, принимая решения, связанные с делами его государства, он никогда не сомневался, ибо знал, что принятое решение никогда не терпит сомнений. Решение могло быть верным или не верным, но оно всегда было принятым, и всегда требовало определенных действий, какие надо было совершать уже не сомневаясь в верности принятого. Это знание и помогло ему сыну знатного, но обедневшего и забытого дворянина, стать царем этого государства. Он не желал смерти Заратустры. Внезапно он понял: все, что ему говорил этот гениальный безумец близко и ему. Ему вдруг показалось, даже не показалось, он явственно почувствовал это в себе, что все, о чем говорил Заратустра было где-то в глубине его души принято. Он вспомнил, что и раньше иногда он думал также, но просто груз государственных забот не позволял ему глубоко задумываться, чтобы принять это всерьез. Вернее было бы сказать, он сам себе не позволял этого, стараясь сохранить себя таким, к какому он привык. И вот сейчас этот бродяга, оборванец, сидящий через решетку от него, с помощью каких-то безумных, но очень простых слов проделал с ним такое, что незаметно для себя он стал совсем по-другому смотреть на привычные вещи. Тут он с интересом для себя отметил, что в нем есть, что-то, что может не совпадать с его интересами как царя.

А Заратустра все это время продолжал говорить. Он говорил, что человек, наделенный таким бесценным сокровищем как разум, использует его лишь в тех целях, которые подстать только животным, он говорил, много интересных, но уже понятных Измавилу слов. Измавил же внимательно слушал, при этом он как бы раздвоился. Одна половина его была увлечена речью Заратустры, другая же находилась в мучительных раздумьях о судьбе этого безумца, который, как он уже не сомневался, представлял угрозу ему как царю. Но, этот безумец, несмотря на это, нравился ему. И ему было жалко отправлять такого человека на казнь. Нет, слово жалость не подходило для обозначения этого чувства. Он, скорее всего, или вернее не он, а какая-то другая его часть, которая, как он сейчас понял, всегда бывшая в нем, не хотела терять ту возможность обрести настоящую свободу, мыслями о которой была пропитана вся речь Заратустры.

В этот критический момент в дело включился его изворотливый ум политика, который, как оказалось всегда все время разговора, как бы со стороны наблюдал за всем происходящим. Этот ум, которому не были свойственны такие понятия, как жалость, стыд, и другие мешающие правильно и эффективно действовать в той области, какой является политика, нашел простой и изящный выход. Измавил принял новое решение, вернее, дополнил принятое решение, по-новому взглянув на проблему. Это устранило противоречие, какое возникло в нем во время разговора с Заратустрой. Измавил подумал, что его верный Давид все устроит наилучшим образом так, что никто и никогда ни о чем не догадается. Его собеседник, казалось, прочитав его мысли, чему-то тайно усмехнулся про себя и продолжал говорить. Измавил посмотрел на него с еще большим, чем раньше интересом. Стараясь не встречаться с ним взглядом, прерывая его речь, он сказал:

– Если ты такой проницательный, скажи же мне, что произойдет с моим царством, когда в него вторгнется Искандер со своей громадной армией? Есть ли у меня силы, чтобы задержать его, не позволить ему завоевать мое царство, как он это сделал с другими?

Заратустра внимательно посмотрел на него, на некоторое время задумался, уставившись в одну известную ему точку на потолке, затем, тщательно подбирая слова, медленно начал говорить:

– Никто не в силах остановить продвижение Искандера на Восток кроме Индийских царей. В их лесной местности его несокрушимая пехота будет неповоротливой и легко уязвимой, там для нее нет простора. Да и народ там более независим и имеет единую религию, которая их сплачивает. Но у нас ничто не может противостоять его страшной пехоте. Боюсь, о Великий Измавил! что тебя ожидает участь тех царей, которые из-за стремительного продвижения Искандера уже лишились своих царств. Тебя ожидает полное поражение, твои войска не устоят против войска Искандера. Твое царство будет захвачено Искандером. Это я вижу также ясно, как и тебя.

Но, все же у тебя все же есть выбор. – Продолжал Заратустра, все также тщательно подбирая слова. – Ты можешь либо покинуть свое царство и бежать, либо принять открытый бой с войском Искандера. В первом случае ты обойдешься малой кровью. Почти никто не погибнет, но твое имя будет скоро забыто, да и ты сам потом будешь сожалеть об этом. Сожалеть, так как часто сожалеет молодой юноша, упустивший из-за минутной нерешительности возможность переночевать с прекрасной женщиной. Во втором случае прольются реки крови, погибнет много твоих воинов, да и ты сам только чудом сможешь уцелеть. – Тут Заратустра замолчал, его лицо впервые, за время их разговора, приняло нерешительное выражение, казалось, он засомневался в том, нужно ли говорить то о чем собирается сказать. Но сомнение длилось недолго. И он, снова очень тщательно подбирая слова, начал говорить:

– Прими бой против войска Искандера. – Сказал он уже своим бесстрастным и уверенным голосом.

– Прими бой, даже если ты и будешь знать, что проиграешь эту битву, – снова повторил он, глядя в глаза Измавила, – и дальше быстро и уже, как-то безразлично, начал говорить:

– Если тебе не удастся победить Искандера, а я ясно вижу, что это будет именно так, даже проигранная битва многое тебе даст. Пусть тебе это не покажется смешным, она даст тебе больше, чем все, что ты сейчас имеешь. Ничто не возвышает человека так, как возвышает его прямой и открытый вызов, брошенный судьбе. Бой, в котором погибнут тысячи твоих воинов, даст тебе и им много больше, чем то, что вы имеете сейчас. Эта битва вам даст столь многое, потому как она многим позволит выйти за рамки того, что называется избитым словом человечность, которое из-за частого своего употребления стало пресным и тухлым.

– Да эта битва будет проиграна тобой, – бесстрастно и отрешенно продолжал Заратустра, – и в ней падет много твоих воинов. Но, она на много веков вперед даст толчок для того народа, царем, которого ты сейчас являешься. Эта битва будет служить тем ориентиром, опираясь на который твои потомки и потомки твоих воинов после ухода Искандера построят новое царство. А тебе же после того, как твое войско будет разбито, я советую бежать на запад в Аравийские пустыни. В этих безжизненных пустынях живут отважные племена кочевников, для которых ты сможешь стать новым царем. И если ты поступишь, как я тебе сказал, твое имя прославится на века.

Сказав эти слова, Заратустра сел без разрешения. Было видно, как все сказанное сильно истощило его. Но, немного придя в себя, он сказал:

– Я не говорю, что открыл в себе сверхчеловека, но что-то в этом направлении со мной уже произошло, и теперь я иногда могу видеть, что будет в будущем или происходит далеко от меня, на многие тысячи километров. Тебе повезло, когда ты спросил меня, у меня это получилось.

Тут Заратустра опять замолчал и задумался. Казалось, он, что-то вспоминает или вытаскивает что-то из только одному ему ведомых глубин своей души. Затем он после напряженной паузы опять заговорил:

– И еще я видел тебя как основателя новой религии, под знаменами которой, твои сподвижники завоют пол мира. Но все это будет только тогда, если ты примешь открытый бой с войском Искандера на границах своего царства. Это событие твоей жизни будет дверьми к свободе, о которой я тебе говорю.

Измавил, не в силах что-либо говорить, сел на узорчатую скамейку, стоявшую перед небольшим столиком. Он взял кувшин с вином, который был приготовлен его слугами, налил из него в два стакана вино и молча, не говоря ни слова, протянул один из стаканов через решетку своему собеседнику. Свой же стакан он осушил одним глотком. Заратустра поднес свой стакан к губам и также жадно, как и Измавил выпил вино.

Измавил, уже давно где-то в глубине души знал, что его войска потерпят поражение в битве с свойском Искандера, но в это ему никогда не хотелось верить. Ему всегда казалось, что должно произойти, что-то важное, что, либо заставит Искандера самому повернуть свои войска, и не вторгаясь в его владения, прекратить свой безумный и абсурдный с точки зрения обычной политики поход. Либо ему казалось, что произойдет какое-то чудесное событие, которое все перестроит так, что Искандер с его войском не будет представлять ему никакой угрозы. Все его надежды, как сейчас ясно виделось, держались лишь на самообмане, который всегда бывает присущ людям, когда обстоятельства таковы, что они не по тебе и неподвластны тебе. И только этот разговор с этим странным узником помог ему взглянуть фактам в лицо. В течение этого разговора в его голове растаяла какая-то пелена, не позволявшая ему это сделать раньше.

Он на миг, в мыслях допуская возможность своего поражения от Искандера, хотел умереть на стенах своего города, защищая его до последнего. Но состоявшийся разговор, со всей ясностью показал ему, что было бы безумием, ибо ничто не разлагает так войско, как вынужденность терпеть осаду противника. В этом случае до открытого боя дело могло бы и не дойти. Запертая в тесных стенах его города армия начала бы разлагаться, и что вполне возможно, подстрекаемая недоброжелателями, каких у Измавила всегда было достаточно, сама заставила бы его капитулировать. Ничего более позорного для себя Измавил представить не мог. Он понял, что для сохранения уважение к себе, нужно принять открытый бой на границах своего царства. Этой бой, если даже он его проиграет, все же будет самым величайшим событием за весь период его правления. И, если ему удастся уцелеть в нем, эта битва действительно многое ему даст. Она даст ему опыт, и нечто еще большее, о чем он лишь смутно догадывался. Это нечто было похоже на тот путь к свободе, о котором говорил безумец, сидящий перед ним и отделенный решеткой. И он еще раз укрепился в своем решении о судьбе Заратустры. «Нужно, – подумал он, – только очень подробно проинструктировать Давида». При этом он вспомнил свой последний разговор с ним, и понял, что Давид был на его стороне. Он знал, Давид сделает все, как он попросит.

Тут он подумал, что, действительно зная сейчас все о предстоящих событиях со слов Заратустры, которому он уже непонятно для себя почему-то верил, он, мог бы, следуя этому знанию, не дожидаясь предстоящих событий, все бросить и покинуть эту страну. При этом он подумал, что спас бы тысячи, десятки тысяч своих воинов, которые неминуемо погибнут в открытом бою с войском Искандера. Он представил, каким будет поле после битвы. Оно будет покрыто десятками тысяч трупов павших его воинов, на которых будут пировать вороны. Он увидел сотни погребальных костров, на которых эллины – воины Искандера, будут сжигать своих. Он также увидел сотни ям, в которые могильщики армии Искандера будут сваливать беспорядочно, словно это не трупы людей, а мешки с мусором, его некогда верных и отважных солдат, мало при этом заботясь, все ли они мертвы, а может быть только потеряли сознание от боли и ран. Солдат, которые его не раз выручали в походах во время стычек с местными царьками. Им овладела такая жалость, какой он никогда не испытывал, жалость никогда не была попутчиком в его делах. Но тогда погибали его враги. А битве, к которой его призывал Заратустра, должны были погибнуть тысячи, если не десятки тысяч его верных солдат, товарищей. И тут он посмотрел на Заратустру.

Заратустра, прочитав его мысли, сказал:

– Убери жалость к себе. Человек устроен таким образом, что никогда и никого по настоящему не жалеет. Все его проявления жалости к окружающим всегда являются проявлением жалости к себе. Ты, насколько я тебя успел узнать, не относишься к таким людям, которые жалеют себя. В тебе, я вижу, сверхчеловек уже близок, к тому, чтобы проявиться. Твоя жалость к тем, кто может погибнуть, на самом деле является жалостью к себе, ибо ты не хочешь ничего менять в себе. – Тут взгляд Измавила опять попал в бездонность глаз Заратустры. И он опять с трудом отвел глаза. А Заратустра продолжал:

– Твои воины, уже сами сделали или сделают свой выбор, когда пойдут за тобой против войска Искандера. Ты не Бог, чтобы навязать им другую судьбу, чем та, которая у них есть. Для многих из твоих воинов участие в битве будет маленьким шагом к той свободе, о которой я говорю. Благодаря этой битве многие из них достигнут свободы, если не в этой, то в других своих жизнях.

      Тут Измавил почувствовал, что в нем появилось, вернее будет сказать, проявилось откуда-то из внутри его самого новое стремление, и отказ от боя мог бы только испортить то к чему вело это стремление. Тут он ясно увидел, что отказ от боя нарушал ту цепочку событий, которая, как он сейчас ясно увидел, неумолимо вела его к тому, что пока было непонятным и смутным, но это было прекрасным и великим. Это понимание вдруг пришло ему не в виде слов, а в виде твердой уверенности, которая подкатила ему откуда-то из внутри его самого к горлу, так что под горлом он ощутил комок. У него создалось двойственное ощущение. Он ясно понимал, что все о чем сейчас он думает, было результатом его разговора с этим странным пленником, но с другой стороны все эти мысли были его личными, просто этот разговор, убрал в нем, что-то, что мешало их приходу. Он также понял, что, следуя этому смутному и прекрасному стремлению к тому, что было настоящей свободой, надо идти тем путем, какой тебе предписан. И еще ему на миг показалось, что этот путь для него, каким-то одному ему понятным образом, только, что начертал этот бродяга. Бродяга, который сейчас устало сидел на скамейке, отделенный от него решеткой.

И ему остро захотелось поговорить с ним в живую, еще раз так, чтобы уже не было решетки, которая их разделяла, поговорить на равных. Но он уже и так устал после этого непростого для него разговора. «Если Давид все устроит правильным образом, у меня еще будет достаточно времени, чтобы наговориться», – подумал Измавил, тяжело вставая со своей скамейки. Он, ничего не говоря, даже не попрощавшись, вышел из комнаты, слова были лишними. Он принял решение, Заратустра ему все сказал, что хотел. Он дал знак стражникам, которые при виде его вытянулись, что можно увести арестованного. Стражники, удивляясь, тому, о чем так долго мог говорить их царь с этим бродягой, повели его снова в его камеру.

А Измавил, перед тем как удалиться к своей Радзиле, к которой он давно стремился и все никак не мог выбрать время для этого, встретился с Давидом. Они заперлись в одной из небольших комнат дворца и долго о чем-то говорили. Наконец, когда уже солнце стало клониться к закату, они разошлись, один обеспокоенный и озабоченный, а другой, это был Измавил, отрешенный, как человек, который только, что принял очень важное для себя решение. Он спешил к своей любимой, у которой он в последний раз был, перед тем как начались события, связанные с Заратустрой. Он также незаметно, как и тогда миновал сад, и оказался возле домика, в котором жила его возлюбленная.

Постояв немного на крыльце, он открыл дверь и вошел. В первой ближней комнате ее не было, Измавил прошел дальше и увидел свою возлюбленную спящей на ложе, где они так часто предавались любви. Он подошел к ложу, присел на краешек, скамьи, стоящей перед ним, и нежно посмотрел на спящую девушку. Ей, по всей видимости, снился сон, она что-то про себя бормотала, проговаривая своими большими чувственными губами, невнятные слова. Ее голова, временами беспокойно моталась в разные стороны. Спустя некоторое время, видно, то, что беспокоило ее во сне, отпустило. И она, облегченно вздохнув, успокоилась. Во сне она была так желанна, что Измавил, не выдержав, погладил ее за голову, нежно перебирая в своих руках пряди ее густых шелковистых волос. От его движений Радзила проснулась и посмотрела на него своими синими глазами. Она не успела испугаться и радостно смотрела на своего возлюбленного. Ей на миг показалось, что он и не уходил после той встречи, которая была у них три дня назад. Ей показалось, что не было тех трех безрадостных дней, проведенных без него в напрасных ожиданиях услышать звук его шагов за дверью. Но, окончательно проснувшись, она сказала:

– Ты опять куда-то пропал, где ты шлялся, негодный? Уж, не у своих ли толстых жен? – С этими словами она отвернулась от него и обиженно поджала свои губы. Но, Измавил давно уже не обращал внимания на обиды своей возлюбленной, которые часто были лишь игрой. Он прилег с ней, нежно обнимая ее со спины, и начал медленно освобождать ее прекрасное тело от той немногочисленной одежды, что скрывала ее. Вот его руки нащупали ее грудь и соски, ставшие вдруг твердыми, он поцеловал ее в шею, за ухом, у руки игриво заскользили ниже к пупку. Одна его рука стала нежно ласкать его, а другая скользнула ниже, нащупав, дорожку из негустых и чуть жестковатых волос. Наконец эта рука нашла то, что искала, он стал медленно и ласково гладить уже пульсирующий бугорок. Ноги ее стали, расслаблено, раздвигаться, и она, постанывая, стала прижиматься своими крепкими ягодицами к нему, ища расставленными ногами, его плоть. Наконец он вошел в нее. Она, начав хрипло стонать, повернулась к нему лицом, стараясь поймать его взгляд. Их взгляды встретились, и уже в мире ничего и никого кроме них не существовало. Были лишь они и их плавные движения, которые, казалось, опять уносили их все выше и выше, «наверное, туда, где свобода, о которой говорил сегодня Заратустра», – успел подумать Измавил и все мысли покинули его. Ему показалось, что они с Радзилой растворились в каком то розовом тумане, который был всем. При этом они продолжали чувствовать друг друга так остро, как никогда. Когда они чисто физически устав от движений замерли, за окном было темно. Южная ночь всегда наступает быстро. На небе, среди всех звезд выделялась одна наиболее яркая, которая, как помнил Измавил, вспыхнула, когда ему было семь лет. Вспомнив сегодняшний разговор с необычным узником, Измавил почему-то подумал: «Ведь эта звезда и Заратустра, скорее всего, ровесники». Но эта мысль быстро покинула его.

На его груди лежала Радзила, также, как и он, неспособная двигаться. Она нежно смотрела ему в глаза, и казалось, читала его мысли. Потом, она, задумчиво погладив его по груди, сказала:

– А ты сильно изменился за эти три дня. В тебе появилось, что-то, что делает тебя выше. В тебе появилась тонкость и большая уверенность в себе. Последние дни, ты был сильно озабочен приближением Искандера к твоим границам. Сейчас в тебе нет той озабоченности. В тебе появилась настоящая отрешенность, та отрешенность, какая появляется, когда принято какое-то важное решение и все пущено на волю провидения.

      Измавил удивленно посмотрел на свою молодую возлюбленную. Она все больше и больше изумляла его. Он внимательно посмотрел в ее глаза, и сказал:

– Откуда в тебе столько ума, которому подвластны такие вещи, о каких я даже и не задумываюсь? Мне часто кажется, ты читаешь мои мысли как открытую книгу.

– Я женщина, – ответила она, женщина, которая любит тебя. Я любима тобой, твоя любовь делает меня такой. Я очень просто чувствую тебя. – С этими словами она снова положила свою голову ему грудь и закрыла глаза. Измавил подобрал, одеяло, упавшее на пол, укрыл им себя и Радзилу, и тоже стал засыпать. Перед сном он подумал, что не сказал Радзиле, что на период битвы с Искандером он решил ее отправить под охраной в одно индийское царство, правитель которого был его давним другом, чтобы потом позже, если удаться забрать ее оттуда к себе. Он еще подумал, что будет лучше сделать, так, если битва будет проиграна, чтобы все подумали, что он погиб. О своих трех женах с детьми, он тоже позаботится, они будут, решил он, отправлены также в Индию, но к другому его другу. Он также решил, что если останется в живых, то постарается забрать только Радзилу. Для всех остальных он решил перестать существовать.

Чем продиктовано было это его решение, он и сам не смог бы объяснить, но это решение было также принято во время разговора с Заратустрой. И он не хотел а, может быть, и не мог уже, менять все решения принятые сегодня. Он уже ясно понимал, что пройдена некая черта, после которой ничего нельзя менять, а стоит лишь следовать всему, что произойдет за этим. Думая так, Измавил незаметно для себя заснул. Ему снился Заратустра, говоривший с ним отрешенным голосом, его взгляд был таким же бездонным, но этот взгляд уже не пугал Измавила. Он прямо и легко смотрел в глаза Заратустры, не боясь утонуть в той вечности, воплощением которой были эти глаза. Вечность уже тоже не пугала его, – ведь он сделал уже один шаг на встречу к ней. И еще ему снилось ночное небо, и яркая синяя звезда, которая появилась на небосводе почти тридцать лет назад, но почему она ему снилась Измавил даже и во сне не знал.

* * *

С той субботы, когда произошли столь странные для моей будничной жизни события, прошло уже более пяти дней. Временами, в течении этих дней мне начинало казаться, что ничего такого необычного и не произошло. В такие моменты мне думалось, что был обычный пассажир, было обычное приглашение в ресторан со стороны приезжего, не имевшего никого знакомого в городе, и была обычная пьянка. А все странности были следствием моего воспаленного воображения, потрясенного проводами любимой женщины. Но несмотря на то, что эти соображения и будничные дела уже почти вытеснили из моей памяти, истинные события тех двух дней, я какой-то частью своего сознания, наверное, той частью, что не была развращенна обыденностью, знал, что все произошедшее со мной не плод воображения.

Именно этой частью сознания я ждал, что в ближайшее время Давид даст о себе знать. Для него, с его способностями, найти меня не представляло ни какого труда. Если он не делал этого, значит, просто не хотел. А может быть, что мне казалось наиболее вероятным, у него были дела поважней чем разговоры со мной. Где-то в глубине своей души я знал, что Давид обязательно объявится. Процесс запущенный встречей с ним требовал продолжения, просто энергия этого процесса, как я это явственно чувствовал, была такова, что она с легкостью должна была рассеять и растворить те обыденные барьеры, которыми в своей жизни часто бывает окружен человек. А этим человеком в данном случае был я. И я чувствовал, что моей спокойной и размеренной жизни пришел конец.

Сейчас по прошествии нескольких лет с тех событий, вспоминая это, я думаю, что причиной долгого отсутствия Давида заключалась в следующем. Я думаю, наверняка, он хотел, чтобы я успел переварить все, что он мне рассказал и показал. Чем он занимался в те дни, я и сейчас не знаю. Мои же попытки самому найти его ни к чему не привели. Через два дня после той субботы, я приехал в гостиницу, администратор долго искала постояльца с именем Давид, затем найдя его сказала, что Давид Иудин, как согласно паспорту звали его, действительно проживает в 305 номере их гостиницы, но его уже два дня не было, хотя проживание было оплачено на десять дней вперед.

В те дни, когда мне удавалось отбросить груз обыденности, который в течении всей жизни сопровождает человека, в моей голове всплывало множество вопросов, которые я хотел бы задать своему рассказчику. Его рассказ переворачивал с ног на голову или с головы на ноги все, что я знал из истории. Мне всегда было странным то, что Иисус, который, согласно библии являлся сыном бога, позволил так просто казнить себя. Не мог человек, сумевший накормить с помощью пяти хлебов тысячи голодных, и легко ходивший по воде, позволить себя схватить, а затем смиренно нести свой крест к месту казни, если бы он сам не захотел этого. За его поступками был скрытый, а может быть непонятый тогда в древности, смысл. Люди, написавшие библию, а затем трактовавшие ее, говорили, что он сделал это ради искупления людских грехов. Если Иисус был сыном Бога, то он прекрасно должен был понимать, что ценой своих страданий нельзя искупить грехи другого человека. Мой пятилетний опыт занятий тем, что мы условно называли биоэнергетикой, показывал, что такого понятия как грех просто не существует, а есть лишь ошибки, связанные с чувственно-эмоциональным отношением к проявлениям окружающего мира. Исправить эти ошибки может только сам человек в этом своем воплощение или в последующих. Так, что за тем, что Иисус фактически сам отдался в руки властей и сам пошел на казнь, был совершенно другой смысл. После всего, что я услышал, познакомившись с Давидом или Иудой, мне начало казаться, что я вот-вот уловлю этот скрытый смысл.

В моей голове появилось ощущение близости скорого открытия. Это состояние было очень похоже на то, что я порой испытывал занимаясь теоретической физикой. Перед тем как мне приходило решение очередной проблемы, у меня возникало смутное ощущение близости чего-то прекрасного и неуловимого. Когда у меня возникало такое ощущение, я на время прекращал свои попытки пробиться через очередную стену, и предавался безделью. Прекрасное смутное ощущение со временем проявлялось в том, что у меня возникало красивое решение проблемы. В стене всегда находилась дверь. Так и сейчас, я чувствовал, что разгадка близка. Давид же все не объявлялся…

А объявился он совершенно неожиданно. Я уже разуверился в том, что вновь его увижу. В конце рабочего дня, как я вернулся с курилки, наша секретарша объявила, что мне только, что звонили и оставили телефон, по которому следует перезвонить. Спросив, какой был голос мужской или женский, я первым делом пробил номер телефона по компьютеру. Такой номер в числе пользователей телефонной сетью не значился. Дождавшись пока основной народ разойдется из офиса, я набрал номер, написанный на перекидном календаре торопливым почерком Юли. В трубке раздался скрипучий голос:

– Алле, база. Кого нада?

Я в недоумении не мог придумать что же сказать, я действительно не знал, кого мне было надо. Собравшись с мыслями я сказал:

– Меня зовут Алексей, меня просили перезвонить по этому номеру.

– Много тут вас звонит. – Сказал скрипучий голос, делая ударение на первом слоге последнего слова, и я почувствовал, что на том конце провода кладут трубку. Но коротких гудков не последовало, что-то в телефонной трубке щелкнуло, и я услышал голос Давида:

– Извини за дурацкую связь. Это я звонил тебе. Приезжай сегодня в одиннадцать по адресу Мичурина 100, я тебя встречу. Все остальное при встрече. Жду.

Сегодня он был краток и лаконичен, в его голосе были нотки тревоги. Я собрался, спустился вниз сел в машину, и через двадцать минут был дома. Дома я наскоро поужинал и стал нетерпеливо ждать приближения часовой стрелки будильника к положению, означающему половину одиннадцатого. Ожидание было тревожным, нотки тревоги в голосе Давида сильно обеспокоили меня. За несколько часов общения я неплохо узнал его. Мне было ясно, что Давид не был таким человеком, склонным испытывать тревогу по пустякам. Я чувствовал, что действительно произошло что-то очень важное. В моих тревожных размышлениях время пролетело совсем незаметно, очередной раз, взглянув на стрелки часов, я понял – пора ехать.

Спустя некоторое время я был на улице Мичурина. Я без труда нашел нужный мне адрес и остановил машину у закрытых ворот, с металлической табличкой «100». От забора отделилась тень человека. Человек, казалось сделав всего лишь один шаг, преодолел те семь-восемь метров, отделявшие забор от машины. Неслышно открыв дверь он сел рядом со мной. Я с трудом узнал Давида. Он был без шапки. Из-под спутавшихся волос на меня, ярко горя, смотрели его блекло серые глаза. Собственно я узнал его только по глазам, потому как лицо было не его, непривычно обвисшие щеки скрывали размеры его великолепного носа. Он был усат а его подбородок украшала жидкая козлиная бородка. Я подумал: «Как это быстро он успел обрасти». Одежду, в которую он был одет, трудно было назвать одеждой. Давид, оглядываясь, сказал: «Поехали! Кажется, меня не заметили. Они ждут меня с другой стороны. Я читаю их мысли, они не думают, что за мной могла приехать машина».

Ничего не понимая, отжав сцепление, я включил передачу и чтобы тронуться собирался отпустить левую педаль, но Давид неожиданно сказал:

– Погоди, выйди из машины, и сделай вид, что ты остановился здесь по малой нужде.

Проникшись той тревогой, которая так и сочилась из Давида, я без слов выполнил его просьбу, прозвучавшую как приказ. Проделав все манипуляции, какие требовались для этого, я сел в машину и поехал, не разворачиваясь, в туже сторону как и ехал до остановки. Забор, ограждающий строение с номером 100, кончился. Дальше, можно было ехать либо в тупик, либо повернуть налево. Ни мне ни Давиду в тупик ехать не хотелось, тупик, если нас все же заметили, мог оказаться ловушкой. А повернув налево, можно было ехать в сторону ТНХК, где на кольце повернув опять влево можно было бы въехать в город с другого конца. Я повернул влево. Когда от того места, где я подобрал Давида, было уже больше километра, я посмотрел на него и чуть не затормозил от удивления. На пассажирском кресле рядом со мной сидел прежний Давид. Парик, накладные усы и борода лежали у него на коленях, сейчас же он был занят тем, что вытаскивал и выплевывал из-за щек куски туалетной бумаги. Наконец, справившись с ними, он сказал:

– За сто лет я потерял свои навыки преображения, и поэтому пришлось пользоваться такими примитивными бутафорскими штучками. – Говорил он это, выплевывая изо рта остатки бумаги, и показав на лежащие у него на коленях парик и усы. Он оглянулся назад, и уже совершенно спокойно сказал, – Козлы! Наконец-то отстали. Быстро же на этот раз они вычислили меня.

Я хотел, было спросить его, что это за маскарад он устроил, и кто эти козлы, но Давид, прочитав мои мысли, сказал:

– Пока ни о чем не спрашивай, со временем ты либо сам все поймешь, либо я тебе объясню. Пока твоя главная задача слушать все, что я тебе рассказываю, вникать и выполнять. Так, – продолжил он, сняв свою то ли куртку, то ли фуфайку, и выбросив ее в окно, – к тебе ехать нельзя. Ты для меня самая главная явка, которую ни в коем случае нельзя проваливать.

Он помолчал некоторое время, что-то прикидывая, и бормоча себе под нос. Наконец его бормотание стало внятным так, что я уже мог различать слова: