Текст книги "Нежелательный контент. Политическая власть в эпоху возникновения новой антропологии"

Метаморфозы публичности

Понятие публичности в политическом и историческом развитии обсуждают общественный деятель Леонид Гозман и философ Аркадий Недель.

Публичность: исторические трансформации понятия и его метаморфозы в медиа и социальных сетях. Появление приватности и публичности в историческом времени. Публичность: политическое и гражданское поле. Общественная дискуссия, сфера коллективного, ясность и гласность. Публичный музей и библиотека, публичный судебный процесс, публичная казнь и публичный дом.

Демократия и негативные аспекты публичности. Работает ли представление о “лидере мнений” сегодня? Кризис публичности и субъектности: актер и зритель меняются местами. Каждый владелец смартфона хочет стать звездой, или Свобода воли в веке новых технологий.

Почему анонимность больше не антипод публичности? Референдумы и голосования: публичные и анонимные аспекты, манипуляции под видом публичных процессов.

Елена Фанайлова: Публичность – это открытость, доступность, коллективность, гласность, прозрачность, ясность. Публичными бывают судебные дела, музеи. Дискуссии бывают общественными. Казалось бы, все признаки демократии в слове «публичность» налицо, история у этого понятия довольно старинная, почтенная, ее обычно связывают с греческими полисами, с фигурой Платона. Но есть ли в этом определении что-то подозрительное для вас, из-за чего публичность оказывается не только достижением и благом, но и вызовом, проблемой?

Леонид Гозман: Я вспомнил, что Цинцинната Ц. в «Приглашении на казнь» Набокова осудили за страшное преступление – непрозрачность. Его приговорили за это к смерти. Мой уровень публичности очень скромный, но это означает резкое снижение приватности. Очень долго человечество шло именно к приватности, когда появились свои постели, свои комнаты и так далее, это было не всегда. Многие описывали Средневековье или античный Рим как место, где человек не оставался один, он все время был на людях. Сейчас все пошло обратно, к публичности. Везде стоят камеры видеонаблюдения, есть программы распознавания лиц. Вы можете в любой момент оказаться не анонимным, это может нарушить планы человека. Это неоднозначные процессы.

Аркадий Недель: Как у любого большого социального феномена, здесь есть и позитивная, и негативная стороны. Но публичность родилась вместе с интимностью. Человечество все время пыталось найти сферы интимного, приватного, и чем дальше, тем больше. Но публичность, как и интимность, – это средство коммуникации. Потому что публичность самая разная, от публичных казней на площадях во время Французской революции, до выступлений по телевизору, митингов, театра и прочего.

Елена Фанайлова: До ристалищ, спортивных состязаний и, извините, публичных домов.

Аркадий Недель: Но это немножко другая публичность.

Леонид Гозман: Доступность. Это тоже доступность. Вы можете пойти смотреть публичную казнь, в публичный дом, на публичную дискуссию.

Аркадий Недель: В публичности необходимы два игрока – тот, на кого смотрят, и тот, кто смотрит. Она всегда строилась на диалектике. В последние пять-десять лет публичность радикально меняется. Если я в Фейсбуке, в Твиттере или Инстаграме, то непонятно, кто я – актер, вышедший в публичное пространство, чтобы на меня посмотрели, либо зритель, который на все это смотрит. Селфи – это тоже публичность, это феномен нашего времени. Еще 30 лет назад не было средств, чтобы я сам из себя делал публичного человека.

Елена Фанайлова: Человек сам предъявляет себя публике, ставит себя на пьедестал, чего раньше не было.

Леонид Гозман: Если акробат на улице 300–500 лет назад показывал, что он умеет, это было то же самое. Это было всегда, сейчас изменились масштабы.

Елена Фанайлова: Тщеславие – вечное человеческое качество, и поиск одобрения у социума.

Аркадий Недель: Сегодня большой Социум поставлен под вопрос. Тот Социум, который был в античности, в Средневековье, в Новое время, даже в ХХ веке, сейчас распадается на бесконечное количество микросоциумов. Каждый Фейсбук, каждое селфи, каждый Инстаграм – это микросоциумы.

Леонид Гозман: Социумов всегда было много – был высший свет, офицерское собрание, еще что-то, и некоторая часть жизни людей происходила без пересечения с другими социумами. Сейчас можно сделать себе мир, когда я выбираю себе френдов, исключаю других, кого-то баню, кого-то приглашаю к себе в друзья. В результате есть лента, где есть люди, разделяющие, условно, мои политические взгляды. Здесь я провожу 30 минут в день, 10 часов в день, эта лента презентирует мне мир. Это ненастоящий мир, это я его сделал. Если у меня не включается рефлексия, а она включается мало у кого, то мне кажется, что все люди так думают. А другому кажется, что все люди думают так, как он. В результате мы резко убираем обратные связи с реальностью, потому что общаемся только с отобранным кругом. Я создал себе мир, он мой, я в него верю, и это самое ужасное. Люди всегда общались со своими – создавали себе миры, но они, по крайней мере, четко понимали, что есть и другие миры. В перестроечное время был мир «Знамени», «Огонька», а был – «Нашего современника», журнала «Москва», и так далее.

Аркадий Недель: Когда были миры, разделенные между «Нашим современником» и журналом «Октябрь» или «Новым миром», там были реперные точки. Я знал, когда читал «Новый мир», какая литература хорошая, а какая нет, я знал, как относиться к литературе, печатающейся в «Современнике», я знал, что рассказы, романы, выходящие в «Октябре», такие-то, у меня были ориентиры. Я более или менее знал, где добро, а где зло. Сегодня этого не существует, потому что в социальных сетях любое мнение авторитетно, точно так же, как любое мнение неавторитетно. И любая аргументация не проходит. Я это испытал на себе, когда были дискуссии в журнале «Сноб».

Леонид Гозман: Во многих эффективных системах, культурах сочетаются демократические и аристократические механизмы.

Елена Фанайлова: А что такое аристократический механизм?

Леонид Гозман: Это то, что люди не равны. Постоянно идут дискуссии о языке, можно ли говорить так или нет. Кофе – это он или оно? Можно ли говорить «ложить»? И прочее. Язык меняется, он не может стоять мертво, но признание речевых практик в качестве нормы языка не может решаться голосованием, должна быть группа аристократов, то есть авторитетов, членов академии, которые выносят это решение.

Елена Фанайлова: Примерно с той же идеей выступает социолог Григорий Юдин, который говорит, что не может решаться голосованием вопрос, например, об автономии или территориальной принадлежности без предшествующей объемной дискуссии, где эксперты должны высказаться, и тогда уже всеобщая демократия может сработать.

Леонид Гозман: Никакое решение не может приниматься голосованием без предварительного обсуждения, ни про территориальную целостность, ни про то, строить здесь храм или сквер, ни про то, кого выбирать в муниципальный совет. Без предварительного обсуждения демократия не работает.

Елена Фанайлова: Это примеры со знаком «плюс». Публичность – это способ обсуждения. Мы не находимся в космосе, не находимся в нарциссическом, детском и регрессивном пространстве Фейсбука.

Аркадий Недель: Фейсбук – это не публичное пространство.

Елена Фанайлова: Это парадоксальная мысль. Все думают, что публичное. Поясните.

Аркадий Недель: Публичное пространство предполагает живое социальное общение, а не мой выбор удобных и приятных мне сюжетов и людей в этом мире. Здесь я выбираю френдов, 99 % из которых непонятно кто, это люди, которые могут вообще не существовать, это могут быть аватары, и я создаю мир под себя, я в нем режиссер. И я в этом мире живу, это грезы, это не публичность. Публичность предполагает критику, влияние на общество, а в частном Фейсбуке, если он не принадлежит раскрученной звезде, нет социальной значимости, нет высказывания.

Леонид Гозман: Фейсбук не является публичным, потому что публичное – то, куда можно зайти каждому. Публичная дискуссия, публичный дом, театр, демонстрация, митинг, что угодно. Это публичное пространство, я могу туда прийти. Многие звереют, и я отношусь к их числу, когда запрещают куда-то выходить, потому что Красная площадь, Манежная площадь, бульвары – это все публичное пространство, я имею право туда прийти. Есть мой дом, куда я могу никого не пускать, есть чужие дома, куда могут не пускать меня, но есть общее публичное пространство, куда может прийти каждый из нас, куда меня не могут не пускать. Я могу закрыть от всех мой Фейсбук, могу запретить размещать что-либо на своей странице. И многие люди, имеющие примерно столько же подписчиков, сколько и я, это запрещают. Так что публичность Фейсбука очень разная, моя страничка – публичная, каждый может зайти на нее, я очень редко баню, потому что хочу сохранить хоть какую-то репрезентативность и публичность.

Елена Фанайлова: Леонид, ваша публичность находится во вполне недружелюбном мире. Вы ходите на телеканалы, которые не разделяют вашу демократическую точку зрения. Как вам живется с этим видом публичности?

Леонид Гозман: Прекрасно. Я только боюсь, что продолжение этого вида публичности не зависит от меня. Достаточно звонка шестого помощника тринадцатого ассистента из Кремля на каналы – меня не будет нигде. Может быть, это случилось уже полчаса назад, я не знаю.

Елена Фанайлова: Меня больше беспокоит какой-нибудь зритель, который решит с вами повстречаться.

Леонид Гозман: Я, наверное, плюнул бы давно на все это дело, потому что ничего, кроме разных социальных и довольно серьезных неприятностей, резкого снижения моего социального статуса, доходов и прочее, я с этого не имею. Но каждый день, несколько раз в день ко мне подходят люди – на улице, в метро, в электричке, в зале ожидания аэропорта, за границей, где угодно, – жмут руку, благодарят, просят не сдаваться, просят сфотографироваться, иногда просят автограф. Но главное, что они благодарят. Я был в стоп-листе, меня нельзя было показывать в телевизоре, но осенью 2008 года они приняли другое решение, и за все эти годы у меня не было ни одного негативного контакта на улице.

Аркадий Недель: То, что Леонид присутствует в телевизионном пространстве, это и есть публичность, это и создает публичность. Если бы там были только Жириновский и Хинштейн, публичности не было бы.

Елена Фанайлова: То есть мы говорим сейчас о том, что публичность – это еще и настоящая дискуссионность, с разными взглядами.

Леонид Гозман: Нет, это не дискуссия, дискутировать с Жириновским и Хинштейном – это искать пульс на протезе, никакого смысла. Или вы думаете, что я там хочу убедить в чем-то ведущих? Нет, я пытаюсь обратиться к людям через экран, и я обращаюсь через экран не ко всем, а к людям одной крови. Моя сверхзадача именно в этом. Иногда получается, иногда нет, это другой вопрос. Я говорю (не важно, что обсуждается – Америка, Украина, выборы): ребята, вы не одни, нас много, не все спились, не все уехали, не все под плинтусом, и вы не бойтесь. Я говорю, обращаясь к президенту по Первому каналу, в прямом эфире: «Господин президент, уходить пора, вы уже 20 лет сидите, как в Африке». Я это говорил совсем недавно, и меня никто не трогает.

Аркадий Недель: У меня есть колонка на «Снобе», и я написал текст, фактическое обращение к президенту России, что Ивана Голунова необходимо отпустить, перечислив, почему это надо сделать. Я хотел бы, чтобы Путин дал указание, и Голунова отпустили бы немедленно. И то, что он это сделал, так или иначе, это невероятная победа. Многие даже не понимают, насколько было важно, чтобы это произошло. Когда я опубликовал этот пост, мне многие писали: ты идиот, ты к кому обращаешься, зачем, что это такое… Было огромное количество непонимания.

Елена Фанайлова: Я вспоминаю многообразные, многосторонние дискуссии на НТВ «классического» периода. Сегодняшние так называемые дискуссии – публичность ли это, демократия ли это? Сколько от реальной публичности в современном российском телевизоре? Мне кажется, это выборка редакторов, которая похожа на выборку в Фейсбуке, когда формируется некое сообщество, думающее одинаково.

Леонид Гозман: Большинство из тех, кто участвует во всех этих дискуссиях, не верит вообще ни во что. У меня был прекрасный разговор с одним из наиболее ярких еще недавно представителей национал-патриотического крыла, он мне говорит: «Эти, которые со мной, врут, им дадут завтра команду – и они будут славословить Гайдара, а Путина, наоборот, в дерьмо опустят. А с вашей стороны что?» И назвал совершенно справедливо пару имен, «либералы по вызову». И говорит: «А что мы с вами тут делаем? Может быть, вообще надо все это бросить?» Я говорю: «А вы можете бросить?» – «Нет». – «И я не могу». – «Но нельзя же погибнуть в этом бессмысленном бою». – «А куда мы с вами денемся». А потом началась программа, и это был первый эфир, когда он лично на меня не наезжал. И это человек из очень немногих с той стороны, который верит в то, что говорит. С нашей стороны тоже многие «либералы по вызову». И публичность там вся такая, там нет и не может быть дискуссии. Они заранее знают, каким должен быть вывод, завершающие слова, они подготовлены заранее. Более того, они могут в завершающих словах обвинять меня в том, чего я не говорил.

Аркадий Недель: Это не только российский феномен, везде так.

Елена Фанайлова: Кризис не только публичности, но и кризис демократии?

Аркадий Недель: В России, при всем этом, какие-то публичные дебаты интереснее, чем на Западе. Во-первых, из-за политкорректности. Во-вторых, из-за того, что в той же Франции, которую я хорошо знаю, дебаты вообще закончились, и политические, и философские, любые. Не о чем дебатировать!

Елена Фанайлова: А «желтые жилеты» с Макроном разве не дебатируют в поле публичности?

Аркадий Недель: «Желтые жилеты» сошли на нет, они могли действительно что-то сделать только первые две-три недели, может быть, даже взять власть, и Макрон сильно испугался. Но у них не было лидера, не было нормальной политической программы, и они были очень разрозненны. «Желтые жилеты» – это Россия 1905 года.

Елена Фанайлова: Благодаря публичности мы это знаем. Публичность – это еще и открытость знания, это документация, это работа с архивами.

Леонид Гозман: Которые у нас закрываются, и это фантастика.

Елена Фанайлова: И конечно, это способ коммуникации.

Леонид Гозман: Отказ от приватности – это объективная вещь, мы говорили про камеры наблюдения и так далее. Но это и добровольная вещь. Я спрашивал своего приятеля, зачем он опубликовал в Фейсбуке фотографию рыбы, которую они пожарили в фольге, а он говорит: «Не знаю, может быть, это кому-то интересно». Я не могу этого понять. Может быть, это поколенческие различия, но у меня протест против этого, я не хочу говорить о своей личной жизни.

Аркадий Недель: У меня тоже.

Елена Фанайлова: Вы не хотите быть участниками общества потребления?

Леонид Гозман: Я не хочу никому рассказывать, что я заказывал сегодня в кафе на ужин.

Елена Фанайлова: Наш разговор показывает, как бессознательное по-новому проявляется в этих новых коммуникациях. Суперэго растворилось, то есть моральный авторитет расплющился по всем гражданам, которые выкладывают свои лабутены, рыбу, ужины, любовниц, что-то еще…

Аркадий Недель: Вспоминая «15 минут славы» Энди Уорхола, думаю, что каждому хочется хоть чем-то кого-то удивить, чтобы на него обратили внимание. Сегодня людям, которые не пишут, не выступают по телевидению, в театре, не подключены к классическим публичным сферам, тоже хочется привлечь к себе внимание. Вся мировая идеология построена на том, что если ты о себе не заявляешь, если о тебе никто не знает, то тебя нет. Это Кант, Ньютон или другие люди могли себе позволить себе сидеть в кабинете и писать, и раз в пять лет выдавать что-то, не беспокоились, знает их кто-то или нет. Сегодня этого нет, сегодня ты мертв, если у тебя нет лайков. И сегодня интимность растворена в этой публичности, и она мало кому нужна.

Леонид Гозман: Все на продажу. Раньше это касалось очень узкой, профессиональной, группы. Большинство людей все равно живут не так, они живут нормальной повседневной жизнью, но это расползается все больше и больше.

Елена Фанайлова: Когда появляется приватность? Это греческие полисы?

Аркадий Недель: Я думаю, это древний Ближний Восток. В палеолитической семье было 30–40 человек, они шли в поисках пищи, убивали какое-то животное, что-то с ним делали. Если были какие-то ритуалы, то это уже была публичная сфера. Когда неандертальцы, которые то ли у умерших, то ли у убитых высасывали мозг, это делалось коллективно, это была первая публичность. Мы не знаем точно смысл древних ритуалов, все реконструкции очень приблизительные, но 30, 40 и более тысяч лет назад это была публичность. Если говорить об историческом времени, то думаю, это древние Шумеры и Египет, где эти вещи возникают.

Елена Фанайлова: Когда приватная сфера становится ценностью?

Аркадий Недель: На самых ранних этапах развития истории.

Леонид Гозман: Когда своя кровать возникает?

Аркадий Недель: Это зависит от исторической ситуации и общества. Когда большевики начали уплотнять население, в 20-е годы, какая там кровать?

Леонид Гозман: В 1990 году был один из моих первых выездов на Запад – на конференцию в Израиле. И там нас, незнакомых людей, расселяли по двое в гостинице, а чтобы жить в номере одному, надо было доплатить. Я не могу сегодня представить себе конференцию, когда вас расселят по двое.

Елена Фанайлова: Как быстро все изменилось…

Леонид Гозман: От шумеров прошло уже много времени, и нормы сильно изменились.

Елена Фанайлова: Это еще и бедность, и правила общежития. Публичность очень связана с репрезентативностью, с изобразительностью, со спектакулярностью. Когда мы говорим о публичности, Великая Французская революция приходит на ум. Когда народные массы выходят, как актор, на политическое поле.

Аркадий Недель: Я думаю, что одно дело – реальная, активная, телесная публичность, а другое – имагинативная, как она войдет в историю, для этого существует Эйзенштейн, монументальное искусство и прочее, где это все изображено, как это должно ваше сознание воспринять. Эйзенштейн же гениально понял, как нужно создать видеоряд революции, когда ничего подобного не было, мы знаем, как на самом деле все это происходило. Великие исторические события не могут происходить в небольшой комнате, за чашкой кофе. Хотя мы знаем, что так оно обычно и бывает.

Леонид Гозман: Интересно, что в Эрмитаже экскурсовод всегда рассказывал: «Вот октябрьская лестница, по которой отряд революционных матросов поднялся туда.» В Эрмитаже никогда не рассказывали так, как было у Эйзенштейна, а рассказывали, как было на самом деле: они прошли с улицы Миллионой, тогда Халтурина, через боковой вход. Мой знакомый еще в советское время работал на «Леннауч-фильме», и они с приятелем захотели сделать фильм о Зимнем дворце, в котором рассказывали о том, как матросы поднялись по лестнице, и фильм был немедленно запрещен. Они пробились к Толстикову, председателю обкома, и говорят: «Василий Сергеевич, это же правда», – на что Василий Сергеевич Толстиков ответил: «Никто не может лишать народ мифов». Есть тенденция расширения публичности, и это идет сверху, она возникает тогда, когда от широких народных масс что-то начинает зависеть, когда появляются ораторы, когда важно, пойдешь ты штурмовать Бастилию или нет. Пока все стабильно, разговаривать с тобой не о чем, а когда появляются формы народного волеизъявления, политической демократии, рынка, тут нужен диалог, нужно вовлекать в него огромное число людей.

Аркадий Недель: Реклама отрицает свободу воли, потому что она – это фактически идеология сегодня, это стальная публичность, в которой невероятная концентрация времени.

Елена Фанайлова: И концентрация властных дискурсов.

Аркадий Недель: Фактически реклама не оставляет мне выбора, она сделала так, что я не могу это не купить.

Леонид Гозман: Но потому к вам и обращаются, что вы можете купить, а можете не купить. Исходно все-таки у вас есть свобода воли, а я, как продавец Трампа, продавец Честерфилда, неважно, чего, хочу эту вашу свободу подавить и заставить вас что-то сделать. Пока у вас нет свободы воли, на вас глубоко наплевать.

Елена Фанайлова: Каковы перспективы публичности? Все дальше, выше и шире? Или все бессмысленнее и спекулятивнее?

Леонид Гозман: Я надеюсь, что качнется в обратную сторону, и будет опять борьба за приватность, но эту приватность надо будет обеспечивать техническими средствами. Обеспечить ее техническими средствами можно и сейчас. Например, вы можете оставить свой телефон, платить не кредитками, а только кэш, изменить внешность, надеть темные очки, и тогда система распознавания образа вас не узнает. Что-то будет идти в этом направлении, потому что ощущение себя на подиуме крайне утомительно и, в конечном счете, патогенно. У человека должен быть выбор, у него должна быть свобода быть публичным и быть не публичным.

Аркадий Недель: Частная сфера, безусловно, нуждается в защите, чтобы за нее боролись. Но кроме средств, о которых сказал Леонид, важны и внутренние вещи. Если я буду высказывать интересные, нетривиальные мысли, идеи, вести себя нетривиально, тем самым я буду расширять сферу приватности. При этом сегодня имеет место растворение обычной приватности в публичности, и публичность в цифровой, квазисоциальной сфере занимает 95 % социального пространства. Мы не рабы, у нас есть способы защищаться, вне всяких сомнений. В конце концов, создавать другую публичность.