Текст книги "Небо истребителя"

– Есть! – отчеканил Домов и подошел ко мне. – Товарищ майор зачетный полет выполнил. Разрешите получить замечания?

Особенности характера Акуленко я уже знал. Раз он с подчиненным перешел на «ты», значит, наказания не будет. Если же обращается на «вы», дела собеседника плохи. Но как мне говорить с Домахой? Чтобы собраться с мыслями, я спросил:

– Значит, выполнил?

– Точнее, перевыполнил.

– Это хорошо или плохо?

– Моя совесть не позволяет считать, что освоил реактивный истребитель, если не до конца познал его, – убежденно заявил Домов. – Теперь испытал. Себя проверил.

«Вот он, Домаха, весь тут, – подумал я про своего друга, – остался таким же – по-юношески откровенным, смелым и беззащитным». На память пришли бои на Халкин-Голе в 1939 году. Там он был представлен к званию Героя Советского Союза. Но документы из Монголии в Москву так и не были отосланы. Домов тогда во всеуслышание заявил, что «Чайка» хуже И-16, хотя выпущена на пять лет позже. Такого «очернительства» самой передовой техники ему не простили.

Воспоминания отвлекли меня от действительности. И я вместо того, чтобы поругать Домова, как этого хотел Акуленко, молча обнял друга. Что подумал тогда начальник Центра, неизвестно, но он несколько секунд стоял молча и глядел на нас. Потом подошел и, похлопывая обоих по спинам, тихо сказал:

– Вы не забыли, что находитесь на аэродроме? – и, глядя на Домова, продолжал: – А ты тоже, рыцарь-испытатель. Что мне с тобой делать? Наказать?

В ответ Домов без тени упрека, а скорее с восхищением

– Вы, товарищ подполковник, тоже проверяли Як-пятнадцатый на высший пилотаж.

– А ты откуда знаешь? – не без интереса спросил Акуленко.

– Все говорят. И все восхищаются вами.

То ли эти слова польстили Акуленко, то ли откровенность Домова подкупила его, он вдруг примирительно заключил?

– Понятно твое мировоззрение, товарищ старший лейтенант. Можешь быть свободным. А за твою недисциплинированность я накажу Ворожейкина. И марш отсюда!

После того как Домов ушел, Акуленко опытным взглядом окинул ясное небо, летное поле и, убедившись, что работа ждет нормально, доверительно сказал:

– Твой друг очень прям и упрям. На конференции при начальстве ляпнул, что Як-пятиадцатый и МиГ-девятый не боевые машины, а бутафория.

– Но он же прав. На них нет оружия, пилотаж ограничен, а воздушная акробатика истребителю необходима.

– Я смотрю, вы одного поля ягодки, – заключил Акуленко. – И ты навострился проделать, что вытворял Домаха. Только с моего разрешения. А ведь прекрасно знал, что и не имею права благословить тебя на это. И теперь не разрешаю лететь через твое Прокофьево, лети по старому маршруту. Это тебе наказание за недисциплинированность твоего друга.

Я не ожидал, что так обернется дело. Что это? Наказание? Дисциплинарное взыскание? Ни то ни другое. Хотел поговорить с Акуленко, но так был оглушен «наказанием», что, пока опомнился, тот уже далеко отошел от меня. «Ну что ж, для меня и этот маршрут будет проходить тоже по родным местам, только уже не детства, а юности и первых лет молодости», – успокаивал я себя.

5.

Обида на Акуленко прошла, когда я взлетел и чистое мартовское небо окунуло меня в деловую обстановку, смыв предполетные переживания. Первый этап маршрута – Городец. Видимость отличная. Отбуйствовал февраль, а март, вовсю прокладывая дорогу лету солнцем и утренними заморозками, сделал воздух чистым и прозрачным. Хотя Балахна была от меня в сорока километрах, она сразу напомнила о себе черными клубами дыма, взметнувшимися над горизонтом. Там вовсю трудилась на торфе Балахнинская электростанция. А внизу леса и леса.

Наконец впереди замаячил блеском церквей и темной полосой высоченного, почти отвесного левого берега Волги Городец. Он старше Горького и почти ровесник Москвы. В дореволюционном Городце было десять церквей, двенадцать молельных домов и Федоровский монастырь, хотя насчитывалось всего шесть с небольшим тысяч жителей. Когда-то он являлся центром раскольников, масса которых проживала в скитах Керженских лесов. Городецкие старообрядцы были связаны с московским центром раскольников, который находился на Рогожской заставе. Недаром в старину пели:

 
Что решили на Рогоже,
То решили в Городце,
Что решили в Городце,
То решили в Керженце.
 

Подлетев ближе к городу, я, к своему удивлению, не увидел высоченной колокольни Федоровского монастыря, в котором умер Александр Невский. «Неужели снесли? – подумал я. – А зря. Такая старина – это связующее звено настоящего с прошлым, как и орден Александра Невского, которым я награжден». Город рядом. Все внимание обращаю на южную окраину Городца, где находится школа, в которой я учился в пятом и шестом классах. Здание каменное, белое, двухэтажное. Стоит вблизи крутого берега Волги. Вот оно! Я даже разглядел южнее дугу крепостного вала, построенного еще во второй половине двенадцатого века для защиты от монголо-татарского нашествия. Это единственный памятник того лихолетья. Вал, заросший соснами, походил с неба на своеобразный зеленый пояс.

Вспомнилась первая поездка в город. Была зима. Холодно. Мать, собираясь на базар, одела меня тепло: валенки, полушубок, на голове кроме овчинного малахая шерстяная шаль. Это были годы разгара нэпа. Базар ломился от изобилия разных товаров и всякой живности. Мое внимание привлекли городецкие и семеновские игрушки. Я, раскрыв рот, до того увлекся, что не почувствовал, как с головы сползла шаль. Когда заметил, шали не было. Мать заохала, запричитала, а я заплакал. Для нас это было большой потерей. И все же шаль нашлась. Какой-то добрый человек повесил ее у доски объявлений при выходе с базара. Помню, мать на радостях купила мне городецкий пряник.

Крепче взяв управление машиной, нацелил ее на школу, решив поприветствовать ее по-авиационному. Пока разгонял скорость самолета, бросил взгляд на северную окраину, где находился детдом и где я жил, когда учился в Городце. Сразу же вспомнил песенку, которую пели старшие детдомовцы о времени беспризорничества:

 
Меня били, колотили
В три ножа, в четыре гири.
Я и то не унывал —
Финский ножик вынимал…
 

И снова взгляд на школу. Она уже близко. Высота минимально допустимая. Мне даже показалось, что я уже дышу родным воздухом. Надо выводить «як», а то можно и «поцеловаться» с крышей. Перевожу машину вверх. Она послушно вписывается в полукруг и уходит ввысь. Делаю две восходящие бочки и, перевалившись через крыло, снова пикирую на двухэтажное белое здание, делаю иммельман и, оказавшись на курсе, каким подошел к Городцу, прощально машу крылом.

Смотрю на часы. Прошло всего десять минут, а впереди уже виднеется Балахна. Повернул голову назад. Городец отдалялся от меня, уменьшаясь в размерах, и казался совсем маленьким. Памятен он мне еще и первой получкой, заработанной весной 1931 года, когда я плавал матросом, ходил с рейкой по берегам Волги, переплывал ее на лодке и ручным лотом измерял глубины. Тогда активно велись исследования для сооружения на Волге каскада будущих гидроэлектростанций. Сейчас я летел над участком реки, которую измерил вдоль и поперек, изучил ее глубины и затоны, устья рек и речушек, впадающих в Волгу.

Еще мысленно не расстался с Городцом, а передо мной уже выросла Балахна – город бумажников и энергетиков. Здесь осенью 1931 года я работал на лесозаводе и вступил в комсомол. Отсюда в день своего рождения добровольцем ушел в Красную Армию. В тот день кончилась моя беззаботная юность и началась пора зрелости и мужания. Вместе с группой призывников я был направлен в отдельный кавалерийский эскадрон 17-й стрелковой дивизии. Шагая от райвоенкомата до вокзала, мы во все горло пели:

 
Мы красная кавалерия, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ…
 

От Городца до Горького летел всего шесть минут. Этот город мне не менее памятен, чем Городец и Балахна. Здесь в 1919 году был похоронен мой отец. Не раз я бывал на его могиле. В Горьком я стал солдатом и принял присягу на верность Родине, а в 1932 году вступил в партию. Здесь после службы в армии я учился в Высшей коммунистической сельскохозяйственной школе. Мой взгляд безошибочно разглядел ее здание на улице Лядова. Оттуда я по партийной мобилизации был призван в Харьковское военное училище летчиков.

В годы Великой Отечественной войны Горький являлся крупным арсеналом страны. Он давал фронту самолеты и танки, самоходные артиллерийские установки и бронемашины, пушки и автомобили. Фашисты посылали на город бомбардировщики, но советские истребители преграждали им путь. Первое время, защитники неба не имели боевого опыта. Его часто заменяла отвага. «Умереть, но не пропустить вражеские самолеты», – было их девизом. В сорок втором году один из фашистских бомбардировщиков подходил к Горькому на большой высоте. Зенитные пушки не могли его достать. На помощь пришел высотный истребитель. Но огнем летчик не сумел сбить цель. И тогда лейтенант Петр Иванович Шавурин уничтожил врага таранным ударом. Таран советских летчиков был особенно страшным оружием для врага. Бывали случаи, когда фашисты при угрозе попасть под таранный удар отказывались выполнять боевую задачу. Я вспомнил Курскую битву…

Август 1943 года. Тогда мы четверкой на «яках» километров за пятьдесят от линии фронта встретили большую группу фашистских бомбардировщиков «Хейнкель-111». Это были лучшие стратегические бомбардировщики фашистской Германии. Первая атака, вторая, третья… Кончились боеприпасы. А «хейнкели» летят и летят. Стало жутко. Я понял, что отразить налет мы можем только ценой собственной жизни. У нас оставался один выход – таран. А как таранить? Врезаться в эту армаду сверху? Каждый из нас с собой унесет по одному бомбардировщику. Но эти отпетые пираты не свернут с курса. Мы уже сбили четыре «хенкеля», но те еще плотнее сомкнули строй и летят, точно монолитная глыба металла. Таранить нужно в лоб. Мы должны всем звеном сомкнуться крыло в крыло. И на встречных курсах, как снарядом, распороть этот монолит. И распороли. Все бомбы фашистские бомбардировщика сбросили по своим войскам, не долетев до линия фронта.

От этого воспоминания мне стало жарко. Неужели всегда так властно и безжалостно, как и сама война, будут преследовать нас воспоминания? Очевидно, так оно и будет. Войны для их участников незабываемы. От этой мысли я резко развернулся и взял курс на аэродром.

На стоянке ко мне подошел Домов и сообщил, что мы приглашены на вечеринку в честь 8 Марта. Немного смутившись, он пояснил:

– Там задумано познакомить меня с девушкой. Как, пойдем?

– Конечно! – с охотой согласился я, подумав, что это может помочь Домахе забыть свое горе, и спросил: – А как с продуктами?

– Все уже сделано. Семен Иванович, в комнате которого я живу, мужик расторопный, хозяйственный. Наши сегодняшние ужины и завтрашние завтраки уже перекочевали на квартиру хозяйки, где мы собираемся. Он на ужин пригласил и нашу официантку Соню. Так что с закуской все будет в порядке.

6.

Двое товарищей, с которыми я жил в комнате, ушли на ужин, я хотел переодеться и идти в гости, но в дверь постучали. Приехал из деревни мой брат Степан, Он уже демобилизовался, но явился в военной форме. Под Сталинградом Степан был тяжело ранен. Госпиталь. Потом снова фронт. Под Берлином мы оба воевали рядом, но не встречались. На солдатской гимнастерке Степана орден Красной Звезды и несколько медалей. Инвалид третьей группы.

Когда улеглось волнение от встречи, я сказал:

– Видишь, живем по-фронтовому.

– Заметно. И постель солдатская, – отозвался Степан. – А я приехал к тебе за помощью: нужны запасные части к автомобилю. У вас могут быть списанные машины. Я устроился в колхозе шофером. Машина дряхлая. Думаю восстановить.

– С одной рукой?

Степан приподнял кисть правой руки и подвигал тремя пальцами:

– Эти немного оживают. А мизинец и средний отдохнут и тоже воскреснут. Так сказал мне врач.

– Хорошо бы. А то, наверно, вам с женой трудновато справляться с домашними делами?

– Конечно! Так что маму ты в Белоруссии долго не задерживай. А то моя Раечка днюет и ночует на маслозаводе, а у нас свое хозяйство, и мать на попеченье оставила корову, поросенка, трех овечек.

– А как с хлебом, с кормами?

– С хлебом трудновато, но до нового урожая дотянем. Поможет молочко, одну овечку заколем.

Потом мы заговорили о минувшей войне и так увлеклись, что я забыл о приглашении на праздничный ужин. Вспомнил, когда в двери появился запыхавшийся Домов.

– Ой, Домаха, извини ты нас, – показал на Степана. – Брат приехал.

– Вот и хорошо, – отдышавшись, заговорил он. – Приходите оба, отпразднуем вашу встречу и женский день. Нас ждут две хорошенькие девушки и три прекрасные дамы. – Костя взглянул на меня: – А я, грешник, зная твою пунктуальность, подумал: уж не случилось ли что с тобой?

– Со мной ничего. А как ты там? Видел девушку, с которой тебя собираются познакомить?

– Не только видел, но и говорил с ней.

– Ну и как?

– Хороша! Галей звать. Учится в Горьком на последнем курсе мединститута. С ней подруга. Тоже студентка. Живет в Горьком.

– Значит, Галя тебе понравилась?

– С первого взгляда.

– Так, может, этот ужин будет вашей свадьбой? – пошутил я. – Мы с братом готовы стать дружками.

– Арсен, я не шучу. В любовь с первого взгляда верю, но боюсь своей поспешностью напугать девушку. К тому же сестра, мне показалось, командует ею. Властная женщина. Артистка. Таких диктаторов я не люблю. А вдруг и Галя в сестру. Ну да ладно, нас ждут. Давайте, братцы, одевайтесь.

Когда мы пришли, гости встали в радостном возбуждении.

– Степан, поднимай руки! – шутя скомандовал я и сам высоко взметнул свои. – Виноваты, сдаемся!

Костя пояснил:

– Братья семь лет не виделись.

– В таком случае прощаем, – мило улыбаясь, сказала за всех картинной красоты женщина и, подойдя ко мне, подала руку: – Нина Тимофеевна. Приятно познакомиться. У меня сын тоже собирается стать летчиком. Учится в Горьком, в суворовском училище, – не дав мне сказать ни слова, она повернулась к одной из девушек: – Галя, подойди к нам.

Я понял, что Галя и есть та, в кого с первого взгляда влюбился Домаха. Она во многом походила на Шуру. Такая же длинная черная коса, такие же тонкие длинные брови. Красивая! Круглое лицо пылало от смущения, что редко случалось с Шурой. Та умела владеть собой.

– Это моя младшая сестра, – представила ее Нина Тимофеевна.

Квартира была из трех комнат. Две занимала Нина Тимофеевна с Галей, третью – Люся. Стол был накрыт в большой комнате сестер. Вторая их комната предназначалась для танцев.

Нина Тимофеевна на правах хозяйки разместила гостей. Особое внимание привлекли к себе Семен Иванович и Люся. Люся оделась во все белое, как невеста. Да и косметика на лице придавала особую праздничность. Семен Иванович в парадной форме с орденами и медалями. Эту пару Нина Тимофеевна усадила в торце стола на самом видном месте, как обычно бывает на свадьбе. Левее меня оказалась Соня, правее хозяйка поставила стул себе и рядом с собой усадила Степана. Напротив нашей четверки сел Домов в окружении Гали и ее подруги. Нина Тимофеевна взяла на себя функции тамады:

– Дорогие мужчины, будьте любезны, наполните бокалы сначала дамам, а потом себе, – стоя обратилась она. – А теперь выпьем за нас, женщин, дающих жизнь человечеству.

Мое внимание привлекла Соня. Я видел ее почти каждый день в летной столовой в синем костюме с белым передником. Она птичкой-синичкой порхала по залу. Летчики уважали ее за вежливость и аккуратность в обслуживании. Улыбалась она не так часто, зато улыбка у нее была очень милой. Сейчас Соня была неузнаваема. Куда девалась ее резвость, она приуныла и замкнулась. Я повернулся к ней:

– Вы сегодня не похожи на себя.

– Я с сорок первого не была в такой компании. Отвыкла. У меня муж был летчиком. Погиб в начале войны…

Поднялся Семен Иванович.

– Дорогие друзья! – громко произнес он. Как у многих авиационных техников, работающих зимой и летом на воздухе, голос у него был басовито-хрипловатый. – Мы с Люсей официально поженились, поэтому у нас сегодня двойной праздник. Этот ужин будет нашей свадьбой.

Все радостно зааплодировали. Как принято в таких случаях, раздались возгласы:

– Горько!

Потом много танцевали, Домов пел: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Популярную песню дружно подхватили. Спели фронтовую «Раскинулись крылья широко…» на мотив «Кочегара». Степан спел свою, танкистскую, переделанную из песни о шахтерах. Пел он тихо, задумчиво и трогательно, как могут петь только люди, пережившие то, о чем рассказывает песня:

 
По полю танки грохотали,
Танкисты шли в жестокий бой,
А молодого в танкошлеме
Несли с разбитой головой…
 

Слова никому, кроме Степана, не были известны, но последний куплет, повторяющий первый, подхватили все. И подхватили с таким чувством, словно у каждого в душе эта песня давным-давно созрела и теперь вырвалась наружу с таким накалом, что никто не заметил, как ее дружно пропели второй раз.

Наступила тишина. Женщины застыли в печали. Нина Тимофеевна явно нервничала. Я решил ее развеселить, но она вдруг со слезами на глазах бросилась в другую комнату. Это получилось так неожиданно, что все, кроме Гали, растерялись и застыли в недоумении. Галя извинилась за сестру:

– Когда Нина получила похоронку на мужа, она больше месяца болела. И сейчас еще часто плачет.

Вскоре мы разошлись по домам. У себя на тумбочке я обнаружил письмо. Время было уже позднее. Чтобы не беспокоить спящих, не стал зажигать свет, а тихо вышел в коридор. «Дорогой мой Сеня! – писала Валя. – Сильно скучаю по тебе. Но я, твоя боевая подруга, как принято называть нас, жен военных, горжусь тобой. Я тоже выполняю свой долг – пестую Веру и Олечку. Оля уже встает на ножки, но еще не ходит.

У нас днем и ночью летают самолеты, наводят тоску и тревогу. Мне иногда становится страшно. Страшно за тебя. Но я глушу этот страх. И, кажется, мне это стало удаваться. Ведь вы, летчики, летаете потому, что научились владеть собой. И я научусь, ведь я твоя жена.

Сейчас мы в разлуке. А сколько таких разлук было с 1937 года, когда мы поженились? Не счесть. И эти разлуки дали мне и, наверное, тебе возможность ощутить нашу любовь. Но все же без тебя я полсебя. С тобой – вся. Но не думай, что я хирею. Нет и нет! Надежда – вот что дает мне силу и радость. И живу и питаюсь ею. И чувствую себя нормально.

Нас разделяет расстояние около полутора тысяч километров. Однако я испытываю такое чувство, будто мы служим вместе и одному делу. Ты командир полка, а я его мать.

Разлука! Жить постоянно вместе – все как-то притирается, сглаживается, точно камушки на морском берегу. Ты даже не чувствуешь ход жизни. Все становится обычным, будничным. И любовь не замечаешь, как не замечаешь работу сердца. Стоит же только ему забарахлить, сразу же поймешь, что значит для тебя оно.

И вот снова жду тебя. Только от одной мысли о будущей встрече у меня на душе праздник.

А как ты живешь?..»

Дело случая

1.

В марте 1947 года около двухсот летчиков-истребителей закончили курс переучивания на реактивный самолет. Для участия в воздушном параде было отобрано сто десять человек. Сто должны были лететь, остальные находились в резерве. В конце марта и начале апреля пять полков расположились на подмосковных аэродромах. Нам выпало жить в Монино, где я начинал службу после окончания училища летчиков и где у меня было много друзей: Виталий Беляков, Паша Господчиков, Иван Красноюрченко, Григорий Викторов…

Лейтенант Григорий Викторов выделялся тем, что свободно говорил по-немецки и умел петь. Любимой его песней была «Пройдет товарищ все бои и войны…». И Гриша прошел. Вместе мы воевали на Халхин-Голе. Потом наши военные дороги разошлись. В 1944 году несколько месяцев мне пришлось прослужить в 32-м истребительном полку. Там я узнал, что Григорий Викторов встретил Великую Отечественную войну в этой части. Считалось, что он сгорел в небе под Смоленском, но позже выяснилось, что был сбит и попал в плен, бежал и продолжал успешно воевать с фашистами, только уже не в составе нашей армии, а во Франции, в 1-й Альпийской дивизии. Ему особенно удавалось вести разведку в фашистском тылу. Под партизанской кличкой Григорий Петров он и погиб при исполнении одного из заданий. Французы хоронили его со всеми почестями на Лионском кладбище.

Монинский городок считался благоустроенным авиационным гарнизоном. Он окружен лесом, вблизи течет чистая речка Клязьма. Многие жители Монино предпочитали летние отпуска проводить дома.

Приказ о перебазировании полков был получен неожиданно. У Домова с Галей как раз на день отъезда была назначена свадьба.

– Как же мне быть? – обратился он ко мне.

– А на кой черт тебе эта пьянка?! Регистрацию уже отметили, вот и считай это свадьбой.

– Мы с Галей тоже так думали. Но ее сестричка. «Ни в коем случае, – говорит, – нельзя нарушать русские обычаи. Я этого не позволю: перед людьми стыдно».

– Могу тебе разрешить приехать в Монино на двое суток позднее полка, – смирился я.

– За это спасибо. Но на свадьбе с Галиной стороны будет пять человек, а с моей – никого. Нине Тимофеевне это наверняка не понравится. Скажет, что я без роду и племени. И в детдоме, где я воспитывался, знакомых никого не осталось. Ведь с тех пор прошло тринадцать лет.

– Ну, если Нина Тимофеевна и выкинет какой фокус, не обращай внимания, – посоветовал я. – Тебе жить не с ней, а с Галей.

– Это верно, – согласился Домов. – Но не хочется портить отношения. Жить нам придется пока у Нины.

– Ну смотри, решай сам. Кстати, Семен Иванович с Люсей будут на свадьбе?

– Будут.

– С чьей стороны?

– С Галиной.

– А ты перетяни их на свою сторону. Семен твой друг. А еще, чтобы гостей с обеих сторон было поровну, пригласи Акуленко. Ведь муж Нины Тимофеевны был его приятелем.

– Идея! – обрадовался Домов.

С просьбой ко мне обратился и Сергей Елизаров, попросил разрешения съездить в Москву к жене. Она живет там с отцом и матерью, недавно родила сына. Я вспомнил Кобрин, новогодний ужин победителей, прекрасное пение Елизарова со своей невестой Зиной и спросил:

– Утром на другой день приедете?

– Разрешите позднее? Хочу заехать в военторг, купить фуражку.

В Монинском гарнизоне полк встретили гостеприимно. Для нас был отведен целый этаж большой каменной казармы, где все было приготовлено: два больших помещения для общежития летчиков и техников, кабинет-спальня для командира полка и заместителя по политчасти. В комнате командира и заместителя был установлен телефон для связи с командующим авиацией Московского военного округа.

Гарнизон разросся за счет жилых и служебных зданий. А вот аэродром остался, как сообщил мне комендант, прежним. Это насторожило меня. Взлетно-посадочная полоса была построена давно. Тонкий слой асфальтобетонного покрытия давно начал трескаться. По такой полосе реактивному «яку» взлетать нельзя. Струя газа начнет срывать покрытие. Волнуясъ, я сразу после завтрака взял два тягача и вместе с летчиками поехал осмотреть новое рабочее место.

Хорошо знакомый мне въезд на аэродром. Красивая арка. Она запомнилась мне по двум громадным бомбам, стоящим по бокам ворот. Правда, теперь одна из них, видимо от усталости, накренилась в сторону. Раньше эти бомбы говорили о том, что здесь место бомбардировщикам. Сейчас они стали памятником той нашей тяжелой бомбардировочной авиации, которая начала бурно развиваться в годы первой пятилетки. Истребительная эскадрилья, в которой тогда служил я, была придана бомбардировочному соединению,

Приехав на летное поле, я сразу увидел, что здесь действительно осталось все без изменений. Те же служебные аэродромные здания и добротные ангары, какие теперь уже не строят, тот же двухэтажный командный пункт. Особое мое внимание привлекла мачта для авиационного флага. Флаг был спущен. Это означало, что полетов на аэродроме сейчас нет. Мачта со спущенным флагом напомнила лето 1938 года.

В тот день я дежурил по аэродрому. Накануне перед заступлением на дежурство летали, но под вечер сильный дождь заставал прекратить полеты, однако флаг не был спущен. Заступая на дежурство, я попытался убрать его, но узел, соединяющий флаг и веревку, не проходил через направляющее кольцо.

– От дождя размок, – пояснил солдат, дежуривший на КП. – Надо подождать, когда просохнет.

– Хорошо. Подождем, – согласился я. – За ночь просохнет, а утром спустим.

Следующий день выдался солнечным и теплым. Уходя на завтрак, я решил, что флаг еще не просох, и дал ему поразвеваться на ветру. К тому же на аэродроме не было никого, кроме дежурной службы и часовых.

Возвращаясь с завтрака, я увидел, что над аэродромом кружится самолет-истребитель, прося разрешения на посадку. Заявки на прилет не было. Значит, без предупреждения мог явиться только кто-нибудь из больших начальников. Стартовый наряд быстро выложил разрешающие знаки, и И-16 стал заходить на посадку. Я, позабыв о флаге, побежал встретить прибывшего командира.

Прилетел командующий армией особого назначения комдив Виктор Степанович Хользунов. Подростком он участвовал в обороне Царицына, одним из первых получил звание Героя Советского Союза за боевые дела в Испании. Комдив небольшого роста, но для его могучих плеч кабина И-16 была явно тесна. Я подумал, что такому летчику, когда потребуется покинуть истребитель с парашютом, сделать это будет довольно трудно. Ему удобнее летать на бомбардировщике. Хользунов в Испании воевал на них, но теперь почему-то отдавал предпочтение истребителям.

– Товарищ комдив! Дежурный по аэродрому лейтенант Ворожейкин, – представился я.

Хользунов поздоровался со мной за руку, медленно повернулся кругом, внимательно оглядел небо, аэродром и поинтересовался:

– Кажется, у вас сегодня полетов нет?

– Так точно, нет! – ответил я, понимая причину вопроса, и пояснил, почему авиационный флаг не спущен. На лице командарма появилась ироническая улыбка:

– Выходит, флагом управляет не дежурный по аэродрому, а дождь?

– Так получилось, – виновато ответил я.

– Флаг требует особого уважения. А у вас он развевается без надобности. Пойдемте попробуем его опустить.

Мне стало ясно, что командарм хочет не только опустить флаг, но и одновременно проверить: правильно ли я ему доложил? «Веревка и узел наверняка высохли, флаг должен опуститься, – переживал я, но меня тут же обожгла тревожная мысль: – А если не опустится? Значит, я принял неисправным устройство управления флагом. Вот тогда и попробуй доказать, что ты не лгун!»

Опасения мои сбылись. Как я ни старался спустить флаг – узел не пропускал веревку через кольцо. Показывая на флаг рукой, Хользунов спросил:

– Так кто же виноват в неисправности этого механизма: вы или дождик?

– Разрешите по шесту добраться до кольца? – попросил я. – Попробую продернуть веревку.

– А сумеете?

– Сумею, товарищ командующий.

Карабкаясь по столбу, я быстро достиг кольца. И все же узел веревки, хотя и был сухим, через кольцо не проделся. Тогда, удерживаясь ногами на столбе, я одной рукой ухватился за флаг, другой – за веревку и хотел силой вытащить ее из кольца. Но флаг оборвался, а я вместе с ним упал прямо на широкие плечи командующего. Тот охнул и, хотя был крепок, устоять на ногах не смог и упал вместе со мной. Я никакой боли не чувствовал, но испугался за командующего. У меня невольно вырвалось:

– Ушиб я вас? Извините, – хотел было встать, но Хользунов то ли от боли, то ли от вспышки гнева приказал:

– Лежи! – сам он встал и, оглядев меня, спросил: —, Ушиблись?

– Нет.

– Встаньте.

Прихватив слетевшую с головы пилотку, я поднялся, привел себя в порядок и, вытянувшись в струнку, спросила

– Товарищ командующий, разрешите получить дальнейшие указания?

Хользунов внимательно оглядел меня и, поправляя на себе гимнастерку, уже спокойно, но с упреком заговорил:

– Указания? Какие такому лихому акробату могут быть указания? Хотя есть. Прощупайте себя, нет ли каких повреждений?

Я действительно не чувствовал никакой боли, поэтому, не пошевелившись, четко ответил:

– Никаких ушибов нет!

Мои спокойные ответы подействовали на Хользунова не в мою пользу. Он повысил голос:

– А сейчас марш на пять суток под арест!

– А как быть с дежурством? – спросил я, не меняя позы.

Комдив, прощупывая свое правое плечо, притопнул ногой:

– Выполняйте, что приказано!

Пока я шел до гауптвахты, командующий сменил гнев на милость и, позвонив начальнику гауптвахты, передал, что он снял с меня взыскание, разрешив продолжать дежурство.

Вспомнив этот случай, я с грустью вздохнул: Виктор Степанович Хользунов через год погиб при испытании новых бомб…

Мы объехали летное поле. Особое внимание обратили на взлетно-посадочную полосу, где уже заканчивала работу снегоочистительная машина, оголив асфальтобетонное покрытие. Хотя полоса сильно потрескалась, но была крепко приварена морозом к земле. Пока летать с нее было можно. Но апрель снимет с нее морозную сварку и оголит щели. Тогда все усложнится.

Осмотрев аэродром, мы поехали в казарму, чтобы уже по картам изучить предстоящий район полета. Однако и здесь нас ожидало разочарование. Как это нередко бывает в больших делах, о мелочах забывают. Так получилось и теперь. На полетные карты своевременно заявка не была дана.

– Но из этого положения, я думаю, мы выйдем, – продолжал информировать меня только что назначенный начальник штаба полка майор Валентин Иванов, – Я сейчас пошлю человека к штурману местной летной части, он нам поможет.

Для участия в параде нам предстояло создать семь звеньев и один резервный экипаж. А мы все прибыли из разных частей и даже из разных военных округов, многие впервые встретились в Монино, раньше не знали друг друга. Надо было решить, по какому принципу лучше формировать экипажи и тройки. Командование по характеристикам, по деловым и психологическим принципам подобрать людей затруднялось. Это нужно было сделать коллективно. Такой демократический принцип создания звеньев и экипажей соответствовал обстановке. Однако до начала организационного совещания мне позвонил командующий авиацией Московского военного округа генерал Сбытов:

– Самолеты Як-пятнадцатые прибудут к вам не раньше чем через неделю, – сказал он. – Зато поршневые «яки» появятся завтра, и вы начните на них полеты строем. Сначала тройками, потом попробуйте пятерками. Заодно облетайте район аэродрома. Задача ясна?

– Ясна. А кто будет обслуживать «яки»?

– Ваши техники.

– Понятно. Я с летчиками осмотрел аэродром. Полоса сильно растрескалась. Боюсь, летать на реактивных с нее будет нельзя.

– Пока летайте на поршневых. Когда прибудут реактивные – решим. Может, придется и перебазироваться.

2.

В народе говорят, что март прокладывает дорогу весне. В том же году он словно вступил в сговор с зимой и упорно сражался за нее. Ночью морозы зло обжигали людей, а днем часто свирепствовали снежные метели. Только в начале апреля зима отступила. Хотя перед рассветом она напоминала о себе легкими заморозками, днем начиналась власть солнца. До чего же оно было ласково-теплым! Во время полетов техники и механики снимали с себя зимние куртки и работали в гимнастерках, наслаждаясь приветливо-игривым солнцем. И только потемневшие остатки снега да искрящиеся лужи напоминали о том, что до лета еще далеко.