Текст книги "Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции"

Марион Сиго – историк эпохи Просвещения. Одна из редких европейских специалистов, переосмысливающих Просвещение, к идеалам которого обращался и продолжает обращаться политический дискурс Европы (Сиго, между прочим, жила в Израиле, изучала опыт киббуца и выучила иврит). На протяжении многих лет она исследовала архивы больниц Сальпетриер и Сент-Луи, где содержались дети и подростки («Красный марш», 2008). Выяснилась удивительная вещь: просвещенные люди, отнюдь не преступники, а уважаемые граждане, воровали этих детей и продавали их в рабство, отправляя в колонии; они их меняли на черных рабов. Смысл – экономия денег. Часть детей отправляли педофилам. Вольтер же не видел ничего плохого в жестокой эксплуатации детского труда. Маркиз де Сад в «Жюльетте» (1801), да и в других произведениях, лучше всего описал свою эпоху, он вообще был лучшим политическим писателем второй половины XVIII века. Порнография в его романах ничего общего не имеет ни с сексом, ни с вожделением; это коды времени.

Сешер и Сиго полностью исключены из публичной сферы. Об их книгах не пишут рецензии, их не приглашают на радио и телевидение, с ними не спорят коллеги.

Возьмем дело Робера-Франсуа Дамьена (с описания казни которого, напомню, начинается книга М. Фуко «Надзирать и наказывать» 1975). В учебниках истории, если о Дамьене и упоминают, то только как о безумце или «неуравновешенном» типе. С точки зрения Фуко, речь идет об особом способе репрезентации власти, когда варварская экзекуция на площади имела целью изменить само восприятие этой власти – зрители волей-неволей становились соучастниками экзекуции.

В деле Дамьена много вопросов. Первый: напав на монарха с карманным ножом, хотел ли он его вообще убивать? Далее, ни один адвокат не выразил желание защищать подсудимого, хотя это никак не могло отрицательно сказаться на его карьере. В течение трех месяцев, пока велось следствие, Дамьен и все его близкие находились в абсолютной изоляции. Охране было строжайше запрещено с ними разговаривать. Вопрос второй: к чему такие меры предосторожности? По материалам следствия, от подсудимого требовали признания в заговоре. Но самое интересное – это текст его приговора. В нем говорится, что Дамьен (цитирую) «повинен в преступлении против Его божественного и человеческого величества» (в точности по Канторовичу)[12]12
  Имеется в виду книга Э. Канторовича «Два тела короля: Анализ средневековой политической теологии» (1957). Прим. ред.


[Закрыть]; затем следуют обвинения в предательстве, злоумышленных действиях и т. п, а дальше идет очень подробный сценарий казни. Цитирую: «приговоренного взведут на эшафот, его руки и икры ног будут схвачены железными клещами; рука, державшая нож, будет сожжена на медленном огне, на остальные части тела будут лить кипящее масло…»

Вопрос третий: почему безумца нужно было столь изощренно пытать, что даже палач просил разрешения прикончить его? Интерпретация Фуко интересна, однако она не объясняет внутренних причин этого спектакля. А они имелись, и вот мой ответ-гипотеза: никаким безумцем Дамьен не был, он долгое время работал в парижской магистратуре, куда сумасшедших не брали. Скорее всего, у Дамьена были серьезные личные претензии к королю, который, мягко говоря, закрывал глаза на педофилию в своем королевстве. Кроме того, магистратура второй половины XVIII века – это место возникновения нового класса бюрократов. У них уже на то время были собственные интересы и политические амбиции. Они были непосредственно связаны с Парламентом и их влияние в нем было немалым. И наконец, именно они, и никто другой, принимали решение о месте и способе казни Дамьена. Важно еще и другое: люди из магистратуры не были «старорежимными» роялистами, двутелесность короля их не устраивала хотя бы потому, что лишала априори возможности прийти к власти.

Мог ли Дамьен что-то знать о своих бывших сослуживцах? Так или иначе, расправа над Дамьеном свидетельствует об огромной власти, которой уже обладали новые бюрократы. Его варварская казнь меняет историю: с нее начинается эра легального террора, истерия ненависти, достигающая апогея в момент революции. Но этим дело не заканчивается. Если до сих пор мы не можем выйти из этой парадигмы, то не в последнюю очередь потому, что сама историческая мысль построена на табуировании таких тем.

И.В-Г. Мне показалось, что Вы довольно-таки пессимистически смотрите на культурную историю. Это так?

А.Н. Слово «культура» я стараюсь не использовать, оно стало слишком абстрактным и уже мало что значит сегодня. Оставим его для теле– и радиопередач. Меня же интересуют возможности сознания, границы мысли, если хотите. Докуда мы способны дойти и где остановимся? Это не праздный вопрос, как может показаться на первый взгляд. Современная физика, например, подошла к определенному пределу, когда невозможность экспериментально проверить теорию становится в известной степени препятствием для мысли. Философия в этом плане более независима, хотя она и связана с наукой с самого начала (возьмите Пифагора, греческих атомистов и т. д.), но с ней другая проблема: она все больше и больше, по крайней мере на Западе, становится похожей на герусию[13]13
  Высший политический орган в Спарте, который формировался исключительно из членов влиятельных родов. Прим. ред.


[Закрыть].

Герусия определяет, что считать философией и кого считать философом. Как-то раз, обмена идей ради, я послал какой-то свой текст моему знакомому из Нотердамского Университета (США). Это открытый и доброжелательный человек, знающий семнадцать языков (на этой почве мы с ним познакомились), прочитал текст, как он мне сказал, с неподдельным интересом, однако главное критическое замечание-предостережение, высказанное им, было: «он же написан не в аналитической традиции!» (по сей день господствующей в Америке).

Что касается истории, я не верю ни в какой ее «конец» хотя бы потому, что у истории не было «начала». Слова «исторический», «доисторический», «постисторический» – не более, чем метафоры, которыми пользуется наука для описания временных отрезков. «История начинается в Шумере», придумал Hoax Крамер название для своей книги; история заканчивается в Америке, сообщил нам Фрэнсис Фукуяма, повторив, кстати сказать, идею Хельмута Шельского, о чем, почему-то, забывают. Однако все эти постулаты основаны на ряде «если». Если отсчитывать историю с первых письменных памятников, то да, история начнется в Шумере и Египте. Если считать, как считали в 80-х гг., что у истории один лидер – генсек истории, – то да, на тот момент она заканчивалась в Америке, и т. д. Но почему начало истории нужно отсчитывать от возникновения письма, а ее конец приписывать эфемерному лидеру?

30. 10. 2013

Бесконечность. С Ириной Врубель-Голубкино

Ирина Врубель-Голубкина. Вы часто говорите и пишете о мировых культурах, философиях, истории, языках и т. п. и очень редко о себе. Нельзя ли сегодня нарушить это правило?

Аркадий Недель. Можно, но не до конца (смеется). Я готов говорить о себе только в контексте других.

И.В-Г. Договорились. Первый вопрос: кто Ваши учителя?

А.Н. Строго говоря, у меня их не было. Философией по-серьезно-му я занялся сам лет в пятнадцать, когда вдруг, именно вдруг начал в больших количествах читать Ленина, затем Плеханова, Энгельса, Маркса и Гегеля. Видите, начало моих философских чтений похоже на китайский иероглиф, который пишется сверху вниз и слева направо (смеется). Ощутив некоторую свободу в теме и терминах, я стал сочинять. Хорошо помню, что первый мой текст был об онтологии Гегеля, которого (по-русски) я прочел всего где-то к концу десятого класса. Не пугайтесь, это не так много. Вот этот гегельянский труд – гегельянским он был в большей степени, чем гегелеведческим – мой отец отнес Евгению Петровичу Ситковскому, он был один из редакторов «русского Гегеля» и авторитетом в этой области. Прочитав его, он высказал сомнения в моем авторстве, посчитав, видимо, что папаша захотел выставить сынка в хорошем свете. Но текст написал действительно я, и это прояснилось при нашей личной встрече.

Мне повезло, что я застал живым этого человека. Он родился вместе с XX-ым веком, участвовал в революции, воевал в гражданской войне, где в окопах читал Вергилия (греческий, латинский и немецкий языки у него были из гимназии). Сумев выжить вместе или благодаря Вергилию, он закончил Институт Красной профессуры (престижный большевистский гуманитарный вуз) и занялся пропагандой. Кажется, в тридцать пятом Ситковский получает профессора и в этом звании уходит на войну, где зимой сорок второго становится политработником. А дальше философия входит в противоречие с жизнью. В разговоре с каким-то лейтенантом Ситковский высказал сомнение относительно целесообразности жертв, подчас чрезмерных, которые часто сопровождали военные операции. Лейтенант доложил, и философа отозвали на десять лет в лагерь, прямо с фронта. Судя по всему, сомнение не было картезианским, так как десять лет все же не расстрел. В пятьдесят третьем его освободили, и затем его карьера развивалась скорее успешно. Заведовал теоретическим отделом журнала «Проблемы мира и социализма», жил в Чехословакии, много занимался диалектической логикой и, что тоже надо признать одной из его заслуг, он смягчал адаптации «буржуазной философии» в Советском Союзе. Оставаясь материалистом, он был за диалог, а не за беспредметную ругань, как тот же академик Минц и многие другие. К слову сказать, он один из первых написал вдумчивую статью о А. Богданове, кажется в начале восьмидесятых.

И.В-Г. А что было дальше?

А.Н. Дальше мы попали в Перестройку. Ситковский умер, началась совсем другая эпоха. В Университете каких-то особых отношений у меня с преподавателями не сложилось. Надо сказать, что в Институте философии в Москве я проводил больше времени, чем в лекционных залах. В нем и атмосфера была либеральнее, и люди значительнее.

И.В-Г. Например?

А.Н. Т. И. Ойзерман, И. С. Нарский, А. В. Гулыга и многие другие. Они делали то, что могли в тех условиях, которые им были даны. И делали, надо сказать, профессионально, хотя, разумеется, имели место и конфликты, и непонимание, и карьерные игры. Ничто человеческое… Игорь Сергеевич Нарский прославился тем, что послал письмо в Академию Наук с этимологической разборкой своей фамилии, доказывая, что фамилия не еврейская. Хотел стать академиком.

И.В-Г. Вы говорите о либерализме, но ведь Институт был задуман как часть идеологической, пропагандистской машины.

А.Н. Разумеется, были люди, которые этим занимались. Но речь не о них. За исключением отдельных филологических факультетов, разбросанных по стране, каких-то случайных мест, вроде Тарту, Институт был местом с живой мыслью и где эту мысль пытались сохранить.

И.В-Г. Вы продолжали учить диалектику по Гегелю или перешли на другое поле?

А.Н. Продолжал, становясь «международным гегельянцем». Ряд лет ездил на всякие международные мероприятия, связанные с гегелевской философией. Тогда-то я впервые увидел разницу между так называемым континентальным и аналитическим подходом, двумя различными философскими «конфессиями». На одной из гегелевских конференций, кажется в Нюрнберге, я познакомился с белградским философом Николой Николичем. Тогда ему было лет шестьдесят, и кроме гегелеведения он занимался социологией, философией истории и разрабатывал концепцию общества без политики, так же называлась одна из его книг, которую он мне подарил. О делах в Союзе тогда говорили все, и мы тоже. Помню одну фразу Николича, которая тогда повергла меня в ужас. Он сказал, вы (имея в виду русских) рано или поздно все равно вернетесь к Сталину. «Простите, но Вы говорите чушь, – среагировал я, – Сталин – бандит и убийца, и сейчас об этом, наконец, все узнали». Поймите, – продолжал он, – Сталин – это самый достойный и последовательный гегельянец. Ленин ничего не понял в Гегеле, хотя и прочел его «Логику», а вот Сталин другое дело, он взял из Гегеля главное: общее и частное непримиримы, и человеку всегда придется выбирать между одним и другим.

И.В-Г. И как Вам такая точка зрения сейчас?

А.Н. Она не лишена смысла.

И.В-Г. Вернемся к Вашим университетам. Вы приехали в Израиль совсем еще молодым человеком. Тогда же, наверное, произошел Ваш поворот в сторону Востока?

А.Н. Не совсем. Востоком, точнее восточными языками, я начал интересоваться еще в школе. Например, ивритом. Меня всегда интересовала лингвистическая относительность, если воспользоваться выражением Эдварда Сепира, иначе говоря, разные способы выражения одного и того же. Впрочем, «одно и то же» следует взять в кавычки. Казалось бы, такой очевидный и, на наш взгляд, необходимый глагол, как «быть», «есть» существует далеко не во всех языках, а в некоторых языках, например в эстонском, нет грамматически выраженного будущего времени. А у племен Нуэр (живут в основном в Южном Судане и Эфиопии) вообще нет понятия будущего, в то время как во французском будущих времен четыре и т. д. Мой друг, лингвист Владимир Плунгян, написал книгу «Почему языки такие разные?» Советую.

И.В-Г. И все же, как Вы, начав с Ленина и Гегеля, оказались на Востоке? Такие скачки, как мне представляется, редки.

А.Н. Мой интерес к Востоку (назовем это так для краткости) поначалу был стимулирован именно Гегелем, который в свою тотальную систему включил и Индию, при этом плохо в ней разобравшись. Гегель, как Вы помните, писал о Бхагаватгите, с которой он познакомился благодаря немецким романтикам, в первую очередь Фридриху Шлегелю, который стоял у истоков немецкой научной индологии. Кстати, существует прекрасная книга Мишеля Юляна «Гегель и Восток», к сожалению (насколько я знаю), не переведенная на русский. Мишель тщательно исследовал гегелевское прочтение Индии, из его книги становится ясно, как и когда рождалось то, что мы называем «европоцентризмом». К слову, известная книга Э. Саида «Ориентализм» более на слуху, но менее оригинальна, чем исследование Юляна.

С Мишелем мы познакомились в Париже, он пригласил меня к себе, и мы часов шесть напролет говорили о философии Шанкары и прочих близких темах. Это был интеллектуальный трип, которые и во Франции, увы, уже редкость. Мишель – ученик выдающегося индолога Мадлен Биардо, которая, среди прочего, переписала для широкого читателя «Махабхарату», уместившись в две тысячи страниц. После университета она три года провела в Индии, штате Керала, где я тоже регулярно бываю с лекциями и заодно практикую санскрит и малаялам. Примечательно, что именно в Керале в нескольких деревнях санскрит введен в школьную программу, его учат с самого детства. Это если бы, скажем, где-нибудь в рязанской губернии дети в школе учили и говорили на церковнославянском. А почему бы и нет?!

И.В-Г. А как быть с древнерусским и древнеболгарским?

А.Н. Их факультативно, вместо какой-нибудь глупости, которую преподают в школах. Чтобы закончить с Кералой: там я общаюсь с людьми, умеющими говорить на санскрите как мы с Вами по-русски. Язык малаялам для них также является родным, который, кстати, с санскритом генетически никак не связан. Это если бы Вы, живя, например, в Москве, одинаково хорошо говорили на русском и иврите. Керала, вообще говоря, удивительное место, еще более необычное, чем Тамилнад, чьей литературой много лет занимался Александр Пятигорский еще в тартуские времена. Можно ли найти другое место, где уживаются, более того – вполне сочетаются чистый индуизм и марксизм? Мой коллега Махесваран Наир, принадлежащий одной из брахманских каст (Наиров), специалист по Адвайте Веданте, еще точнее – философ-адвайтист, написал две или три книги о Марксе. И никто в этом не видит никакого противоречия.

И.В-Г. Почему?

А.Н. Потому что это Индия! В ней есть место любой мысли, если эта мысль настоящая. Это феномен, чудо, как говорил А. Бэшем. В классической Индии, если вы приходили с мыслью, вас всегда выслушивали, с вами спорили, у вас пытались отнять истину, но отнять не с помощью меча или яда, а интеллектуально, путем аргументов, ища слабые места в ваших рассуждениях. Это называлось брахмодъя. Если это не получалось, за вами шли, у вас учились. Так возник буддизм, ведантийский ренессанс, все что угодно. Отсюда и Маркс вполне сочетается с Шанкарой, поскольку каждый из них несет определенную истину, вернее сказать: выражает один из ее аспектов. Такой подход мне близок, поэтому я чувствую там себя в своей тарелке.

И.В-Г. И Вас не смущает бедность этой страны?

А.Н. Бедной эту страну любят представлять западные газеты. Им очень нравится публиковать фотографии калек, нищих или детей, докучающих европейским туристам. Кстати сказать, такие же точно фото, как правило, публикуются и о России. Вам покажут плохо одетую старуху из какого-нибудь Магнитогорска, стоящей в очереди за хлебом и молоком, или замызганного мужика, спящего на скамейке после запоя и т. п. Вот это и называется пропагандой, о которой Вы меня спрашивали. Подспудное сообщение таких публикаций таково: «Смотрите, как вам повезло в жизни, что вы родились и живете не там! Поэтому не ропщите, не критикуйте, а радуйтесь тому, что МЫ вам даем».

Индийский средний класс, который я знаю, живет порой лучше, чем тот же европейский. Мало кто в Европе из среднего класса может себе позволить содержать двух домработниц, в той же Керале это обычное дело. Что касается моих примечательных керальских знакомств, то одно из них произошло пару лет назад. Через одного своего приятеля, архивиста санскритских рукописей в Тируванантапураме, я познакомился с человеком, которого зовут Рамачандран Мачингаль. Он написал несколько книг, травелогов, о своих путешествиях в самые невероятные места мира, в том числе на Кайлаш. Кайлашу он посвятил массу времени, и его усилия увенчались успехом, так как ему удалось, как он мне рассказывал, встретиться с ведийскими ришами, поэтами-магами, чья традиция отнюдь не исчезла, а вполне жива и сегодня.

И.В-Г. Теми самыми…?

А.Н. Да, теми самыми, которыми всю жизнь занималась Т. Я. Елизаренкова, отчасти В. Н. Топоров и другие исследователи. Нет, разумеется, не теми же, кто непосредственно сочинял Веды (риши смертны, как и люди, несмотря на употребление сомы), но, так скажем, их наследниками по прямой. Тоже неплохо! Как сказал Рамачандран, они его допустили к себе, что случается далеко не со всеми, тем более, что путь к ним не легок. Эти риши живут где-то в Кайлаше, их человек пятьсот и общаются они исключительно в своей среде. Интересно, что по рассказам и описанию Рамачандрана они представляют собой нечто большее, чем обыкновенных человеческих существ. Попадая к ним, вы как бы оказываетесь под бесконечными рентгеновскими лучами, которые просвечивают вас, словно у вас нет внутреннего. Это рентгены сознания, и ничего больше, но вы ощущаете себя беззащитным. Вы перестаете чувствовать время, оно для вас теряет всякий смысл. Вместо него появляются иные измерения.

И.В-Г. Какие?

А.Н. Не знаю, он не уточнял.

И. В-Г. Давайте из Кайлаша вернемся в Израиль. Прибыв в эту страну, с кем Вы общались? В какой ситуации Вы оказались?

А.Н. «Ситуация» – верное слово, при том, что она была общей, каждый стремился создать свою. Сначала я оказался в русскоязычной иерусалимской богеме. Тогда, в начале девяностых, все старались уехать жить именно в Иерусалим. Это были художники и поэты, нам всем было по двадцать, но при этом мы были разными, как по артистическим пристрастиям, так и по жизненным планам, вообще по отношению к миру. Нас объединяло желание выжить, кем-то стать. Представьте стеклянный шар с разнообразными рыбами, который кидают в горную реку. При падении шар разлетается, часть рыб наверняка погибнет от удара и осколков, кто-то не выдержит потока реки, кого-то река отнесет в неожиданное место и т. д. Метафоры Гераклита, но они верны.

Когда распались первые дружбы, на их месте стали возникать другие, более прочные. Со мной это случилось в Тель-Авиве, когда я познакомился с Сашей Гольдштейном, Мишей Гробманом, Евгением Штейнером, Валерием Мерлиным, если назвать самых близких. Гольдштейн жил в центре, и к нему было удобно заходить, когда он соглашался на дружеский треп. Как Вы знаете, он много писал, в том числе и в «Знак времени», который сам стал знаковым в какой-то момент. Прошло восемь лет после смерти Гольдштейна, о нем сказано много всяких слов, в том числе людьми, которые не имели к нему никакого отношения. Заметьте, я не говорю об интеллектуальных, порой достойных врагах, а именно о посторонних. Саша мыслил сердцем, как бы сказали древние китайцы, таким же был его стиль. Удивительно, что при всей нашей с ним именно стилистической разности, мы оставались друзьями долгие годы.

И.В-Г. В чем именно заключалась эта стилистическая разница?

А.Н. Для него красота, красивая фраза спасала мир, а мне всегда казалось, что это мир должен спасать красоту.

И.В-Г. Одно время, насколько я знаю, вы общались очень часто. Гольдштейн познакомил Вас с Гробманом и остальными. Оказал ли он на Вас литературное или какое-либо иное влияние?

А.Н. Литературное только в том смысле, что так, как он, я писать не стал. И зачем? Так пишет Гольдштейн… Получилось почти как у Ницше (смеется). Но, конечно, наши разговоры о литературе, а с ним можно было говорить о любой литературе, запоминались как хорошие стихи, и я часто к ним возвращался. Понимаете, он был тем редким человеком, который не умел говорить банальности, таким же, кстати сказать, был и Пятигорский. И дело даже не в банальностях как таковых. Он все время работал, писал, зачеркивал, писал снова. Он не останавливался даже за несколько часов до смерти; я думаю, что он пишет и сейчас.

И.В-Г. У вас была ощутимая разница в возрасте. При общении Вы ее ощущали? Было ли со стороны Саши некое «учительство», если так можно сказать?

А.Н. У людей, чья задача выжить, нет разницы в возрасте. Я не имею в виду заработать на кусок хлеба, хотя и эта проблема стояла, а выжить творчески. Вы понимаете, это не роскошь, не каприз. Поменяв языковую среду, никто из нас, или почти никто, не поменял рабочий язык. Гольдштейн – русский писатель, и ничего другого, кроме родного языка, у него не было. Казалось бы, кому, какой израильской газете или журналу он был нужен с его стилистическими изысками? Счастливое стечение обстоятельств, кубик выпал «шестеркой». Возник «Знак времени», бесплатное приложение к тогдашней слабой газете «Наша страна», и Гольдштейн оказался востребованным. Он стал писать, писал как проклятый, и выжил. Позже появилось «Расставание с Нарциссом», принесшее ему две премии. «Учительства» не было.

И.В-Г. Ваше знакомство с Гробманом и остальными произошло примерно в то же время?

А.Н. Да, в начале девяностых. Гробман – великолепный безумец с бессмертием в кармане. Мне кажется, его искусство наполовину театр, а сам он актер, играющий в нескольких пьесах одновременно. У этих пьес нет концовок и, я надеюсь, не будет.

И.В-Г. Ваш израильский период продлился не так долго, Вы уехали во Францию к Жаку Дерриде. Многие считают Вас его учеником. Это так?

А.Н. Опять же, я бы не назвал это ученичеством. Нужно придумать другой термин, например, попутчик. Правда, что в девяностые я был невероятно увлечен французской мыслью, особенно постмодернизмом. Тогда мне казалось, что это прорыв, освобождение, словом, горбачевская перестройка до Горбачева. Я прочитал все, главные и не очень, тексты Дерриды, Делёза, Лакана, Лиотара, Кофман и многих, многих других. Напомню Вам, что мне было двадцать пять, и я строил свою ситуацию, строил не жалея сил, до рвоты. Мне было необходимо бежать впереди паровоза, ощущать страх быть им раздавленным. В двадцать пять это важное состояние, но оно не может длиться долго.

Когда Деррида пригласил меня в Париж, это был момент, когда я чувствовал себя дома во французской философии и литературной критике. Не существовало темы в этих областях, которые меня не интересовали и о которых я не мог поддержать разговор. Словом, я приехал в Париж подготовленным. Удивило, скорее раздосадовало меня то, что эта подготовка (в ее социальном, академическом аспекте) оказалась, мягко говоря, лишней. Не было ни дискуссий, ни споров, ни свободного обмена мнений, ни построения параллельных смыслов, ни даже пресловутой игры, словом ничего, что провозглашалось на страничках постмодернистских книг. Французская философия середины-конца 90-х мне напомнила брежневскую конституцию с ее бумажными свободами и правами. Деррида не составил исключения.

И.В-Г. О нем говорили как о приятном человеке. Это правда?

А.Н. Просто приятном или приятном во всех отношениях? (смеется)

И.В-Г. Просто приятном.

А.Н. Ну, пусть так и будет.

И.В-Г. Где-то Вы говорили, что общались с французскими «новыми правыми», с группой Алэна де Бенуа? Одно дело, когда это Александр Дугин, но что было общего с ними у Вас?

А.Н. Знаете, это был тот случай, когда я по-человечески ошибся. Мне попадались его тексты, и я читал их, особенно ранние. В них был запал, эмоциональный и даже интеллектуальный, в какой-то момент мне импонировало его язычество, хотя я и сейчас, несмотря на наши разговоры, не могу с уверенностью сказать, язычник ли он на самом деле. Бенуа предложил мне интеллектуальную дружбу, которую я тогда принял. Я опубликовал в его журналах (их несколько) две-три статьи, одну – об арабской средневековой философии, а Бенуа, надо сказать, большой поклонник арабов, особенно палестинцев. Но дело даже не в его палестинофилии, а в том, что этот самоязычник оказался обыкновенным бытовым антисемитом. Все отношения между нами были враз порваны. Бернар-Анри Леви говорил, что он антисемит, это был тот редкий случай, когда к его словам стоило было прислушаться.

И.В-Г. Вы знакомы с Леви?

А.Н. Лично нет. Габриэль Мокед пытался как-то нас познакомить. Ни он, ни Глюксман – эти революционеры в пижаме не моя публика. В семидесятых они восстали против государства, машин террора, власти денег, а теперь с завидным раболепием прислуживают этому самому государству, которе сегодня находится в гораздо более монструозной форме, чем тогда.

И.В-Г. Вам удалось завести друзей во Франции? Если да, кто эти люди?

А.Н. Так получилось, что именно в Париже мои ориенталистские интересы усилились, хотя официально я занимался западной, немецкой философией. Друзья стали появляться из этих сфер. Одно время я усиленно занимался тибетским языком, который мне преподавал Никола Турнадр, большой знаток литературного тибетского и многих его диалектов. Человек он не от мира сего, терпеть не может большие города и с горящими глазами мне рассказывал, как однажды, ночуя в какой-то гостинице в Лхасе, по его кровати шныряли огромные крысы. Он был женат на настоящей тибетской кочевнице, жизнь которой достойна приключенческого романа. Вот только один штрих: ей удалось бежать из китайской тюрьмы, куда она попала за распространение каких-то про-тибетских (или анти-китайских) агиток. Бежала она в Индию, в Дхарам-салу, а чтобы ее не нашли, наспех вышла замуж за ловца змей, который дал ей тогда свою змеиную фамилию и обучил хинди. Эта удивительная женщина великолепно схватывала языки. Оказавшись во Франции, она заговорила на французском в считаные месяцы и общалась с кем угодно, и этого кого угодно она нередко приводила к ним в дом только потому, что у него не хватило в этот день денег на метро.

Вообще, мои тибетские занятия выводили меня на самых неожиданных людей, и не только во Франции. Например, я познакомился с Робертом Турманом, отцом Умы Турман, любимой актрисы Тарантино. В Америке он считается гуру, но его подход к буддизму мне не близок. Мы спорили, но к общему знаменателю так и не пришли.

У меня сложились теплые отношения с Жаном Келленсом, крупнейшим знатоком Авесты и древнего Ирана. Из нашего общения родились для меня интересные сюжеты, например, архаический страх смерти, который на самом деле был фундаментом индо-арийской культуры, если говорить о некоем общем ментальном субстрате. А он, конечно, имел место. Достаточно сравнить ту же Авесту и ранние Упанишады. Келлене хорошо знал Жоржа Дюмезиля, которого я, к сожалению, не застал, но читал и читаю его регулярно. Человек без границ, в чем-то напоминающий Владимира Николаевича Топорова, но с более картезианским, как у многих французских интеллектуалов, мышлением. Все знают Дюмезиля как автора трехфункциональной индоевропейской гипотезы, и мало кто знает, что он был поклонником Муссолини и другом Леви-Стросса. Видите, какие вещи могут сочетаться в одном человеке.

И.В-Г. Давайте вернемся на Запад. Что произошло с Вами после разрыва с постмодернизмом?

А.Н. Я почувствовал себя сиротой, оставившим собственного родителя. Это было тревожное и возвышенное чувство одновременно. Мне стало плевать на свое прошлое и меня не беспокоило будущее. Я придумывал, чем заняться в настоящем.

И.В-Г. И придумали?

А.Н. О да! Я окончательно решил стать компаративистом. Уже само это решение давало мне большую независимость. Вдруг вся мировая мысль стала принадлежать мне, границы рухнули, философия победила департаменты. Осознать это было подлинным интеллектуальным экстазом. Слава Богу, я понял и другое: для того, чтобы этот экстаз не иссяк, необходимо интеллектуальное горючее. А это каждодневная работа и, в моем случае, изучение языков. Язык – пропуск в чужое сознание, и не столь уж важно, сколько и что вы из него почерпнете. Важнее, что вы в нем оказались; пусть ненадолго оно стало вашим. Что-то получив и что-то отдав, вы стали богаче, интереснее сами для себя.

И.В-Г. Кажется, это соответствует современной идее глобализации…

А.Н. Это шутка? То, что политики обозначают этим бессмысленным термином, нивелирует всякие различия в сознаниях. Нам не только пытаются вбить мысль о том, что мы все похожие, но что мы идентичны или совсем скоро станем таковыми. Глобализация, как ее представляют СМИ, это блеф хотя бы потому, что сам этот феномен имел место практически во все эпохи. Когда начали составлять шумеро-аккадские словари, происходила глобализация, Александр Македонский – глобализация, возникновение христианства – глобализация, рождение новой физической науки (от Галилея до Ньютона) – глобализация, наполеоновские войны – глобализация, большевистская революция – глобализация и т. д.

Специфика сегодняшней глобализации в том, что в ней участвуют не столько люди, сколько деньги или их эквиваленты. Нас заставляют верить, что мы живем в законченной истории, законченном времени и что у нас нет возможности купить себе жизненное время иначе, чем превратиться в рабов. Феномен современного, в первую очередь, ментального рабства требует отдельного исследования! Помню, как говорили с Пятигорским, и он спросил меня: «По-вашему, почему греки так быстро сдались? Они же не имели (и не будут иметь!) равных в мире?» Я ответил, что они стали рабами самих себя. Он, кажется, с этим согласился.