Текст книги "Гурджиев и Успенский"

2. Успенский с Гурджиевым

Человек, который принес учение

Что может быть серьезным для человека, который сидит в тюрьме и приговорен к смерти? Только одно: спастись, убежать, все остальное несерьезно.

Г. И. Гурджиев

Георгий Иванович Гурджиев, кавказский человек, полугрек-полуармянин, странствовавший много лет по Востоку, появился в центре России между 1911 и 1913 годами. К этому времени ему было около сорока лет. За спиной у него была сложная жизнь, разобраться в которой пытались многие биографы. Сам он сделал все возможное, чтобы замести все следы, подтасовать карты и перемешать факты с легендами и аллегориями, а иногда просто с абсурдом и анекдотами. В результате он предстал перед современниками и любознательными потомками в виде некоего мифического существа – кентавра или химеры, – у которого одна только внешняя сторона подается обозрению, но его главная составляющая остается за скобками. То, что Гурджиев обладал необычными знаниями и качествами, не вызывает сомнения у всех, знакомых с его биографией. Речь идет об объеме его личности и знаний, значительно превышающих обычные даже по меркам ярких и талантливых российских, французских и английских интеллектуалов начала ХХ века. Для известного русского писателя, путешественника и исследователя “чудесного” Петра Демьяновича Успенского, встретившегося с Гурджиевым в 1914 году, он был источником высшего знания и представителем того высшего человечества, поиск которого составил цель и смысл всей его жизни. Для других он был соблазнителем женщин, поработителем мужчин, лжепророком и самим дьяволом. Гурджиев сам немало поработал, чтобы создать свой двоящийся образ, служивший одновременно раздражителем и соблазном для обывателя. Однако что мы действительно знаем о нем?

Он родился в 1870-х годах в городе Александрополе на границе России и Турции от отца-грека и матери-армянки. Из трех дат рождения – 1872, 1874 и 1877, – по мнению исследователей этого вопроса, средняя наиболее вероятна. Детство его прошло в городе Карсе. Отец, в прошлом владелец многочисленных стад домашних животных, но разорившийся по причине неожиданной эпидемии скота, плотничал и зарабатывал мало. Семья бедствовала, у Георгия и его брата Дмитрия в юности была на двоих одна пара обуви. Кроме них в семье были две дочери, сестры Гурджиева. Гурджиев-старший был неудачным ремесленником, слишком независимым и занятым высокими материями, чтобы преуспеть на ремонте предметов домашнего обихода. Он был ашоком, собирателем и исполнителем древнего эпоса и вообще мудрым человеком, покорно и с достоинством несущим свою судьбу и свои неудачи. О нем мальчик Георгий позже напишет: “Я могу теперь с определенностью заявить, что, несмотря на отчаянную борьбу с несчастьями, которые сыпались на него как из рога изобилия, во всех трудных обстоятельствах своей жизни он, как и прежде, сохранил в себе душу истинного поэта”[405]405
  Gurdjieff G.I. Meeting with Remarkable Man. E.P. Dutton, N.Y., 1974. Р. 42.


[Закрыть]. Он дружил с настоятелем Карского военного собора священником Боршем, который взял на себя заботу об образовании и воспитании мальчика Георгия, певшего в кафедральном хоре.

Сначала Георгий учился в греческой школе, потом в русской городской школе, но позже по совету священника Борша он продолжил свое образование дома. Дома ожидали, что мальчик станет священником и одновременно доктором, но сам он проявлял больше интереса к механике. Телеграф и железная дорога, пришедшие в Карс в 1970-е годы, произвели на него сильное впечатление. Очевидно, что впечатления детства – песни, которые пел отец, многонациональный и многорелигиозный колорит окружавшей его жизни, железнодорожные мастерские, где он какое-то время работал, – определили многое в его дальнейшей судьбе. Главным было то, что в какой-то момент его жизни в нем возникло стремление, которое он сам определял как одухотворяющий фактор, которое выделило его из окружающего мира и направило в сторону развития в нем высших интересов и способностей. Этот момент часто бывает незаметным для окружения – до тех пор, пока серый утенок не попадает в обстановку, открывающую в нем прекрасного лебедя. Такая обстановка будет создана им самим много позднее, а пока мальчик проявляет чудеса изобретательности, чтобы заработать небольшие деньги, продавая на городском базаре подстриженных и покрашенных им воробьев как “американских канареек” и унося ноги, когда под первыми струями южного дождя с воробьев начинала стекать краска. Позже этому “лжепророку”, “поработителю мужчин” и “соблазнителю женщин” не раз приходилось и буквально, и в переносном смысле продавать крашеных воробьев, оставаясь при этом истинным мудрецом и учителем для избранных.

Между тем мальчик рос, учился, пел в кафедральном хоре, вслушивался в сказания и легенды, которые в изобилии знал его отец, работал в столярной мастерской отца и на железной дороге и наблюдал за интереснейшими проявлениями детей и взрослых, христиан и мусульман, русских и греков, калмыков и курдов, армян и езидов. Мир лежал перед ним как большая загадка, и загадка эта требовала разрешения, а конкретные обстоятельства не позволяли ему уходить в пустые умозрения и мечтания, требовали ясности намерений и ранней зрелости души. И душа отвечала на это требование «серьезным отношением к серьезным вещам» и пренебрежением – к вещам второстепенным.

Один из самых важных вопросов, возникающих в связи с Гурджиевым, и особенно в сравнении его с Успенским, является вопрос о его значительной душевной зрелости. В раннем Успенском мы видели стремительное и мощное интеллектуальное развитие и сравнительно медленный и мучительный душевный рост. Гурджиев же, будучи всего лишь на несколько лет старше Успенского, предстал в 1915 году перед ним и другими своими московскими и петербургскими последователями как зрелый и ответственный человек. Сам Гурджиев прекрасно осознавал это различие между собой и окружающими его людьми и объяснял его работой в себе особого одухотворяющего фактора. Фактор этот, по мнению Гурджиева, был сформирован в нем его отцом и его первым наставником еще в раннем детстве. Через много лет ученик Успенского и Гурджиева Джон Годелфин Беннетт, рассуждая об особом измерении времени, которое связано с “глубиной и качеством существования” и которое он определил как “способность быть”, напишет: “Качество зрелости практически невозможно выразить в словах. Мы узнаем его в греческой трагедии и в произведениях великих поэтов. Шекспир вкладывает слова о нем в уста Эдгара из “Короля Лира”: “Люди должны претерпеть движение сюда и обратно. Все, что они приобретают, – это зрелость[406]406
  Беннетт Джон Годолфин, Свидетель, или история поиска, 1999. С. 193.


[Закрыть]”.

В своей книге “Встречи с замечательными людьми” Гурджиев говорит об особой роли, которую занимал в его воспитании священник Борш, называя этого человека основателем и творцом своей индивидуальности и “в каком-то смысле третьим аспектом своего внутреннего Бога”[407]407
  Gurdjieff G.I. Meeting with Remarcable Men, New York, 1974. Р. 34.


[Закрыть], то есть аспектом Духа Святого. Он вспоминает об одном ночном разговоре между своим отцом и священником Боршем, предметом которого была двадцать первая песня “Сказания о Гильгамеше”, в которой Ут-Напиштим, человек, получивший от богов бессмертие, рассказывает Гильгамешу историю потопа, разрушившего страну Шуруппак. Расхождение во взглядах между отцом и священником Боршем состояло, по-видимому, в том, что отец Гурджиева находил, что и стихи, пришедшие к нам от древних шумеров, и библейская история всемирного потопа имеют единый источник, а священник Борш, очевидно, отстаивал исключительное значение библейского предания. По словам Гурджиева, сильное впечатление, полученное им в детстве в результате этого спора, оказало благотворное влияние на формирование его индивидуальности и со временем стало для него вышеупомянутым одухотворяющим фактором.

Как это часто случается, сила воздействия на Георгия дискуссии между Гурджиевым-старшим и священником Боршем об источниках нашего знания о всемирном потопе может показаться сегодня непропорциональной содержанию этой дискуссии, однако не исключено, что это была первая встреча мальчика с областью исторических и философских абстракций и что присутствие при таком разговоре могло оказать глубочайшее влияние на формирование индивидуальности и душевного склада ребенка. Не меньшее воздействие на мальчика оказали и другие детские впечатления, в частности, впечатления от кастусилии, которую часто практиковали его отец и священник Борш. Практика кастусилии, напоминающая диалоги между дзенскими учителями и их учениками, состояла в обмене вопросами и ответами между партнерами, при котором вскрывались некоторые глубинные слои понимания реальности и образовывались неслучайные спонтанные связи. Так, неожиданно входя в мастерскую, священник Борш мог спросить Гурджиева-старшего: “Где сейчас Бог?” и получить от него мгновенный ответ: “Бог сейчас в Сари-Камыше”. Все в Карсе знали, что Сари-Камыш – это сосновая роща в горах на тогдашней границе России и Турции. Далее священник Борш спрашивал: “А что Он там делает?” и получал ответ: “Он строит лестницу-стремянку и прикрепляет наверху ее радость, чтобы отдельные люди и целые народы могли подниматься и спускаться ”. Вопросы и ответы произносились так спокойно и таким деловым тоном, что, окажись при этом посторонние люди, они могли бы принять собеседников за больных, сбежавших из сумасшедшего дома. Только значительно позже, вплотную столкнувшись с подобными духовными практиками, Гурджиев смог оценить огромное влияние этих детских впечатлений на его душевное развитие.

Не менее важными для формирования его сущности были четыре принципа, вложенные в него отцом: любовь к родителям, целомудрие, независимость от внешних влияний и любовь к работе ради самой работы, а не ради платы. Гурджиев видел в своем отце, как и в священнике Борше, один из трех “аспектов своего внутреннего Бога”. В описании Гурджиева его отец воплощал в себе все самые важные для человека и отца качества: спокойное доброжелательство, надежность, радость и покорность судьбе – умение, несмотря на все трудности, сохранять в себе душевную ясность и отзывчивость в отношении высших импульсов и впечатлений.

Эти и множество других влияний детства в ранней юности привели к тому, что в индивидуальности Гурджиева возник одухотворяющий фактор, названный позже им манией, а точнее “тем, что современные психологи могли бы назвать неодолимой манией”. “Эта мания, – вспоминает Гурджиев, – начала входить в мое существо во время моей юности, когда я был на пороге вступления в ответственный возраст, и состояла в том, что я бы сейчас назвал “непреодолимым стремлением” ясно понять точный смысл вообще процесса жизни на земле всех внешних форм одушевленных существ и особенно смысл человеческой жизни в свете этой интерпретации[408]408
  Гурджиев Г. Вестник грядущего добра. Петербург, 1993. С. 88.


[Закрыть]”. Такого рода стремление понять смысл жизни вполне обычно для молодых людей из определенной среды, однако в большинстве случаев с возрастом оно затихает и у большинства молодых людей удовлетворяется готовыми ответами из лежащих на поверхности источников: от позитивистской науки до догматической религии. Некоторые молодые люди, не удовлетворенные предложенными им решениями загадок жизни и смерти, находят себе учителей, подобных тому, каким позже стал сам Гурджиев, и также на этом успокаиваются. И лишь у очень немногих людей это стремление превращается в непреодолимую страсть, которая гонит их по земле и заставляет забывать об обычных и ожиданных жизненных приманках. Таким был, в частности, путь Е. П. Блаватской и П. Д. Успенского, которые по-своему ответили на мучительные вопросы их юности. Особым был и путь Гурджиева, безусловно отразивший и обстоятельства его детства и отрочества, и его индивидуальный характер, и мощный одухотворяющий фактор, возникший в нем в ранней юности под влиянием двух его наставников. Мы лишь должны заметить, что этот путь привел его к кристаллизации в нем духовного существа, значительно более зрелого, чем у его будущих учеников и последователей. Где-то на своем пути он их обогнал, и наша задача, очевидно, могла бы состоять в том, чтобы понять это “где-то” и “как-то”. Однако посильная ли это задача в масштабе нашего обзора? Ответить на этот вопрос не так просто.

В то время как автобиографичность первых двух глав “Встреч с замечательными людьми” почти не вызывает сомнений, дальнейшие главы этой книги, скорее, выполняют аллегорическую функцию и выводят галерею типов и ситуаций, призванных олицетворять те или иные аспекты самого героя. Так, Саркис Погосян, участвовавший вместе с Гурджиевым в поисках таинственного Сармунгского братства, олицетворял аспект духовной дружбы, Богачевский – аспект объективной морали, Елов – аспект истинного интеллектуализма, а князь Любоведский – аспект духовного руководства. Чтение гурджиевских “Встреч с замечательными людьми” создает впечатление, что сам Гурджиев сделал все, чтобы скрыть факты своей жизни за матовым стеклом анекдотов, притч и аллегорий. Такого же рода псевдобиографический материал, скорее конструирующий, чем фотографирующий истинные факты его жизни, содержат в себе и другие книги Гурджиева, а также работы Успенского, Беннетта, Оража и других учеников Гурджиева.

Мало света на загадку ранних этапов гурджиевской жизни проливает и туманный рассказ Успенского о фотографии юного Гурджиева, которую он обнаружил в 1917 году, когда гостил в доме его родителей в Александрополе. Он увидел на ней молодого человека в черном сюртуке с зачесанными назад черными вьющимися волосами. “Портрет Гурджиева позволил мне с несомненной точностью установить, чем он занимался в то время, когда была сделана фотография, хотя сам Гурджиев никогда об этом не рассказывал. Открытие принесло мне много интересных мыслей; но поскольку оно принадлежало лично мне, я сохраню его для себя”[409]409
  Успенский П. Д. В поисках чудесного. М. 1999. С. 456.


[Закрыть], – вспоминает Успенский. Позже в Лондоне он добавил еще одну деталь к описанию этой фотографии: Гурджиев был изображен на ней в высоком головном уборе. Такие головные уборы могли носить христианские монахи, семинаристы или дервиши ордена Мевлеви.

Был или не был Гурджиев студентом-семинаристом, монастырским послушником или дервишем ордена Мевлеви, он все же не избежал увлечений, характерных для молодых людей его времени, таких, как православная мистика, оккультизм, теософия и даже спиритизм. Интересовали его также айсоры, езиды, молокане и многие другие экзотические национальные и религиозные группы, обитавшие на Кавказе. Острый интерес Гурджиева и его друга Саркиса Погосяна к таинственному Сармунгскому братству, по свидетельству самого Гурджиева, подтолкнул двух друзей к поиску следов этого древнего духовного сообщества в Закавказье, на Ближнем Востоке и в Египте.

Его юношеский интерес к мистическому православию, запечатленный в его рассказах о священнике Борше, отце Евлампии и поездке в духовный центр армянской церкви Ечмиадзин, естественно объясняется влиянием русской и армянской церквей на культурную среду его жизни. Известна также и позднейшая неприязнь Гурджиева к профессиональным священникам, которые, по его мнению, незаконно завладели этим высоким званием. Можно, наверное, предположить, что Гурджиев был знаком с различными христианскими церквами Закавказья и все же, не удовлетворенный тем, что он о них знал и чему, по его мнению, мог бы в них научиться, он продолжил свой духовный поиск за пределами этой сферы. Так, после посещения Ечмиадзина он жалуется на “чувство глубокого внутреннего разочарования”, ибо “ему не удалось там найти то, что он искал”[410]410
  Gurdjieff G.I. Meeting with Remarkable Men. E.P. Dutton, N.Y., 1974. Р. 85.


[Закрыть]. Впоследствии Гурджиев назовет свое учение “эзотерическим христианством”, тем самым отделив его от социального христианства, отношение к которому у Гурджиева было вполне типичным для большинства интеллигентов того времени.

Не нашел он ответов на тревожившие его вопросы и в теософской литературе, с которой он был, несомненно, хорошо знаком, и в оккультной литературе, широко распространенной в культурной среде Закавказья. Гурджиев отделил то ценное, что он почерпнул из теософских и вообще оккультных источников, так же, как он это сделал с христианством, обозначив важные для него идеи громоздким словом “легоминизм”, – от различных модных форм оккультизма, представленных, по его ироническому замечанию, мошенническими бандами “великих посвященных”, прошедших через “огонь и воду, и медные трубы, и даже через казино Монте Карло”.

Разочарование в теософии и оккультизме не означает, что влиянием, полученным из этих источников, можно пренебречь. Напротив, теософская концепция древнего посветительного знания, потерянного человечеством, которое надлежит найти и использовать на его же благо, стала ведущим стимулом всей его дальнейшей жизни и определила ее направление на ближайшие десятилетия. Если верить его рассказам о побудительных причинах путешествия, предпринятого им в юности вместе с его другом Саркисом Погосяном, в страну древних ассирийцев и теперешних айсоров в поисках знания, возможно, сохраненного этим народом, и о путешествии по Египту с картой Египта, каким он был до того, как его засыпали пески, – понятными становятся мотивы, которые толкнули его за пределы Закавказья, и в первую очередь на Восток. Главным мотивом этих путешествий, несомненно, была непреодолимая мания или страсть найти истину в форме древнего знания, возможно, сохранившегося и дошедшего до нашего времени подобно тому, как сохранилась и дошла до его отца-ашока забытая версия двадцать первой песни Сказания о Гильгамеше, та самая, которая вызвала памятный для него спор между его отцом и священником Боршем.

В своей книге “Встречи с замечательными людьми” Гурджиев проводит четкую грань между подготовительным и ответственном возрастами человека. В подготовительном возрасте человек не отвечает за свои поступки, а за формирование его характера ответственны взрослые, на попечении которых он находится. В этот период, длящийся у молодых людей до 20–23 лет, а у девушек – до 15–19 лет, складывается, по утверждению Гурджиева, индивидуальность человека, и главная ответственность молодого человека и девушки в этом возрасте состоит в соблюдении четырех упомянутых требований: любви к родителям, целомудрия (борьбы с похотью), доброжелательности к окружающим и любви к труду ради самого труда, а не ради внешних выгод.

Если предположить, что Гурджиев родился в 1874 году (а такая дата по целому ряду соображений представляется наиболее вероятной), то ответственный возраст для него наступил между 1894–1897 годами. К этой дате Гурджиев уже давно покинул родительский дом и был самостоятельным человеком, взявшим на себя полную ответственность за свою жизнь. Рассказывая о своем первом самостоятельном путешествии в духовную Мекку всех армян Ечмиацзин, Гурджиев не дает конкретных дат, однако эта поездка, очевидно, осуществленная в возрасте 16 лет, т. е. в 1890 году, завершает собой целый ряд эпизодов, связанных с его юношеским интересом к необычным формам религиозной жизни и чудесам. Поездка в Ечмиацзин и беседы с монахами и с местным церковным иерархом заканчиваются разочарованием, ибо Гурджиев-юноша не находит там ответов на вопросы о сверхъестественных явлениях, таких как спиритизм, исцеления больных, случаи магии и т. п., занимавших его в то время.

С этой поездки, по-видимому, начинается самостоятельная жизнь Георгия Гурджиева, связанная с его службой в компании по проектированию железной дороги между Тифлисом и Карсом. Естественно, ему приходится часто бывать и жить в Тифлисе, культурном центре тогдашнего Закавказья, и общаться с его культурной прослойкой. Очевидно, к этому или несколько более раннему периоду относятся описанные Гурджиевым опыты археологических раскопок в районе древней столицы Армении г. Ани, а также находка и расшифровка древней рукописи – беллетристичность двух этих сюжетов вызывает сомнения в их правдоподобности, – рассказывающей о таинственном Сармунгском братстве, захватившей его воображение и толкнувшей его и его друга Саркиса Погосяна на поиски живых следов этого братства среди потомков древних ассирийцев, айсоров, живущих в долине Изрумин. Гурджиев рассказывает и о переходе через границу Российской империи, о путешествии через Турцию к морю, о древней карте Египта-до-песков, найденной Гурджиевым у армянского священника и срисованной им в тайне от доверчивого хозяина, о драке матросов в портовой таверне, в которой он и его друг Саркис Погосян принимают участие и которая становится прологом к путешествию по воде и по суше сначала в Александрию, а затем в Бомбей. Трудно отделить в этих рассказах факты от вымысла, однако они воссоздают картину романтических представлений двух юных искателей истины конца XIX столетия, одним из которых был наш герой.

Итак, в 1890 году (или около того) открывается самая туманная глава в биографии Гурджиева, рассеянный свет на которую проливают только его собственные рассказы, а также его оговорки и проговорки, свидетелями которых станут впоследствии его ученики.

История трех пулевых ранений Гурджиева, описанная им в его последней книге “Жизнь реальна только когда ‘я есть’”, интересна тем, что дает некоторые хронологические ориентиры в туманном двадцатилетии его странствий по миру.

Первое из этих ранений, сообщает Гурджиев, имело место в 1896 году на острове Крит за год до начала греко-турецкой войны. Оттуда в бессознательном состоянии он был вывезен незнакомыми ему греками в Иерусалим, а из Иерусалима после поправки он отправился пешком в Россию. Во время этого путешествия, длившегося около четырех месяцев, он переболел целым набором болезней, из которых Гурджиев упоминает “курдистанскую цингу” и “армянскую дизентерию”. Пробыв какое-то время у родителей в Закавказье и движимый своей неумолимой манией, он отправился в дальнейшие путешествия, во время которых ухитрился переболеть новым набором болезней, из которых он называет “ашхабадскую бединку”, “бухарскую малярию” и “тибетскую водянку”.

Второй раз Гурджиев был ранен пулей в горах Тибета за год до англо-тибетской войны, т. е. в 1902 году. В этот раз, сообщает Гурджиев, рядом с ним оказалось пять хороших врачей, поставивших его на ноги после трех или четырех месяцев, проведенных им в бессознательном состоянии.

В третий раз он был ранен шальной пулей в 1904 году в Закавказье недалеко от Чиатурского тоннеля в перестрелке между повстанцами-гурийцами и солдатами. Это ранение Гурджиев называет почти что фатальным и сообщает, что очень долго приходил после него в себя в горной пещере и был впоследствии с большими трудами транспортирован за Каспий в город Ашхабад. Оттуда, испытав множество злоключений, он направился в Центральную Азию в город Янгихисар в бывшем китайском Туркестане, а затем оказался на юго-западной окраине пустыни Гоби, “единственном в своем роде кусочке твердой поверхности нашей Земли, воздух которого, то есть наша вторая пища, берет свое начало и трансформируется между силами рая и ада… потому что на одной стороне – почва, которая почти буквально источает из себя, как из рога изобилия, всевозможные виды земной флоры и фауны и фоскалии, и сразу же рядом с этой изобильной почвой – пространство во много тысяч квадратных километров, представляющее в буквальном смысле ад, где не только ничего не растет, но все, что выросло в другом месте, случайно попадая в него, полностью разрушается за очень короткое время, не оставляя никакого следа”[411]411
  Гурджиев Г. И. Жизнь реальна только когда ‘я есть’. М., 2000. С. 28.


[Закрыть].

Три даты – 1896, 1902 и 1904 гг. – и три точки на поверхности земли – о. Крит, Тибет и Закавказье – не дают нам даже условных оснований для составления маршрутов путешествий Гурджиева. Однако Гурджиев дал своим современникам еще кое-какие подсказки, касающиеся этого вопроса.

Так, в 1915 году Гурджиев говорил в Москве с Успенским о “тибетских монастырях, Читрале, горе Афоне, суфийских школах в Персии, в Бухаре, восточном Туркестане, а также о дервишах разных орденов, но обо всем этом говорилось очень неопределенно.[412]412
  Успенский П. Д. В поисках чудесного, М. 1999. С. 50.


[Закрыть]” В разговорах с другими учениками, задававшими ему вопрос о местах, где он почерпнул свое учение, Гурджиев чаще всего упоминал Тибет, восточную Персию и Внешнюю Монголию. Его учение несомненно содержит в себе элементы тибетского буддизма, но также и элементы суфизма, йоги и других не известных никому традиций. Несколько более подробно Гурджиев говорил о местах, где он научился искусству сакральных танцев. Среди них он называл Мазар-и – Шариф в северном Афганистане и Янги Хиссар к югу от Кашгара в Центральной Азии. Называл он также и китайский Туркестан и Кафиристан, а также и вовсе таинственные места, такие как “монастырь Кизил-Джан”, “оазис Керил” в китайском Туркестане, “монастырь Суксари” возле “Учан-Су” в “Кашгарии”, “храм Сари” в Тибете и “святилище Гуданкаре” в “графстве Лотко” в Читрале. К этому списку нужно прибавить Турцию, Крит, Иерусалим, Эфиопию, Мекку, Медину, Мерв, Самарканд, Индию, Китай, Сибирь и пустыню Гоби.

Гурджиев говорил Успенскому, что его путешествие на Восток было предпринято вместе с группой друзей, которые назвали себя “искателями истины”. Среди искателей истины были люди, специализировавшиеся в различных областях знания, и они исследовали разные аспекты традиции. “Позже, – пишет Гурджиев, – когда мы собрались, мы сложили вместе все, что мы нашли”.

Эти сведения были дополнены в 1921 году, который, по всей видимости получил дополнительную информацию от самого Успенского и опубликовал ее в газете “New Statesman”. Согласно этой публикации, экспедиция Гурджиева и его друзей началась примерно в 1891 году (Сесил Шарп пишет: “примерно 30 лет назад”) и длилась пять лет, после чего группа “искателей” разделилась и каждый член этой компании начал искать истину самостоятельно, черпая ее в различных эзотерических центрах или “школах”. Через несколько лет группа сошлась и организовала вторую экспедицию. Предполагалось, что некоторые из участников обеих экспедиций в 1920-е годы все еще находились в Центральной Азии и, возможно, не собирались возвращаться на Запад. Другие, включая Гурджиева, посвятив более двадцати лет исследованиям различных восточных традиций, вернулись в Европу и начали работать с привезенным с собой материалом, не теряя при этом связи с теми, кто остался на Востоке.

К этому фантастическому списку стран и городов, в которых побывал Гурджиев, необходимо прибавить не менее фантастический список языков, которыми он, по-видимому, владел. Предполагается, что помимо греческого, армянского, русского и турецкого, которые он мог знать с ранней юности, он знал таджикский, арабский и итальянский. Кроме того, он, хотя и с трудом, мог изъясняться по-английски и по-французски. Джеймс Вебб, автор вышедшей в 1980 году книги The Harmonious Circle, склонен считать, что заявка Гурджиева на знание восемнадцати языков, хотя и явно преувеличена, скорее “ближе к правде, чем ко лжи”[413]413
  Webb James. The Harmonious Circle, G. P. Putnam’s Sons, New York, 1980.


[Закрыть].

Нельзя не отметить разительное сходство мотивов и маршрутов путешествий Успенского и Гурджиева, “поисков чудесного” одного и поисков утраченного знания другого, в каком-то смысле воспроизводивших идею и цель путешествия их предшественницы Е. П. Блаватской. Но нельзя также не заметить и различия в стиле и результатах этих поисков, имевших значительное внешнее сходство, однако разные исходные внутренние основания. Блаватская была первой, ее “годы странствий” приходятся на конец 1840-х и начало 1850-х гг., т. е. на период, по крайней мере на сорок лет более ранний, чем время путешествий Гурджиева, и именно она создала в “новое время” прецедент духовного странствия и паломничества на Восток, который был повторен не только Гурджиевым и Успенским, но и многими другими ее и их подражателями. По ее заверениям, она была принята в обучение гималайскими “махатмами” и была послана ими на Запад с тем, чтобы принести западным людям “Тайную Доктрину” – знание посвященных, о котором они забыли, доверившись позитивистской науке и профанной религии. Гурджиев провел двадцать лет в таинственных монастырях Центральной Азии, обучаясь в них древней мудрости посвященных, а потом соединил свои знания со знаниями своих друзей и привез на Запад совершенно новые космологические и психологические идеи и методы духовного развития, которые он предлагал своим последователям, готовым смириться с его резкими манерами и высокой требовательностью. Что касается Успенского, то он, по его признаниям, ничего (или почти ничего) не нашел на Востоке, а принял основные идеи двух первых путешественников и внес значительный вклад в оформление и развитие этих идей, а также в последний период своей жизни разработал собственный метод трансляции этого учения своим многочисленным ученикам. Обладая более систематическим умом, чем названные его предшественники, он пользовался более адекватным и доступным языком, что способствовало распространению идей, общих для всех троих, но главным образом, учения Гурджиева, ставшего и его собственным.