Текст книги "Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции"

И.В-Г. Вы все же много думаете о политике, хотя и называете ее ложью. Размышляя о лжи, философ не рискует ею заразиться?

А.Н. Философ изначально входит в группу риска. Строго говоря, меня интересует не столько сама политика, которая на самом деле состоит на девяносто девять процентов из лжи, интриг и личных игр далеко не самых умных на свете людей, а интерполитическое поле, состоящее в основном из цитат и повторов антропологического и семиотического свойства. Анализ этого поля мог бы вырасти в специальную науку о политическом, вернее – «антрополитическом». Тогда мы бы узнали много любопытного о мире, в котором живем.

Приведу один пример: еще во времена первого майдана на Украине, да и позже, самой привлекательной из политических фигур была Юлия Тимошенко. Дело не только в ее чисто внешних данных красавицы с полотен Левицкого, а именно в ее положении в интерполитическом поле. Ее сравнивали с Маргарет Тэтчер, но это слабое сравнение, которое не передает ее «антрополитического» образа. В интерполитическом поле Тимошенко находится рядом с Эвой Перон, у которой та же Тэтчер позаимствовала не мало. Если вы сравните этих двух женщин в момент произнесения речей перед массами, вас поразит не только иконическое сходство (коса-венец vs. шиньона, подчеркивающее фигуру строгое платье и т. п.), но и содержательное. Выступления Эвы Перон – это композиции из архаической женской агрессии, направленной на защиту своего рода и очага, сентиментальности и приятного, почти материнского тона, который не пропадает даже в записях. Недаром на ее надгробии написано: «я вернусь и стану миллионами». После смерти ее тело, забальзамированное паталогоанатомом Педро Ара, стало предметом культа не меньше, чем мумия Ленина или какого-нибудь великого ламы. Она обращается к массам так же, как ее мать, Хуана Ибаргурен, судя по многочисленным биографиям, обращалась в своим детям. Учитывая опыт работы на радио, для Эвы это было сделать не очень сложно. По сути, речи первой леди Аргентины, особено до того, как она ею стала, точь-в-точь повторяли выступления ее мужа. Однако повторенные женщиной, их смысл, точнее – их значение, воспринималось иначе (их семантический аспект проанализирован в интересной книге Сильвии Сигал и Элисео Верона[18]18
  Sigal S., Veron Е. Peron о muerte. Los fundamentos discursivos del fenomeno peronista, Buenos Aires: Legasa, 1986.


[Закрыть]).

У Эвы Перон было много эпитетов, как у индийской богини, один из которых – «щит Перона» (Escudo de Perón). Помню, как однажды мы говорили на эту тему с моим аргентинским коллегой Хорацио Банега из университета Буэнос-Айреса, близкого к левому крылу нынешнего перонизма. Я спросил его: достаточно ли, на его взгляд, прошло времени, чтобы сегодня по-новому взглянуть на эпоху Эвы Перон. «Знаешь, – сказал он мне, – люди в Латинской Америке не задаются экзистенциальными вопросами, как в Европе, они их проживают». Кстати сказать, мне сложно согласиться с социологом Георгием Дерлугьяном, видящим причину экономической отсталости Латинской Америки в том, что в XX веке она не пережила опустошительных войн, как Европа, которые «переформатировали» европейские государства в индустриальные державы. Такая точка зрения – экстремальное гегельянство, вероятно, неизбежное при его «мир-системном» подходе.

Латиноамериканские страны, в первую очередь Аргентина, Бразилия, Чили, Мексика, с начала 1930-х и до середины 1970-х гг. находились внутри «государствоцентричной матрицы», как ее назвал Марчелло Кавароцци. Что-то вроде южнокорейского чучхесон (주체성), введенного в политический язык при Паке Чжон Хи (в сочинении «Путь нашей нации: идеология социальной реконструкции», 1962), пришедшим к власти военным переворотом в 1961 году. Этический смысл чучхесон заимствован из средневекового конфуцианства, на котором был воспитан сам Пак: вера в собственные силы, независимость, разумный национализм. Государство – семья, правитель – отец (не «народов», а только одного своего народа). Словом, национальная демократия под государственным присмотром. «Чтобы распустились цветы демократии, необходимо развивать силы государства» и т. п. Концептуальным обеспечением чучхесон, «великой национальной консолидацией», занималось много ученых, среди которых Хан Сын Чжо, который придумал своего рода «трехглавого дракона»: демократия западная, восточная и переходная, наподобие корейской и (позже) латиноамериканской.

Во многих современных исследованиях, которые мне попадались, Перон выглядит как «умеренный фашист», смягченный вариант Муссолини, что совершенно неверно. Перонизм, если одним словом, был амальгамой между правым и левым политическим радикализмом, схожей в основных чертах с теорией самгюн или «трех равенств», разработанной в самом начале 1930-х гг. корейским политиком и теоретиком Джо Со Ангом. Самгюн – это равенство между индивидами, этносами и нациями. Усилия Джо были направлены и на приведение правых и левых к общему идеологическому знаменателю, необходимость которого он аргументировал интересами нации[19]19
  Читающих по-корейски я отсылаю к интересному исследованию Ким Ки Сона: 김기승, 조소앙이 꿈꾼 세계:육성교에서 삼균주의까지 (지양사, 2003) /Воображаемый мир Джо Со Анга: От опеки за сиротами до самгюна (2003) (прим. АН).


[Закрыть].

Речи Тимошенко, если вернуться к ней, сделаны по модели ее аргентинской предшественницы, и они, наверное, могли бы иметь большее воздействие на майдан, как и принести больший политический успех самой Тимошенко, если бы, как ни парадоксально, в них было меньше самостоятельности.

И.В-Г. Тогда естественный вопрос: как Вы видите ситуацию на Украине сейчас?

А.Н. Как в известном анекдоте, я начну издалека. В середине 1970-х гг. прошлого века политолог Кеннет Уолтц предлагает теорию неореализма в международных отношениях, задача которой была откорректировать ошибки реализма, идущие еще от Гоббса, но на деле Уолтц спорил с Гансом Моргентау. В плане политической антропологии фундаментальная идея Моргентау, возникшая, я думаю, не без влияния Ницше и Кенэ[20]20
  Франсуа Кенэ (1694–1774), французский мыслитель, экономист, физиократ. Рассматривал господствующие в мире законы как установленные Богом. Человек, по причине неправильного использования данной ему свободы воли, строит свою жизнь в несоответствии с этими законами, что и является причиной его страданий. Согласно Кенэ, личные и общественные интересы находятся в постоянном противоречии друг с другом.


[Закрыть], заключается в следующем: человек несовершенное существо, его изначальная, природная направленность на сотворение добра не является аксиомой, и поэтому все попытки построить общество социальной справедливости, установить общественное благо связаны с рисками. Чтобы их уменьшить, человеческий фактор, то есть сам источник риска, должен быть включен в разрабатываемую политическую модель. В плане международных отношений Моргентау рассматривал национальное государство как единственный субъект международных отношений, и этот субъект должен иметь достаточно мощи, чтобы быть способным себя защищать.

Отсюда и идея баланса силы. Свою теорию Моргентау разработал после Второй мировой войны (в 1948-ом, если не ошибаюсь, вышла его книга «Политика среди наций»), и эта теория не могла не быть по существу не «искусством войны», как у Сун Цзы, а искусством не-войны. Эта «не-война» приобрела в конечном счете форму Холодной войны.

Уолтц, участвовавший во Второй мировой и корейской войнах, был ученым другого поколения, интеллектуально сформировавшегося внутри доктрины Трумэна, которая сместила акцент с человеческого фактора на системный. Если Моргентау в качестве естественного аргумента берет человека с его рисками, то Уолтц естественным в международных отношениях считает анархию, которая и приводит к войнам. Анархию, однако, следует понимать не как всеобщий хаос, а как отсутствие механизма над– или межгосударственного правления, иначе говоря, отсутствие абсолютного суверена в смысле Кенэ или мирового правительства, которое могло бы решать интернациональные конфликты. Из чего Уолтц делает следующий вывод: не столько отдельные люди, психологические индивидуумы, сколько системные блоки типа национальных государств и их борьба за жизнь, о чем еще писал шведский политолог Рудольф Челлен[21]21
  R. Kjellen. Staten som livsform (Государство как форма жизни, 1916).


[Закрыть], влияют на современную политику. Неореализм, расширяя таким образом политического субъекта, суживает сферу политического. Чтобы быть успешным, то есть предугадывать и контролировать действия противника, необходимо создавать условия для его ошибок. Примеры тому можно найти в карточных играх, например, в покере, когда партнера заставляют играть против себя.

В политике это означает создание таких правил игры, включая само описание этих правил, которые выгодны для одного системного блока и невыгодны для остальных. Так была выиграна холодная война, в последней своей фазе ставшая практикумом «доктрины Рейгана»; так бывший президент Дмитрий Медведев не воспользовался правом вето, в результате чего была принята резолюция ООН № 1973, позволившая бомбардировки Ливии в 2011 году. Результат: Россия де факто потеряла Ливию как партнера.

Сегодняшний неореализм обновлен словосочетанием «баланс угрозы», придуманным гарвардским принцем от политологии Стивеном Уолтом[22]22
  Stephen М. Walt, «Alliance Formation and the Balance of World Power»// International Security 9 (4), Spring, 1985.


[Закрыть]. Уолт любит свою страну, при этом сильно недолюбливает как ее друзей, так и ее соперников. Он критиковал президента Обаму за слишком, с его точки зрения, мягкое отношение к Израилю и к его политике поселений, читай: отношению к палестинцам. Что касается России, то это страна производства опасностей, и война на Украине тому свидетельство. Смотрите, опять же баталии на языковом уровне: «баланс угрозы» Уолтца, сегодня способ заставить противника ошибаться – ремейк эмпирически ошибочной теории Сэмюэла Хантингтона о столкновении цивилизаций, – применяется повсюду. Многие, кстати, почему-то забывают, что изначальная идея «столкновения цивилизаций» принадлежит английскому историку Бернарду Льюису, который употребил этот термин, описывая «дело Рушди», приговоренного Хомейни к смерти за публикацию «Сатанинских стихов».

При помощи «баланса угрозы» Ала Абд-Алазиз, например, объясняет НАТО, что нужно делать на Ближнем Востоке[23]23
  Alaa A. H. AbdAlaziz, «Balance of Threat perception And the Prospects of NATO Mediterranean Dialogue»// Report to NATO Academic Affairs, June 2013.


[Закрыть], Андреас Бок – на Украине[24]24
  Andreas М. Воск, «If you compress the spring, it will snap back hard»: The Ukrainian Crisis and the Balance of Threat Theory»// International Journal: Canada’s Journal of Global Policy Analysis 70 (1), December, 2014.


[Закрыть] и т. п. Кстати, эмпирическая ложность той или иной идеи в политике не имеет никакого значения, если благодаря этой идее противник совершает ошибку. Важно помнить, что политическое означающее может указывать на любой референт, в этом смысле оно достигает максимальной абстракции. Вспомните, как бывший президент Ирана Махмуд Ахмадинежад называл США «большим дьяволом, источником зла»; Америка включила Иран Ахмадинежада в «ось зла», сменившую «арку нестабильности», придуманную Збигневым Бжезинским, размеры которой всегда оставались неясными.

Всем сказанным, возвращаясь к Вашему вопросу, я хотел подчеркнуть следующее: то, что происходит на Украине сейчас – это в первую очередь война теорий и война за теорию. Самостоятельность Украины, нефть, газ и проч. – вторичные эффекты, сопровождающие теоретическую войну. «Доктрину Трумэна», ставшую позже «доктриной Рейгана», никто не отменял. Она работала в Никарагуа, Сальвадоре, Анголе, Афганистане и прочих странах. Доктринально между Никарагуа 1980-х и нынешней Украиной нет разницы, но самое интересное даже не в этом. В американском политическом сознании Украина остается частью России, при этом важной частью (важнее, скажем, Сибири), и в этом, как ни парадоксально, оно совпадает с российским политическим сознанием, по крайней мере, с немалой его частью. Хочет того Украина или нет, ее время сейчас – начало 1980-х, и происходящее в ней – это война по памяти. Другими словами, Украина сегодня находится не в политическом, а в л/нел/о политическом пространстве.

И.В-Г. Недавно в газете «Вельт» Нобелевский лауреат по литературе Герта Мюллер сказала, что Путин «говорит языком лжи». Как бы Вы это прокомментировали?

А.Н. Говорить «языком лжи» – сущность политики, другого языка у нее нет. Любое политическое высказывание лживо, поскольку оно – в явной или скрытой форме – преследует одну-единственную цель: установить или удержать власть субъекта политического высказывания. Последнее ложно даже не по своему содержанию, а по его отношению к миру. Когда в програмной статье Роберта Купера[25]25
  Cooper R. «The New Liberal Imperialism» // The Guardian, Sunday 7 April 2002.


[Закрыть], британского дипломата, политического теоретика и консультанта ЕСВД[26]26
  Европейская Служба Внешнеполитической Деятельности. Ведомство Европейского союза, образованного в результате Лиссабонского договора 1 декабря 2009 года.


[Закрыть], говорится, что «в постсовременном мире raison d ’etat и аморальность макиа-веллистских теорий государства были заменены моральным сознанием <sic!>, как в международных отношениях, так и во внутренних делах», то это утверждение не может читаться иначе, как реплика из пьесы Беккета. Ровно через год после публикаци этого текста союзные войска начнут бомбить Ирак под предлогом, в котором, как мы сегодня знаем, не было ни одного кванта истины. Купер же, похоже не без ссылки на «трехглавую» демократию Хан Сын Чжо, предложил делить все государства на «несостоявшиеся» (failed states), «современные» и «постсовременные» и не стесняться применять двойные стандарты особенно, когда речь заходит о борьбе нового порядка против старого хаоса.

Проблема не в том, что политика – ложь, а в том, насколько данное общество готово ее воспринимать.

И.В-Г. Должна Вам возразить: двойные стандарты оказываются иногда необходимыми, когда непосредственно имеешь дело с «несостоявшимися государствами», вроде Палестины. Отвечать на террор упованиями на несуществующую всеобщую мораль – не самый успешный способ бороться с ним. Между новой либеральной империей и новым арабским халифатом я выберу первую. А Вы?

А.Н. Ни то, ни другое. Вы задаете бинарный код – «либо-либо», в котором возможность выбора крайне ограничена, как в модели Купера. Даже если предположить, что Роберт Купер искренне хочет помочь нашему миру избавиться от зла, его выводы требуют построения планетарной монархии, внутри которой будут отслеживаться и наказываться плохиши. Новый арабский халифат нам не грозит, ИГ не поддерживает ни одно арабское государство, оно им не нужно ни в каком виде. Но главное в другом. Планетарная монархия с абсолютным сувереном во главе – идеальная форма правления по Жану Бодену, – уже включает в себя любые возможные халифаты, организуя их иерархически. Речь идет о мегамонархии, которая должна утрясти все цивилизационные стычки и «раздоры между нациями». Другими словами, такая мегамонархия и есть материальное воплощение конца истории. Это – утопия.

Тот аргумент, что постсовременная мегамонархия, в отличие от современных сбалансированных держав, будет основана на открытости и прозрачности, не кажется мне убедительным уже потому, что абсолютная власть не может находиться в просматриваемой точке. В истории, на меньших масштабах абсолютная власть всегда и у всех народов была сакрализована, она давалась «свыше», и это не случайно. У несакрализованной власти, например, у чиновников, не может быть последнего морального суждения, они не могут решать вопрос о добре и зле. Это остается прерогативой абсолютного суверена – сомнительной с метафизической точки зрения, но исторически он всегда выступал верховным моралистом. Но когда такой суверен – это группа людей с большими частными интересами, которые выдаются за общественное благо, то добро и зло могут с легкостью меняться местами. И тогда вы окончательно забудете о пожелании Джефферсона относительно максимально гражданского правительства.

И.В-Г. В одном из своих интервью времен российско-грузинского конфликта Андре Глюксман сказал: «<…> настоящим сюрпризом августа 2008 г. стало не то, что сделал Путин, а твердость, неожиданно проявленная Европой. Президент Франции Николя Саркози отреагировал немедленно и сумел уговорить противоборствующие стороны заключить хрупкое и двузначное соглашение о прекращении огня…». Может ли что-то подобное произойти сейчас на Украине?

А.Н. Я не врач и не умею анализировать речь цементных стариков.

И.В-Г. А что Вы скажите о Финкелькроте, Энтовене, Бадентэр, Конт-Спонвиле, который учит философии на страницах журнала «Челлендж», одновременно критикуя Делёза, который с помощью Ницше и шизоанализа разрушал основы гуманизма?

А.Н. Конт-Спонвиль, критикующий Делёза (хохот)… Это как если бы дворовая кошка учила пуму искусству охоты. Имена, которые Вы перечислили, за исключением, разумеется, двух последних – мусор.

И.В-Г. Пользуясь Вашей терминологией, можно сказать, что сегодня позиция Украины в интерполитическом поле устарела на тридцать с лишним лет. То есть, если я верно понимаю, ей нужны тридцать лет, чтобы стать собой? А где тогда, по-Вашему, находится Россия, ее президент?

А.Н. «Устарела», пожалуй, не очень подходящее слово, так как сразу возникает вопрос: устарела по отношению к чему? Дело в том, что политика не идентична истории, политическое сознание не идентично историческому, даже если оно им во многом обусловлено. В отличие от истории, в политике прошлое и будущее связаны не только истекшим временем между произошедшими событиями А и В, но и тем, как эти события произошли. Другими словами, в политике к временному параметру прибавляется модальный, который часто оказывается более значимым. Так, если Украина находится в 1980-х годах, и события в ней напоминают никарагуанские тех лет, это отнюдь не означает, что Украины сегодня не существует hic et nunc. Ее модальное прошлое и историческое настоящее вполне могут сочетаться.

Ваш второй вопрос возвращает нас к большому нарративу, который отменил Лиотар (смеется). Казалось бы, Путин мог уйти еще в 2008 году, и сознание народное его бы превратило в Бэтмена, спасшего свой Готам от зла ультралиберализма. Но Путин никуда не ушел. Дело тут еще вот в чем: в России до сих пор не отработан механизм послевластия, который бы позволял политику выйти в отставку, при этом оставаясь социальной фигурой, если он захочет. Вспомните отставку Хрущева, которому удалось достигнуть того, что его не расстреляли. Впрочем, ему повезло, так как если бы вместо Брежнева оказался кто-то другой, все могло обернуться для Хрущева гораздо драматичнее. Как бы то ни было, оставив власть, он умер для социума. Горбачев потерял власть вместе со страной. Ельцин ушел из Кремля по договоренности со «своими». То есть отсутствует легитимное состояние по-слевластия, и это серьезная проблема.

Выше я упомянул, что российское и американское политическое сознание, парадоксально или нет, пересекаются в украинской точке. Такие точки создают то, что мы назвали интерполитическим. При этом на индивидуальном уровне из таких точек пересечений формируется модальная память, непосредственно влияющая на политические действия. Модальная память – это в первую очередь память о том, как, а не о том, что и когда. Модальная память Путина сближает его с латиноамериканскими политиками больше, чем с традиционно российскими или западными.

Судите сами: 1 января 2000 года Путин становится руководителем страны де факто, спустя несколько месяцев де юре, победив на выборах остальных кандидатов с серьезным отрывом. В 2012-ом, после паузы, Путин возвращается в президенты, и снова с большим отрывом от своих соперников (объективность всего этого мы пока оставляем в стороне). В январе 2006 года президентом Чили становится Мишель Бачелет, которая в первом туре набирает число голосов почти вдвое большее, чем ее ближайшая соперница Себастьяна Пиньера. Во втором туре разрыв между кандидатками уменьшился, но все равно оставался значительным в пользу Бачелет. В 2013-ом, после перерыва, она снова становится президентом, набрав 62 % голосов, Путин прошел с 64-мя. Приводя эти данные, я обращаю Ваше внимание не столько на внешнее сходство, сколько на состояние общества, где возможна подобная политическая игра.

Интереснее, однако, сравнить Путина с Плутарко Кальесом (1877–1945) и в первую очередь с периодом его максимата (1928–1934), или «великого руководителя», потому что в этот период происходят две примечательные вещи:

Первая, Кальес принимает поправку к конституции, которая позволяет переизбирать президента через один или несколько сроков. На деле это означало введение пожизненного президенства. Напомню, что тот же фокус проделал Ли Сын Ман, первый президент Республики Корея, внесший поправку в Конституцию 1948 года, которая ограничивала президентство тремя сроками. Ли Сын Ман все ограничения по срокам отменил. А следующий «пожизненный» президент страны Пак Чон Хи, принявший в ноябре 1972-го новую Конституцию – после чего последовала Четвертая республика (1972–1979) – увеличил президентский срок до шести лет, оставив число возможных переизбраний неограниченным.

Вторая вещь, Кальес основывает НРП (национальную революционную партию), функция которой – служить идеологическим блоком питания его власти. Пожалуй, правы те, кто увидели в НРП институализацию революции, поглотившую новую политическую поросль – часть рабочей молодежи, крестьян, профсоюзных деятелей и т. п., – которую Кальес формировал по своему вкусу. Но главное даже в другом: национальная революционная партия послужила буфером, защищавшим власть от общественного натиска. То же самое сделал и Путин с «Единой Россией», «Идущими вместе» и проч. Задача этих организаций – служить буфером между обществом и властью как таковой.

Еще одна любопытная параллель: если при Путине был свой «гос-мыслитель» Александр Дугин, то и Кальес одно время тоже оказался при философе. Его звали Хосе Васконселос. В раннем творчестве поклонник Луначарского, друг поэтессы и революционерки Камерон Мондрагон, жены меланхоличного художника Родригеса Лосано, Васконселос писал книги по истории, философии, социологии, эссе, разрабатывая концепцию мегарасы, или ибероамериканской расы[27]27
  В таких книгах, как «Космическая раса» (1925) и «Индология» (1926).


[Закрыть], которая в будущем возникнет на территории Латинской Америки, чтобы повлиять на ход развития человечества. Люди этой расы будут придерживаться принципа эстетического монизма: глубинного эмоционального отношения к миру, преодолевающее оппозицию между субъектом и объектом и заменяющее концептуальное на чувственное. Я не случайно упомянул годы издания его книг. Это был, на мой взгляд, один из самых оригинальных латиноамериканских голосов эпохи модерна, восставших против позитивизма своего времени (Г. Барреда и др.[28]28
  См.: его работу «Don Gabino Barreda у las ideas contemporaneas» (1910).


[Закрыть]) и предложивших новую философию. В этом, кстати, его большое отличие от того же Дугина. Предуведомление будущим читателям Васконселоса: несмотря на совпадение некоторых словосочетаний, таких как «космическая раса», в его сочинениях нет ничего от тайной доктрины Елены Блаватской, ни тем более от ариософских фантазий Листа и Ланца[29]29
  Гвидо фон Лист (1848–1919), австрийский мистик, ариософ, оказавший влияние на оккультные течения в Германии в первой трети XX века. Йорг Ланц фон Либенфельс (1874–1954), австрийский монах, журналист, основатель расистского журнала «Остара».


[Закрыть].

И.В-Г. Слушая Вас, у меня возник такой вот концептуальный вопрос: следует ли вообще говорить об Истории с заглавной буквы? Шумеры, вавилоняне, их соседи жили в общем-то на небольшой территории, и вся история, как Вы сами заметили, происходила там. Позже возникли другие места истории и культуры, в том же Китае, но это уже другая история. Вы проводите параллели между Мексикой, Кореей, Аргентиной, Россией. Можно ли эти истории схлопнуть в одну? Не разорвана ли История тем, что Хантингтон называл столкновением цивилизаций?

А.Н. Конечно, История – это концептуализация, такая же, как Природа, Наука и т. п. Как и всякая концептуализация она описывает предмет в общем, с ее помощью мы строим гипотезы и вводим аксиомы, которые затем могут быть отброшены. Но сам этот процесс необходим, поскольку он и есть процесс познания. В сущности не имеет значения, говорим ли мы об Истории или историях. Важнее понять наше собственное место в том, что мы этими понятиями описываем. Выше я отметил, что теория Хантингтона о столкновении цивилизаций эмпирически неверна. Поясню почему.

Цивилизации не сталкиваются и не воюют; если это цивилизации, то они могут находиться только в состоянии взаимообмена, либо без него и существовать параллельно. Сталкиваются с цивилизациями только системы, в которых история еще не стала их сознанием и которые не воспроизводят самих себя. Академически построения Хантингтона, и в частности его тезис о конфликтных рубежах (faultlines), многим обязаны старой «теории границ»[30]30
  Фредерик Джэксон Тёрнер (1861–1932), американский историк, библиотекарь. В 1893 году опубликовал статью «Значение границы в американской истории», где изложил основные постулаты своей теории, ставшей популярной в конце XIX века.


[Закрыть] Фредерика Тёрнера, который видел уникальность американской идентичности в том, что она образовалась на границе между цивилизованными поселениями и варварами. Согласно Тёрнеру, именно такие поселения сформировали особый тип гражданина, умеющего приручать и окультуривать дикарей. Тёрнер же подчеркивал, что суть американской политики в постоянной экспансии. В чем литовский искусствовед Витаутас Ландсбергис, ссылаясь на мифологические клятвы Сталина, видит эксклюзив политической философии России. Однако даже не Тёрнер, а кальвинистский проповедник XVIII века из Нортгемптона Джонатан Эдвардс (1703–1758), обладатель «голубой крови» Новой Англии, доводивший своих слушателей до обмороков, оказывается самой затребованной фигурой в американской саморефлексии, не столь важно, цитируют его впрямую или нет.

Всю жизнь Эдвардс защищал одну мысль, которую сформулировал в молодости (видимо, не без влияния своего отца, тоже проповедника и пастора): человеческое как таковое враждебно Богу, и чтобы спастись, человек должен преодолеть в себе эту враждебность. Человек, если он только не истинный пуританин, живет в аду, точнее – сам человек и есть ад. Выбраться из него можно только через полное самозабвение и страх перед божественным гневом. Казалось бы, банальная идея, тысячи раз повторенная в той или иной форме. Да, но есть одно обстоятельство, которое многое меняет: Эдвардс не остановился на ее экзистенциальном и теологическом аспекте, он пошел дальше своего отца, фабриковавшего хороших пуритан, он превратил ее в универсальный моральный принцип, а его различные последователи взяли эту идею в качестве основы государственной идеологии.

Американская революция победила, потому что она была революцией Бога против человека, благодаря ей общее включило в себя частное, что описывается парадоксом Роберта Палмера: американская революция была движением за сохранение того, что уже существовало, при этом она не исходила из принципа сохранить существующее. Речь идет именно о моральном обобществлении накопленных ресурсов. В 1776 году Джон Адамс скажет, что Конституция может быть основана только на добродетели, а Джефферсон, как и Ньютон, не считавший Христа Богом, признавал его заслуги как пуританина. Словом, если когда-то Бог избрал свой народ, то теперь он выбрал свою страну – Америку, где и наступит царство добродетели и где закончится мировая история, вернее – она сомкнется со своим началом, к которому я и возвращаюсь.

Объективка Хантингтона в целом такова: цивилизации – это большие конгломераты стран, обладающие какими-либо общими признаками (культура, религия и т. п.). В отличие от стран, они существуют долгое время, как правило более тысячелетия; после возникновения самых ранних цивилизаций (Древний Египет, Шумер, Вавилония, Древний Китай, Индия), в течение почти трех тысячелетий между ними не было никаких контактов или эти контакты были очень редкими и ограниченными. Цивилизация – это культурная общность наивысшего ранга, наиболее широкий уровень культурной идентичности людей. Далее он говорит примерно следующее: в грядущем мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и экономика, а культура. Нация-государство останется главным действующим лицом в международных делах, но наиболее значимые конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям. И т. п. То есть, согласно этой модели, которую он иллюстрирует различными примерами, Китай и Запад должны вести между собой «культурную войну», по крайне мере после окончания Холодной войны, когда, как считает эксперт, идеологические конфликты потеряли всякий смысл. Но это просто неверно фактически. Очень легко показать, что начиная с XX века, а тем более в последние десятилетия, западное культурное присутствие в Китае огромно, китайского присутствия на Западе не меньше (разумеется, речь не идет о ширпотребе made in China). Не отказываясь от себя, Китай во многом изучает свое прошлое и настоящее как раз с помощью своих западных «врагов».

Теперь давайте разберемся по порядку. Шумеры и Древний Египет находились недалеко друг от друга, но столкновений между ними не было. Между самими шумерскими городами, как и между городами периода греческой классики, существовала конкуренция за политическое влияние, но цивилизационными конфликтами это назвать никак нельзя уже по той причине, что политическая конкуренция была одним из способов развития месопотамской цивилизации. Месопотамия и Индия находились дальше одна от другой, и между ними существовал культурный и экономический обмен. В санскрите есть древнесемитская лексика, возможно, и шумерская. О подобных контактах между, скажем, Шумером и луншаньской культурой (龍山文化,ок XXVII–XXI в до н. э.) или древнекитайским царством Шу (蜀, ок XI–IV в до н. э.), находившимся на территории Сычуани, и Вавилоном мне ничего не известно, но полностью исключать такую возможность тоже нельзя.

Хараппская цивилизация, которую мы знаем в основном по двум городам – Хараппа и Мохенджо-Даро, находившимся друг от друга примерно, как Москва и Петербург, – открытая в начале 1920-х гг. прошлого века, также ни с кем никаких смертельных войн не вела. Эти два города – первые известные на планете мегаполисы с удивительным техническим уровнем и, понятно, со всеми прелестями и неприятностями. Палеонтологические данные говорят, что хараппанцы страдали заболеванием апофизарных суставов (артритом), остеофитом позвонков, что как правило связано с физическими стрессами и чаще всего с ношением тяжестей на голове. Хараппа в целом изучена слабее, чем Месопотамия, но уже сегодняшние знания позволяют предположить, что хараппское общество было стратифицировано, там был свой рабочий класс, занятый тяжелым физическим трудом. Фортификационные стены, как и известная цитадель на кирпичной платформе в Мохенджо-Даро в центре города, занимавшего примерно 2.5 км² с населением примерно сорок-пятьдесят тысяч человек, косвенно это подтверждают. Хараппанцы писали справа налево, как семиты, но их язык судя по всему был одним из прото дравидийских диалектов. Несколько лет назад группа индийских программистов предприняла очень интересную попытку дешифровать надписи на хараппских печатях при помощи модели Маркова – логико-вероятностная модель, задача которой разгадать неизвестные параметры процесса на основе известных, наблюдаемых фактов. Эта попытка не стала триумфом, но какие-то вещи им удалось прояснить, например, общие синтаксические структуры текста.

Эпоха расцвета культуры в долине Инда, а это XXV–XIX в. до н. э., – наиболее интенсивный период обмена с месопотамскими партнерами, которые ценили индийские изделия из меди, да и многое другое. В шумеро-аккадских бухгалтерских книгах находят записи сделок с индскими городами, например, с Мелуххой (meluhha), чья этимология – предмет непрекращающихся лингвистических споров[31]31
  Существует, как минимум, две основные этимологические гипотезы: согласно первой, название происходит от протодравидийского mēl-u-kku «западный», давшее в санскрите слово mleccha «чужой, пришелец» (по предположению финских лингвистов Аско и Симо Парпола), соответствующее тамильскому mēṟkku «западная сторона»; другая гипотеза отождествляет шумерское meluḫḫa с дравидийским mēl-akam «высокая страна». (прим. А.Н.)


[Закрыть]. К слову сказать, одну, многими любимую вещь мы унаследовали именно от хараппанцев – баню. В обеих столицах была публичная баня размером с современный олимпийский бассейн. Она служила не столько гигиеническим, сколько ритуальным целям. Не исключено, что страсть к ритуальной чистоте ведийские арии переняли именно у жителей индской долины.