Текст книги "Большая игра с Советами. От Ленина до Горбачева"

В Риге я впервые познакомился с порядками в старой царской империи. Когда в таможне возникли какие-то затруднения с моим багажом, Мишель, знакомый с порядками в мире, прошептал: «Дай ему сколько-нибудь». Я протянул таможеннику доллар. Окинув меня суровым взглядом, он отвернулся. На какой-то момент меня охватило беспокойство: не забывайте, что эта была моя первая поездка в Европу и я наивно считал, что давать взятки официальным лицам – преступление.

«Мало», – прошептал Мишель. Я протянул десятидолларовую бумажку. На осмотр моего багажа ушло две минуты. С улыбками и поклонами таможенники собственноручно вынесли его из здания таможни и погрузили в ожидавшее такси к явному неудовольствию флегматичных латышей, поскольку вся эта процедура задержала досмотр их багажа. Позже я узнал, что совершил две ошибки – с американцев полагалось брать по пять долларов.

Как только разнесся слух, что я еду в Россию, вдруг оказалось, что каждый официант проявляет самое лестное рвение мне услужить. Меня усадили за лучший стол и торжественно обслуживали, мгновенно исполняя каждое желание. Сначала это меня удивило, но в следующий же вечер секрет раскрылся.

Представительный метрдотель с короткой седой эспаньолкой, подойдя ко мне, конфиденциально прошептал: «Вы едите в Россию?»

«Да, а что?»

«Но ведь это верная смерть!» – драматически прошипел он после минутного колебания.

Не дав мне ответить, он стал подробно и сбивчиво рассказывать о своем бегстве из страны «красного террора». Создавалось впечатление, что его преследовали волки в образе человеческом, а может быть, это были настоящие волки, я так и не понял. Как бы то ни было, он пережил ужасные испытания и спасся только чудом. Поддерживая свои доводы словами и жестами, метрдотель убеждал меня пока не поздно вернуться назад. «Вы молоды и перед вами – прекрасная жизнь. Зачем играть со смертью? – добавил он таким же, как и в начале, трагическим тоном. – Потому что там – смерть».

* * *

В эту ночь я плохо спал. Я редко помню свои сны, но я запомнил, что мне снилась тогда бездорожная степь и преследующая меня стая волков, все с одутловатыми жирными мордами и коротенькими эспаньолками метрдотеля. Этот кошмар длился всю ночь и исчез только с восходом, когда я, потрясенный и обессиленный, отправился за продуктами для поездки в Москву.

Никто не мог сказать, сколько времени она продлится. Кто-то рассказывал, что выехал из Риги, кажется, поздно ночью и через пару дней добрался до русской пограничной станции Себеш. Говорили, если повезет, через несколько дней можно добраться до Москвы. «А если не повезет?» – подумал я. Однако не стоило допускать подобные мысли.

Я накупил столько сыра, масла, повидла, сардин, хлеба и галет, что ими можно было заполнить целый ящик. Затем, взгромоздив весь багаж на три извозчика, я отправился на вокзал.

Время близилось к полуночи, вокзал был темным и мрачным, а поезд – еще темнее и мрачнее. Однако совсем мрачно выглядела горсточка пассажиров, на собственный страх и риск отправлявшихся в неизведанную Советскую Россию. Борис Мишель, раньше жалевший, что не может со мной ехать, а теперь, казалось, весьма довольный этим обстоятельством, вдруг воскликнул: «Боже мой, я забыл свечи».

«Свечи? – повторил я глупо. – Зачем мне свечи?..» Но он уже бежал вдоль перрона, как будто его преследовали все волки России, оставив меня одного с огромной грудой багажа и флегматичным латышом-носильщиком, ни слова не понимавшим ни на одном из известных мне языков.

По расписанию поезд отправлялся в двадцать три часа сорок пять минут. С каждой минутой волнение мое росло, но на платформе не замечалось никакого движения. Поезд оставался темным, а маленькие группки робко жавшихся друг к другу людей, казалось, и не собирались начинать посадку. В момент отправления поезда пробил колокол, но опять ничего не произошло, и никто не сдвинулся с места. Я чувствовал себя как во сне, отрешенным от мира. Единственной реальностью было квадратное бесстрастное лицо моего латыша-носильщика. Оставалось только ждать.

Когда пробила полночь, на платформе появился задыхавшийся Мишель, держа по две свечи в каждой руке. В момент его появления колокол пробил дважды.

«Я был уверен, что еще есть время, – сказал он, тяжело дыша. – Плохо бы пришлось вам без свечей, ведь в поезде нет света».

«Да? А где же спички?»

Спички он, конечно, забыл, но мы взяли коробок у носильщика, который в конце концов в кромешной тьме погрузил весь мой багаж в не слишком чистое купе с голыми деревянными скамьями.

«Вам повезло, – сказал Мишель. – В мягких вагонах полно паразитов и тифозных микробов, а здесь вполне прилично».

Мы установили свечку на подоконнике, накапав на него воска. Моя свеча здесь была далеко не первой. Затем снова пробил колокол, теперь три раза. Было двадцать минут первого. Мишель спрыгнул с подножки вагона. «Счастливого пути! – кричал он. – Счастливого пути! Я немедленно дам телеграмму вашим, если с вами что-нибудь случится».

Такими прощальными словами ободрения начался последний этап моего путешествия в Россию.

* * *

Даже в тот момент, когда в Саутгемптоне сыщик прикоснулся к моей руке, не идет ни в какое сравнение с тем, что я пережил, когда поезд остановился на советско-латвийской границе около маленькой избушки с развевавшимся над крышей красным флагом и в него вошел красноармейский патруль.

Здесь я впервые встретился с Красной Армией, о которой так много слышал, с солдатами в странных остроконечных шлемах, воскрешенных из древней истории России. Это был головной убор скифских лучников, более двух тысяч лет тому назад отбросивших войска Дария, персидского короля королей.

Командир, красивый молодой парень, подтянутый и чисто выбритый, прошел по поезду, собирая наши паспорта. Говорил он только по-русски, но я понял слово «паспорт».

Затем мы прибыли в Себеш, и рослые крепкие носильщики в белых фартуках выгрузили наш багаж для таможенного досмотра. Со страхом ожидали мы встречи с большевистской таможней, но здесь не возникло никаких затруднений. Таможенник, прекрасно владеющий английским, казалось, все знал и обо мне, и о цели моей поездки. Мне почти не пришлось открывать чемоданы. «Все в порядке, гражданин» – сказал он. Так я впервые услышал слово «гражданин», применяемое как обращение.

«Я скажу носильщику, чтобы он отнес ваши вещи в московский поезд».

«Когда он отходит?»

«Сейчас», – ответил он, сделав неопределенный жест рукой.

«А у меня есть время поесть?» – спросил я.

«Конечно, гражданин, времени у вас достаточно».

И действительно, времени оказалось достаточно, потому что поезд отправился только через семь часов.

Эта поездка ничем не отличалась от поездки из Риги. Неосвещенное, если бы не моя свеча, купе, деревянные скамейки и ощущение нечистоты. На каждой станции стояла небольшая изба, на которой крупными буквами было написано «КИПЯТОК», и все пассажиры бегали к ней с чайниками.

«У нас много случаев холеры и брюшного тифа, – объяснил один из моих попутчиков, – вот мы и кипятим воду на каждой станции. Это хорошо, nicht wahr?» (не так ли).

Я потерял счет времени. Вероятно, прошло около восьмидесяти часов с тех пор, как мы выехали из Риги, когда мой попутчик схватил меня за руку и указал на восток. Вдалеке, в солнечных лучах блестел огромный золотой купол. «Москва, – воскликнул он. – Видите этот огромный собор? Он был построен в память о победе над Наполеоном. Москва, наша Красная Москва!»

Так, в конце концов, я добрался до Москвы.

Москва после революции

В Москве на Рижском вокзале меня встретил представитель англо-американского отдела Наркомата внешней торговли Лев Вольф. Он сказал, что его начальник Григорий Вайнштейн получил письмо обо мне от Чарльза Рехта и будет рад меня видеть.

Вольф, розовощекий маленький человек, помог мне взгромоздить багаж на полуразвалившийся грузовик, в котором он приехал меня встречать. Мы устроились сверху и с громким скрежетом тронулись в путь.

Если в Берлине повсюду видны были признаки нищеты и страдания, то в Москве царила полная разруха. Улицы были почти пусты, на мостовых и тротуарах зияли большие выбоины. Дома с обвалившейся штукатуркой и разбитыми крышами, казалось, того и гляди развалятся. На фасадах виднелись следы пуль. Из многих окон торчали концы луженых труб, выпускавших черный дым. Магазины были пусты, а их витрины разбиты или забиты досками.

Когда мы въехали в центр города, людей стало больше, но машин так и не было, за исключением редких телег и потрепанных такси. Люди казались закутанными в лохмотья – почти ни на ком не было чулок или настоящей обуви. Дети бегали босиком. Никто не улыбался, все выглядели неумытыми и подавленными. Изредка встречались более опрятно одетые люди в военной форме или кожаной куртке, галифе и высоких сапогах, но у них тоже был измученный вид. Казалось, Вольф был единственным в Москве жизнерадостным розовощеким человеком.

На площади напротив Большого театра с заросшим сквером, полным беспризорных детей, мы свернули к большому низкому облезлому зданию, раньше – лучшей московской гостинице «Метрополь», где, по словам Вольфа, теперь находился Наркоминдел.

Было около часа дня, но ни Вайнштейна, ни его заместителя на работе не оказалось. «Они, возможно, придут попозже, – сказал Вольф и с улыбкой добавил: – Нарком иностранных дел Чичерин предпочитает работать по ночам, поэтому его сотрудникам приходится спать днем».

«Что? – переспросил я, думая, что он шутит. – Работать по ночам? Не хотите же вы сказать, что он принимает посетителей, иностранных дипломатов, тоже ночью?»

«Да, конечно, – ответил Вольф. – Иногда он принимает их днем, но обычное время – между часом и четырьмя часами утра».

Он посоветовал, чтобы убить время, пройтись по городу. К сожалению, он не может составить мне компанию, но если я потеряюсь, мне достаточно только спросить, где «Метрополь». Перед моим отходом Вольф отвел меня в государственное казначейство – банков в то время не было, – где в обмен на доллары я получил большие листы бумаги с отрезными купонами. Вольф с гордостью объяснил, что это – новое изобретение советского времени, позволяющее экономить на стоимости печати.

Чтобы заплатить за покупку, нужно было отрезать купон, цена которого была, кажется, десять центов. При таких обстоятельствах имело смысл носить с собой ножницы.

Проходя по улицам, я не видел ничего, что можно было бы купить, за исключением такой мелочи, как пуговицы и кружева или продаваемые кучками на обочине яблоки. Да еще гуталин.

На каждом углу сидело по чистильщику. У большинства из них. гуталина не было, но, поплевав на ботинок, они старательно полировали его бархоткой, пока он не начинал блестеть. За эти услуги расплачивались купонами.

Трамваи все еще были бесплатными, как было обещано в революционных лозунгах. Их было очень мало, и люди гроздьями висели на них, как мухи на куске сахара.

* * *

Когда я вернулся с прогулки, Вайнштейн был уже у себя и тепло меня принял. Это был худощавый человек лет пятидесяти с бородкой и немного косившими глазами, работавший до революции редактором рабочей социалистической газеты в Нью-Йорке. Он сказал, что надеется через несколько дней организовать мне встречу в Наркомате здравоохранения, где с радостью примут мое предложение о работе в голодающем районе и полевой госпиталь. Затем он позвонил в гостиницу «Савой» и попросил Вольфа проводить меня и устроить в номере.

Никогда в жизни я не видел гостиницы, которая меньше заслуживала бы названия «Савой». Спотыкаясь под тяжестью багажа, мы поднялись по грязным каменным лестницам в отведенную мне комнату. В комнате стояли только кровать с матрацем, но без простыней и одеяла, стол, покрытый скатертью с грязными пятнами, два расшатанных стула и буфет. На деревянном полу не было ковра, со стен свисали мокрые полосы обоев. Однако на столе стоял новенький шведский телефон последней модели, который, очевидно, работал. В то время я еще не знал, что в течение последующих десяти дней этой комнате предстояло быть моим домом.

Когда Вольф ушел, я быстро приготовил поесть из рижских запасов. В гостинице не было столовой, но Вольф сказал, что через пару дней Наркомат иностранных дел выдаст мне паек или талон, по которому я смогу получать хлеб, мясо и овощи в одном из государственных продовольственных складов, если они там будут.

Я позвонил. Прошло много времени, прежде чем появилась бедно одетая девушка. Жестами я попросил ее убрать комнату, вытрясти ужасный на вид матрац и постелить привезенные мною простыни и одеяло. Девушка смотрела на меня, не двигаясь с места. Я предложил ей ряд купонов, но она отрицательно покачала головой. Вдруг ее взгляд упал на видневшиеся из открытого мешка куски мыла, и она разразилась потоком русских слов. Тут до меня дошло, что мыло – лучшая валюта, чем купоны, и я жестами дал ей понять, что если она приведет в порядок комнату, то получит кусок.

Она сделала что могла и ушла, торжествующе унося с собой мыло. В последующие несколько дней мне удалось привести комнату в порядок и добыть еще кое-какой мебели, но она все же оставалась довольно неуютной. Особенно из-за клопов. Другой иностранец, живший в этой гостинице, жаловался, что выбросил старый матрац, облил все железные части кровати керосином, постелил собственное постельное белье и, отодвинув кровать от стены, установил каждую ножку в блюдце с керосином. Он думал, теперь клопы до него не доберутся. «Но эти паршивцы взбираются на потолок и без промаха бомбят меня сверху», – смеялся он. Это был Раймонд Грэм Свинг, уважаемый американский писатель и радиокомментатор. Мы стали друзьями и через двадцать лет в Нью-Йорке объединились в борьбе против фашизма.

К моей комнате примыкала полуразрушенная ванная, конечно, без воды. Горячую воду можно было брать в кухне в конце коридора, где некоторые постояльцы готовили на портативных керосиновых плитах, которые они называли «примус». Каждому полагался только один чайник горячей воды в день.

Через три-четыре дня, питаясь только рижскими продуктами: сардинами и сыром (без хлеба), я серьезно заболел, больше не выходил из гостиницы, а лежал в этой ужасной комнате и заучивал по сто русских слов в день.

Мой дед настаивал, чтобы дома в Америке мы говорили только по-английски. Поэтому я приехал в Москву, не зная ни слова по-русски. В школе я успешно учил немецкий и французский, но русский язык представляет совсем другую степень трудности. Чем больше я узнавал, тем непосильнее казалась поставленная задача. Русский язык обманчив – сначала он кажется очень легким: как если бы согласившись отправиться на прогулку, вы поняли, что обрекли себя взбираться на Гималайские вершины.

Занимался я по англо-русскому словарю, в котором фонетическими знаками давалось произношение каждого слова. Я писал английское слово на одной стороне листка бумаги, его произношение – на другой и продолжал переворачивать листок, пока слово не застревало у меня в памяти. Таким методом я узнал произношение нескольких русских слов еще до того, как выучил алфавит.

* * *

На третий день болезни друзья из Наркомата иностранных дел, заметив, что я не появляюсь, забеспокоились и пришли узнать, в чем дело. Они нашли доктора, которому удалось получить для меня немного мяса, молока и овощей, а когда мне стало лучше, мне дали обещанный «паек».

Я пошел за ним на продовольственный склад. Там стояла очередь примерно человек в сто. Тогда я решил пройти в начало очереди, чтобы узнать, что дают. Буханку черного хлеба, выглядевшую так, как будто она сделана из опилок, да горсть заплесневелой картошки, вот и все. Очередь в основном состояла из плохо одетых женщин с детьми на руках.

Когда я заметил, как эти люди с завистью смотрят на мой новый лондонский твидовый костюм, я решил, что лучше умру с голоду, чем лишу хотя бы одного из них драгоценной пищи. Спрятав талоны на паек в карман, я вернулся в «Савой».

Не знаю, что бы я делал, если бы не заметил, что один из моих новых знакомых в Наркомате иностранных дел по имени Гаев, ответственный за паспорта, отличался от остальных упитанностью и довольным видом. При этом Гаев никогда не оставался обедать с остальными сотрудниками, а старался незаметно ускользнуть один.

Однажды я пошел за ним на почтительном расстоянии. Ничего не подозревавший Гаев привел меня к двери частной квартиры на втором этаже обветшалого здания. Когда за ним закрылась дверь, я уловил опьяняющие запахи вкусной еды. Я подождал час, пока Гаев ушел, и затем, подойдя к загадочной двери, постучался.

Мне повезло. Оказалось, это был один из многих московских частных ресторанов. Теоретически, они были нелегальными, как подпольные нью-йоркские бары времен «сухого закона».

Владелицей этого заведения была дама, говорившая по-немецки. Она согласилась рискнуть и взять иностранца даже несмотря на то, что он не был ей представлен. В этот день я впервые за последнюю неделю съел настоящий обед: горячий суп, булочки, начиненные мясом, под названием «пирожки», жареную утку с печеными яблоками и хлеб с маслом. Конечно, без спиртного – ничего, кроме чая. Обед стоил около двадцати центов на американские деньги, но я не отказался бы от него, даже если бы он стоил двести долларов.

После этого Москва не казалась столь мрачной, и я почувствовал, что смогу выдержать. Через три дня Вайнштейн сдержал слово и устроил мне встречу с Наркомом здравоохранения доктором Николаем Семашко, который был очень любезен и тепло поблагодарил за предложенную помощь. Он рассказал о тяжелом положении в стране с медикаментами, вызванном европейской блокадой, и привел пример – в некоторых районах из-за отсутствия эфира или хлороформа серьезные операции приходится делать без наркоза. «Дела так плохи, – сказал он, – что, когда пациент выписывается из больницы, его бинты после стерилизации используются вторично».

Я ответил, что знаю об этом, так как миссия Мартенса закупила эфир и хлороформ в нашей фирме. В моем госпитале есть достаточное количество этих препаратов. Услышав эти новости, Семашко явно обрадовался.

В конце разговора он направил меня к одному из сотрудников, возглавлявшему иностранный отдел. Я надеялся, что теперь наконец смогу взяться за дело, но оказалось, что этот сотрудник в отъезде и его ожидали не раньше, чем через месяц.

Голод в России

К этому времени я начал подумывать о возвращении домой. Казалось, мне ничего не удастся добиться в России. Вайнштейн, продолжавший проявлять ко мне дружеский интерес, дал мне знать, что на Урал посылают специальный поезд с группой наблюдателей для выяснения положения в промышленных районах, поездка продлится не больше месяца и в ожидании нужного мне сотрудника я, если хочу, могу ехать с ними. Возглавляет группу наблюдателей старый друг моего отца Людвиг Мартенс. Конечно, я принял это предложение и в течение последующих трех ночей с багажом и сундучком с продуктами ездил на вокзал, где мне каждый раз сообщали, что отъезд «откладывается на следующую ночь» из-за технических неполадок. В то время железные дороги тоже работали очень плохо, обеспечивая кое-какое движение пригородных поездов, да иногда пропуская по главной линии почтовый поезд.

Наконец, на четвертый день, мне твердо сказали по телефону, что мы отправляемся в пять часов вечера. Я опять поехал на вокзал и прибыл туда в четыре тридцать. К этому времени мое вынужденное изучение русского языка стало приносить плоды, и я смог навести справки. Да, действительно, поезд уходит сегодня, но никто не знает, когда и с какой платформы. Постепенно стали появляться остальные члены нашей группы. Некоторые говорили по-английски.

В восемь часов к перрону задним ходом подали поезд. Я занял полку в мягком вагоне, принадлежавшем раньше какому-нибудь важному лицу в царском правительстве, и установил на подоконнике свою свечку. Наконец, в одиннадцать, мы медленно, с громким скрежетом тронулись с места и отправились в путешествие, продлившееся почти месяц и круто изменившее всю мою жизнь.

Оно началось в первых числах августа. Если бы я не поехал, то, возможно, еще через несколько недель меня прикрепили бы к одной из медицинских бригад и я, проработав в ней в течение нескольких месяцев вместе с госпиталем, вернулся бы домой, чтобы начать занятия в ординатуре больницы Бельвю. Но судьба распорядилась иначе. В результате этой поездки я заключил свою первую сделку в России, впоследствии оказавшуюся весьма успешной, и получил возможность лично познакомиться с Лениным, о чем я расскажу позже.

Руководитель нашей экспедиции Людвиг Мартенс теперь возглавлял металлургическую промышленность. Он взял с собой несколько помощников, в основном инженеров. Кроме меня, в нашей группе было еще два американца: А.А. Хеллер, писатель-социалист, после русской революции ставший активным участником американского коммунистического движения, и мисс Люси Бранум, полненькая маленькая общественница, бывшая суфражистка.

Наш поезд состоял из четырех мягких вагонов, полки которых на ночь превращались в постели солдатами охраны. В каждом вагоне был туалет, так что мы путешествовали с удивительным комфортом, хотя и медленно. Впереди пыхтел работавший на дровах оставшийся от царского времени паровоз.

Три дня и три ночи поезд, погромыхивая, медленно двигался на восток, пока не добрался до Волги – области иссушенных солнцем полей и выгоревшего урожая. Обычно в это время года здесь всюду, куда ни кинь глаз, стояла высокая золотистая пшеница, готовая к уборке. Сейчас над потрескавшейся землей поднимались только засохшие стебли.

В Екатеринбурге, где в 1918 году был расстрелян царь с семьей, мы впервые столкнулись с голодом. В это время крестьяне из получивших впоследствии название «голодных» районов с трудом сводили концы с концами. Прошлогодние запасы были почти истощены, и, понимая, что им не пережить зиму, они бежали от своих выгоревших полей как от чумы к железным дорогам – в то время поездки на поезде были бесплатными.

Десятки тысяч крестьян набивались в товарные вагоны, надеясь найти в городах хоть какое-нибудь пропитание. Среди них с невероятной быстротой распространялись различные болезни: холера, тиф и детские эпидемии.

Я думал, что профессия врача подготовила меня к человеческим страданиям, но, когда я впервые увидел этот поезд с беженцами, сердце мое наполнилось ледяным ужасом.

Мне рассказали, что, когда поезд выехал из Самары, в нем было около тысячи пассажиров. Когда же после нескольких дней пути он добрался до Екатеринбурга, в живых оставалось не более двухсот самых сильных из них. Некоторые умерли от голода, но большинство – от болезней.

Во время нашей суточной стоянки в Екатеринбурге я собственными глазами увидел, что такое голод. Дети с усохшими конечностями и страшно раздутыми от травы животами стучали в наши окна, жалобными голосами умоляя дать им еды. Мы не могли им помочь. Мы могли накормить одного-двух, но, если бы даже мы раздали все, что у нас имелось, до последней крошки, это было бы каплей в море.

Позже мне пришлось видеть еще много ужасов в голодных районах, но сцены на Екатеринбурском вокзале глубоко запали мне в память, особенно две из них: санитары с носилками, складывавшие трупы штабелями в одном из залов ожидания, чтобы затем отправить их в общие могилы, и кружившиеся в воздухе стаи черных воронов.

* * *

Потрясенные увиденным в Екатеринбурге, мы продолжили путь через Уральские горы, где в наш поезд приходили с просьбой о помощи десятки делегаций из промышленных и рудных районов. Эти люди были более образованными, чем приволжские крестьяне, и не бежали от дома, но они тоже знали, что, если помощь не придет вовремя, они не переживут зиму.

Повсюду было одно и то же – бездействующие заводы, фабрики и рудники с голодными, отчаявшимися рабочими. Даже если бы можно было пустить их в работу, из-за разрухи в стране не было рынка для их продукции. Во многих местах я видел значительные запасы ценностей: платины и минералов, уральских изумрудов и полудрагоценных камней, а в Екатеринбурге – забитые мехами склады.

Я спрашивал своих спутников, почему они не экспортируют все это и не покупают в обмен зерно. «Это невозможно, – отвечали они. – Только что снята европейская блокада. На продажу этих товаров и закупку продуктов питания уйдет слишком много времени».

Тогда мне пришла в голову мысль, которая резко изменила весь последующий ход моей жизни. «Если хотите, я могу вам это устроить через нашу фирму в Нью-Йорке. Мы можем также закупить для вас продукты питания. Есть здесь кто-нибудь с достаточными полномочиями, чтобы заключить контракт?»

Созвали экстренное заседание Екатеринбургского совета под председательством секретаря местного комитета коммунистической партии. Мартенс пригласил меня на это заседание и попросил объяснить мое предложение.

Мне сказали, что для того, чтобы население Урала продержалось до следующего урожая, потребуется по крайней мере миллион бушелей пшеницы. В Соединенных Штатах в тот год был небывалый урожай, и зерно продавалось по доллару за бушель. Когда цена упала ниже доллара, фермеры предпочитали сжигать его, чем везти на рынок.

«У меня есть миллион долларов, – сказал я. – Я отправлю вам на миллион долларов зерна в кредит, при условии, что обратным рейсом каждый пароход будет везти нужные нам товары. Согласны?» Члены Совета смотрели на меня, улыбаясь.

Тогда я послал длинную телеграмму брату Гарри и президенту нашей фирмы «Эллайд драг энд кемикл» Альфреду Ван Хорну с объяснением условий сделки и с просьбой зафрахтовать первые свободные суда, нагрузить их зерном и отправить в Петроград.

Я им сообщил, что обратным рейсом на этих судах прибудут меха, кожи и другие товары, приблизительно на потраченную ими сумму, плюс мы получим комиссионные в размере пяти процентов с обеих сделок.

В то время я был под впечатлением увиденного на Урале и меньше всего думал о прибыли. Я только хотел убедить своих американских коллег, что они могут послать это зерно, не опасаясь серьезных потерь, и помочь русским, спасти население Урала от голодной смерти, продав имевшееся у них сырье. Я также послал телеграмму Гарри с заверением, что полностью беру на себя ответственность за выполнение русскими своих обязательств по контракту.

Когда стало известно, что «американец», как меня называли, послал телеграмму в Нью-Йорк с заказом на зерно для Урала, местное население стало приветствовать меня на стоянках как спасителя. В одном городе местный совет созвал митинг и попросил меня выступить с речью. «Ну, – сказал я себе, – теперь-то я наконец смогу воспользоваться с таким трудом приобретенными в Москве знаниями русского языка».

Я произнес речь, за которой последовали оглушительные аплодисменты. Сев на место с приятным чувством, я сказал сидевшему рядом Людвигу Мартенсу: «Я благодарен вашим соотечественникам, не смеявшимся над моим неправильным произношением и ошибками, и рад, что они поняли, что мы собираемся им помочь».

«Поняли? – засмеялся он. – Ничего они не поняли. Они думали, вы говорили по-английски. Слышите шум? Это просят перевести вашу речь на русский».

С большим трудом мне удалось принять безразличный вид, слушая, как Мартенс переводит мою первую «русскую» речь на настоящий русский язык.

Во время поездки по Уралу мы остановились на асбестовых рудниках около Алапаевска. Они были приблизительно в таком же состоянии, в каком их застала революция. Один из моих попутчиков, горный инженер, работавший раньше в этих местах, объяснил, что при правильной эксплуатации эти рудники могли бы приносить огромные доходы, и должен признаться, приведенные им факты и цифры очень меня заинтересовали. Но тогда я все еще собирался заниматься организацией помощи голодающим и поэтому просто запомнил эти сведения, считая, что они могли бы заинтересовать американских бизнесменов.

* * *

Наше путешествие продлилось бы дольше, если бы не взбудоражившая всех новость: с Людвигом Мартенсом хочет говорить сам Ленин. В те годы не было междугородней телефонной связи, и «разговоры» велись по телеграфу. Мартенс позвал нас с Хеллером на телеграф маленькой железнодорожной станции, где и произошел его «разговор» с Лениным.

Ленин задавал Мартенсу различные вопросы о положении на Урале и возможности наладить там работу. Затем, к полному изумлению, я увидел на ленте свое имя.

«Екатеринбургское отделение РОСТА (телеграфное агентство) сообщило о молодом американце, зафрахтовавшем судно с зерном для спасения голодающих на Урале. Верно ли это?»

«Верно, – ответил Мартенс, – доктор Арманд Хаммер поручил своим компаньонам в Нью-Йорке немедленно отправить в Петроград зерно с условием, подтвержденным екатеринбургским советом, что для покрытия стоимости отправленного зерна обратным рейсом будет отправлена партия мехов и других товаров».

«Вы лично это одобряете?» – спросил Ленин.

«Да, – сказал Мартенс, улыбаясь мне, – я это настоятельно рекомендую».

«Очень хорошо. Я дам указание Внешторгу подтвердить сделку, пожалуйста, возвращайтесь в Москву немедленно».