Текст книги "Ускользающая почва реальности"

Глава 9

День шел к своему завершению. На улицах валялись пьяные люди с праздничными лентами, испачканные мороженым, стекающим из-под кастрюль, казалось бы, прямо из их голов, наполненных ванильной молочной кашей, тающей на одежду, лица их были вымазаны пломбиром, и они выглядели вполне счастливыми. Друзья шли домой. На уже опустевшем пути парада лежали трупы убитых евреев. В начинающих гнить руках у них было вино, которое они пили, заливая его в раздавленные черепа, из которых текли на тротуар мозг и кровь, а совсем не пломбир. Вино растекалось рядом, ведь мертвый не может встать вертикально и залить его себе в пищевод. Кровь, мозг, вино – все смешалось в единую бордовую массу, которая казалась вкуснее пломбира. В кроваво-винную массу примешивались кусочки пыли с мостовой, делая темно-красное месиво еще более неоднородным, с вкраплениями комков грязи, в качестве посыпки на мороженом.

– Ты говорил, что вина в Германии больше нет, – удивился Отто.

– Конечно нет. Но это трупы, они уже не в Германии, они в лучшем мире. Там вина предостаточно. Только им оно и доступно.

– Они выглядят счастливо, – сказал Отто, показывая на грязных, валяющихся, порой в луже своей мочи, живых немцев, отпраздновавших День Победы.

– Так и есть. Если хочешь быть счастливым – просто будь как все. Открой свое сердце миру, люби людей, будь частью их сообщества, относись позитивно к ним и к окружающей тебя действительности. Это вселит в тебя спокойствие и удовлетворенность жизнью.

– Именно поэтому ты так защищаешь национал-социализм и всех этих людей? Чтобы не быть несчастным?

– Поверь, – ответил Альберт, – так гораздо проще.

Они зашли в холл дома. Он, как и весь город, был украшен флагами и атрибутикой Германии времен Второй мировой. Отто оглянулся не смотрит ли кто, достал бутылку пива из кармана и стал отдирать этикетку с довольной улыбающейся мордой толстого бюргера.

– Что это ты делаешь? – поинтересовался Альберт.

Отто отодрал этикетку, оборвал ее, оставив лишь кружочек с лицом, подошел к красному плакату на стене с белым кругом в середине и заклеил белый круг круглым лицом с улыбкой.

– Так гораздо лучше, – показал Отто на красный прямоугольник, с улыбающейся мордой в центре.

Альберт рассмеялся. На их этаже уже не было звуков стрельбы. Все работяги лежали мертвецки пьяные на полу, измазанные в пломбире. Тараканы бегали по их лицам, слизывая пломбир, заползая в их рот, пролезая по пищеводу прямиком в желудок, становясь невольными жертвами желудочной кислоты, которую они там отнюдь не воображали увидеть. Ты то, что ты ешь. Работяги сливались воедино с тараканами, обретая тараканьи черты. Их руки становились лапками, на лицах вырастали длинные усики. Или же они всегда так выглядели, просто Отто не замечал этого ранее за их напускной дружелюбностью? Друзья прошли в квартиру Отто и решили допить остатки шнапса.

– У тебя есть семья, Альберт?

– Нет.

– А была?

– Была жена.

– И что с ней сталось?

– Она меня не любила.

– Плохо с тобой обращалась?

– Наоборот! Она обращалась со мной лучше всех. В этом и есть плюс того, что тебя не любят. Ни тебе скандалов, ни ревности. Я мог делать что хотел и ее ничего не волновало.

– Она сама призналась, что не любит?

– Что ты! Она была уверена в своей любви, как женщина, у которой никогда не было оргазма, думает, что ее приятные ощущения и есть оргазм. Но она никогда никого не любила, хотя думала иначе.

– А ты что?

– А что я? Я был счастлив, мне можно было все. Это хорошо, когда можно все. Но потом понимаешь, что тебя не любят.

– Это печальная история. В жизни и так много печали. Давай лучше выпьем, чтобы нам стало веселее.

– Чтобы стало веселее пить надо не шнапс. Шнапс пьют для раздумий и грустных философствований. Пиво пьют чтобы расслабиться и заснуть. Для веселья пьют вино. А вина у нас больше нет.

– Значит у нас больше нет и веселья?

– Выходит, что так.

– Выходит, что в Рейхе у людей есть только что-то, с чем можно расслабиться и заснуть?

– О, эти люди и так спят. Уже давно. Всю свою жизнь.

– Но пиво все-таки хорошее.

– Да, пиво отменное, как и мороженое. Уж если немец что-то делает, то на совесть. Знаешь почему пиво самый немецкий напиток? Нет, не потому что у нас плохо растет виноград. А потому что оно расслабляет. Мы слишком нервные, слишком правильные. Мы делаем все точно и четко, как на марше. Это приводит к постоянному напряжению нервов. И поэтому мы каждый день пьем пиво. Мы расслабляемся и можем, хотя бы на время, стать чуть менее немцами.

– Чуть более тараканами?

– Причем тут тараканы? Алкоголь не всегда низводит нас до состояния животных. Иногда он делает нас более людьми, более философами. Это зависит от нашего интеллекта и от того, что мы пьем и сколько.

– Может, если бы мы пили вино, мы были бы чуть более итальянцами?

– Нет. Веселый немец может лишь весело маршировать. Нам нужно пиво. Никогда мы не будем весело валяться под деревом и пить вино в полдень. Мы захотим весело работать или весело захватывать соседние земли. Но не валяться без дела на лужайке.

– А что ты скажешь про тех, кто пьет водку?

– Она раскрывает душу, чтобы открыть твое сердце миру, а после превратиться в зверя и отключиться. Водка – самое плохое.

– Она не сильно отличается от шнапса.

– Шнапс – это тоже плохо, но он хотя бы приятен на вкус.

– Вот и жизнь такая же, как шнапс. Отвратительно действует на тебя, а в конце ты отключишься. Но порой весьма приятна на вкус.

– Чтобы жизнь была приятна на вкус – нужно уметь выбирать шнапс.

– Выпьем за это, – Отто поднял рюмку и стукнул ею об рюмку Альберта.

– Выпьем, – согласился Альберт. – Сегодня у нас хотя бы есть вкусный шнапс. А что будет завтра… То будет завтра.

На следующий день Отто пришел к Герде. Она встретила его в красивом пеньюаре, как подумал Отто, наверняка, тоже стандартном. Сделав дело, он задал ей вопрос, который сидел у него в голове все это время.

– Откуда в Рейхе такие пеньюары? Не считается ли это излишеством? Раз не хватает даже бумаги…

– Ты точно скрываешь, что ты иностранец, – хитро засмеялась она. – У нас у всех одинаковая одежда. Пеньюары из Франции, хрусталь из Чехии. Все стандартное, однотипное и каждая часть Тысячелетнего Рейха делает то, что умеет делать. Французский рейхскомиссариат2323
  Рейхскомиссариат – единица территориального деления в Германии, находящаяся под немецкой оккупацией.


[Закрыть] делает нижнее белье и духи, чехи делают машины и хрусталь, Рейхскомиссариат Московия ничего не делает, они только добывают ресурсы, а мы в Германии делаем оружие.

– Странный мир… Столько талантов и всего дефицит…

– Зато у всех есть все, что есть у других. И дети учатся бесплатно, и питаются бесплатно. Дети – наше все.

– Ты хотела бы завести детей, Герда?

– Хмм… – задумалась она. – Пожалуй, что нет. Вначале ты его вынашиваешь, потом растишь, учишь… А потом они заберут его в детсад, в школу… Наденут на него военную форму, заставят маршировать, будут говорить и говорить… Очень много и постоянно, а главное всегда одно и тоже. Что он трава, что он земля, что его цель – отдать жизнь за Родину… А дети… они же верят. Они самые преданные фанатики того, чему их учат. Особенно, если оно максимально простое, а значит доступное для понимания детей и тех, у кого детские умы. Простое понять проще всего, простое понять легко. И дети понимают, и эти работяги с заводов… И начинают верить. Особенно, дети. И ты их уже не разубедишь, что фюрер их отец, а лучшее в жизни – это умереть за него. Да и нельзя. Они расскажут про это в школе и тогда все, тебя вызовут в Гестапо и пиши пропало. А значит придется жить в доме с маленьким шпионом, маленьким фанатиком, против мнения которого ты и слова не сможешь сказать. Я бы не хотела такую участь.

– Да, это неприятно.

– А еще этот парад… Вначале они положат его в игрушечный гроб в детской военной форме, а потом в настоящий, во взрослой. И для чего это все мне?

– Незачем.

– Я вообще не люблю детей. Они апофеоз взрослых. Самые жестокие, безжалостные, агрессивные, фанатичные, глупые… Настоящие мы, без всех этих влияний морали и культуры.

– Но дети бывают милыми и добрыми.

– О, они все милые и добрые. Пока не начнут отрывать лапки мухе.

– Взрослые делают такое и не с мухами…

– Но не для удовольствия.

– Бывает и такое…

Отто шел домой, тучи все более сгущались, охранник на КПП его дома посмотрел на него подозрительно, грозно сверля его взглядом. Пока Отто шел к лифту, толпа в холле расступалась и все взгляды этого мрачного скопления людей были прикованы к нему. Теперь у всех них из-под кастрюль и даже из носа тек растаявший пломбир. Поднявшись в квартиру, Отто обнаружил внутри Альберта и несколько человек в военной форме. Ничего не понимая, Отто растерянно осмотрелся по сторонам и обратился к Альберту.

– Альберт, кто эти люди?

– Обращайтесь к майору: майор Крузе, – встрял один из военных.

– Все в порядке, Ганс, – мягко сказал военному Альберт. – Отто, эти люди здесь чтобы тебя арестовать.

– Арестовать меня? За что?

– Я пытался вывести тебя на чистую воду, но так и не смог. Теперь нам придется прибегнуть к несколько другим методам…

– Но что я сделал?

– Шнапс, рейнвейн, иностранная валюта… – Альберт загибал пальцы один за другим. – Ты или шпион, или, как минимум иностранец, возможно, диверсант. Ты присядь Отто, присядь.

Отто сел на стул, положив руки на стол, стоящий перед ним.

– Так значит ты не историк, Альберт?

– Почему же? И историк, и философ… У нас в Гестапо дают разностороннее образование своим служащим. Мы же не какая-то обычная полиция. Мы элита.

– Но зачем ты так со мной?

– Это моя работа. Каждый из нас должен как-то выживать, не так ли?

– Но мы сами выбираем как… Ты мог бы писать книги, я знаю.

– Их должно утвердить Министерство пропаганды.

– О, твои бы утвердило! Я не сомневаюсь, – злобно оскалился Отто, глядя ему в глаза.

– Чтобы стать писателем, вначале нужно сделать имя. В нашем мире важнее имя и обложка, а не содержание. К тому же я не так умен.

– Как кто?

– Как многие писатели прошлого, которых я читаю и не понимаю о ком или о чем они говорят.

– Это не имеет отношения к уму. Тогда было куда меньше книг. Они знали более старые, за неимением новых. Наш мозг ограничен, ты сам так говорил. Нам придется слишком много знать, если мы хотим знать и старых, и новых одинаково.

– И каким бы писателем я стал?

– Почем мне знать? Когда мы читаем книги, нам часто кажется, что этот писатель похож на нас. Но на самом деле, все мы, люди, похожи друг на друга больше, чем нам хотелось бы. Мы замечаем отдельные общие черты и думаем, что мы одинаковые. Но мы слишком разные, больше, чем нам хотелось бы.

– Мои мысли слишком быстро бы закончились.

– Так всегда кажется. А как только они закончатся – пройдет день и начнутся новые. И так до бесконечности.

– Ну, довольно, – сказал Альберт. – Увести его.

Люди в форме взяли Отто под руки и повели к выходу.

– Куда вы мене ведете? – закричал Отто.

– Они отправят тебя в ад, – ответил Альберт. – В ад, где царит беззаконие, отсутствует порядок, а законы и действительность не менее суровы, чем у нас. Прощай, Отто.

Военные вывели Отто из квартиры. В коридоре стояли любители тира в две шеренги, по обе стены, они смотрели на Отто, курили и довольно ухмылялись. Воняющая луком полная женщина кричала, грозя кулаком: «Туда его! Пусть поймет величие фюрера, пусть поймет славу мороженого и бумаги! Наши нетленные нематериальные ценности! Мы не тараканы, хоть и похожи на них!» На них все так же не было штанов, а их органы были эрегированы от полуэротического удовольствия, лицезрея чужое горе и справедливую, по их мнению, расплату. Солдаты подвели Отто к лифту и указали на кнопку, которая снова появилась на стене.

– Жми, – скомандовали они, указывая Отто на кнопку вызова лифта.

У Отто кружилась голова и тряслись ноги. Живот сводило, и он чувствовал приближение нервного поноса. Дрожащей рукой он нажал на кнопку и двери лифта отворились. Солдаты грубо пихнули его в лифт, оставшись стоять на лестничной клетке. Двери закрылись и лифт поехал вниз. Отто стоял в кабине, прислонившись к стене и не знал, что думать. Он воображал, как сейчас откроются двери и его схватят гестаповцы в холле, проведут через беснующуюся толпу, которая его растерзает, если повезет. А если не повезет, то его поместят в темную коморку в подвалах Гестапо, где будут пытать, резать, бить, не давать ему спать, пока он не «сознается» в том, что он шпион. А потом его казнят. Лифт ехал предательски медленно, он прислонился к стене кабины, слушая треск и вибрацию еле спускающегося железного прямоугольника. Как сама жизнь спускается медленно в наш личный ад, пока мы смотрим на красивые виды за окном нашего экспресса, поедая сэндвич с тунцом, думая, что на конечной остановке нас ждет счастье и новая жизнь. А там нас ждет лишь та же жизнь, та же реальность, что следовали за нами по пятам всегда, неважно как далеко мы уехали. Не важно, как мы изменились, наше сердце бьется в нашей груди все так же, открывая те же двери и те же пути для выхода. Как в плохом тревожном сне, где не важно какой выбор бы примем. В любом случае, мы пойдем по единственному возможному пути тревожного сюрреализма, ибо нормальная реальность – лишь наша нереалистичная надежда на что-то нормальное. Нормальное бывает лишь во сне. Когда ты едешь на велосипеде в детстве по ровной асфальтированной дороге в деревне, выезжаешь на пустую трассу меж полей, засеянных зерном. И едешь вперед, в сторону рая – озера, белокаменной церкви, стоящей на его краю, пустых пляжей и необъятных просторов пшеничных золотых полей. На этом пути непременно окажутся рельсы с товарным поездом, который собьет твой велосипед и все, что тебе останется – это есть дешевый пломбир из деревенской палатки. А, если повезет, то тебя раздавит так крепко, что удастся полить пломбир струей гадкого портвейна, вытекшего из твоего надломленного виска. В любом случае, лучше, когда из твоего виска течет портвейн, а не растаявший пломбир. В таком случае, ты хотя бы остаешься мужчиной.

Двери лифта отворились, Отто вышел в маленький подъезд привычного ему многоквартирного дома, построенного в ГДР. Он открыл дверь и вышел на улицу. Не было никакого КПП, никакого шлагбаума, только привычный двор и город в знакомой ему Германии. Отто прошел несколько улиц в своем халате, люди все так же смотрели на него странно, но теперь уже не озлобленно, а скорее весело и смеясь. В руках у многих были хот-доги, кебабы, бургеры или мороженое. На каждом углу светились своими яркими вывесками магазины или кафе. Царил избыток, люди были веселы. Это была его Германия.

Пройдя еще несколько улиц, он заметил другую привычную картину. На краю улиц лежали бездомные, мигранты – грязные и голодные, они просили милостыню. Стены старинных домов, уцелевших под военными бомбежками, были опорочены уродливыми граффити, в переулках стоял запах мочи. «Вот она – цена свободы» – подумал Отто. А потом он увидел «свободу», ради которой приходилось терпеть все эти минусы знакомой ему Германии. По улице проходило шествие ультраправой партии. У них не было запрещенной символики. «Правда, какая символика опаснее для общества, чем бездомные, моча и испорченные памятники архитектуры?» – пришло в голову Отто – «Некоторые символы, родом из древней Индии, были запрещены, как и некоторые жесты, родом из древнего Рима. А еще многие слова и высказанные мысли… Но можно портить древние города древней Германии… Видимо, в свободной Германии больше чтут настоящее, чем прошлое…» Многие митингующие несли антимигрантские плакаты. На улицу высыпалась толпа полицейских, теснивших митинг. В ход пошли дубинки, полицейские в шлемах и с щитами били дубинками безоружных митингующих, врезались в них на конях, избивая палками, затем подъехали водометы и стали сбивать людей струей воды, полицейские распылили слезоточивый газ.

Отто ушел дворами, не желая попасть под раздачу. Больше он не видел великой разницы между двумя Германиями. Он не мог сосчитать все плюсы и все минусы каждой из них. Он хотел бы больше жить в этой Германии, ведь это был его дом, и он не был ультраправым. Но многие предпочли бы Германию ту. Мир похож больше, чем нам бы того хотелось, и различен больше, чем нам бы того хотелось. «Какая же относительная вещь – свобода» – думал Отто – «Мы считаем свободным тот мир, чья политика совпадает с нашим мнением. А настоящая свобода… Она возможна была бы только в том случае, если каждый из нас мог бы выбирать: нажать ему кнопку лифта, или же вставить таракана в дырку».

Глава 10

Отто снова поднялся на свой этаж, используя привычную кнопку. Коридор был пуст и тих. Соседняя дверь закрыта. Он позвонил в дверь и ее открыла пожилая фрау Кроль, подозрительно прищурившись, глядя на Отто.

– Что вам нужно, молодой человек?

Отто оттолкнул фрау и заглянул в ее квартиру. Все было на месте: стены, мебель… Это была обычная квартира пенсионерки, никакого намека на просторный тир.

– Да что вы себе позволяете? – запротестовала старушка. – Я сейчас же пожалуюсь в домоуправление!

Отто улыбнулся. Его рассмешило то, что еще недавно он был таким же, как она. Он тоже жил по правилам, которые считал незыблемыми.

– Не утруждаете себя, фрау Кроль, – ответил он миролюбиво. – Я ухожу. А позже занесу вам пару рулонов туалетной бумаги, в качестве компенсации.

Он ушел, оставив старушку в абсолютном недоумении.

– Ох уже эти наркоманы… – пробурчала она под нос, закрывая дверь.

Квартира Отто выглядела совершенно буднично, только в шкафах куда-то пропали запасы шнапса и вина. Отто сел за столик, за которым они с Альбертом проводили время последние дни за выпивкой и интересными разговорами. Он думал о человеческой сущности. Мы считаем кого-то другом, а он пользуется нами, дабы получить выгоду. Всегда ли он знает, что в этом заключается его дружба? Или же верит в ее бескорыстие, как жена Альберта верила в свою любовь? Так ли отличается любовь от дружбы? Или любовь – это лишь дружба, под влиянием половых гормонов? Любовь ли это – дружба с сексом? Но ведь любовь бывает и без секса. Но всегда с надеждой на него в будущем… Есть ли отличие надежды от реальности? Пожалуй, что нет. Лишь в том, что надежда сильнее реальности, ведь она не опошлена проколами настоящего, лишь витает в облаках мечтательного будущего, которое мы сами строим в своих головах, лишая его реалий настоящего, приписывая ему идеализированное видение наших желаний, так сильно отличающихся от наших возможностей. А значит надежда и есть реальность, существующая в нашей голове. Но и весь мир существует лишь в ней, стоит только в достаточной степени потерять разум. Разум – стена, стоящая между нашим сознанием и нашими глазами. Но что важнее? Зрение или сознание? Без первого мы живем, без второго – нет. Тогда в чем же любовь? Скорее всего она в уверенности, что ты хочешь быть с этим человеком и не захочешь когда-то в будущем по какой-либо причине его заменить. Впрочем, тут могут быть разные мнения. Если реальность у каждого из нас своя, то и любовь у каждого своя. У каждого своя свобода, своя идеальная Германия… А может ли она быть идеальной, если в ней живет столько людей, для каждого из который есть свой идеал? Они никогда не договорятся, а значит и демократия – это лишь угнетение меньшинства большинством. Тогда понятно почему левые так сильно сражаются против демократических режимов, называя свои режимы «демократическими» и «народными», когда они не имеют никакого отношения к демократии. Их идеологии противно угнетение меньшинств большинством. А значит им противна демократия, где все решает большинство своим голосованием. В таком случае, тоталитарный режим любого крыла – это и есть демократия. Да, они промывают мозги с детства, они стандартизируют человеческие умы, но именно в таком стандартизированном человеческом обществе с единой головой на всех и возможна максимальная демократия, где законы поддерживает максимальное большинство. Но всегда остаются те, кто в меньшинстве… Кому до них есть дело? Хорошо это или плохо? Все давно уже стало с ног на голову. Хорошее стало плохим, будучи хорошим, по сути, плохое стало хорошим, будучи, по сути, плохим… Или все проще и всего лишь все вообще стало плохим? А для кого-то стало хорошим. Поаплодируем им. Они победители. Но счастливы ли они своему Дню Победы?

Отто выкурил сигарету, допил последний шнапс со дна бутылки и выкинул ее в окно. Пусть летит куда угодно, все равно уже ничего не имеет значения. Бутылка вылетела из окна, пролетела над городом, увидев красивые улицы и сытых горожан, она летела и летела, над марширующими нацистами на Дне Победы, над погибающими на параде евреями… Она летела в прошлое, пока не долетела до старого усатого человека с челкой, стоящего на трибуне перед многотысячной толпой, кричащего яростную речь в микрофон… Человек кричал, и кричал… Пока его не ударила бутылка… Человек упал, кровь текла из его головы… Вокруг него столпились люди, толпа взволнованно шумела… Тараканы бегали по кругу, спеша по своим тараканьим делам. Какие дела у тараканов? Поесть, поспать, передать какую-то информацию другим тараканам, размножиться… На что-то это было похоже. Возможно, на саму жизнь, в ее чистом первозданном виде, незатуманенном никакими идеологиями. Усатый человек с челкой лежал на бетонном полу эстрады. Он был главным, среди тараканов, потому что его усы были самыми известными из всех. Из-за сцены набегали люди, деланно взволнованные и испуганные, преисполненные стыдливой надежды в сердце. Они надеялись на смерть, а отнюдь не на жизнь, как они всячески пытались показать. Их сострадание к их вождю было напускным, но совершенно политически мотивированным. Они желали занять место того, кого им всю их жизнь придется восхвалять. Человек был мертв. Ближайшие соратники стояли вокруг него. Они улыбались.