Текст книги "Небо истребителя"

– Полковник – сын рабочего, токаря, – пояснила она. – Это помогло мне повлиять на него. Да он и сам после Курской битвы начал поговаривать, что войну Германия уже проиграла, что Гитлер – авантюрист. Однажды я сообщила ему, что служу в советской разведке. Он хотел меня застрелить, но я крикнула: «Какой же ты сын токаря? Ты холуй Гитлера!» – и плюнула ему в лицо. Мой плевок оглушил его. Он больше месяца не владел собой. Врач ежедневно по нескольку раз навещал его. Я опасалась, что он может в таком состояния проговориться, что я советский агент, поэтому не отходила от него. Ухаживала, как за ребенком. А когда он опомнился, пришел в себя, то спросил: «Неужели мои тридцать пять лет прожиты зря?» Нет, говорю, ты много уже поработал для Советской Армии. Все секреты, которые ты мне рассказывал, я передавала своим. Теперь настала пора тебе сознательно поработать на народ, на рабочий класс Германии, к которому принадлежал и твой отец. Вскоре мы поженились.

– А потом, после капитуляции Германии? – воскликнул Домов.

– Жили в английской зоне оккупации. Там почти трехмиллионная фашистская армия не была распущена. Американцы и англичане думали натравить ее на нас. Мы, как могли, мешали этому. А потом тайно перебрались в Восточную Германию.

Исповедь Шуры как бы приглушила у Домова внутренние переживания, которые хотя и потеряли былую остроту, но часто давали о себе знать. Он считал, что она погибла, и видел в этом долю своей вины. И теперь был рад за Шуру, за ее тяжелый подвиг разведчицы, за самого себя, за Галю… Он расчувствовался и воскликнул:

– Какая ты молодчина!

Шура торопилась. Они с мужем ехали на юг, к Черному морю.

– У меня сердце стало пошаливать. Сплю плохо. Ведь я фактически непрерывно воюю с сорок первого. И сейчас у нас, в Германии, идет идеологическая война, – Шура встала с дивана, – Извините, мне пора идти.

Мы проводили Шуру до электрички, после этого Домов с Галей ушли на квартиру, а я направился в столовую. Там ко мне подсел Елизаров. Он признался, что вчера после ужина к нему приезжала жена, сказала, что ее отец уезжает в длительную командировку и поэтому пригласил дочь с мужем к себе.

– Неудобно было отказать тестю, – с грустью пояснил Елизаров. – Выпили. Я лег отдохнуть и проспал до утра.

До женитьбы у Елизарова служба шла хорошо. Потом жена и тесть склоняли его к демобилизации из армии. Но нависшая опасность новой войны помешала этому. Летал он нормально. Стал командиром эскадрильи. И вот снова срыв. Я любил Сергея как боевого летчика и трудолюбивого, доброго человека. Но видел, что семья ему мешает. «Попробую строго наказать, – подумал я. – А потом посмотрю, как он себя поведет».

– Заснули? А Зиночка, тесть почему вас не разбудили? – спросил я. – Да и сами-то неужели не понимаете, что генеральная репетация и Первомайский парад – большое государственное дело?

– Понимаю, но так получилось…

– А где ваша воля? Зиночка, значит, вас под своим крылышком убаюкала, а тесть охранял ваш покой? Они по-прежнему хотят, чтобы вы уволились из армии?

– Жена нет, а тесть хочет.

– Я попрошу с ним поговорить замполита. Не возражаете?

– Это было бы хорошо, – поддержал Сергея.

– Договорились. А за то, что вовремя не прибыли на генеральную репетицию, лишаю вас полета ведущим пятерки. Пойдете командиром резервной пары.

– Слушаюсь, – подавленно ответил Сергей и понуро поплелся к выходу.

6.

Ясное теплое утро Первомая 1947 года казалось мне самым ответственным утром в моей жизни. Видимо, и другие авиаторы, находящиеся в тот день на аэродромах, испытывали такое же ощущение. О пролете реактивных самолетов над Красной площадью будет знать весь мир. Враги этот факт примут с горечью и раздражением, друзья – с радостью и восторгом.

Двадцать пять Як-15 заняли всю восточную рулежную дорожку Монинского аэродрома. Двадцать два взлетят, а три останутся в запасе. На всякий случай летчики выстроились перед самолетами. Я с замполитом Иваном Сорокиным приближаемся к строю. Майор Георгий Киселев командует:

– Смирно!

Все в фуражках. Красиво и внушительно, пилотки летчика как-то беднят, даже ростом делают ниже. В них блекнет мужественность, присущая авиаторам. Все в кителях с орденами и медалями. Невольно подумалось – в строю и молодость и воинская зрелость страны.

– Красивые ребята! – сказал Иван Сорокин.

– Хорошо смотрятся, – одобрительно заметил я и, приняв доклад Киселева, подал команду «Вольно!». Когда летчики сбросили физическое напряжение и приготовились слушать, спросил: – Всем задача ясна? От наземного розыгрыша предстоящего полета прошла целая ночь. Может, кто свои действия в воздухе заспал?

Никто не отозвался, но многие улыбнулись. Я посмотрел на часы и сказал:

– Через семнадцать минут запуск двигателей. Взлет по команде. А теперь не спеша расходитесь по самолетам.

Хотя я и был уверен в благополучном исходе полета, но, садясь в кабину «яка», вспомнил столкновение с вороной, и тревожная мысль неприятным холодком обдала меня. Полк будет пролетать над лесными массивами и парками, над реками Яуза и Москва, над Химкинским водохранилищем. В этих местах немало птиц. А лететь будем очень низко.

Полк взлетел быстрее положенного и взял курс на Мытищи. Над Медвежьими озерами летели уже сомкнутой парадной колонной. Страхуясь от птиц, я держал пока высоту пятьсот метров. Над Мытищами увидел городок Химки, где был установлен особый маяк – зеркальный отражатель. Его солнечный зайчик игриво блестел. Над ним все полки на высоте триста метров должны встать в общую парадную колонну и взять курс на Красную площадь.

Прекрасная видимость облегчает задачу. Я хорошо вижу, как первые четыре полка над Химками выстраиваются в колонну. Их командиры так точно по времени вышли на первый контрольный ориентир, что мне теперь незачем на него смотреть и сверять время по часам. Над зеркальным зайчиком, регулируя скорость и темп разворота, полк займет свое место в строю.

Разворачиваясь на главный курс, вижу, как пятерки «мигов», скользят по последней прямой. Впереди меня красиво идет пятерка «яков». Дальше за пятеркой мне уже ничего не видно: колонна вытянулась в прямую линию. Я даже не могу взглянуть на своих летчиков. Мне важно выдержать нужную дистанцию и высоту относительно впереди идущей пятерки. Она увеличивает скорость. Мой глаз это улавливает, и я тоже прибавляю скорость. Земля подо мной уже не плывет, а от огромной скорости быстро мелькает.

На генеральной репетиции я видел зеркальный маяк на площади Маяковского. Теперь же только ведущий общей колонны смотрит на него и вводит нужные коррективы. Допущенная им неточность будет общей ошибкой. Качество пролета всей колонны сейчас зависит от командира ведущей пятерки подполковника Прокопия Акуленко. Он возглавлял Центр переучивания на реактивные самолеты, а теперь летит ведущим на параде, первом таком параде в нашей стране.

Мое внимание настолько было сосредоточено на летящей впереди пятерке, что я не заметил, когда под нами промелькнула Красная площадь. Лишь в тот момент, когда эта пятерка начала разворачиваться влево и набирать высоту, я понял, что Красная площадь и вся Москва остались позади. Расслабившись, с облегчением взглянул на плотно прижавшихся ко мне летчиков, улыбнувшись, плавно перевел машину в набор высоты и передал по радио:

– Все! Теперь домой!

После посадки я выключил двигатель и почувствовал, что от напряжения весь взмок. Сняв шлемофон, сразу же выскочил из самолета и так, с открытой головой, любовался приземлением своих подчиненных. Двадцать пять «яков» снова встали в одну линию. Перед ними в ожидании команды на построение сгрудились летчики. Я внимательно оглядел ясное небо. Высоко поднявшееся солнце приветливо сияло, словно своими ласковыми лучами благодарило нас. И сама небесная голубизна была умиротворенно-тихой. И вид летчиков-победителей говорил об их торжественном и радостном настрое. Особенно сиял руководитель полетов Борис Константинович Висковский. Да разве мог он быть равнодушным, если сумел в минимально возможное время поднять полк в воздух, а затем оперативно посадить истребители!

– Я еще не знаю случая, – горячо говорил он, – чтобы двадцать самолетов сели так быстро. Это не летчики, а какие-то сверхасы.

После полета полагается произвести его разбор. Зачем? Похвалить летчиков? Но сам успешно проведенный парадный полет выше любых лестных слов. Это все чувствуют. И я решил поговорить с летчиками и техниками полка после получения от генерала Сбытова особых указаний, о которых он сказал мне после генеральной репетиции. На характер указаний он тогда даже не намекнул. Все стало ясно вечером, когда командующий позвонил по телефону:

– Напишите на всех летчиков, участвовавших в параде, представления к награждению орденами. Из технического состава отберите тех, кто особенно хорошо работал. С сегодняшнего дня до десяти часов третьего мая личному составу полка предоставьте отгул, а к пятнадцати часам того же дня всем летчикам быть готовыми к отъезду на прием в Кремль. Из технического состава приглашаются инженер полка Косицкий, начальник штаба Иванов и по вашему усмотрению один техник. И еще. Летному и техническому составу надо подготовиться к конференции по реактивным самолетам. Время и место проведения сообщу дополнительно. Вопросы и просьбы есть?

– Есть. Разрешите летчика Домова представить к присвоению звания Героя Советского Союза? Он этого достоин за участие в боях на Халхин-Голе, в советско-финляндской и Великой Отечественной войнах. Сбил шестнадцать самолетов врага. Участник партизанской войны в Белоруссии.

– Не время… – после паузы генерал сказал, что об этом надо было хлопотать раньше.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 мая 1947 года 163 авиатора (и среди них 110 летчиков) за освоение новой техники были награждены орденами.

7.

После командировки мы возвращались на свой аэродром в Белоруссию. Еще с воздуха я заметил, как сильно поредела стоянка самолетов. Это удивило меня. Накануне вечером я разговаривал по телефону с командиром дивизия Правдиным, и тот сказал, что все на своих местах, что идет нормальная работа. Но где же техника? Может, с утра по тревоге началось какое-то учения и часть полка перелетела на другой аэродром?

Ли-2 сел. Под звуки работающих двигателей, словно под музыку, Сергей Елизаров, Николай Захарченко, я и Федор Иващенко вышла из самолета и сразу почувствовали особый аромат цветущего летного поля. После шума моторов мы захлебнулись тишиной, молча огладывали аэродром и примыкающие к нему рощи. Подъехала легковушка. Из нее вышел майор Алесюк и доложил, что полк занимается предварительной подготовкой к завтрашним полетам. У меня невольно вырвалось:

– А где остальные «лавочкины»?

– Сгнили и списаны.

Мы были удивлены, но Александр Константинович не стал об этом больше говорить, пригласил всех в машину. Елизаров, Захарченко и Иващенко ушли в столовую, мы с Алесюком поднялись в кабинет, где я и услышал печальную историю. В марте у самолета Александра Кретова при выруливании со стоянки на старт отвалился хвост. Полеты пришлось прекратить. Инженер полка выяснил, что причиной разрушения хвоста стал износ древесины.

– Хорошо, что хвост разрушился на земле, а не в воздухе, а то была бы беда, – вздохнул Алесюк.

…Вспомнился декабрь 1945 года. Тогда я прилетел на аэродром и обратил внимание, что истребители полка стоят хвостами на опушке березовой рощи, и спросил инженера Спиридонова: «А хвосты машин не погниют от влаги?» «Нет, – заверил инженер. – Истребитель хотя и деревянный, но крепкая птаха, вся пропитана клеем».

– Теребилов вызвал заводскую комиссию, – продолжал Алесюк. – Каждую машину проверяли особой аппаратурой. Оставили только те, которые не вызывали никакого подозрения. Машины выпуска сорок четвертого года забраковали без проверки. Члены комиссии были возмущены, что бывший инженер полка Спиридонов как будто специально гноил самолеты, уткнув их хвостами в лес. А по секрету председатель комиссии сказал, что наш полк должен получить цельнометаллические Ла-девятые, а Ла-седьмые списать.

Летчики любят новые самолеты. Я считал, что, раз из полка трое летчиков и техник вызваны для обучения на реактивных машинах, значит, полк вскоре получит их. А выходит, придется летать, как и прежде, на поршневых «лавочкиных». Это сообщение меня огорчило. Но я решил успокоить себя и Алесюка:

– Наверно, это сделано правильно: наш аэродром для реактивных самолетов не пригоден. Для них нужна бетонная полоса или с железным покрытием. У нас такую вряд ли будут строить: жилья нет.

Алесюк продолжал рассказывать о делах полка:

– Начинаем благоустраиваться. Начальник лагеря военнопленных продал нам семьдесят столов и много стульев. У них хорошие столярные мастерские. Так что штаб мы обставили, оборудовали два класса. Несколько столов и стульев отдали офицерам. Денег для хозяйственных нужд за этот год в полку еще осталось поредостаточно. Строители обещали сдать к Новому году восьмиквартирный дом. – Помолчав, Александр Константинович спросил: – А вы с Елизаровым и Захарченко завтра будете летать?

– Обязательно! – И я попросил, чтобы Алесюк запланировал нам по два полета по кругу и один в зону. – Поршневые «лавочкины» сложнее, чем реактивные.

Когда вышли из штаба, Алесюк поинтересовался:

– Как вас принимал Кремль? Сталина видел?

– Видел, – ответил я и на всякий случай посмотрел, нет ли кого поблизости. – А со Сталиным даже имел личный разговор. И с его сыном Василием. Как ни странно, самым неприятным осадком на душе от этой командировки осталась эта встреча…

Алесюк тоже осмотрелся:

– Да ну?! Давай рассказывай!

– Все шло обычно: произносились тосты и раздавались аплодисменты. В середине застолья вдруг кто-то меня похлопал по плечу. Обернулся: стоит генерал-майор авиации. Небольшого роста, щупленький. Я встал, хотел представиться, но он опередил:

«Я генерал Сталин. Мы с папашей договорились, чтобы ты выступил от летчиков и рассказал о реактивных самолетах».

О Василии Сталине я только слышал, видеть его не доводилось, – продолжал я. – От его слов сначала опешил, но тут же решил: а почему бы и не выступить? Да и нельзя отказаться. Сам Сталин с сыном решили.

«Слушаюсь!» – ответил я.

Сталин с Молотовым сидели вместе в торце длинного стола. Мы направились к ним, но Берия рукой преградил нам путь. Василий резко отшвырнул его руку и зло упрекнул:

«Ты всегда мне мешаешь!»

– А что это значило? – спросил Алесюк.

– Я ничего, не понял. Представился Сталину. Он внимательно посмотрел на меня и медленно проговорил:

«Прошу вас, товарищ Ворожейкин, сказать свое мнение о новых реактивных самолетах. Только прошу – свое личное мнение».

Когда мы отошли от Сталина, ко мне вплотную подошел уже пожилой мужчина в гражданском и тихо, почти шепотом, сказал:

«Я полковник госбезопасности. Прошу, товарищ Ворожейкин, откажитесь от слова. Прошу, как отец сына».

– Странно, – заметил Алесюк.

– Очень, – согласился я. – После парада я немного простыл, и у меня появилась в голосе хрипота. А тут совсем пересохло, в пот бросило. И я сказал Василию Сталину, что не могу говорить: охрип.

«Струсил! – упрекнул он и грубо выругался, потом спросил: – Посоветуй, кто из летчиков может хорошо выступить?»

«Акуленко, начальник Центра переучивания».

– Так кто же от реактивщиков выступил? – спросил Алесюк.

– Никто, – ответил я. – И дело, по-моему, в обмане. Сталину не было известно, что на реактивных истребителях вместо пушек стоят металлические болванки. А Берия не хотел, чтобы он об этом узнал.

С Алесюком я распрощался у его дома и пошел к себе. Как только открыл калитку во двор, сразу увидел Валю. Они с Верой высаживали в грядки рассаду помидоров. Оля ползала рядом.

Я тихо подошел:

– Слава труженицам!

Жена вздрогнула и выпрямилась. Какое-то мгновение она молчала, сияя от радости, потом упрекнула:

– И не сообщил, что прибудешь…

– Так получилось. Но это к лучшему: неожиданность усиливает радость встречи. Так ты писала мне. – И, взглянув на застывшую в недоумении младшую дочку, спросил: – Правильно, Оленька?

У девочки задрожали губы, она потянулась ручками к матери.

Но Валя не взяла ее, а только погладила по голове. От радости, что дочка не заплакала, я начал подбрасывать ее вверх, и она заулыбалась, а Вера, стоя около нас попросила:

– Папочка! И меня тоже подкинь!

Что может быть в жизни приятнее таких встреч! Разлука не только проверяет, но и крепит настоящую любовь. Встреча принесла нашей семье столько новых красок, неповторимых чувств, что весь остальной мир на какое-то время остался вне наших ощущений.

«Ищите женщину…»

1.

Совещание в Главном штабе Военно-воздушных сил, на которое я был приглашен, открыл главнокомандующий маршал авиации Константин Андреевич Вершинин.

– Нам предстоит, – сказал он, – проверить готовность авиационных заводов к выпуску новых реактивных самолетов. Военные приемщики сжились с заводами, не замечают недостатки. Они во многом лично зависят от руководства заводов, – взгляд маршала стал строгим. – Такое положение нельзя считать правильным. Любая зависимость человека от кого-либо ведет его к подчинению, к снижению требовательности.

…Мне невольно вспомнился май сорок третьего. Тогда наш истребительный авиаполк получил новые самолеты Як-7Б. А вскоре с их крыльев в полете начала слетать обшивка. Причиной «раздевания» стало нарушение заводом технологии работ. Была в этом вина и представителей военной приемки. К нам прибыли заводские рабочие. День и ночь работали они, чтобы исправить дефект. И в Курскую битву мы вступили на исправных, надежных истребителях.

А маршал между тем продолжал:

– Объективнее всего заводы могут проверить знающие люди. Прошу встать участников Первомайского парада на реактивных истребителях.

Из летчиков поднялся один я. Вершинин с удивлением взглянул на своего заместителя по боевой подготовке генерал-лейтенанта Степичева:

– Почему только один? Разве остальные летчики не освоили реактивные машины?

Степичев пояснил:

– Инспекторы не участвовали в параде. А майор Ворожейкин скоро будет переведен к нам. Но почти все летчики, кто выделен для проверки авиазаводов, летали на реактивных самолетах, а инженеры изучали реактивную технику.

– Что значит «почти все»? Выходит, проверять готовность заводов к выпуску реактивных самолетов будут инспекторы, которые сами не работали на них? Это неправильно. Задача инспекторов сложная, нужно вникнуть во всю заводскую жизнь. Недавно начался выпуск бомбардировщиков Ту-4. По дальности полета они не уступают американским. Такие машины мы не собирались делать, но международная обстановка после войны резко изменилась и вынудила форсировать выпуск своих дальних четырехмоторных бомбардировщиков.

Я был включен в группу, которую возглавлял Герой Советского Союза подполковник Щиров Сергей Сергеевич. Среднего роста, плотного сложения, лицо смуглое, полноватое. Черная шапка вьющихся волос придавала его облику что-то цыганское. Говорил он спокойно, но с некоторой властностью. В черных глазах часто проскальзывала какая-то тревога, казалось, он вот-вот сорвется на злой и крикливый тон.

Август стоял жаркий. На вокзале при выходе на перрон я встретился с Щировым и его женой. Она была весьма привлекательная, шеголеватое шелковое платье подчеркивало ее великолепную фигуру.

– Знакомься. Моя жена, – представил ее Щиров.

– Софья Матвеевна, – сказала она с приятной улыбкой и протянула руку.

Пожимая ее мягкую ладонь, я физически ощутил повеявший на меня аромат сирени и невольно подумал, насколько эти духи гармонируют с ее внешностью.

– Везет офицерам, которые имеют таких прекрасных боевых подруг, – сказал я и, чтобы не показаться сентиментальным, сделал ударение на «боевых подругах».

Обычно такая похвала заставляет женщину улыбнуться. Улыбнулась и Софья Матвеевна, но тут же на ее лицо легла тень тяжелой грусти. Силой воли она как бы смахнула с себя эту набежавшую тень, снова мило заулыбалась и скорее утвердительно, чем вопросительно, ответила:

– Но и Сережа такой видный мужчина.

Я никак не мог предположить, что мой комплимент может обидеть такую прелестную женщину, и поспешил сгладить свою восторженность первыми пришедшими на ум словами:

– Конечно, конечно! Вы достойны друг друга!

К моему удивлению, у Сергея Сергеевича при этих моих словах вырвался тяжелый вздох и непонятное мне осуждение:

– Красавица, красавица…

Вид и слова Щирова меня насторожили. Я понял, что невольно коснулся больного места. Видимо, виной всему ее красота. Ведь красота жены не всегда становится счастьем мужа. Может, лестные слова, подобно моим, им уже надоели и только раздражают их? Я хотел было извиниться, но Щиров опередил меня, поспешно обнял жену, заторопился:

– Нам пора садиться.

– Да, да, пора, – согласился я, хотя до отхода поезда оставалось еще минут пятнадцать.

Глядя на статную фигурку одиноко стоящей на перроне женщины, я с острой отчетливостью вспомнил трагедию, происшедшую в годы войны…

На фронте всегда самочувствие лучше, если оружие под рукой, поэтому мы всегда торопились к самолетам. Но на этот раз я застыл, увидев необычную картину: наш аэродром был усыпан одуванчиками. Три девушки – Надя Скребова, Тамара Кочетова и Аня Афанасьева, – служившие в полку авиаспециалистами, сплели из цветов венки и кокетливо любовались собой. Золотистые кольца венков были похожи на сказочные короны, а девушки, одетые в синие комбинезоны, – на прелестных фей. Заслышав мои шаги, они растерялись.

– Ой, товарищ майор, – по-ивановски окая, быстрее всех опомнилась Надя Скребова. – Мы вас и не заметили.

Я хотел сказать, чтобы они сидели, но опоздал. Девушки, как и положено солдатам, стояли в полной форме, держа в руках только что сплетенные венки. На зардевшихся лицах виноватая застенчивость и ожидание. Они, видимо, приготовились выслушать порицание. В этот момент в воздухе родился подозрительный шум. Зловещими крестами к аэродрому приближались черные тени. По конфигурации и маневру нетрудно было догадаться, что это «фоккеры». С приглушенными моторами они пикировали на нашу стоянку. От них отрывались бомбы, которые должны были упасть на середину летного поля. Сзади четверки, вытянувшись в колонну, неслась основная волна фашистских истребителей.

Мы оказались в ловушке. Взлетать нельзя, до щели, вырытой метрах в двадцати от самолета, не успеешь добежать. Прыжок с крыла – и я за насыпью капонира, в неглубокой выемке. Рядом со мной техник Мушкин. От взрывов бомб тяжело охнула и застонала земля. Казалось, раскололось небо, и из него хлынула лавина бомб, снарядов и пуль. Прижавшись ко дну выемки, я смотрел вверх, где один за другим проносились лобастые тела «фоккеров». Рядом с нашим убежищем вспыхнул бензозаправщик.

– Бежим в щель, – кричу Мушкину.

Но в этот момент над нами рассыпались контейнеры с мелкими бомбами. Широко разлетевшись, они черной тучей падали на нас. Жизнь меня приучила не подчиняться смерти и бороться до конца, пока есть силы. Безвыходного положения в небе не бывало, а вот на земле…

Мне хочется уйти в землю и спрятаться в ее глубинах, но она какая-то открытая, твердая и безразличная ко мне. Нет, даже не безразличная – она, словно на ладони, приподняла меня и держит перед бомбами, не давая укрыться. Какое-то оцепеняющее равнодушие и покорность сковали меня. Только мысль, оторванная от тела, продолжала жить. Война – риск. Нет, не только риск, но и верная смерть. И я гляжу на нее. Не в моей власти что-либо сделать. Ни опыт, ни знания, ни воля – ничто не поможет. У меня одна возможность: принять смерть. И я жду. А время словно застыло. Нет солнца, нет неба – есть только чувство конца. Взрывы, огонь, едкий дым…

Отчетливо слышу тишину. Но ведь мертвые не должны слышать. Но я чувствую еще и сильное жжение в правой ноге, хотя мертвые, наверное, ничего не чувствуют. Значит – жив! Рывок – и я на ногах. На западе, за Тернонолем, виднеются уходящие вражеские самолеты. Рядом стоит Дмитрий Мушкин и сверху вниз смотрит на меня. А на земле лежат девушки с венками. Лежат неподвижно, и из-под них выползают алые лепестки. Глаза у девушек спокойные, лица чужие, видны глубокие рваные раны. И тут только доходит до меня, что красными лепестками уходит из девушек жизнь.

Наклоняюсь к Наде Скребовой, но подкашивается правая нога, и я валюсь на бок. Резкая боль. Из голенища сапога через край льется кровь. Я чувствую слабость и безразличие ко всему окружающему. Мушкин, сняв с себя поясной ремень, туго перетягивает мою раненую ногу. Кто-то копошится у меня на груди, показывает металлический осколок от бомбы. Я беру осколок в руки. Он в крови. Откуда же кровь, если на моей груди нет раны?

2.

Несколько дней мы знакомились с заводом, беседовали с рабочими и руководителями. Часто нас, представителей Москвы, засыпали вопросами, в которых звучала тревога за судьбу Родины. Люди возмущались, что их завод не переключился полностью на производство самолетов-истребителей. Рабочие вспоминали визит в США премьера Англии Черчилля, его призывы к американцам начать крестовый поход против СССР. Америка, говорили они, имеет атомные бомбы, а у нас их нет. Может случиться трагедия ужаснее, чем в сорок первом. Однажды ко мне подошел в цехе рабочий:

– У вас, товарищ майор, две Золотые Звезды. Вы с честью прошли через невзгоды войны. Скажите, как солдат солдату, почему наш завод не переключается на выпуск боевых самолетов? Значит, войны в ближайшие годы не предвидится?

Вопрос для меня не был неожиданным. Он волновал всю страну, но никто на него не мог ответить определенно. У всех в памяти была свежа прошедшая война. Народная мудрость гласит: когда войну забывают, начинается новая. А мы ее не просто помнили, мы видели ее следы, восстанавливали разрушенные села, города, заводы. Существовала карточная система на продовольствие и промышленные товары, поэтому пришлось армию резко сократить, а военные заводы перевести на выпуск стиральных машин и пылесосов.

– Капиталисты, – ответил я рабочему, – развернули «холодную войну», а это подготовка к «горячей». В такой обстановке мы должны быть бдительны. А что касается кастрюлек и сковородок, то и эта «техника» нам сейчас нужна не меньше, чем самолеты.

Рабочий не без иронии заметил:

– Кастрюлями отобьемся??

Это задело меня за живое, и я, позабыв о секретности, откровенно сказал:

– Нет, самолетами. И не такими, какие выпускали вы. Будете делать реактивные истребители. Лучше, чем те, какие впервые в этом году пролетали над Красной площадью. Именно ваш завод должен начать выпуск этих самолетов. Это я вам говорю по секрету, как солдат солдату. И вы мне откровенно скажите: вы, рабочие, и ваше руководство готовы к этому?

– Конечно готовы! Только был бы приказ.

На другой день я познакомился с летчиками-испытателями, проверил их летную документацию. В плане значился и мой полет с ведущим летчиком майором Иваном Буровым. Бурову тридцать четыре года. На груди орден Красной Звезды и медаль «За трудовую доблесть». Я поинтересовался:

– На фронте заработали?

– Нет! – резко ответил он с обидой. – На фронт меня не пустили. Всю войну в тылу испытывал истребители.

– Испытание самолетов тот же фронт, – я ответил так, как обычно писалось во время войны в газетах о тружениках тыла.

– Федот, да не тот! – убежденно заявил Буров. – Такие ответы писались на всех моих рапортах, в которых я умолял послать меня на фронт. У меня двое ребят, теперь они, как и все дети, спрашивают меня о войне, а мне ответить нечего.

Я посочувствовал Бурову, вспомнив, как в 1942 году в академии меня за такой же рапорт привлекли к партийной ответственности. Потом просмотрел топографическую карту, на которой рукой летчика был отмечен маршрут нашего полета на двухместном истребителе, сделаны необходимые расчеты. Когда я одобрил его работу, он порывисто и с пренебрежением воскликнул:

– Это же наука для первоклашки! Другое дело – пилотаж!

– Бывает, теряют ориентиры и очень опытные летчики.

– Да я по этому маршруту пройду с закрытыми глазами: тут все мной облетано-переоблетано. – Буров говорил быстро, словно куда-то спешил. – Каждая балочка, деревушка и кустик мне знакомы до чертиков. К тому же Волгу с высоты можно видеть за сотню километров.

Откровение летчика я не воспринял как чрезмерную самонадеянность. Это выплеснулась сама опытность и душевная откровенность, и я с ним согласился. Мне не доводилось испытывать заводские самолеты и видеть эту работу. Сейчас это дело меня заинтересовало. Чтобы прочувствовать такой полет и проверить профессиональную работу Бурова, я поставил ему задачу:

– Когда придем с маршрута, выполните два комплекса фигур высшего пилотажа: один согласно Курсу боевой подготовки истребительной авиации, а другой – свой, испытательный, после которого машина считается принятой.

– Хорошо! – глаза его задорно сверкнули. – Сегодня я сделал всего один полет по кругу. Даже как следует не размялся, – и летчик, как бы испытывая удовлетворение от предстоящего пилотажа, даже невольно подвигал плечами, в которых чувствовалась сила.

Мы в небе. Я в задней кабине, проверяемый – в передней. На первом отрезке маршрута Буров набрал высоту и ни разу не оглянулся назад. Правда, перед ним установлено зеркальце, но оно не дает полного обзора. Боевому летчику нужно постоянно крутить головой и накренять самолет. Иначе вражеский истребитель, прячась за заднюю нижнюю часть самолета, окажется незамеченным и нанесет удар.

Сейчас не фронтовое небо, но военный летчик в воздухе должен постоянно находиться в боевой готовности. И эта готовность должна стать его инстинктом. На Халхин-Голе к нам прибыл опытный летчик-испытатель и погиб в первом же вылете из-за своей неосмотрительности. Вот почему мне не понравилось беспечное поведение моего проверяемого.

До первого поворотного пункта испытатель набрал высоту пять тысяч метров. На такой высоте он прошел и остальные два отрезка маршрута, прошел точно по намеченному пути и расчетному времени, но ни разу не оглянулся назад. При подходе к аэродрому спросил меня:

– Разрешите выполнить пилотаж?

– Разрешаю. Но сначала внимательно осмотритесь и запросите согласие стартового командного пункта.

Пилотаж! Он наглядно показывает не только профессиональную выучку летчика-истребителя, но и его характер, а также физическую натренированность. Первую часть задания Буров выполнил чисто, хотя и без той плавности, какая полагается. Временами он слишком резко двигал рулями: сказывался его энергичный, порывистый характер. Но здесь, в пилотировании, свое летное «я» допускалось.

Испытательный комплекс фигур Буров выполнил с большими перегрузками. Порой у меня на глаза наползали веки. А на петле Нестерова он так закрутил вертикальное кольцо, что у меня не только невольно закрылись глаза, но от перегрузки заныла поясница, не раз поврежденная на фронте. Я хотел было подсказать летчику, чтобы он без натуги выполнял фигуры высшего пилотажа, но воздержался: я же сам дал ему задание показать уровень испытания. Правда, спросил: