Текст книги "Истребители"

Снова битва в воздухе

1

Над землей стоял туман, густо заполнивший низины. Мы медленно брели к самолетам, поеживаясь от утренней свежести. Холодок уже пробирался под регланы, надетые поверх меховых жилетов. Теперь, когда ночь увеличилась более чем на три часа, все высыпались значительно лучше и уже не спешили, как прежде, улечься на зорьке под крыло, чтобы хоть немного подремать до первого вылета. Да и в воздухе после 31 августа, когда японцы потерпели полное поражение, установилось некоторое затишье – предвестник близкого перемирия.

Никто, конечно, не рассчитывал, что спокойствие на границе установится сразу и окончательно. Все отдавали себе отчет, что перед нами – зарвавшийся громила, который после первой неожиданной и увесистой затрещины не может сразу же здраво оценить обстановку и утихомириться, что он еще похорохорится, и к небольшим стычкам были внутренне готовы. Но о крупных воздушных сражениях с японцами никто уже не помышлял.

На командном пункте кроватей не было, мы обычно коротали время на сене. Теперь надвигались холода, и я предложил Гриневу передвинуть к КП нашу юрту, где мы и будем постоянно находиться – в тепле и уюте. Борзяк поддержал меня:

– Война кончилась, можно подумать и о некотором комфорте.

Ответить Гринев не успел, раздался телефонный звонок, и прозвучал приказ:

– Немедленно поднять всю эскадрилью!..

«Вот тебе и кончилась война!» – думал я, запустив мотор и всматриваясь в пелену сизого тумана, покрывшего аэродром. При такой видимости, да еще в сумерках нам летать и в разгар боев не приходилось!

Опасаясь столкновения в тумане, Гринев начал разбег один, не дожидаясь готовности остальных. Я хотел было подняться с ним в паре, но он скрылся из виду, едва двинувшись со стоянки…

Солнце еще не взошло. Однако с высоты пятидесяти метров открывалась хорошая видимость: до самого горизонта степь укрыл туман, походивший сверху на ровное белесоватое море. В его редких разрывах пятнами чернела земля.

«Как же мы будем садиться? Земля просматривается очень плохо, и аэродрома не найти…» На какие-то секунды я растерялся и, набирая высоту, безотчетно шел курсом взлета, не знал, куда направляться. Но если командование пошло на явный риск, приказав эскадрилье взлететь в таких условиях, то, значит, для этого есть серьезные причины… Я стал внимательно осматриваться. На западе небо синело, казалось густым, очень низким; на востоке пылала заря. Противника нигде не видно. Я развернулся к границе и вскоре нагнал самолет командира, пристроился к нему. Позади цепочкой растянулись другие самолеты нашей эскадрильи.

Туман над Халхин-Голом повторял все изгибы реки. За этим высоким змеистым валом лежала открытая черная земля, будто траурный креп над останками шестой японской армии… Солнце брызнуло из-за багрового горизонта. Туман в пойме реки заиграл, заискрился, подобно снежным сугробам в солнечный морозный день. Вдруг на этом сверкающем фоне замелькали какие-то бипланы, очень похожие на наши самолеты Р-1. Сбросив на пикировании бомбы, они отдалялись от светлой поймы и тут же сливались с землей; разглядеть их оказалось нелегко.

Гринев, не медля ни секунды, пошел в атаку. Я последовал за командиром. Подвернувшийся мне биплан, очевидно, не рассчитывал встретить в такую погоду истребителей. Во всяком случае, меня он не видел и никаких мер к своей защите не предпринимал. Это меня смутило. Я замешкался с нападением; «Не свой ли?» Всего бипланов было более десятка, действовали они почему-то очень разобщенно… Я подошел на близкое расстояние.

Да, биплан точно походит на Р-1, бывший у нас на вооружении несколько лет назад. Вдруг мой «подопечный» шарахнулся в сторону с такой безрассудностью, что накрененное крыло его зацепилось за песчаный бугор и он кувыркнулся на лопатки, показав красные японские круги. С перепугу японец сам убился.

В это время начали подходить другие летчики эскадрильи. Неуклюжие бипланы бросились врассыпную. Одни, спасаясь, ныряли в туман, другие, прижавшись к земле, удирали в Маньчжурию, третьи, обалдев от страха, метались, не находя себе места.

В течение нескольких минут на земле поднялось несколько костров. Странные «гости» больше не появлялись, и я пристроился к Гриневу. Вместе двинулись вдоль линии фронта.

На ловца, как говорится, и зверь бежит: навстречу появился одиночка. Это было странное, даже несколько неправдоподобное зрелище: японец вел себя безмятежно, пребывая в каком-то задумчивом, истинно олимпийском спокойствии. Просто не верилось, что на этом, в сущности, беззащитном, тихоходном по сравнению с нашими истребителями самолете сидит нормальный летчик. Где он витает? Или, может быть, заблудился? Нет, перед нами – просто сумасшедший: он видел, как мы только что расправились с его соотечественниками, нервы не выдержали и бедняга рехнулся…

Гринев, должно быть, тоже был изумлен этим зрелищем. Во всяком случае, вопреки своему железному правилу – бить врага с ходу, он пропустил несмышленыша, спокойно развернулся и дал неприцельную очередь вслед ему. Это означало: сдавайся, иди с нами, иначе расстреляю. А могло быть и рыцарским предупреждением: приготовься к бою, пощады ты не заслужил!

И противник тотчас же, будто очнувшись, повалился вниз.

Я подумал, что с перепугу он не выведет самолет из пикирования и врежется в землю, как и его собрат, зацепившийся за бугор. Не преследуя его, мы с Гриневым просто наблюдали, чем кончится эта странная встреча. Но японец не разбился, вывел самолет, с турельной установки дал в нашу сторону очередь и заторопился в сторону Маньчжурии: вполне нормальные поступки! Мы догнали его без всякого усилия. Надо было видеть, как завертелся он волчком, уходя вдоль поймы Хайластын-Гола. Погоня не затянулась: преследуя эту маневрирующую мишень, я еще раз убедился, что летчик-истребитель, подобно опытному охотнику, должен уметь стрелять навскидку… К этому времени солнце очистило землю от тумана, путь на посадку был открыт.

На КП мы узнали, что бипланы, посланные на бомбежку наших войск, – это самолеты, когда-то закупленные японским правительством у английской фирмы «Де-Хевиленд». (Такие марки самолетов были и у нас, но уже лет пять как находились на свалке.)

Мы не могли понять, зачем японское командование посылает в бой эти летающие гробы? Капитан Борзяк предположил, что противник хочет показать готовность и свою способность продолжать войну.

– Но ты же говоришь – конец войне, можно позаботиться о комфорте, – напомнил Гринев.

– Ошибся, товарищ командир. Эти «де-хевиленды», хотя и барахло, но свидетельствуют о том, что японцы не хотят признаться в своем поражении и снова начали стягивать сюда авиацию. Новые самолеты они могут пригнать только из Японии или из Китая. А для этого нужно время. Поэтому они где-то раскопали эти «гробы».

– Ну что же, повоюем, – сказал Гринев. – Не зря маршал Чойбалсан полковнику Лакееву подарил юрту…

Над аэродромом, направляясь к Халхин-Голу, в плотном строю прошло около сотни И-16. Что бы это могло значить? Шинкаренко, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Сумасшедшие…

– Кто? – не понял Кулаков.

– Японцы, конечно. Не хотят признать, что против нас – слабаки.

– Подожди, поймут.

– Дойдет! – с твердостью в голосе добавил Шинкаренко. – В последнем бою потеряли двадцать две машины, сегодня – четыре. Так можно и без штанов остаться…

2

С 1 сентября наши войска перешли к охране государственных границ. Мы решили с парторгом, что сейчас самое время подвести итоги боев, обсудить с коммунистами новые задачи.

Расположившись на сене возле нашего КП, я стал готовиться к докладу на партийном собрании. У меня под рукой сообщения ТАСС о монгольских событиях, газеты, выпускаемые политотделом армейской группы – «Героическая Красноармейская» и «Сталинский сокол». Другого материала для вводной, обзорной части доклада и не требуется. По одним только «шапкам» «Героической Красноармейской», как по боевому дневнику, восстанавливаю минувшие события.

21 августа:

«Наши войска героически громят японцев по всему фронту. Удвоим удар! Добьем врага!»

22 августа:

«Наши доблестные войска продвинулись вперед и окружили японцев. Уничтожим ненавистного врага!»

23 августа:

«Враг зажат в железные клещи. Раздавим японскую свору захватчиков».

24 августа:

«Наши войска беспощадно громят и уничтожают окруженного врага. Истребить до конца ненавистных захватчиков».

25 августа:

«Вчера отважные бойцы Лесового и Иванова штурмом заняли японские укрепления и уничтожили батальон вражеской пехоты».

26 августа:

«Японцы зажаты в стальные тиски. Завершим разгром врага!»

27 августа:

«Еще один могучий удар по врагу. Наши славные летчики сбили 48 японских самолетов».

28 августа:

«Враг разгромлен! Советско-монгольские войска добивают жалкие остатки японских захватчиков».

29 августа:

«На границах Монгольской Народной Республики реет победоносное красное знамя».

30 августа:

«Сопка Ремизова взята! Враг добит! Монгольская земля очищена от японцев могучим ударом наших войск. Да здравствуют доблестные герои Халхин-Гола!»

31 августа:

Будь начеку! Зорко следи за всеми махинациями коварного врага. Запрем границы МНР на крепкий замок, создадим неприступную оборону».

А вот наиболее характерные сводки из района боевых действий:

«26 августа монголо-советские войска продолжали операции по уничтожению японцев в районе реки Хайластин-Гол.

На центральном участке фронта героические бойцы тт. Зайюльева и Мухомедзярова сегодня днем после упорного штурма взяли высоту Песчаную. Высота была японцами сильно укреплена, имела бетонированные блиндажи и окопы.

Наши бойцы захватили много трофеев, в том числе документы и имущество трех японских штабов.

Бойцы тов. Лесового, продвигаясь вперед, наткнулись на сопротивление двух японских рот и уничтожили их.

Бойцы тов. Федюнинского полностью уничтожили эскадрон японской кавалерии, пытавшийся также вырваться из нашего железного кольца».

* * *

«26 августа был для нашей авиации в борьбе с японскими захватчиками одним из самых блестящих дней. В этот день летало 790 наших истребителей, произошло 7 воздушных боев.

Наши героические истребители, не имея никаких потерь, сбили 41 японский истребитель и 7 японских бомбардировщиков. Во всех боях японцы первыми выходили из боя. Поле боя всегда оставалось за нами.

81 наш бомбардировщик бомбил скопление вражеских войск.

Часть бомбардировщиков противника, встреченная нашими истребителями, удрала, сбросив бомбы на своей территории».

Как отрадно читать и говорить об этом!

Но вот сообщение ТАСС за май месяц:

«28 мая. Застигнутые врасплох монгольско-советские истребители поднялись в воздух с некоторым опозданием, что дало противнику преимущество. В этом бою монгольско-советская авиация потеряла 9 самолетов, а японцы – 3 самолета».

И об этом печальном факте, чтобы он впредь не повторился, я тоже упомяну в докладе.

Можно сделать анализ боевых потерь по месяцам, он красноречив.

Если в мае мы потеряли самолетов раза в четыре больше, чем японцы, то в последующие месяцы приблизительное соотношение складывалось неизменно в нашу пользу: на каждый наш потерянный самолет приходилось в июне – 3 вражеских, в июле – 4, а в августе – почти десять.

Сам собой напрашивается вопрос: неужели все это не послужит для японской военщины уроком, неужели она не прекратит это бессмысленное кровопролитие.

Гринев, глядя на газеты и листки, которыми я обложился со всех сторон, говорит:

– А если сейчас ракета на вылет? Все бы твои бумажонки взвились вдогон за самолетом!

Он живо представляет себе такую картину и смеется.

– Бумажки не нравятся? Это я для твоего доклада материал собрал. Может, сделаешь все-таки?

– Нет уж, уволь. Доклад – дело комиссара!

– А тебя разве не касается?

– Почему, касается… Но все же доклады твое дело, а мое – полеты. Должно же быть разделение труда!

– Ты же понимаешь, что не прав…

– Понимаю, – серьезно говорит Гринев. – Понимаю, а вкуса к этому делу нет… Не люблю с бумажками возиться.

– А надо!

– Вот кончится война – займусь.

– Послушай хоть, о чем я собираюсь говорить.

– Всегда готов!

Мы обсуждаем основные положения Доклада, потом парторг добавляет раздел о работе коммунистов из технического состава. Потом в работу включается Борзяк. Вчетвером мы подводим окончательные итоги боевой работы. Результаты неплохие: за время боев эскадрилья не потеряла ни одного летчика, а сбила более двух десятков вражеских самолетов.

Взглянув на часы, Гринев напоминает:

– Через пятнадцать минут мы с тобой вылетаем на разведку.

3

1 сентября весь мир облетела грозная весть: фашистская Германия напала на Польшу, а вслед за ней Англия и Франция объявили войну Германии.

Началась вторая мировая война.

В свете этих событий халхин-гольский конфликт предстал как бесспорно важный этап в едином замысле подготовки империалистами войны против Советского Союза, как стратегическая разведка боем.

Японцы, наголову разбитые в августе, начали стягивать новые силы и даже пытались на правом фланге дважды наступать свежими резервами. Опять разгорелись воздушные бои. Поползли слухи о том, что японцы готовятся к новому наступлению в больших масштабах.

Перед нашей разведывательной эскадрильей была поставлена весьма щекотливая задача: не нарушая государственной границы, внимательно следить за действиями противника по ту сторону. Правда, как и всем летчикам, нам разрешалось залетать в Маньчжурию во время преследований вражеских самолетов, но в такой обстановке обычно не до разведки. Следить за противником так, как мы наблюдали за ним до 31 августа, трижды на день посещая установленные для каждого звена районы, теперь уж не представлялось возможным. Мы могли доставлять только отрывочные, подчас случайные сведения, по которым, конечно, нельзя было составить ясного представления о намерениях японского командования. В иных случаях такие данные даже вводили в заблуждение.

Как-то Кулаков, возвратившись из разведывательного полета, рассказывал начальнику штаба эскадрильи:

– Высота у меня была две тысячи метров. Лечу. Одним крылом – по Монголии, другим зацепляю Маньчжурию. На станции Халун-Аршан дымит большой состав. Я сразу же еще один заход… Как ни плохо было видно, но все же разглядел: эшелон разгружается… Значит, прибыли новые войска. Тогда я полетел на запад и на дороге к Джин-Джин-Сумэ встретил колонну конницы, километра два длиной…

– Загадочное дело: почему они выгрузку производят днем и так открыто перебрасывают свою конницу, без всякой маскировки? – спросил Гринев, глядя на начальника штаба. – Неужели в темное время не могут это сделать?

– А ничего мудреного тут нет, – ответил Шинкаренко, как будто вопрос командира был обращен к нему. – Нам не разрешают действовать, вот они в открытую и подбрасывают войска! А позволили бы разок штурмануть…

– Уж больно ты, я смотрю, драчлив стал, Женя, – покровительственно сказал Борзяк. – Как петух! Тебе бы только налетать… А того не понимаешь, что японцы, может, этого только и ждут, только и хотят нас спровоцировать, чтобы тут же на весь мир раструбить, будто мы захватываем Маньчжурию, а они ее защищают!.. Мы сделали свое дело. Противника разбили, Монголию очистили. Теперь пускай они думают, как им дальше быть…

– Начальству, конечно, видней, но почему же японцы летают к нам, а мы не можем? – Шинкаренко посмотрел на меня, как бы ища поддержки.

– Когда нужно, и мы к ним летаем, – ответил я. – Тебя ведь никто не осудил за то, что ты сегодня в бою преследовал японца и похоронил его где-то километрах в пятидесяти от границы.

– Немного поближе, – уточнил Женя, хмуря брови, но не в силах удержать свою белозубую улыбку. – А штурмануть бы не мешало…

На войне каждый рядовой боец по-своему, горячо, воспринимает неудачи и успехи своей армии. Так же, как старшие военачальники, возглавляющие армию, он озабочен судьбами своего Отечества. Находясь же вдалеке от родных мест, советский боец особенно дорожит славой своего оружия и всей душой стремится к глубоко осмысленному выполнению всех распоряжений.

Сложившаяся обстановка напоминала конец июня, когда японцы готовились к захвату Восточной Монголии: на земле стояло затишье, а в воздухе возникали бои, превосходившие по своей силе июньские. И мы, естественно, задавались вопросом: не целесообразнее ли в этих условиях, когда за нами сила, ответить на активность врага нашим двойным ударом, раздавить противника на его же земле? Но все указания, поступавшие свыше, говорили только об одном – об обороне границ Монголии…

– Если будет нужно, и мы нанесем удар, как это сделали в августе! – сказал я. – Начальник штаба прав, сейчас надо быть очень осмотрительными. Мы с птичьего полета хотя и далеко видим, но все же только под собой… А из Москвы весь земной шар просматривается. Вчера я был в политотделе, и там такое мнение, что японцы только создают видимость подготовки к наступлению, хотят нас запугать, а на самом деле просто спешат заткнуть дыру – ведь их наземные войска здесь все истреблены.

– Но все-таки войска прибывают, это факт, – осторожно вставил Кулаков.

– Так вот мы, разведчики, и должны внимательно следить за японцами, чтобы не прозевать сосредоточение противника и не подвергнуться неожиданному нападению, как это было в мае и особенно в начале июля, – сказал Гринев.

– Нам же не разрешают летать на разведку в Маньчжурию?

Разъясняя Шинкаренко суть дела, я в душе и сам чувствовал, что мои доводы недостаточно убедительны. Спасибо, поддержал Гринев:

– Наше дело солдатское: что прикажут, то и будем делать.

Но Шинкаренко не сдавался:

– Суворов говаривал: каждый солдат должен знать свой маневр.

– Это верно. А пока вот наш маневр, – и Гринев показал на самолет, взлетавший на разведку…

На другой день километрах в пятидесяти от правого фланга советско-монгольских войск, недалеко от станции Халун-Аршан в отрогах Большого Хингана, Кулаков со своими ведомыми обнаружил большое количество свежевырытых окопов, занятых японскими солдатами. Этот клочок монгольской земли вплотную подходил к маньчжурской границе. Никакого населения и даже пограничников там не было. Ясно: выбрав незащищенный и малодоступный для советско-монгольских войск участок, японцы снова нарушили монгольскую границу.

Штаб армейской группы передал приказание: непрерывно наблюдать за поведением противника.

Во время одного из полетов нас с Гриневым перехватили истребители. Их было более двадцати. Никогда в этом горном районе прежде ничего подобного не наблюдалось. С этого дня появляться на том участке нашим разведчикам было уже небезопасно – над свежими окопами почти постоянно висели японские самолеты.

Истребительная авиация противника настойчиво держалась наступательной тактики, переходя время от времени к штурмовым ударам по нашим аэродромам.

4

14 сентября, под вечер, японцы несколькими группами И-97 пересекли границу. Большое воздушное сражение завязалось прямо над нашим аэродромом.

Я только что возвратился с разведки. Самолет еще не был заправлен бензином, и я вместе с теми, кто находился на земле, с напряженным вниманием и волнением следил за страшной каруселью, в которой участвовало более трехсот самолетов-истребителей.

Борзяк, стоявший рядом, с ликованием восклицал:

– О, смотрите, смотрите! Наша шестерка зажала звено японцев!.. Есть! Один горит!

– Ух ты, вот здорово! – вторил ему шофер бензозаправщика, взбираясь повыше на свою машину.

– Вон, вон, глядите! – торжествующе орал техник Васильев. – «Чайки» сверху японцев колошматят, только пух летит!..

В воздухе стоял рев. Самолеты стремительно и отчаянно носились по небу, полосуя друг друга огнем.

– А-а! Не нравится, голубчики, удираете! Так их, так!.. – размахивал руками Васильев.

– Ура-а! Братцы! Два самурая валятся! Ура-а! – И вдруг, оступившись, сам очутился на земле.

– О-о, товарищи! Наш загорелся… – тихо проговорил Борзяк и схватился за щеку, словно почувствовал зубную боль. – Да прыгай же! Прыгай!

Все замерли, когда горящий самолет метнулся кверху и потом перевернулся на спину. Вот от него отделился небольшой клубочек, и по аэродрому пронесся вздох облегчения.

Но клубочек стремительно падал, и все снова насторожились. Лица вытянулись, голоса смолкли. Гнетущая тишина воцарилась на стоянке… А летчик все падал, не открывая парашюта.

– Все! – не выдержав, крикнул Борзяк.

Но в тот же самый миг, когда было произнесено это короткое слово «все», у падающего комочка вдруг вырос хвост, раздувшийся в светлый купол, и под ним повис человек. Парашютист спускался рядом. Нам было хорошо видно, как он, ловко ухватившись руками за стропы, вытянул ноги, слегка подогнутые в коленях, приземлился и упал. Погасив шелковый купол, освободился от парашюта, спасшего ему жизнь. Встав на ноги, парашютист задрал голову в небо.

– Фокусник! – выговорил Борзяк. – Такую затяжку!

– Еще один самурай падает! – закричал Васильев, хватая меня за руку и показывая на японский истребитель, снижавшийся крутой спиралью.

«Не хитрит ли?» – подумал я, и, точно в подтверждение моей догадки, японец прекратил вращение, пикнул немного и, прижавшись к земле, на полных газах стал удирать к Халхин-Голу.

– Обхитрил-таки! – вырвалось у меня.

В надежде увидеть погоню за ловкачом, я оглянулся и только тут обнаружил, что мой самолет до сих пор не заправлен бензином. Увлеченные боем, все позабыли о своих делах.

– Васильев, заправляй машину!

– Да японцы ж удирают, все равно не успеете…

– Ты что, забылся, где находишься? – закричал я на техника. – Заправляй немедленно!

Васильев стремглав бросился выполнять приказание.

Через пять минут самолет был готов, но противник уже скрылся.

Недовольный собой (зря погорячился), а еще более раздосадованный тем, что не принял участия в бою, разыгравшемся над головой, сидя в кабине, я угрюмо молчал. Невольно взяло раздумье: правильно ли, резонно ли мы поступаем, только отражая налеты японцев, а не упреждая их действия своими ударами? В чем тут причина?..

Неожиданно в небе появился самолет с выпущенными ногами. «Видно, наш подбит и спешит на посадку», – подумал я. Но всмотрелся повнимательнее и вижу – японец!

– К запуску! Да скорей! – закричал я.

Техник, только что получивший нагоняй за свою медлительность, моментально подал сигнал шоферу стартера…

И-97 оказался впереди меня километров на пять. Расстояние как будто небольшое, но разрыв сокращался медленно. Над Халхин-Голом дистанция между самолетами не уменьшилась и наполовину. «Пойду дальше», – решил я без колебаний.

Преследуя врага, минут десять летел над Маньчжурией и уже сблизился на расстояние выстрела, как вдруг увидел на земле, прямо перед собой, длинную вереницу японских истребителей: «Аэродром!»

Прежде здесь самолетов не было. «Один, два… десять… двадцать… сорок…» Я не смог закончить подсчет – надо мной замелькали истребители противника. Были ли это самолеты, прилетевшие из тыла или же только что вышедшие из боя, определять уже некогда: их много, так много, что я сразу оказался окруженным со всех сторон.

В голове промелькнули слова Кравченко о том, что истребителя трудно сбить, когда он видит противника… С каким-то удивительно холодным рассудком, не ожидая помощи, я развернул самолет на 180 градусов в сторону дома: «Вырвусь!»

И вырвался – расстреляв все патроны, не получив ни одного ответного укуса.

Когда проскочил Халхин-Гол, я на радостях крутанул несколько бочек. Пережив только что смертельную опасность, невольно залюбовался природой. В закате солнца золотилась степь. Жизнь торжествовала над смертью.

В глубоких сумерках дополнительной разведкой было уточнено, что только на передовых аэродромах противник сосредоточил до двухсот истребителей. Теперь ясно, что японцы снова затевают какую-то большую каверзу.

5

15 сентября утро выдалось сухое и холодное.

Иней побелил побуревшую траву, степь казалась седой, притихшей в старческом покое.

Нам уже выдали зимнее обмундирование, но, пока не ударили зимние морозы, мы его не носили. В кабине меховой комбинезон стеснял движения, мешал осмотрительности. Я не расставался с меховой безрукавкой и регланом, спасавшими от жары и холода, от дождя и ветра.

И все же сидеть в кабине без движения зябко. Многие, чтобы согреться, закрылись с головой зимними моторными чехлами.

Рассвет, казалось, не торопился. Ночь отступала медленно. Степь нежилась под сизым покрывалом, неохотно освобождаясь от сковавшей ее дремоты. А потом поднялось багряное солнце, медленно освобождая землю от утренней пелены.

Я вспомнил 27 июня, когда вот так же, сидя в кабинах и ожидая вылета, мы наблюдали начало дня, полного нежных звуков и красок.

Теперь в воздухе стояла тишина. Степь из зеленой, буйно цветущей, благоухающей превратилась в серо-бурую, поблекшую пустыню. Над головой промелькнула стая отяжелевших от жира дроф.

Да, лето прошло.

Три месяца неповторимой жизни, полные такого неослабного, такого высокого напряжения, которое прежде я и вообразить не мог, – остались за спиной.

Я задумался…

Говорят, человек рождается дважды: первый раз физиологически, второй – духовно. Я испытал третье рождение, сделавшись летчиком-истребителем, настоящим военным человеком, познавшим, что война – это не романтика приключений, что героика в ней становится будничной в такой же степени, как буднична сама жизнь.

Противник был сильным, и теперь опыт позволял мне уверенно судить о своих недостатках. Я с горечью отметил, что далеко еще не овладел сложнейшим искусством воздушной стрельбы, что техника пилотирования нуждается в серьезном совершенствовании. Эти недостатки – не только у меня. Свойственные многим летчикам, они отражали серьезные пробелы в организации нашей мирной учебы. Ведь частенько мы занимались не тем, чем надо. А что надо – не всегда ясно себе представляли.

Прослужив в строевых частях в среднем полтора года, мы имели по 50 – 90 часов налета на истребителях. Это, конечно, не позволило нам освоить такие главные элементы подготовки, как учебные воздушные бои, стрельбы по конусу; у многих серьезно страдала и техника пилотирования.

В чем тут дело? Разве после трехлетнего обучения в летной школе и за полтора года службы в строевой части нельзя овладеть в совершенстве техникой пилотирования, стрельбой, воздушными учебными боями, самолетовождением? Можно! Но для этого надо летать.

Летали мало. Зато наземной подготовкой занимались с таким усердием, что порой и не замечали, как впустую растрачиваем время. Неправильная методика обучения затягивала ввод в строй молодых летчиков. Вместо того чтобы в течение первого года службы дать нам налет по 100 – 150 часов, а в последующие годы уже поддерживать и совершенствовать приобретенные нами практические навыки, нас искусственно сдерживали. Летчик осваивал боевой самолет только на третий, четвертый год службы. В сложных метеорологических условиях мы вообще не летали.

И все же дрались неплохо.

Наши люди горели одним желанием – желанием победить. Не знала предела и наша смелость. А смелость города берет.

Не зря говорят, что за битого трех небитых дают. Более ста шестидесяти боевых вылетов (это около 140 часов налета за два с половиной месяца) и шесть сбитых вражеских самолетов научили выдержке, самообладанию, быстрому и трезвому мышлению в бою. Теперь у меня появилась уверенность в самом себе. А без этого нельзя хорошо воевать.

Потом мысли мои понеслись на родину, в деревню, к матери и братишке, от которых только вчера получил первое письмо. Валя приехала к ним, хочет снова работать в колхозе. Конечно, это куда лучше, нежели жить без всякого занятия в военном городке.

Письма стали поступать регулярно, да и срок их доставки сократился. Очевидно, полевая почта взялась за дело. Размышления мои прервало сообщение об отмене вылета.

Почему? Ведь сегодня на рассвете мы должны были нанести упреждающий удар по аэродромам близ государственной границы, где скопились вражеские истребители. Может быть, японцы пронюхали о наших замыслах и с зарей перебазировались в глубь Маньчжурии? Или наше командование сочло нужным перенести время удара?

6

– Может быть, полки уже слетали, а нас держат в резерве? – спросил я у Борзяка, прибыв на командный пункт.

– Нет, все сидят на аэродромах.

Гринев получил такие же точно ответы.

– Значит, будем ждать, когда они снова к нам пожалуют, – отчетливо, с угрозой кому-то проговорил Гринев и повернулся ко мне. – Слетаем на разведку? Пройдемся хоть вдоль границы, посмотрим, что у них за ночь изменилось.

– А Кулакова я пошлю на Халун-Аршан, – вставил Борзяк. – Так планом предусмотрено…

Едва мы запустили моторы, как одна за другой взлетели две зеленые ракеты: отставить вылет!

Таких приказаний еще ни разу не поступало. Все вылеты на разведку проходили точно по расписанию. Озадаченные, мы с Гриневым поспешили на командный пункт. Капитан Борзяк вышел навстречу:

– Полеты на разведку до особого распоряжения отставлены.

– Почему?

– Неизвестно. Передали также: границу ни при каких обстоятельствах никому не перелетать.

– А при преследовании?

– И при преследовании.

Гринев, неодобрительно высказавшись в адрес старшего начальства, пошел звонить в разведотдел. Не добившись никакого вразумительного ответа, он с минуту растерянно постоял с телефонной трубкой в руке.

– А летчикам что же делать?

– Приказано дежурить у самолетов! – сухо произнес начальник штаба.

– Давай, Коля, заведем патефон и послушаем пластинки, – предложил я Гриневу.

Пластинок было всего четыре.

Когда все их прослушали, Борзяк спросил:

– На второй круг пойдем?

– Отставить, – сказал Гринев. – Начальник штаба, ты человек ученый, с военным образованием, с опытом. Изложи ты нам, пожалуйста, свои соображения: не начнут ли здесь японцы действительно большое наступление? Ведь Гитлер уже терзает Польшу. Если так дела у него и дальше пойдут, скоро доберется до наших западных границ. Может, японцы только этого и ждут?

Борзяк хотел отшутиться: «Вы бы, товарищ командир, написали Ворошилову, может, он вам и объяснит», – но шутка только подлила масла в огонь. И командиру, и нашему начальнику штаба, и рядовым летчикам – всем в последнее время все чаще и чаще приходили тревожные мысли о согласованных действиях компаньонов по оси Берлин – Токио – Рим. Слухи о том, что японцы сосредоточили близ границы около десяти дивизий и баргутскую конницу, невольно связывались со стремительным маршем гитлеровских дивизий на восток, в сторону нашей границы. Ни здесь, в Монголии, ни там, у западных окраин Советского государства, спокойно не было… Конечно, никто из нас не мог сказать, как поведут себя японцы, но мы думали и говорили об этом с большой озабоченностью и тревогой.

Борзяк начал выкладывать свои суждения о возможности большой войны Японии с Советским Союзом. Я его, перебил: