Текст книги "Бацилла"

Бацилла
Арну Галопен

Переводчик А. В. Жигалова

Редактор И. В. Абрамичев

© Арну Галопен, 2024

© А. В. Жигалова, перевод, 2024

ISBN 978-5-0064-0441-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АРНУ ГАЛОПЕН (1863—1934)

БАЦИЛЛА

© Перевод Жигаловой А. В.,

Под ред. Абрамичева И. В.

I

Он совершенно неожиданно появился на углу улицы и прошествовал с усталым видом, уткнувши подбородок в грудь, а нос – в огромное черное шерстяное кашне.

Одна женщина едва не столкнулась с ним и, издав пронзительный крик, бросилась бежать, как безумная.

И сейчас же со всех сторон послышалась россыпь беспорядочных возгласов:

– Вот он опять!

– Какой ужас!

– Настоящий монстр!

Гул голосов долго не затихал, многие шедшие ему навстречу повернули назад, большинство инстинктивно отвернулись.

Он замер на несколько секунд, уставившись на окружавших его людей своими желтыми глазами, блестящими и влажными, глубоко вздохнул и медленно прошествовал дальше под гиканье и свист.

Когда он проходил мимо одного развалившегося сарая, кто-то бросил ему вслед кусок штукатурки, который разлетелся у него под ногами облачком белой пыли, и под его прикрытием какой-то мальчишка даже потянул его за пальто.

Человек развернулся и вперился в мальца взглядом, меж тем как тот буквально оцепенел с раскрытым ртом и растопыренными ладошками.

Начала собираться беспорядочно шумящая толпа.

– Если бы мы не подошли, он бы набросился на ребенка, – заявила женщина, грозя в воздухе руками.

– Как пить дать, – поддакнула другая. – Он как раз позавчера погнался за моим младшим, так тот влетел в дом и с ним чуть припадок не случился. У парня, как говорится, «в зобу дыханье сперло».

– А почему его не посадят в психушку?… Посадили же того нищего с авеню Орлеан, помните: с обожженным лицом и двумя красными дырками вместо глаз?

– Да, да, точно… Но он не был таким уродом, как этот. И потом, он никуда не ходил… все время сидел у ворот сиротского приюта… Кто не хотел его видеть, тот шел по другой стороне тротуара… А этот же везде мотается.

– Стало быть, он живет в нашем квартале? – спросил кто-то.

– Да, тут рядом… у сенного рынка. В домишке на углу проезда Тенай.

– Придется от него избавиться, – проворчал старик, пораженный тиком, стукнув при этом тростью по тротуару и подмигнув.

– Комиссар сказал, что ничего не может сделать.

– Ну, знаете, это мы еще посмотрим… да, поглядим… В конце концов, это черт знает что такое… так не может продолжаться…

* *

*

Человек, меж тем, был уже далеко. Его длинный сгорбленный силуэт постепенно растворялся в бледном свете заката, и еще долго после его ухода толпа на тротуаре не рассасывалась, посылая проклятия незнакомцу, чье краткое появление так необычайно взволновало ее.

* *

*

Уже примерно месяц с тех пор, как он обосновался в районе Монруж, человек, при виде которого кричали «ужас!», постоянно выходил из дома только с наступлением темноты, словно какая-нибудь летучая мышь. Он пробирался по пустынным улицам, боязливо обходил дома, стараясь по возможности держаться в тени. Когда его увидели первый раз, он вызвал чувство настороженного любопытства, какую-то плохо объяснимую неловкость, которая бывает при виде чего-то странного, ненормального, пугающего и приводящего в замешательство. Со временем страх уступил место неприязни, а затем и отвращению. Этого человека одновременно боялись и ненавидели, поскольку он смущал покой мирных людей и упорно продолжал жить как все, в то время как им казалось, что он должен был влачить существование на манер прокаженных в Средние века. Еще немного и они потребовали бы от него закрывать голову и лицо и предупреждать о своем приближении трещоткой.

Он стал кем-то вроде врага общества: при его приближении в людях поднималась глухая ярость, и если бы не полицейские, его бы, наверное, линчевали, так велика была всеобщая ненависть к этому человеку, которому, собственно, нечего было предъявить кроме безобразной внешности. Есть некоторые физические уродства, чрезмерно раздражающие людей, поскольку они вначале вызывают у них ужас, а потом неимоверную злость. Это превращается в одержимость, и вместо жалости люди приходят просто в бешенство, потому что современный альтруизм плохо уживается с некоторыми неприятными обстоятельствами и не желает подвергаться слишком суровым испытаниям. Любовь к ближнему считается делом само собой разумеющимся, как и зачастую желание помочь ему или утешить, если только для этого не требуется слишком героических усилий.

* *

*

Было уже совсем темно, когда этот «ужас» вернулся в свое логово, небольшое трехэтажное строение с потрескавшимся фасадом и разъехавшимися ставнями, стоящее почти в конце авеню дю Мен.

Чтобы домишко не обрушился, он был укреплен с левой стороны пораженными червоточиной балками, справа же к нему лепился сарай, в котором виднелись симметрично сложенные охапки соломы и сена. Внутренний дворик соединял сарай с неказистым домом, но с той поры, как появился жилец, там наскоро соорудили своеобразную перегородку из разрозненных полусгнивших досок, держащихся на перекладине из свежей сосны. Два окна, выходящие во двор, были заколочены деревянными досками, а на стене еще виднелись черные следы от ставен.

Домишко принадлежал местному торговцу фуражом. Он стоял некоторое время бесхозным, и владелец уж было решил его снести, когда однажды вдруг явился мужчина лет пятидесяти. Назвавшись доктором, он снял развалюху и даже подписал трехлетний договор аренды.

– Это для одного моего друга… – сказал он. – Ученого, которому нужен покой.

Он прописал в договоре имя Марсьяль Прока, заплатил за год вперед и испарился.

Спустя два дня перед домиком остановилась большая повозка, и грузчики быстро опустили на тротуар разношерстную мебель, тюки, свертки и множество причудливых предметов и инструментов, какими пользуются в лабораториях: пузатые реторты, реторты с узким носиком, в форме колокола, расширяющиеся книзу, колбы с узким горлышком, сферические и яйцевидные, грушевидные сосуды для перегонки, покрытые глиной и сложенные один в другой… Потом появились бесчисленные пробирки, изогнутые и U-образные трубки, чашки, тигли, флаконы, фильтры, эвдиометры и сифоны.

Прохожие, заинтригованные зрелищем, останавливались перед кучей загадочных вещей и настороженно осматривали тьму стеклянных предметов.

Наконец грузчики вытащили из повозки две медные плитки, небольшую железную койку, двустворчатый шкаф, диван, обшитый выцветшим красным бархатом, несколько стульев, часы в футляре, большой дубовый стол, похожий на верстак… и на этом все.

Грузчики ждали, чтобы кто-то пришел показать, куда весь этот скарб расставить, но так как арендатор все не появлялся, они пошли в кабак, наказав одному из местных мальчишек предупредить их, «как только этот тип появится».

Но, по-видимому, «тип», как назвали его грузчики, совершенно не торопился заняться своим новым жилищем, потому что появился только в тот момент, когда начали зажигать фонари.

Хотя был май и царила удушливая жара, он приехал в закрытом фиакре, из тех устаревших экипажей, которые до сих пор встречаются по ночам у вокзалов. На козлах обычно сидят шестидесятилетние красноносые грязные старики. Расплатившись с кучером, «тип» натянул пониже черную фетровую шляпу, закрыл лицо рукой и быстро вошел в дом. Застав эту картину, можно было подумать, будто этого человека внезапно ударили, и он, ошалев от удара, скрылся, чтобы сбежать от невидимого врага.

Грузчикам сообщили, что хозяин пришел, и те появились, ворча, тяжело шагая и пошатываясь.

– Ну, наконец-то! – сказал один.

– Этот тип точно над нами издевается! – ответил второй. – Погоди, сейчас надо будет его стекляшки расставлять, и наверняка осторожно. Но если чего разобьется, его беда. Мы не виноваты будем, ночь на дворе ведь.

Из вестибюля послышался сухой, немного гнусавый голос:

– Друзья, пожалуйста, ничего не разбейте. Я дам хорошие чаевые.

Грузчики переглянулись и оглушительно расхохотались, пихая друг друга локтями.

Главный – высокий мужик с татуированными руками, в красной шапке, ответил с акцентом, выдававшим в нем жителя окраины:

– Спокойно, хозяин. Позаботимся мы о вашей посуде. Раз будут хорошие чаевые, то ладно. Вперед, парни! Начнем с мебели, а потом стеклом займемся.

И аккуратными движениями, чтобы ничего не ударить, мужчины взвалили на плечи скудную мебель, которая вперемешку стояла на улице.

Перенос занял едва ли пятнадцать минут… затем они «набросились» на стеклянную утварь, принявшись за работу с такой дотошностью, что можно было обхохотаться.

Тем временем жилец все не появлялся. Скрывшись в комнате на втором этаже, он каждый раз, когда слышал, что кто-то поднимается по ступенькам, быстро спрашивал:

– Что вы там несете?

– Кровать…

– Хорошо… ее на второй… в комнату слева.

Спустя несколько минут он снова спрашивал:

– А теперь что несете?

– Стеклянные сосуды.

– Это вниз, на первый этаж, в комнату справа.

Иногда его голос раздавался совсем близко, иногда звук был приглушенный, из глубины комнаты или коридора, но грузчики так и не смогли увидеть того, кто говорил с ними… Когда они приближались к тому месту, где должен был находиться этот необычный персонаж, слышался быстрый шорох, какая-то тень мелькала на стене и тут же исчезала за дверью… Один из грузчиков, обутый в холщовые туфли, сумел все же наткнуться на «этого типа», но тот, вздрогнув от удивления, резко повернулся спиной и ушел в угол, немного наклонившись вперед, будто что-то расставляя по местам.

Когда с мебелью и утварью было покончено, все расставлено, хозяин снова спросил:

– А мои микроскопы? Я их не вижу…

– Чего он там говорит? – спросил один из грузчиков.

– Не знаю, – ответил ему приятель. – Кажется, просит свои «мискоскопы».

– Они в сундуке из черного дерева… – сказал невидимый «тип», не выходя из угла, в котором скрывался.

– А, да!.. Понял, что это… Мы вам это поднимем, хозяин… – сказал главный. – Сундук внизу остался, в вестибюле… Извиняемся! Прощения просим! Мы про него забыли…

Тогда раздался звон монет, и арендатор сказал:

– Я положу ваши деньги на камин в комнате справа.

Грузчики быстро подсуетились, но когда пришли на второй этаж, хозяин уже исчез…

Главный пересчитал оплату, довольно цокнул и потом сказал, иронически расшаркиваясь:

– Все на месте… и даже больше… Спасибо, хозяин, и до встречи!.. Нет… Так я сказать не могу, я же вас даже не видел… Но все равно, вы человек хороший… Пошли, ребята! До свидания!

На лестнице раздался топот подбитых ботинок, кто-то громко споткнулся, затем дверь с силой захлопнули.

Арендатор прислушивался несколько минут, не двигаясь, стоя вверху лестницы.

Окончательно убедившись, что грузчики ушли, «тип» очень быстро спустился, опустил задвижку на входной двери, зажег свечу, сел на старый красный диван, стоящий посреди ужасного беспорядка. Он схватился за голову и зарыдал…

II

Кем был этот несчастный? Откуда он явился? Почему при его приближении все вдруг отводили взгляд?

Значит ли это, что он был человеком ужасным, отвратительным?.. Да… Он был уродлив, невероятно безобразен, такое уродство превосходило все, что только можно себе представить. Не то чтобы его лицо было поражено какой-нибудь волчанкой, изрыто отвратительными язвами или покрыто глубокими рубцами… Кожа была нетронутой и черты лица ровными, с ним не произошло никаких катастроф. Что делало обладателя сего лица отвратительным и безобразным, так это цвет… Кожа была синяя, равномерно синяя, и то был не тот апоплексический синий, похожий на цвет винного осадка, а яркий, заметный, почти чистый синий, где-то между берлинской лазурью и ультрамарином.

Я долго прожил в больницах и видывал там все формы уродств, все ужасы, какими природа иногда любит помучить наше бедное человечество, но никогда не встречал более отталкивающего чудища, чем тот, чью душераздирающую повесть я взялся рассказать.

Ничто не поражало сильнее, чем это лицо, казавшееся лицом разлагающегося трупа. И все же на нем горели желтые глаза, в которых читалась боль от продолжающегося существования и раздражение от того, что его обладателя уже не причисляют к живым… Только перо Эдгара По могло бы достойно описать столь кошмарное зрелище… По телу шла дрожь, и одновременно просыпалось любопытство.

Но все же этот человек некогда был красив!.. Его длинные кудрявые волосы отливали рыжеватым золотом, глубокие, с бархатными ресницами глаза заставляли засматриваться не одну женщину, когда он читал лекции в Сорбонне о сухой бактериологии.

Поскольку к нему на занятия многие привыкли ходить как на пятичасовое чаепитие, на трибунах широкого амфитеатра наблюдался разительный контраст между светскими барышнями в сияющих туалетах, сидящими рядом с бледными от бессонных ночей зубрилами и русскими студентами в тугих бедных сюртуках.

Смущенные таким женским нашествием, ученики Марсьяля Прока в конце концов садились кучкой на верхние места, где время от времени неподобающе подшучивали над дамочками. Самая невинная шутка заключалась в том, чтобы брызнуть из пробирки чем-то попахивающим серой или «выдуть» порошок йодоформа на шляпки и блузки красивых слушательниц.

Эти мелкие проказы совершенно не отталкивали почитательниц Прока.

Они прекрасно понимали, что находятся не на своем месте в этой интеллектуальной среде, но все равно приходили слушать. Их становилось все больше, и они расталкивали друг друга локтями, будто базарные торговки, чтобы оказаться как можно ближе к кафедре молодого преподавателя. Некоторые дамы по возможности записывали, и было видно, как их окольцованные пальчики быстро порхали над тетрадями в холщовых обложках. Другие, более откровенные и слегка циничные, лишь смотрели на профессора томным взглядом и картинно падали в обморок после какого-нибудь опыта, для понимания которого требовалось учиться и разбираться в науке.

Эти лекции, скучные для неофитов, казалось, развлекали девушек в аудитории, которых студенты насмешливо прозвали «касательными», потому что у дам была привычка после лекции подойти к Прока, чтобы слегка его «коснуться». Ничто не могло прогнать этих «бактериофилок». Прока мог преподавать хоть иврит, хоть хинди, они все равно толпой приходили бы на его лекции.

Скоро это вызвало ажиотаж в обществе, и в салонах вечерами только и говорили, что о молодом профессоре.

– Как, дорогая, вы не ходили на последнюю лекцию месье Прока?.. О, какой прекрасный урок вы пропустили! Он целый час говорил о патогенных микрококках… Это было восхитительно! Я бы никогда не подумала, что можно так интересно рассказывать о микробах.

И разговоры светских львиц скоро свелись только к колониям бактерий и бациллам. Некоторые даже организовывали у себя небольшие лаборатории, покупали трубки, микроскопы и банки, но, разумеется, ничего не изучали. Они лишь взахлеб обсуждали бактериологию, как нынешние молоденькие девушки приходят в экстаз от Ницше и считают его «изысканным», так и не раскрыв ни одной его книги.

Дамы становились «бактериофилками» точно так же, как становятся почитательницами Ницше. Без особых причин, из снобизма.

Однако в восхищении этих женщин Прока крылся не только снобизм. Ученый не был, подобно автору «Заратустры», далекой фигурой, «горящей в огне собственной мысли», страстным адептом этики индивидуализма, сверхчеловеком, усиленно растящим жизненную энергию и стремящимся создать новую нравственность на основе концепции воли. Прока был существом зримым, осязаемым, которому даже не было нужды работать ученым, чтобы волновать сердца. А они бились сильнее оттого, что он, казалось, был равнодушен к намекам, которые ему делали.

Его последняя книга «Клетки фагоцитов» (700 страниц форматом в одну восьмую листа, с цветными таблицами) стала популярна, как какой-нибудь приключенческий роман. Первое издание раскупили за две недели, и, к огромному удивлению издателя, пришлось делать дополнительный тираж. Никогда еще научный труд не расходился столь быстро.

Стало хорошим тоном иметь том «Клеток фагоцитов» на столе в своей гостиной и держать портрет автора на пианино.

Если бы Марсьяль Прока не был скромником, он мог бы заполучить самых решительных своих поклонниц, тех, кто приходил к нему с просьбой надписать книгу. И заполучить одну за другой. Ведь перед визитом взволнованные девушки всегда присылали записку, которая не оставляла никаких сомнений в намерениях отправительницы. Но Прока, воспитанный в скромной обстановке (отец его был простым оптиком в округе Сен-Дени), чувствовал себя неловко в присутствии светской дамы. Он всегда подчеркнуто прохладно себя вел, но под безразличием этим все же крылось большое волнение.

«Я, должно быть, – говорил он часто, – выгляжу глупцом в глазах женщин. Но что поделать, это сильнее меня. Я мало бывал в свете и вырос дикарем…».

Если в Сорбонне, с флаконами в руках, он чувствовал себя уверенно, победителем и хозяином положения, то дома, в квартире на улице Суффло, он был робок и неловок. Ему было бы достаточно намека, чтобы получить поцелуй, но Прока едва осмеливался дотронуться до руки и, кажется, даже не замечал, как сильно впивались в его ладонь дрожащие женские пальчики.

Эта застенчивость, которую приняли за равнодушие, в итоге породила сплетни.

Очень скоро его поклонницы начали думать, что у них есть соперница.

Если во время лекции Прока часто поворачивался к какой-нибудь брюнетке или улыбался, глядя на некую блондинку, в несчастную тут же впивались взглядами, полными ненависти. Взволнованные «бактериофилки» цедили сквозь ровные зубки: «Вон та!».

Они внимательно изучали ту, которую считали фавориткой профессора. Саркастичные улыбочки появлялись на губах, а после лекций при виде нее в коридорах раздавалось шушуканье, прерываемое смешками, на лицах отражалось презрение, за спиной многозначительно покашливали.

Через пару месяцев все почитательницы Прока насмерть перессорились… все видели вокруг себя соперниц, но самыми яростными были увядающие женщины, те, кто не верит в разрушительную силу возраста и тщетно старается замаскировать умелым макияжем вездесущие «гусиные лапки»… Эти дамы проявили настоящее упорство и даже забросили свои занятия (при условии, что они были), чтобы поиграть в детективов…

К несчастью, так как они не были знакомы с научным дедуктивным методом Алана Диксона, дамы не смогли никого «поймать с поличным», и в итоге все свелось к взаимному шпионажу. Это привело к ряду недоразумений, спровоцировало несколько небольших скандалов, к стыду двух-трех благородных семей.

И пока вокруг Прока шла женская слежка, он спокойно продолжал свои исследования патогенных бацилл.

Возможно, он бы даже так и остался неприступным принцем в башне из слоновой кости, если бы не принял несколько приглашений.

Он ходил в два или три салона, всегда одни и те же, потому что ничто не давалось ему столь тяжело, как первый прием. Скоро завязались близкие связи; там он встретил нескольких поклонниц, начался флирт. Прока оказался на роковой грани. От флирта до любви один шаг, и его сердце, которое до того билось лишь ради науки, наконец познало любовную пытку.

Женщина, которой удалось покорить этого дикаря, была американкой. Звали ее мисс Маргарет, но друзья ее называли красоткой Мэг. Мы воздержимся от воссоздания ее портрета. Внешность описывают в изысканных и тщательно подобранных выражениях обычно для того, чтобы создать героиню самую пленительную, обходительную и самую идеальную из всех живущих. Мы просто скажем, что Маргарет была красива. К тому же еще и образованна, она получила хорошее образование в университете Балтимора. Это определенно была единственная слушательница Прока, способная понять научные объяснения молодого профессора.

Она действительно была той женщиной, о которой он всегда мечтал: спутницей, которая может стать в то же время и соратницей, а не только возлюбленной, с кем можно еще и поговорить, а не только смеяться над шутками. Прока быстро потерял голову и, боясь, как бы Маргарет не увели, женился на ней. Наивный бедняга полагал, что достаточно слова «да» для того, чтобы привязать к себе женское сердце!

Целый месяц в семье торжествовала любовь, ученого охватило опьяняющее безумие нежности. Прока жил лишь ради Мэг, и страсть его становилась тем ярче, чем дольше длилась. Как все по-настоящему любящие, он был жутко ревнив. Он устроил для жены роскошное гнездышко, где хотел держать ее для себя одного, подальше от светской суеты и взглядов толпы.

Мэг сначала согласилась на роль плененной богини, которая льстила ее романическому характеру. Она была скептиком по привычке, как все американки, и не представляла себе, что в реальности могут быть настолько нежные мужчины, будто герои из романов. Ей казалось забавным, что ее холят и балуют, будто маленькую девочку, но в конце концов она устала от этой замкнутой жизни и бедного, вечно коленопреклоненного мужа.

В итоге она даже сочла его шутом, и в один прекрасный день заявила, что хотела бы вместо медового месяца вдвоем немного больше воздуха. Прока согласился, внутренне содрогнувшись.

Ему пришлось выходить в свет, снова вращаться в салонах, затем жена потребовала, чтобы он возобновил свои бактериологические исследования, наверняка чтобы положить конец неловкому пребыванию постоянно тет-а-тет.

Мы воздержимся от рассказа о том, как Мэг, которая постоянно нуждалась в деньгах и которой больше не хватало дохода мужа, распоряжалась его финансами, чтобы жить в большей роскоши… Эта женщина должна сыграть в нашем рассказе лишь эпизодическую роль. В целом она лишь тень, фантом, который пролетает мимо и быстро растворяется в ночи.

В один прекрасный день по-прежнему по уши влюбленный Прока, ни на йоту не сомневающийся в своей жене, вдруг узнал про неверность Мэг… доказательства были налицо, циничные и ошеломляющие… Эта женщина, которая была для него всей жизнью, ради которой он пожертвовал своими амбициями ученого и самыми сокровенными мечтами, так вот, эта женщина цинично изменяла ему… Письма, забытые в приоткрытом ящике секретера, раскрыли жестокую, страшную правду… Прока впал в тупую ярость…

Он вдруг замер без движения, зрачки его расширились, взгляд помутнел… Губы зашевелились, но вырвались из них лишь краткие вздохи и нечленораздельные звуки, напоминавшие хныканье ребенка. Он прижал руки к груди; дыхание стало кратким, прерывистым; его лицо сначала побледнело, а затем внезапно покраснело, почти побагровело, даже белки глаз налились кровью. Можно было подумать, что кровь прилила к коже под таким сильным давлением, что готова была брызнуть из пор по всему телу. Красноватая пена потекла изо рта. Затем, пошатнувшись, Прока вздрогнул в последний раз и со страданием в глазах упал навзничь, будто дерево, которое раскачал и в итоге повалил ветер. Ученый отчаянно вскрикнул, но звук этот был похож на предсмертный хрип.