Текст книги "Небо истребителя"

Судьбы людские

1.

В конце 1946 года Сергей Елизаров, Николай Захарченко и я, а также авиационный техник Федор Иващенко были откомандированы для переучивания на новый тип самолета. Начальник Центра переучивания подполковник Прокопий Семенович Акуленко, небольшого роста, коренастый, с круглым, полным лицом, участвовал в боях за свободу и независимость республиканской Испании, воевал в Великой Отечественной. Его я знал хорошо. Требовательный офицер, он умел отругать за ошибки и похвалить за успех. Он принял меня приветливо, рассказал, как будет организовано освоение реактивных истребителей, потом сообщил:

– Летчики и техники разместятся в казарме. Для трех командиров полков выделена отдельная комната.

Выйдя из штаба, я так и остолбенел от радости: передо мной стоял Костя Домов. Вместе с ним в 1934 году мы уезжали из Горького учиться в Харьков, после окончания училища я был у него на свадьбе. Женился он на девушке, с которой воспитывался в горьковском детдоме. Родители обоих погибли на гражданской войне. Позже мы вместе с Костей сражались на Халхин-Голе и в советско-финляндской войне, потом вели переписку, которую прервала война.

Летчики не любят показной нежности и сентиментальности. Мы молча обнялись. У Кости, как это с ним случалось и раньше, от радостного волнения шевельнулось правое ухо и застыло.

– Домаха! (Так звали мы Костю.) Откуда ты? Я и тебя похоронил.

– И я тебя. Мне в сорок четвертом официально сообщили, что ты не вернулся с задания.

– Было такое недоразумение, – подтвердил я. – Но, как видишь, все обошлось благополучно.

Стоя возле штаба, мы увлеченно разговаривали. Мимо проходили люди. Первым опомнился Домов:

– Пойдем ко мне. У меня комната, – уже на ходу пояснил: – Я приютился у бывшего своего техника, с которым воевали с сентября сорок четвертого. Комната у него неплохая. Сам он женился на вдове погибшего летчика и живет у нее. Она работает машинисткой в гарнизоне.

– А откуда ты приехал сюда? – спросил я.

– Из Закарпатья. Райское местечко! – Он назвал городок.

Меня передернуло при упоминании «райского местечка». Домов заметил это:

– Что с тобой?

– Этот городок я никогда не забуду. Видимо, какой-то комочек той трагедии засел где-то в мозгу и дает о себе знать.

– Расскажи, сразу полегчает.

Я рассказал. И Домов уточнил:

– Это у тебя вторая «классная» посадка с сотрясением мозга и повреждением поясницы?

– Да, с Халхин-Голом вторая. А как у тебя война прошла?

– Мне везло, – ответил Домов. – Но ведь я летчиком-то провоевал только первый день войны и потом с сентября сорок четвертого до Победы. Более трех лет партизанил…

Домов замолчал, но я попросил:

– Расскажи о своей партизанской работе?

Но вместо рассказа Домов показал на двухэтажное деревянное здание:

– Вот мы и пришли. Это «творение» первой пятилетки. Но жить можно.

Комната на втором этаже. Чистая, прибранная. Две солдатские кровати.

– Сразу чувствуется, что здесь живут некурящие, – раздеваясь, заметил я.

– Вот это да! – восхитился Домов, увидев у меня на кителе две Звезды Героя, и не менее удивленно спросил: – А почему только майор? Ты же в тридцать девятом ходил в старших политруках, что равноценно капитану.

– А почему ты только старший лейтенант? – вопросом на вопрос ответил я.

– Рядовым партизанам воинские звания не полагались. Хорошо, что командир полка после освобождения Белоруссии допустил меня к полетам. Теперь представлен к званию капитана. Но вот почему ты с двумя Золотыми Звездами майор?

– Почти всю войну был командиром эскадрильи…

Наш разговор прервал взлетевший самолет. Мы привыкли слышать рокот поршневых двигателей. Сейчас же над нами властвовал шипяще-свистящий звук. Мы подошли к окну. Самолет круто уходил ввысь. Под его животом струился огонек, за которым оставалась белая полоса дыма.

– Як-пятнадцатый, – пояснил Домов. – Меня с ним познакомил хозяин этой комнаты. Это почти копия Як-третьего. Только вместо поршневого двигателя стоит турбина. Выхлоп газов у нее под углом к земле.

– Это же опасно. А если сзади взлетает другой самолет? – полюбопытствовал я.

– Часто приходится полосу ремонтировать. Совсем другое дело МиГ-девятый. Таких машин у нас еще не было. Костыля нет, зато есть носовое колесо. Хвост приподнят, струя газа идет горизонтально, а не бьет в землю. Ну да ладно. Сам скоро все увидишь и узнаешь. А сейчас в честь нашей встречи надо бы… – Домов развел руками: – Но у меня ничего нет. В гарнизоне никаких напитков с градусами не продают: Акуленко насчет спиртного строг.

– И хорошо делает, – заметил я. – Ты, я гляжу, за эти семь лет ничуть не изменился. А времени прошло много. У меня уже две дочки. Кого тебе Шура подарила?

Домов помолчал и с горечью сообщил!

– Нет у меня Шуры.

2.

Перед войной Домов служил в Белоруссии недалеко от Белостока. 22 июня на рассвете фашистская авиация нанесла удар по нашим аэродромам. К середине дня в полку, в котором служил Домов, осталось исправных только шесть самолетов. Враг обходил аэродром. Люди спешно эвакуировались. Машин не хватало, и многие уходили пешком.

Группа старшего лейтенанта Домова взлетела, чтобы штурмовым ударом хоть на несколько минут задержать продвижение противника. Как только его шестерка оказалась в небе, десятка два «мессершмиттов» набросились на нее. В воздушном бою советские летчики уничтожили пять фашистских самолетов, но и сами потеряли четыре.

Домов, прикрывая в воздухе товарища, попал под огонь «мессершмитта», поэтому не перелетел на новый аэродром, а вынужденно сел на старом. Оттуда еще не успели уехать техник Гриша Комов и моторист Петя Волков. Они задержались, чтобы уничтожить неисправные истребители, оставшиеся на аэродроме.

– А на чем вы собираетесь выбраться отсюда? – спросил Домов Комова, рассчитывая присоединиться к ним.

– На велосипедах, – техник замялся, поняв, что Домов хочет уехать с ними, но у них только два велосипеда.

Домов оглядел стоянку самолетов, по которой на рассвете большая группа бомбардировщиков нанесла удар. Большинство самолетов сгорели или получили повреждения. У старой машины Домова были повреждены два цилиндра мотора.

– Мою «Чайку» еще не спалили? – спросил он у Комова.

– Не успели.

На Халхин-Голе во время боя на истребителе Домова был разбит цилиндр, но он на поврежденной машине продолжал драться и сумел благополучно возвратиться на аэродром. Вспомнив этот случай, он обрадовался:

– Пойдем проверим. Моторы с воздушным охлаждением живучи.

Комов сказал мотористу, чтобы тот продолжал работу, а сам с Домовым пошел к «Чайке».

Один поврежденный цилиндр механик Домова успел заменить, другой был снят с мотора, и шатун с поршнем, словно оголенная рука с плотно сжатым кулаком, тянулся кверху.

– Ваш механик приготовился поставить второй цилиндр, но ему приказали все бросить, – пояснил Комов.

– Давай доделаем его работу.

– А если не успеем сжечь машины и они достанутся немцам?

– У фашистов много своих истребителей, зачем им наше разбитое старье?

В этот момент с запада появилась группа самолетов противника. Бомбардировщики начали действовать по шоссейной дороге, истребители направились в сторону аэродрома.

– И щелей нет. Укрыться негде, – негодовал Домов, забираясь вместе с Комовым под «Чайку».

Фашисты обстреляли стоянку самолетов и полетели дальше.

– Пронесло, – поднимаясь с земли, облегченно вздохнул Комов. – Теперь долго жить будем.

– Может быть, – согласился Домов и спросил: – Слышишь? Артиллерия бьет совсем рядом. Надо спешить с цилиндром.

Через полчаса мотор на «Чайке» заработал нормально. Техник вылез из кабины:

– Можешь лететь. Крылья сильно побиты осколками. Будь осторожен!

Домов уже застегнул шлем и надел парашют, когда увидел подбегающую к самолету жену. Голубое платье в нескольких местах разорвано, на лице ссадины, черная толстая коса растрепана, брови опалены. Шура повисла на шее у мужа и заплакала:

– Костя, милый. Все и таки застала. Теперь улечу с тобой.

Появление жены испугало Костю. Взять ее с собой он не мог. Машина сильно повреждена. Как ему поступить? Она, еще не понимая, что с ним творится, продолжала:

– Наш бензовоз подожгли немецкие самолеты. Шофер убит, а я вот…

Сердцем она уже уловила тревогу и растерянность мужа, порывисто, словно ее что-то обожгло, убрала руки с его шеи, вся разом сжалась и, глядя на мужа, еле-еле выговорила:

– Понимаю. Не до меня теперь.

В голубых глазах ни укора, ни слез. В них только одна беспомощность. И эта женская беспомощность на Домова подействовала сильнее любых просьб и требований. Он искал выход из безвыходного положения. Почему бы не взять Шуру с собой? Может, «Чайка» выдержит? Нет, опасно. Да а в воздухе могут сбить. Лучше ей ехать с Комовым.

Как все скверно получилось! Разве они имели право сегодня ночью спать, когда фашистские армии занимали исходные рубежи для нанесения удара? И вот результат: немцы обходят Белосток и их аэродром. И этот белостокский выступ при стремительном продвижении противника может стать ловушкой. А ведь мы все планы строили под девизом: «Ни одного вершка своей земли не отдадим никому». От обиды, что все получилось не так, как должно быть, от беззащитности Шуры и жалости к ней он хотел сказать: «Летим!» Но его колебание и раздумье заглушил пулеметно-пушечный говор четверки фашистских истребителей. Все инстинктивно упали на землю и укрылись под самолетом. От пуль и снарядов вокруг них взрыхлялась, земля. «Мессершмитты» пронеслись над ними и начали кружить над аэродромом.

– Они засекли нас. О взлете нечего и думать, – заговорил Комов. – И ждать больше нельзя: немецкие танки уже обходят аэродром и вот-вот могут прорваться к нам. У нас два велосипеда. На них безопаснее. Поедем по два человека.

Домов в раздумье глянул на Шуру. Он только сейчас понял, что своим поведением она спасла ему жизнь, задержав вылет. Эта четверка «мессершмиттов» прихватила бы его на взлете или в небе сразу после отрыва от земли. А он, не имея скорости, стал бы для противника просто мишенью.

– Товарищ командир, оставим «Чайку», поехали. Может, выберемся, – торопил Комов.

Домов понимал степень опасности, но ему не хотелось бросать «Чайку», а самому с женой спасаться бегством. Он колебался, с надеждой смотрел в небо:

– Может, появятся наши истребители? Надо подождать.

Никто из них и подумать тогда не мог, что к середине первого дня войны почти половина самолетов Западного Особого военного округа была уничтожена противником на земле и в воздушных боях. Из тысячи с лишним истребителей в строю осталось менее двухсот. Фашистская авиация господствовала в небе.

– Товарищ старший лейтенант, – обратился к Домову механик, – разрешите доложить технику.

– Докладывайте.

– Товарищ техник-лейтенант, ваше задание выполнено, самолеты сожжены, – затем кивнул на «Чайку», подготовленную к взлету. – А как с этим быть?

– Выжду момент в улечу, – твердо ответил Домов.

Молчание. Оно затянулось. В этот момент Домов подумал: «А что, если мне уехать с Шурой на велосипеде?» Он вопросительно обвел всех взглядом и с грустью остановился на жене. Она по-своему поняла его:

– Поедем? Вдвоем и умирать легче.

– Тебе надо жить, – твердо ответил он. – А нам, солдатам, воевать. Езжай на велосипеде, я полечу.

– Даю слово: Шуру доставим целой и невредимой, – заверил Комов. И, понимая сложившиеся условия, уточнил: – Если с нами ничего не случится.

Южнее аэродрома раздались сильные взрывы. Все настороженно повернулись. Там виднелась девятка наших бомбардировщиков СБ под прикрытием тройки И-16.

– По танкам работают, – предположил Домов и взглянул вверх: пара «мессершмиттов» от аэродрома устремилась на наших бомбардировщиков. Он решил воспользоваться моментом, распорядился: – А ну, Комов, быстро! Помоги запустить мотор, – и, торопливо простившись с женой, сел в самолет.

Прежде чем вырулить на взлет, Домов остановил взгляд на жене. Струя от винта «Чайки» развевала ее голубое платье и растрепанную, обгоревшую косу. Она прощально помахала рукой и как-то беспомощно улыбнулась. Но в этой улыбке он уловил укор, который хлестнул сильнее пощечины.

Оторвавшись от земли, он развернулся на восток, но его тут же атаковала пара «мессершмиттов». У самолета Домова то ли от огня фашистов, то ли от перегрузок (это с «Чайками» бывало) лопнула на левом крыле расчалка. Машина теряла управление. Понимая опасность, Костя поспешил выпрыгнуть с парашютом, но на земле попал в лапы вражеских солдат. Они сняли с него парашют, отобрали пистолет, связали руки, выделили сопровождающего, и тот, показывая дорогу автоматом, повел его. Когда проходили мимо кустов березнячка, Домов выразительно показал охраннику, что ему нужно справить естественную надобность. Гитлеровец брезгливо поморщился, но руки ему развязал, отошел от него шагов на пять и стал закуривать.

В километре от них проходила шоссейная дорога, по которой должны были ехать на велосипедах Комов, Шура и Волков. Домов решил, что успеет перехватить их и уехать с ними на восток. Использовав свои борцовские и боксерские способности, приобретенные в детдоме, он совершил тигриный прыжок к фашисту. Тот не успел и пикнуть, как был повален на землю и задушен. Домов схватил его автомат и не мешкая побежал к шоссейной дороге.

Шура ехала на велосипеде одна, а Комов с Волковым вдвоем. Домов сел с Шурой, и только они тронулись, дорогу начали бомбить и обстреливать фашистские самолеты. Одна бомба разорвалась рядом с велосипедистами. Гришу Комова и Петю Волкова убило наповал, а Шуру ранило в бедро. Пока Домов перевязывал жену, фашисты перерезали дорогу. Шура потеряла много крови и не могла идти. Нашли глухую лесную деревушку. У Шуры два месяца заживала рана. Потом они вместе ушли в партизанский отряд.

– Она была хорошим солдатом, – продолжал Домов свою историю. – Не раз мы вместе ходили на задания. Ты же знаешь, она в совершенстве владела немецким языком. Ее и решили в июне сорок второго направить в Минск на разведку с особо важным заданием. Назад она не вернулась.

Глядя на побледневшего и опустившего голову друга, я сказал:

– Что поделаешь, погибших не воскресить. Может, тебе жениться?

Домов будто не расслышал меня.

– После войны на все мои запросы о ней был один ответ: «Пропала без вести», – и, посмотрев на часы, предложил: – Идем на обед, время уже, – а одеваясь, спросил: – Ты на каком самолете дал согласие летать?

– На «яке».

– Я тоже попрошусь на «як». Может, будем в одной группе.

3.

Зима капризничала. Частые снегопады и метели, крепкие морозы и оттепели сбивали плановую работу. А перед Центром переучивания стояла задача к концу марта 1947 года 200 летчиков-истребителей, прибывших из разных районов страны, научить летать на реактивных самолетах Як-15 и МиГ-9. Поэтому в обиходе был совет: «Ловите погоду!»

Наша страна одной из первых начала заниматься реактивными самолетами, но война эту работу резко затормозила. Мы отстали. Надо было догонять. И вот первый прыжок – советская промышленность освоила серийный выпуск реактивных машин, не уступающих по своим летным качествам заграничной технике.

Обычно при переучивании на новый самолет дело начинается с теории, с классов, схем и макетов, потом обучаемые переходят к практике, к полетам. Начальник Центра подполковник Акуленко совместил изучение теории с полетами. А теория работы реактивных двигателей и их устройство были совершенно другими. Если пропеллер поршневого двигателя, ввинчиваясь в воздух, тянет самолет за собой, то реактивный двигатель мощной струей газов, как бы отталкиваясь от воздуха, посылает машину вперед. Этот принцип движения летчиками никогда не изучался. Требовалось много усилий, чтобы освоить основные законы механики и термодинамики. А время поджимало. Поэтому в Центре дело было поставлено так, чтобы никто – ни летчики, ни техники – ни минуты не терял зря. Испортилась погода, летать нельзя – все не мешкая переключались на теорию, появлялась хорошая погода – переходили к практике.

Командование ВВС, стараясь помочь Центру, в избытке слало своих представителей, направляло авторитетные комиссии. В тот холодный день с утра не летали, занимались в классах, но к полудню разведрилось, и начальник Центра решил летать. Один из проверяющих не без осуждения спросил Акуленко:

– А стоит ли?

– Почему же не стоит?

Проверяющий поучительно пояснил.

– Небо начинается с земли. Нет порядка, здесь. – не будет его и в воздухе. Вы еще не закончили изучение теории полета, а уже начали вовсю летать. При такой спешке можно и дров наломать.

Акуленко порядком надоели советчики. Прокопий Семенович частенько для убеждения собеседника кроме логики применял резкие словечки. На это замечание советчика он отреагировал иронией:

– Во-первых, советская промышленность теперь из дров не делает боевые машины. Они из металла. Во-вторых, вы, как я понимаю, сами плохо разбираетесь в теории полетов. Наши реактивные самолеты еще не летают со скоростью звука, а законы дозвуковых скоростей летчики познали еще в военных училищах. В-третьих, вы забыли, с какими летчиками мы имеем дело. Они все крещены и перекрещены в воздушных боях. Все коммунисты. Таким людям грех не доверять. Изменение распорядка дня для них не помеха.

Акуленко был прав. Но, как говорится, не совсем. Любовь к Родине, патриотизм рождают безграничную смелость, увеличивая душевные и физические силы человека. Однако без тактико-технического расчета смелость и на войне толкала на непродуманный риск, что приводило к неоправданным потерям. Это, видимо, понимал проверяющий.

– Вы все говорите правильно. Но…

– Какие могут быть еще «но»? – резко прервал его начальник Центра. – Или вы своими советами хотите затормозить выполнение важной государственной задачи?

– Что вы, что вы, Прокопий Семенович! – засуетился проверяющий. – Я хочу как лучше. Порядок всегда должен быть.

– Порядок только для порядка нам не нужен, – уже более спокойно сказал Акуленко. – Порядок нужен для дела. И у нас оно пока идет хорошо. А вот проверяющие стали нам мешать.

Двухместный учебно-тренировочный реактивный самолет наша промышленность еще не освоила. Чтобы выпустить летчика самостоятельно на новой машине, его проверял инструктор на поршневом учебном истребителе. Инструктором у меня был капитан Алексей Деев. Участник войны. Следы ее остались у него на лице рубцами от ожогов. Уравновешенный, вдумчивый. После полета со мной на проверку техники пилотирования на поршневом двухместном истребителе он разрешил мне вылететь самостоятельно на реактивном. Перед этим сказал то, что говорили другие инструкторы:

– Особенности Як-пятнадцатого вы хорошо знаете. Все остальное, как на Як-третьем.

Внешне Деев, как все опытные обучающие, был спокоен. На самом же деле первый самостоятельный полет на новом самолете волнует не только того, кто должен лететь, но и инструктора, и начальника Центра, и тех, кто готовил машину к вылету. Подполковник Акуленко хотя и не был рядом, но с меня, как и Деев, не спускал глаз. Они прекрасно понимали, что приобретенные мною ранее навыки для полета на реактивных самолетах не подойдут, а в определенных условиях могут и помешать.

Направляясь к Як-15, я невольно подумал: «Интересно, как этот „як“ будет вести себя в зоне? Почему на нем нельзя делать все фигуры высшего пилотажа, а разрешен только переворот через крыло? Тут какое-то недоразумение. На Як-3 мы делали весь пилотаж, а Як-15 создан на его основе. При случае надо испытать и эту машину на весь высший пилотаж». С такими мыслями я подошел к самолету.

– Товарищ майор! Як-пятнаддатый готов к полету, – доложил мне техник самолета Иващенко.

Я, как полагается, обошел самолет, проверяя его внешнее состояние. Все было в порядке. Надел парашют, залез в кабину и по привычке сразу же привязался ремнями. Хотя я с полчаса назад и сидел в этом самолете, тренируясь в запуске двигателя и вживаясь в кабину, теперь же с другой целью и с другими чувствами осмотрел все приборы, тумблеры, рычаги и, убедившись, что вся оснастка в порядке, скомандовал:

– К запуску!

Сделав все, что требуется, я хотел было подать команду «От винта!», но винта-то же было. Это развеселило меня. Так с улыбкой и крикнул:

– От сопла!

Техник еще раз убедился, что спереди ничего в воздухозаборник не попадает и сзади от двигателя никого не хлестнет огненной струей, ответил:

– Есть, от сопла!

Двигатель будто выпустил струю воды из шланга, зашипел, значит заработал, и не как поршневой, а без тряски, потом, постепенно набирая силу, завыл во всю мощь. По привычке я хотел включить тумблер вооружения, но догадался, что этого делать не требуется, на самолете не было оружия, для стабилизации веса на нем вместо пушек стояли болванки. Взглянул на техника, поднял руки и развел их в стороны, приказывая убрать из-под колес машины колодки. Получив по радио разрешение вырулить, опять взглянул на техника, стоявшего у левого крыла, и поднял руку. Техник в ответ, желая счастливого пути, козырнул.

Старт! Я был радостно возбужден. Для меня начинался взлет в новую эру – эру реактивной авиации. И эта новизна меня не тревожила. Я знал, что первый полет в неизведанное совершил еще в 1942 году капитан Григорий Яковлевич Бахчиваджи. После него было испытано много самолетов. Як-15 всеми признан самой удачной машиной. К тому же я на подобном воевал, участвовал 1 мая 1945 года в сбросе Знамен Победы над Берлином. Увязка прошлого с настоящим придавала мне уверенность в удачном исходе этого полета.

Взлет! Из всех самолетов, на каких мне доводилось летать, самыми сложными на взлете были И-16, Ла-5 и Ла-7, самыми простыми машины конструктора Александра Яковлева. А как эта новинка? Обычно я привык начинать разбег плавно. Так поступил и сейчас. «Як» тихо тронулся с места, скорость набирать не спешил, стремления к разворотам не показывал и не прижимал меня так сильно к спинке сиденья, как это делали «лавочкины». Я даже усомнился, наберет ли этот «як» нужную скорость для отрыва от земли до конца полосы? Не слишком ли плавно увеличивал я тягу двигателя? Но, убедившись, что все идет нормально, решил помочь «яку» и плавно потянул ручку управления на себя. Самолет послушно приподнял нос, а затем плавно расстался с землей. Только опыт подсказал, что я нахожусь уже в воздухе. Не теряя ни мгновения, перевел взгляд на землю, удерживая машину на небольшой высоте, чтобы набрать нужную скорость для полета по кругу.

Начиная набор высоты, я расстался с землей. Сбрасываю с себя взлетное напряжение и, облегченно вздохнув, оглядываю небо. Сейчас оно кажется мне до того чистым, словно его только что вымыли. Высоко и в стороне крутит виражи МиГ-9. На кругу один только я. Полная свобода. Двигатель гудит бодро, лаская нервы, точно приятная музыка.

Четвертый разворот самый ответственный. Его нужно выполнить так, чтобы самолет, оказавшись на последней прямой, сел точно у «Т» с полностью приглушенным двигателем. Однако практически такой расчет из-за разной силы ветра, его направления и барометрического давления сделать почти невозможно. Поэтому многие летчики планируют, как бы подбираясь к посадочной полосе на небольшой высоте и силе двигателя, пока не убедятся, что самолет приземлится в нужной точке, только тогда полностью убирают силу тяги. Так в этом первом полете на реактивном самолете поступил и я, но приземлялся с небольшим перелетом. Сказалось отсутствие винта, который создавал торможение.

Первый полет по кругу совершен. Я срулил с взлетно-посадочной полосы, выключил двигатель, открыл фонарь и все в том же приподнятом настроении вдохнул морозный воздух. Дышал минут пять, пока не стало зябнуть лицо. Когда прибыл тягач, чтобы отбуксировать самолет на стоянку, мое праздничное настроение уже угасло. В воздухе я находился всего десять минут, зато на земле ожидание тягача и буксировка заняли более часа. От такого нудного и длительного сидения в кабине я почувствовал усталость. Выйдя из самолета, вяло доложил инструктору:

– Задание выполнено. Разрешите получить замечания?

– Все правильно, – сказал капитан Деев, поздравляя меня с вылетом на реактивном самолете. – А как машина?

– Хороша: проста и легка в управлении, как и все самолеты Яковлева. – Но вот на земле с буксировкой – мучение.

– Это дело исправится, скоро поступит новая партия тягачей. Да, а почему вы на последней прямой планировали на повышенных оборотах турбины?

– Привычка свыше нам дана. Так я всегда делал. А на Як-пятнадцатом, по-моему, это необходимо. Чтобы турбину вывести с малых оборотов на полные, нужно секунд десять. А если расчет не точен? Если недолет и надо машину подтянуть?

– Понятно, – ответил Деев.

– А если перелет? – горячо продолжал я. – Скользит эта машина плохо. Придется уходить на второй круг. Может горючего не хватить. На Як-пятнадцатам лучше производить посадку на небольшом газе, с учетом инерции.

Инструктор на это ничего не ответил, посмотрел на наручные часы и пригласил меня на обед.

4.

Домову и мне запланированы последние полеты в Центре. И на этом кончится наше обучение высшему пилотажу. Полеты в зону будут зачетными. По плану их должен принимать сам начальник Центра.

На Як-15 я выполнял только виражи и перевороты через крыло. Петли, бочки, иммельманы и другие фигуры высшего пилотажа были запрещены. Почему? Мне было непонятно. Ведь без этих фигур нет высшего пилотажа, нет того мастерства летчика-истребителя, которое необходимо ему для боя.

Сначала я хотел эти фигуры выполнить тайком, чтобы никто не видел, но зоны пилотажа находились рядом с аэродромом, а за полетами следил инструктор. Как-то я намекнул, что собираюсь проделать весь пилотаж. Он сослался на инструкцию, но проговорился, что подполковник Акуленко в этом деле знаток и уже выполнял высший пилотаж на Як-15. Собираясь в этот день в последний, зачетный полет, я решил поговорить с начальником Центра. В столовой для руководства была отведена отдельная комната, где питались и командиры полков, прибывшие на переучивание. Акуленко был заботливым начальником. Всю организацию летного дня он проверял лично и, как правило, завтракал первым. Я постарался перехватить его на подходе к столовой, поздоровался.

– С до-о-брым утром, – протянул он. – А ты что так рано? Проголодался?

– Не спится: мысли тревожат.

– Какие, если не секрет?

– Прокопий Семенович, вы не знаете, почему перед войной был запрещен высший пилотаж на «Чайке»?

– Ну как не знать! Боялись, что она рассыплется. Потом все-таки разрешили. И ничего. А почему ты спрашиваешь?

– Интересуюсь, почему теперь запрещен высший пилотаж на Як-пятнадцатых?

– Вон ты куда клонишь, – Акуленко чертыхнулся. – Уж не хочешь ли испытать реактивный на всю катушку? Или уже испытал?

– К сожалению, нет. Не было подходящих условий. Но я уверен, что машина эта создана для пилотажа. В умелых руках это игрушка. Причем надежная.

– Да, игрушка надежная. И маневренная, – подтвердил он. – Я на нем крутил-вертел все фигуры. Великолепный истребитель. А вот почему разрешено делать только виражи да перевороты, мне и самому не ясно.

– Разрешат со временем, – предположил я и тихо попросил: – Позвольте мне сегодня попробовать, на что Як-пятнадцатый способен?

Акуленко выругался и резко сказал:

– Да разве об этом спрашивают?! Ты что, порядка в авиации не знаешь? Раз запрет, то все! Никаких разрешений быть не может.

Поняв бесполезность своей затеи, я решил попросить разрешение на полет по маршруту через деревню, где прошло мое детство. Мне хотелось с воздуха взглянуть на родные места.

– Правильно, – виновато отозвался я на резкость Акуленко. – Раз запрет, значит, запрет. Ну а как насчет полета по маршруту? Можно мне другой выбрать?

– Выбирай любой.

– А какой любой?

Акуленко рассмеялся:

– У тебя получается, как в байке про огурцы. Они лежат в огороде кучей. Малыш спрашивает: «Бабушка, можно мне взять огурчик?» – «Бери любой». – «А какой любой?» – «Который на тебя глядит». – «Они все на меня глядят!»

Я рассмеялся и продолжая:

– Мой маршрут проходит через Городец и Горький. Прошу увеличить протяженность на десять километров и сделать не три излома, а четыре, чтобы пролететь над своей родной деревушкой Прокофьево. Можно?

– Это в моей власти. – Акуленко предупредил: – Только особенно не задерживайся. Много картинок землякам не показывай. А то надышишься воздухом детства, позабудешь про керосин и сядешь вынужденно.

– Нет! Этого не случится, – заверил я. – Длина маршрута небольшая. Виражить не буду. Сделаю по одной фигуре высшего пилотажа и – курс на Горький.

Мы уже заканчивали завтрак, когда к нам подсели начальник штаба Центра и командиры эскадрилий. Акуленко спросил начальника штаба майора Нетребина:

– Списки участников парада составили?

– Да. Вечером закончил.

Солдатский вестник уже разнес, что Центр готовит летчиков для участия в Первомайском параде на реактивных самолетах. Официально я слышал об этом впервые, поэтому насторожился, прислушиваясь к разговору.

– Сегодня до начала полетов этот список надо довести до всех летчиков, – приказал Акуленко начальнику штаба и повернулся ко мне: – Ты назначен командиром полка. Москва утвердила,

Летный день выдался на редкость славным. Мартовское солнце, тишина и легкий утренний морозец способствовали деловому настрою. Все шло по плану. После меня полетел сдавать зачет по технике пилотирования Костя Домов. Выполнив в зоне то, что полагалось, он должен был войти в круг и сесть, но начал вдруг набирать высоту.

– Что это задумал твой приятель? – спросил меня Акуленко.

– Понятия не имею.

– Как он, мужик-то?

– Человек и летчик Домаха хороший, не терпит никаких недоразумений. Во всем любит ясность. В полетах одержим.

– Вот мерзавчик, – Акуленко опять выругался. – Гляди, гляди на своего Домаху! На очень хорошего человека!

Все смолкли, глядя на недозволенный пилотаж. Летчик, сделав переворот, пошел на петлю. Выполнив ее, в прежнем же темпе сделал иммельман, потом крутанул бочку, за ней переворот, с переворота пошел на горку. В верхней ее точке «як» развернулся через левое крыло и в прежней линии горки пошел вниз.

– Толково сделал ранверсман, – сквозь зубы процедил Акуленко и, взглянув на меня, спросил: – А теперь еще какого конька выкинет?

Домов, выполнив ранверсман, быстро вошел в круг, совершил посадку и спокойно вылез из машины. Перед ним сразу же вырос начальник Центра. Я, стоя рядом с Акуленко, думал, что сейчас на Домаху обрушится все «мастерство» его ругани. Тот же, плотно сжав большие губы, молчал, но внимательно следил за провинившимся летчиком. Домов, как и полагается, вытянулся и начал твердым голосом докладывать:

– Товарищ подполковник!..

– Стоп! Все ясно, – властно перебил его Акуленко. – Вон ты какой – малый, да удалый, – и, как бы отгораживаясь от летчика, поднял правую руку и показал на меня: – Докладывай своему командиру полка.