Текст книги "Темный дом. Самая первая история любви"

Арсений Сергеевич Коваленко
Тёмный дом. Самая первая история любви

© Коваленко А.С, 2017

© Издательство ИТРК, издание и оформление, 2017

Книга I
Тёмный дом

Обращайся с человеком так, будто завтра он умрёт.

Глава 0. Береста

Вне времени

Память – скоротечная ветреная дрянь. Мы забудем абсолютно всё и каждого из тех, кто был с нами рядом или кого мы встречали на своём пути. Тернист ли путь на повороты, прост ли он и прям, судьба всегда ведет нас разными дорогами к одному концу. И единственный конец всего – полное небытие. Годы смоют абсолютно всё, и людей и события, всё хорошее и плохое. Большая боль, страсти и страдания, любая мелочь, всё это будет забыто каждым или его потомками. К чести человека стоит отнести то, что мы очень быстро забываем всё плохое, но и к минусу стоит отнести обратное: мы забываем всё хорошее и даже быстрее чем плохое. Сначала великие потрясения жгут нашу совесть, а память как бы говорит внутри нас «не забуду – не прощу». Но проходит год, десять лет, и уже то, что было надрезом на твоей страдающей душе – заживший шрам. Пройдёт двести лет, и твои потомки уже не будут помнить, из-за чего болела твоя душа. Все события сотрутся, и совсем ничего не останется, только пустота, да и пустоты не останется вовсе. У новых поколений появятся новые причины для страдания души и новые надрезы на ней. Их проблемы будут ближе к их жизням, чем твои, давно забытые дела, да и сам ты будешь забыт.

Имя – единственная ценность в нашей жизни, которой мы владеем от рождения и до самой смерти. Но как бы не возвышалось твое имя среди лучших представителей народа, время и его смоет, сотрёт из памяти всех будущих поколений. Мал ли подвиг, велик ли вклад, круги на воде все ровно превратятся в гладь.

Поэтому я записал эту историю слово в слово, событие в событие. Это не только моя история, а всего нашего народа. Каждый, кого она коснулась, сохранит в памяти её фрагмент, и только я сохраню всё целиком и надеюсь отсрочить тот момент, когда всё забудется. Я помню каждого, кого встретил на своём пути, с кем говорил или просто соприкоснулся взглядом. Я запомнил всех вас, и хороших и плохих, вы навсегда в моей памяти. Но и я не вечен, поэтому это для вас, моих потомков. Никогда не забывайте, откуда мы пришли и кто мы такие. Всегда помните, чем пахнет свобода.

Часть первая
Разные оттенки тёмного дома

Настоящее время

– Дедушка же был астронавтом…

Она не унималась, щёки покраснели и высыпали маленькими точками, прекрасное лицо пылало яростью молодой, но, по правде сказать, ещё не умудрённой жизнью девушки. Девушка не привыкла, когда ей отказывают, особенно, если это делают самые близкие и дорогие люди.

А ей очень активно отказывали:

– Стейси, милая. Был. Тут ключевой момент, что он БЫЛ астронавтом. И дедушка был им очень много лет назад.

Она с жаром парировала:

– Ну, может у него остались знакомые, коллеги из центра управления полетами, я не знаю…

Рассудительность мужского голоса была неумолима:

– Опять же, если они и остались, то остались у НЕГО, а не у меня.

Высокий мужчина неопределенных лет быстро выходил из себя. Когда он нервничал, он постукивал подушечками пальцев по столу, и это было вестником скорой бури. Зарозовевшие щёки с точками появились и у него, ведь именно от него они и передались юной и очень упрямой девушке. И по-женски приметив перемены в высоком мужчине, Стейси решила зайти с другого фланга:

– Па, я тебя часто о чём-то прошу?

– Милая, займись лучше обучением в своём, уже, между прочим, оплаченном колледже.

Стейси заорала на весь дом протяжное: «М-А-А-А-М!». Отец неприятно поморщился и перестал отбивать такт пальцами. На зов почти сразу же пришла мама, но перед тем как заговорить, она торопливо подошла к окнам гостиной, отодвинула смешные бежевые занавески с красными цветочками и убедилась в том, что окна плотно закрыты. Так соседям меньше «корма» для сплетен. После чего она внимательно и строго осмотрела своего мужа, с нежностью и строгостью тоже – на свою единственную дочь, после этого примирительно сказала, как ни в чем не бывало:

– Что ты кричишь, как на день прощения у земли, милая?

– Папа не хочет мне помогать!

– Ты уже взрослая и ты прекрасно понимаешь, что не хочет и не может – это две большие разницы.

Стейси замолчала, обиженно сморщив прекрасный носик и нервно перебирая какую-то салфетку в руках. Она дочь своего отца, и от него привычка теребить что-то в руках в моменты высшего нервного напряжения. Сморщившись, бедная салфетка, превратившись в трубочку, уже начинала рассыпаться в руках.

Отец взял инициативу на себя и тоже примирительно сказал:

– Послушай милая, в десятый раз тебе говорю, не осталось у меня знакомых. Сам я космос не очень, а у дедушки, наверняка и знакомых-то в живых никого уже нет, столько лет прошло.

Стейси оставила в покое измученную салфетку и с отчаянием оглядела нежно-светло-голубую гостиную с любимой с самых ранних лет старомодной мебелью. Привычные ещё с детства, милые цветастые подушки на диване и креслах, были сейчас совершенно равнодушны к её беде. Она оглядела круглый чёрный стол, большой экран на стене, портреты семьи и дальних родственников, прославленного дедушки в белом старом космическом скафандре со шлемом в руках на синем фоне. Даже сам дедушка с фотографии сейчас смотрел на неё хоть и с доброй иронией, но ещё там сквозило безразличие.

Стейси уже почти сдалась, теперь она решила применить «ядерное оружие», как тогда в далёком детстве, это срабатывало два или три раза:

– Па, я сама туда никогда не попаду…

Но отец жестоко её удивил. И тут она поняла, что детство окончательно и бесповоротно закончилось. Он произнёс не то, что она хотела услышать:

– Мы оплатили твой колледж, и ты будешь дипломированным поваром!

Стейси стало по-настоящему обидно, ведь она всегда была довольно самостоятельной девочкой, по крайней мере, как сама она считала про себя и говорила подругам. Частично она сама заработала на свой колледж, и вообще всегда была сама по себе, этакая «эмансипе». Чем она очень гордилась, и так или иначе, всегда показывала это миру. Но первый раз в жизни, когда ей была по-настоящему нужна помощь родителей – самых близких и любимых людей, они не хотели, явно не хотели ей помогать. Конечно это все пустые отговорки, что нет знакомых и так далее, ведь папа всегда мог помочь ей через свою работу. Отец Стейси, руководил одним из средних подразделений огромной промышленной корпорации, которая занималась производством различных комплектующих, в том числе и для космической индустрии.

Она злилась не на них, хотя на них она тоже злилась, она скорее злилась на себя. Её выводило из себя, что она так долго не знала, чего хочет на самом деле, а когда узнала, было уже поздно. Её злило, что её судьба закрутилась не в ту сторону, а начатый ей не так давно самостоятельный путь пролёг не через те места. Она злилась на всё вокруг: на эти отвратительные старомодные занавески, диван с продавленными секциями, с множественными мерзкими подушками, от которых рябило в глазах. На дедушку с иронической улыбкой, которого уже не было больше двадцати лет в живых, она злилась особенно сильно. Она злилась на саму жизнь и судьбу.

Все её козыри и нерушимые аргументы подошли к концу, и уже больше от досады, не надеясь на победу, она заявила родителям:

– Это моя мечта, я поняла, что рождена именно для этого!

На её удивление, обычно привычные для её отца, слова произнесла мама:

– Стейси, дорогая, твоя мечта меняется каждые несколько месяцев, наверняка через какое-то время ты будешь мечтать о чем-то другом. Более… эээ… реальном.

Голос мамы был мягок, но повелителен. Стейси начала вредничать, уже совсем не надеясь выиграть хоть что-то из этого семейного скандала, который она сама начала и она же проиграла:

– Нет, не поменяется.

– В кого же ты такая упрямая, милая?!

– В дедушку я такая упрямая.

Случайная фраза Стейси про дедушку, сказанная вот так, как кинутая собаке – кость, зажгла какое-то противоречивое чувство в её душе. В её глазах разгорался пожар, потушить который уже никто и никогда не сможет. Её мама, угадав в роковой фразе дочери, огненное зарево большого пожара, который уже поднимался над горизонтом, сильно испугалась. В дочке просыпался отец её мужа, упрямый и вздорный старик, который шёл до конца, и ничего не боялся. И, в конечном счете, таки, старый дурак, добился своего, побывал в космосе. От одной сказанной фразы вся ситуация начала выходить из-под родительского контроля, мать уже чуяла угарный газ. Ложная победа над своим ребенком, естественно дочке же во благо, таяла прямо на глазах.

Надо было предпринять что-то экстренное:

– Это не безопасно, Стейси! Не думаешь о себе, подумай о нас с папой, мы поседеем. Я не переживу этого! Ты хочешь, чтобы твоя мама умерла от разрыва сердца или сошла с ума? Ты слышала, что младший из Коллинзов, разбился насмерть, а он еще только стажировался.

Стейси закатила глаза и стала изучать круглый торшер посередине гостиной. Она уже не очень-то слушала маму. В ней пробуждалось дедушкино упрямство на грани глупости и желание идти до конца, во что бы то ни стало. Тут же она решила начать свою новую жизнь, с отстаивания своей правды:

– Все очень безопасно, ма! Даже сам гражданент вчера говорил про это, что мы должны быть сильными, должны быть вместе, вперед к звёздам, и всякое такое…

– Но родителям Фреда теперь…

Стейси перебила маму:

– Ну и что теперь?! Тысячи граждан каждый день гибнут в дорогах, что теперь, пешком ходить?!

Родители грустно посмотрели на Стейси. Всё-таки какая ещё их дочь юная и наивная, ведь сама не знает, чего хочет. В безрассудном чаду юношеского максимализма, назло своим родителям подвергать себя такой опасности могут только глупые дети.

Разговор продолжался очень долго, но в целом ходил по одним и тем же рельсам. Стейси капризничала и убеждала всех и больше всех – себя, скандалила и стояла намертво. А родители не могли, не хотели ей помогать, ведь Стейси слишком часто меняла свои увлечения и желания. Родители всегда поддерживали её во всех начинаниях, но в этот раз это слишком. И они тоже встали намертво. Неразрешимый конфликт разных поколений и страх за своё единственное чадо, казалось, заставляли их говорить на разных языках друг с другом. В какой-то момент Стейси поняла, что всё это совершенно бесполезный разговор, у неё уже давно высохли слезы и гудела голова. Стейси хотела свободы, и она знала, чувствовала это где-то глубоко в душе – свобода в космосе.

Настоящее время

Он, насупившись, молчал, играя желваками на угрюмом лице, которому незнакома улыбка.

Я же выходил из себя:

– Мы постоянно что-то планируем, но без толку. Быстрее наши койки сбегут, чем ты.

Вторая часть моей фразы была уже лишней, и сорвалась так, от злости и безысходности.

Он, нервно задрав голову вверх, неопределенно провел рукой по давно зарубцевавшемуся шраму на шее, после чего горделиво сказал:

– Ты видишь это?

Я машинально погладил аналогичный шрам на своей шее. Старая отметка, опоясывающая верхнюю часть шеи, знак того, что и я прошёл посвящение. Но это было глупо, ведь у всех присутствующих есть шрамы на шее, иначе тебя бы просто не было в живых. Этого ему показалось мало. Он вытянул руку в проём, наполненный бледным электрическим светом. Множественные грубые рубцы на руке, следы сотен битв, заиграли тенями и переливами. Всё это показалось мне смешным и совершенно пустым. Повисло напряжённое молчание, и сам воздух в страхе замер. Остальные молчали, впившись глазами либо в него, либо в меня. Раздувалась буря, успокоить которую можно, только если накормить её кровавой жертвой.

Он всё понял буквально и принял на свой личный счет, как голословное обвинение в трусости. Бледнее и зверея, он заговорил с огромной злобой в голосе, выговаривая каждое слово отдельно, цедя их сквозь зубы:

– Да не пировать мне в высоких залах вместе с Богами, если я боюсь. Побег это святое…

Нехорошее предчувствие посетило меня: в его словах было гораздо больше, чем он хотел сказать. Я резко его перебил:

– Святое, говоришь?

– Да чтоб мне ежедневную норму не выхаживать, если не святое…

Я надавил с угрозой в голосе:

– Святое???

Он неожиданно промолчал, а у меня было уже не остановить:

– Есть что по делу сказать? Давай, мы послушаем.

Он, теряясь, сказал:

– Я уже сказал…

Я опять его перебил:

– Больше тебе сказать нечего.

– Но…

Я практически заорал на него:

– Подкоп, мятеж, что ещё? Всего два варианта? Что в твоем плане нового? Мятеж через подкоп? Или подкоп через мятеж?

Я выжидающе уставился на него. Он замолчал, весь как бы собрался, готовясь к решительной битве. Вдруг я услышал от него то, что теперь должно было стать его последними словами:

– Ты не чуешь запаха свободы и поэтому не приведёшь нас к ней, ты слишком стар, Вождь.

Ненависть разлилась по жилам, в висках застучало, перед глазами забегали кровавые зайчики. Быстрым движением я разбил ему нос, другой рукой схватил за волосы и сильно ударил головой об стойку койки. На миг он потерялся в пространстве, кровь залила ему лицо, и этого мига мне было вполне достаточно. Схватившись в него обеими руками, я резко выдернул его из угла, и сбросил в пропасть. На секунду я увидел его лицо в проеме электрического света над самой бездной. Не понимающее, отчаянное лицо, полное ненависти и страха. При падении с такой высоты у него нет шансов, это гарантированная смерть. Но я пожалел, что не оторвал ему номерную бирку, это было опрометчиво с моей стороны. Если он каким-то чудом выживет, это создаст мне множество проблем.

Но характерного звука удара тела об пол или предсмертного крика не последовало. Это был очень дурной знак. Я даже закрыл глаза от досады. Через миг я открыл глаза и увидел, что многие свесились со своих коек и с интересом наблюдали за происходящим. Я медленно выдвинулся из темноты в проём химического света и посмотрел вниз. Ублюдку очень повезло, когда я вытолкнул его со своей койки, он полетел вниз и ударился об ряд нар напротив и как-то смог зацепиться за одну из них. И теперь несколько рук, пролезая из темноты в лучи желтого света, надежно держали его и аккуратно подтягивали к себе. И вот через миг, он растаял в темноте одной из коек напротив. Счастливая мразь. Теперь он будет гораздо осторожнее, и, следовательно, я в большой опасности.

Старшие угрюмо молчали, ведь мои проблемы – это их проблемы. Со всех сторон на нас смотрели тысячи глаз, они терялись в темноте. Держать удар взглядов, год от года все сложнее и сложнее. Я еще долго не смогу заснуть после такого адского напряжения сил. Пальцы ныли, голова ходила ходуном.

Взглядов нацеленных на нас стало заметно меньше. Я не знал это, но чувствовал по сменившейся атмосфере и самому воздуху. Воздух, пронизанный взглядами, всегда волнист и подвижен, а когда взглядов становится меньше, и сам воздух замирает, успокаивается. За долгие годы, я научился чувствовать, когда на тебя смотрят, а когда нет. Звуки вокруг подтверждали мои мысли, многие отворачивались и переключались на свои личные проблемы. Для них всё осталось по-прежнему: вождь жив и силен, больше ничего интересного для них здесь нет.

После нескольких фраз разговор со старшими вернулся в привычное русло. Ещё через какое-то время, один за другим, они меня покинули, цепко перелезая через ряды коек, тая во мраке между нар. На прощание они старались не смотреть мне в глаза, но особенно трепетно пожимали мне руку. Они боялись, что я прочту в их глазах «ты слишком стар», и поэтому прятали свои взгляды. Никто не хотел полететь в пропасть вслед за счастливым ублюдком, зная, что они хоть и ублюдки, но несчастливые. Но мне уже не было до них дела, и до того, которому повезло остаться в живых тоже. Я только думал про себя «ещё один день, ещё один день».

Уже с утра весть о моей победе разлетится по всем, сотни ртов разнесут её словами среди других. Тысячи ушей услышат, а сотни тысяч примут это в своих сердцах. Мне предстоит пожать много рук, и эти рукопожатия будут сильнее и уважительнее, чем обычно. Знак того, что и они подтверждают мою власть. И только рукопожатия других вождей будут более добрые и «братские», ведь любой из нас знает, что рано или поздно тоже пройдёт через это. Молчаливая солидарность братьев, чье оружие – это власть. Никто не любит молодых в нашей касте, никому они не нужны, ведь правила и устои давались такой кровью и такой ценой, что никто не хочет ничего менять.

Честно говоря, мне не в чем было его винить, он мой ровесник, и с каждым днём его шанс стать вождем таял, как и наше время. Я хорошо его понимал, он хотел почувствовать вкус власти, не зная, насколько она горька. Пока ещё жив, он хотел ощутить, что прожил не зря. Но если он ощутит вкус власти, то обязательно поймёт, что прожил зря. Имеющие власть не делятся ею не из-за того, что бояться ее потерять. Они знают, насколько это бесполезная ноша, но однажды взвалив её на себя, бросить ее уже невозможно. Любая власть это миф, и держится эта сказка не на плечах сильных, а на страхе слабых. Слабые боятся что-то менять, не веря до конца, что хоть что-то можно изменить. С каждым днём смерть приближалась все сильнее и быстрее и её дыхание перед сном мы с ним чувствовали одинаково хорошо. Я отчетливо прочитал все это в его взгляде за миг до того, как гравитация потянула его в бездну. Теперь я обязан его пощадить, ведь он чудом выжил. Сами Боги на его стороне, они зачем-то спасли его от неминуемой гибели. Видимо, они готовят ему особенную судьбу, и сейчас, зализывая свои раны, он думает как раз об этом. Попытаться опять его убить и тем самым в глазах всех бросить вызов Богам – я не мог. И это он тоже очень хорошо понимает. Своими действиями я не только не убил его, но и подарил надежную защиту.

Но если бы я не показал, кто здесь главный, я бы умер еще до наступления утра. Но не сегодня, а значит ещё день, неделя, месяц, ещё поживу.

Я на секунду закрыл глаза. От напряжения веки горели огнем, теперь надо попробовать расслабиться и уснуть. Каждый, так или иначе, обсуждает побег и любой мечтает об этом. Это тема всегда номер один для нас, единственная дрёма и мечта, потому, что мечтать о большем не возможно, большего мы не можем представить. Иного мы и не знаем, не представляем, только мечта о свободе бороздит наши души и сердца. Это один из немногих поводов, за который можно спросить с вождя, со старшего, с любого из присутствующих здесь.

Но так просто подловить меня, вывести из равновесия, все это неспроста. Здесь сокрыто что-то ещё или кто-то. Наверняка, в заговор вовлечены и другие. Тогда у меня осталось очень мало времени.

Я облокотился перегретым от тяжёлых мыслей лбом к холодной рефренной железной стене, между девятым и десятым выступом. Я посмотрел на череду засечек, которые долго выводил собственным ногтем. Все выступы оцинкованного железа я знаю наизусть, безупречно знаю, чем отличается пятый выступ от третьего, или чем отличается седьмой от второго.

Каждую ночь я умираю и рождаюсь с утра.

Далёкое прошлое

– Можно.

– Когда?

– Сейчас самое подходящее время, там ночь.

– Последствия?

– Минимальные.

– Что скажет особый отдел?

– Всё о'кей, Питт.

– Ладно, но сначала бургер, не могу думать на голодный желудок.

Обычный человек – маленький человек, частенько думает, что жизнь других людей подчиняется тем же правилам, что и его никчемная жизнь. Обычный человек вполне уверен, что и на великих представителей людского рода одинаково действует сила притяжения, сила совести и религии. Обычные люди верят, что у большого человека тоже может заболеть ножка, может уйти жена, дети могут попасть в плохую компанию. Но так думают только обычные люди. На самом деле, у больших людей не болит ножка, потому что их ноги объект пристального присмотра целой армии врачей. С первого вздоха и до самой смерти, любая возможная болезнь наблюдается и лечится, в том числе и теми средствами, которые еще несколько веков будут лишь фантазией для обычных людей. С их жёнами и детьми проблем тоже не бывает. Конечно, обязательно найдутся люди, которые будут нести чепуху про «богатые тоже плачут», что, дескать, они тоже живые люди со своими проблемами. Даже вспомнят два скандальных развода, один случай преждевременной смерти, и всё в этом духе. Но это похоже на то, как овцы оправдывают волков. И эти обычные люди, думающие в таком роде, всегда упускают из вида, что большие люди не думают о них вовсе.

Если в этом мире нет ничего вечного, что всё когда-то, так или иначе, канет в веках, то большие люди вечны. Это более совершенные организмы, обогнавшие обычного человека по уровню развития и имеющие больше ресурсов. Да, они «условно» смертны, но они сделали себя бессмертными в своих потомках. И обычное доступное для маленьких людей продолжение рода, здесь постольку поскольку. Более развитый коллективный разум дал власть сильным мира однажды и навсегда. У них нет «супер» силы или особенного секрета, делающих их вечными. Но при этом они вечны, когда один из них уйдёт, за ним вернётся он же, только с новым лицом, но начинка будет из схожих генов, а в мозгах – схожие мысли. И такой порядок не рушим веками, тысячелетиями, это за гранью понимания обычных людей. Это редкое исключение, которое лишь подтверждает незыблемое правило, что все вечное – не вечно.

Как, по-вашему, общаются между собой лидер сверхдержавы со своими приближенными? Как они говорят друг другу, что стоит делать, а что нет? Как они взаимодействуют, ругают друг друга и хвалят? Ведь «коллективный разум» это лишь красивое название, но технология придёт к человечеству потом, спустя тысячи лет, а может и никогда. Даже последнему глупцу понятно, что любые средства дистанционной связи не используют для действительно серьёзных дел. Почтовую птицу можно сбить, вестового пытать и узнать всё, звонок/сообщение – перехватить, и так далее. Был бы способ связи, будет и способ его перехвата. Любой человек ответит на этот вопрос сборищем клише и стереотипов: где-то под чёрным домом, глубоко-глубоко под землей, есть сверхсекретный бункер, в котором гражданент и его люди обсуждают судьбу мира. Там обязательно большой и круглый стол, за которым сидят именитые генералы в орденах. На стене обязательно присутствует карта-скелет планеты с красными отметками важных городов. Ходят важные люди с папками подмышками, военные отдают друг другу честь. Или где-то в парламенте есть какая-то особенная тайная комната, куда можно попасть, только если подтвердили твою личность. Часто вспоминают парадный кабинет чёрного дома, где первое лицо нации обращается к народу. А когда камер и журналистов нет, кабинет превращается в совещательную комнату с ключевыми людьми государства.

Любые варианты, так или иначе, почерпнуты из фильмов и газет, из экранета, откуда угодно, но не из реальной жизни. Никто и никогда не присутствовал лично в таких местах, все только видели картинку. А те редкие счастливчики, кто бывал в многочисленных зданиях государственной машины, не видел ничего настоящего. Такой парламент, сякое министерство, а на него наслаивается департамент, который вообще пересекается с управлением всеми управлениями. Их бесконечно много, сколько домов, столько и бюрократических зданий в мире. Даже и работающим на государственную машину людям совершенно ничего не понятно. Такие люди, просыпаются с утра и тоскливо думают, глядя в белый потолок: «А чем я вообще занимаюсь в жизни? Я был создан, подписывать бесконечные бумажки, сметы и приказы? Меня родили на свет, чтобы я проверял бесполезные формуляры?». Видимость работы – одно из больших достижений человечества. И наряду с изобретением самой работы, люди сразу придумали, как её не делать, а только подавать вид.

На самом деле, великие дела вершатся ровно так же, как и насущные проблемы простых людей… Они доедали свои бургеры, а судьба мира уже была решена. Лёгкая и непринужденная музыка наполняла забегаловку приятной атмосферой. Когда некрасивая толстая официантка, которую звали Джесси, принесла заляпанный жиром счёт, старому миру оставалось жить всего несколько минут. Четверо лучших из лучших представителей древнейших родов обессмертивших себя, уже все решили. Питт, Джорж, Федот, и Тедди – четыре головы одного организма, разбросанные в разные тела, лишь для большей стабильности и безопасности.

На стол с дешёвым антивандальным покрытием в круглых узорах подали сочный соус для бургера, а где-то уже творилась история. Если бы салфетка, которой сейчас вытирает рот тот, кто пролил несколько капель соуса на стол, могла понимать, что сейчас происходит, она бы моментально умерла от ужаса.

Федот вытер об неё свои пухлые губы и бросил в угол стола, после чего спросил у остальных:

– Сколько там наших?

– Посольские корпуса, спецслужбы, военный контингент в соседних приграничных странах, немного, может семьдесят-девяносто тысяч человек.

– Гражданенту речь подготовили?

– Да, на лужайке под ясным синим небом.

Он с недоверием посмотрел на небо через гнутые жалюзи в дешёвой забегаловке. Небо было серым и дождливым, тот мрачный серый оттенок неба намекал на то, что в ближайшее время оно синим не станет. Но он ничего не сказал, все эти мелочи и глупости, этим займутся другие, у них есть дела поважнее. Он спросил:

– Как твой сын Джорж?

– Да всё хорошо, шалопайничает.

В разговор вмешался Тедди, благородный и очень худой, солидный гражданин, сидящий у самого окна напротив:

– Моя Джули тоже хулиганит, совсем её избаловали с Люси.

– Может быть, тебе её немножко ограничить?!

– А тебя ограничивали?

За столом раздался вялый хохот от несмешной шутки.

К разговору вернулся тот, кто его начал. Ещё не старый и солидный человек в очень дорогом костюме обычно наводил на других скуку. Он отошёл всего на минуту, позвонить по телефону в стационарной будке около закусочной.

Присаживаясь на свободное место, он скучно произнес:

– Ещё пару минут.

Никто не ответил на это, остальные трое продолжали разговор за жизнь:

– Вчера, моя жена чуть не застукала меня с секретаршей прямо в парламенте, вот был бы цирк.

– Что, не можешь позволить себе уединиться секретаршей в мотеле?

– Я в мотеле и уединялся, кто же знал, что жене захочется прийти ко мне в парламент.

В этот раз смех был несколько сильнее, после заговорил наевшийся толстяк:

– Хочу купить это заведение.

– Сначала тебе надо его продать.

– А… Я забыл.

Некоторое разочарование мелькнуло на лице уставшего от жизни толстяка. Ему уже нечего было покупать, всё и так его, всё без исключений. Потрепались ещё пару минут о том, о сем, после чего Питт, посмотрел на свои неприлично дорогие часы, какие были только у него и у одного очень известного актёра.

Немного торжественно, что не перебивало его скуки в голосе, он произнес:

– Господа, я вас поздравляю, у нас больше нет врагов.

Опять никто не удосужил его ответом, продолжили обсуждать насущные проблемы. И только небо за окном становилось все серее и темнее. Ему уже не суждено было стать синим, оно ещё само не знало этого, и лишь смутно догадывалось, принимая бледно-пепельный оттенок.

В этот момент, другая часть планеты, где обитал вечный и заклятый враг, уже была выжжена дотла ядерным оружием. Уничтожены все сколько-нибудь крупные города, военные силы заканчивали зачищать ничтожные остатки противника. И сейчас уже мало кто вспомнит название той страны, слеповатая память о которой теперь лишь искаженное название в школьном учебнике средней школы по истории.