Текст книги "Истребители"

В сражении, начавшемся ночью, японцы имели в три с лишним раза больше пехоты и кавалерии, но зато у нас было абсолютное превосходство в танках и броневиках. На долю танкистов и взаимодействующих с ними летчиков выпала особо ответственная задача.

Пока наши войска подходили и разворачивались, авиация, являясь, по существу, единственной силой, способной задержать японцев, переправлявшихся через Халхин-Гол, должна была наносить штурмовые удары. Наша истребительная эскадрилья, единственная в ту пору из оснащенных пушечным вооружением, становилась одновременно и штурмовой.

3

Сделав за день пять вылетов на штурмовку войск и два – на перехват авиации противника, все почувствовали огромную усталость. Жара и боевое напряжение окончательно отбили аппетит. В обед почти никто из летчиков не притронулся к еде, спросом пользовался один только компот. Загорелые лица истребителей заметно осунулись, покрасневшие глаза у многих были воспалены, но решимость к бою не ослабла.

Когда Трубаченко, еще плохо знавший летчиков, обратился к Михаилу Костюченко, самому щуплому на вид, с вопросом: «Хватит ли силенок слетать еще раз?» – летчик сказал, поглядывая на солнце: «Оно устало, а не мы. Видите, садится».

Восьмой боевой вылет не состоялся. Новый командир полка Григорий Пантелеевич Кравченко, прилетевший к нам, отдал распоряжение приготовиться к перебазированию эскадрильи на другой аэродром, ближе к линии фронта. Техники немедленно приступили к работе.

Майор Кравченко, осмотрев изрешеченный японскими пулями самолет, собрал возле машины всех летчиков. Его усталое лицо было недовольно, сощуренные глаза строго поблескивали.

Подчиненные проявляют иной раз удивительное чутье, угадывая настроение старшего начальника, но тут решительно никто не знал, чем могло быть вызвано неудовольствие боевого командира.

Приземистый, крепко сбитый Кравченко стоял, облокотившись на самолет, погруженный в раздумье, и, казалось, никого не замечал. Трубаченко, посмотрев на широкую грудь нового командира с тремя орденами, несколько робко, словно бы за ним была какая-то вина, доложил о сборе летчиков. Кравченко вдруг улыбнулся.

– Вы что приуныли? – обратился он к нам. – Уж не сбили ли у вас кого?

– Не-ет!.. – отозвалось несколько голосов.

– Ну, так выше головы! Я прилетел к вам с хорошими вестями. Прошу всех сесть поближе.

И он первым опустился на пахучую траву. Спокойно начал:

– Наступление японцев по всему фронту остановлено. Переправившиеся через Халхин-Гол самураи под натиском наших танкистов вынуждены перейти к обороне на горе Баин-Цаган. Танки комбрига Яковлева первыми, после 700-километрового марша, не дожидаясь подхода пехоты, атаковали японцев. Теперь противник окружен полукольцом, прижат к реке и скоро будет разгромлен. Ваша эскадрилья своими штурмовыми действиями оказала большую помощь наземным войскам, и они вас от всего сердца благодарят…

Как приятно слышать такое!

Раздались возбужденные голоса:

– Передайте и им от нас благодарность!.. Мы всегда готовы помочь…

Кравченко, выжидая, когда все умолкнут, встал и взглянул на изрешеченный самолет. Его лицо снова стало угрюмым, в сощуренных глазах блеснули сухие огоньки.

– Теперь полюбуйтесь! – голос его грозно возвысился. – 62 пробоины! И этим некоторые еще гордятся. Считают дырки доказательством своей храбрости. Срам это, а не геройство! Вы взгляните на входные и выходные отверстия, пробитые пулями. О чем они говорят? Вот здесь японец дал две длинные очереди, и обе почти строго сзади. Значит, летчик зазевался и проглядел противника… А по глупости, по своей невнимательности погибнуть – честь не велика… 62 пробоины – 31 пуля. Да этого больше чем достаточно, чтобы летчик лежал где-нибудь в степи под обломками своего самолета!.. А из-за чего, спрашивается? Допустим, вы много летаете, устаете, это притупляет бдительность. Но ведь хозяин этой-то машины сделал сегодня только три вылета, я специально поинтересовался. И вообще заметьте: анализ говорит, что в большинстве случаев летчиков-истребителей подбивают на зевках… Молитесь Поликарпову, что он сделал такой аэроплан, который фактически-то, если умело воевать, японские пули не берут! Вот, смотрите: две пули ударили прямо в наголовник бронеспинки, а ей хоть бы что! Даже не треснула. Плоскости, фюзеляж – как решето, а стоит заклеить все эти дырочки – и планер снова готов в бой. Так ли я говорю? – обратился Кравченко к технику, который заделывал пробоины.

– Так точно, товарищ командир! Через несколько минут машину можно выпускать в полет, – отрапортовал техник, вытягиваясь на крыле по стойке «смирно».

– Не упадите, – заметил ему Кравченко, не меняя выражения лица, но остывая. – Продолжайте свою работу.

Помолчав, он снова обратился к нам в спокойном, вразумляющем тоне:

– Вы не думайте, что мы несем меньшие потери, нежели японцы, только благодаря нашей отваге или же за счет лучшей организации. В этом японцам тоже нельзя отказать. Преимущество наше и в том, что отечественные самолеты по скорости превосходят японские, а по живучести и вооружению они во много раз лучше. Если бы 31 пуля досталась И-97, так от него бы мокрое место осталось!

Кравченко был как раз тем человеком, в совете которого мы испытывали сейчас особенно большую нужду. На его замечание о неживучести И-97 тотчас отозвались несколько одобрительных голосов:

– Правильно! В щепки разлетелся бы!..

– Да вы тут не выкрикивайте, – пресек изъявления наших чувств Кравченко. – Сейчас не митинг, а разбор ошибок. Я вашего мнения пока не спрашиваю, а хочу кое-что напомнить вам, посоветовать.

В его голосе, немного глуховатом, твердо звучала та сила правоты и ясности, которая бывает свойственна опытным и храбрым командирам. Свою речь Кравченко сопровождал движениями кистей рук, один согласный взмах которых, случалось, говорил во сто раз больше, чем самое обстоятельное толкование какого-нибудь неожиданного, внезапного маневра.

– Некоторые летчики не очень ясно представляют себе, в чем состоят особенности воздушного боя против маневренных японских истребителей на малых высотах, вблизи земли, – продолжал Кравченко.

У меня было такое чувство, что он обращается прямо ко мне и только из соображений такта не называет мою фамилию. Однако с тем же острым интересом, что и я, его слушали все остальные. Разговор был действительно о наболевшем.

– При том мощном вооружении, которое имеют И-16, вашей эскадрилье придется частенько вылетать на штурмовку, действовать возле земли, и тут многое надо учитывать. Вы знаете, что И-97 при лучшей маневренности уступает И-16 в скорости на 10 – 20 километров. Однако это преимущество нашего истребителя не дает возможности на низкой высоте быстро оторваться от зашедшего в хвост И-97, двигаясь по прямой. Почему? Разгадка проста. Чтобы уйти от противника на безопасную дистанцию, т. е. метров на 400 – 500, необходимы полторы – две минуты. А этого времени вполне достаточно, чтобы японский истребитель выпустил весь свой боекомплект по уходящему без маневра И-16. Ошибка некоторых летчиков как раз в том и заключается, что они, обнаружив позади себя противника, уходят от японца только по прямой, стараясь скорее оторваться за счет скорости. Это неправильно и очень опасно. Как лучше действовать? Главное условие успеха в воздушном бою – стараться на большей скорости и с высоты решительно атаковывать противника, невзирая на его численное превосходство. Затем, используя скорость разгона, отрываться от врага и снова занимать исходное положение для повторной атаки. Когда же повторная атака почему-либо невыгодна, нужно подождать, удерживая вражеских истребителей на таком расстоянии, которое обеспечивало бы вам разворот с целью лобовой атаки.

Постоянное стремление атаковать – верное условие победы. Мы должны осуществлять наступательную тактику так, чтобы наш самолет, обладая преимуществом в скорости и огневой мощи, всегда походил на щуку среди плотвичек!..

Кравченко, прищурив глаза, вспыхнул той стремительной энергией, которая бывает у людей, идущих в атаку; видно, он на мгновение вообразил себя в бою.

– На то мы и называемся истребителями, чтобы истреблять противника!

Он снова сделал паузу, обретая внутреннее спокойствие.

– А как же все-таки действовать, когда в силу каких-то обстоятельств противник сумел зайти в хвост, оказался на дистанции верного поражения?

Этот вопрос интересовал нас больше всего. Ответ на него мы искали в боях, каждый склонен был делать свои выводы, но никто твердо в них уверен не был, потому что форма решения была разнообразна и давала разные результаты. Одни считали, что надо внимательно следить за противником (всегда нужно!) и не допускать, чтобы он оказался близко от хвоста. Другие заявляли, что все дело в технике пилотирования: при отличной технике пилотирования ничто не опасно. Третьи держались того мнения, что раз скорость И-16 не позволяет быстро выйти из боя, а маневренность относительно И-97 хуже, то, если не выручит товарищ, исход боя предрешен в пользу противника…

Вообще же говоря, теоретические положения, которыми мы были вооружены, сводились к тому, что при равных примерно скоростях победа в воздушном бою должна принадлежать тому, чей самолет обладает лучшей маневренностью, ибо главное для победы, учили нас, – занять удобное положение для атаки…

А на практике зачастую все получалось наоборот: на низких высотах наши летчики не только находили способы эффективной обороны, но и сами переходили в атаку на японских истребителей и добивались победы. Опыт показал, что между моментом, когда занято выгодное положение для атаки, и последующим уничтожением самолета лежит целая серия тончайших ювелирных движений рулями управления и применение летчиком математического расчета в уме. Сбить маневрирующий истребитель так же сложно, как попасть из пистолета в летящую ласточку. Поэтому в воздушном бою самое сложное не занятие исходного положения для атаки, а процесс прицеливания и открытие огня.

Как это часто бывает, противоречивость или отсутствие теоретических ясных положений лишало людей уверенности в практических действиях. Отсюда, в частности, и вытекало мнение, что если противник оказался сзади на расстоянии действительного выстрела, то победа ему безусловно обеспечена. К тому же майские, по способу действий разбойничьи, налеты японцев родили легенду о будто бы исключительно высоких летно-тактических качествах вражеских истребителей.

Июньские воздушные бои, послужившие серьезной проверкой для воюющих сторон, развеяли это искусственно созданное, обманчивое мнение о японских истребителях и показали, какие преимущества над ними имеет советский самолет И-16. Но вопрос о способах защиты на малых высотах, если противник сумел занять выгодную позицию для атаки с задней полусферы, оставался не вполне выясненным.

И вот Кравченко, опираясь на собственный опыт, на опыт других летчиков, отвечал на этот вопрос:

– Если вы видите самурая, знаете его и будете правильно использовать качества своего самолета, то И-97 один на один никогда не должен сбить И-16. А вообще говоря, очень трудно сбить истребителя с истребителя, когда они оба видят друг друга. Вот, смотрите! – доставая из кармана коробку с папиросами, он недовольно и строго заметил: – Плохо, что на всем аэродроме нет ни одного макетика самолета, – это результат недооценки учебы в военное время… Командир эскадрильи! Нужно сделать десяток макетов и наших и японских…

– Слушаюсь! – отчеканил Трубаченко.

– Хорошо хоть слушаетесь! – скаламбурил командир полка, и лицо его осветилось улыбкой. – А пока макетов нет, придется воспользоваться подручным материалом.

– Допустим, что эта папиросная коробка – наш истребитель, – Кравченко держал коробку перед собой на уровне груди, – а моя правая ладонь, – он сделал ладонью несколько легких движений, имитируя ею самолет, покачивающий крыльями, – японский И-97. Японец зашел в хвост нашему И-16. Вот начинает прицеливаться… А наш это замечает и рывком отскакивает в сторону. Японец, естественно, опоздает сразу же повторить такой неожиданный маневр, следовательно, И-16 в это время окажется вне прицела. Тогда И-97 поспешит снова довернуться. Он может тут же открыть огонь. Но это уже будет огонь не на поражение, а на испуг. Бояться такой стрельбы нечего. Пусть стреляет, боезапас у И-97 небольшой. Тот, кто дрогнет в этот момент и бросится бежать, сам себя обречет на гибель Когда сделаете несколько таких вывертов – именно вывертов, с большими перегрузками, которые наш самолет переносит прекрасно, а японский на них не рассчитан, – вы за счет скорости постепенно увеличите расстояние отрыва от И-97. И потом уже решите, что лучше делать: или с безопасной дистанции уйти от него по прямой, или же развернуться на сто восемьдесят градусов и атаковать противника в лоб. Самолет в руках летчика должен жить его мыслью, слиться с ним и быть таким же послушным, как послушны вам собственные руки…

Говоря так, Кравченко глянул на нас, как преподаватель, объяснивший ученикам урок.

– Только смотрите – нужно соображать! Одно необдуманное движение – и, может быть, вы никогда больше не расстанетесь с землей…

– А как это увязать с маневренностью японских истребителей? – спросил Солянкин. – Ведь у них горизонтальная маневренность лучше, и, стало быть, они могут довернуться быстрее, чем мы начнем следующий маневр.

– Не забывайте, что воздушный бой ведут люди, а не автоматы, – обратился Кравченко ко всем. – При резких, неожиданных движениях можно от любого самолета, будь он хоть трижды маневренный, на некоторое расстояние отскочить; стреляющему нужно прицелиться, а вам – нет, за счет этого вы и получаете выигрыш времени для маневра. И, наконец, последнее – любой воздушный бой слагается из трех компонентов: осмотрительности, маневра и огня. Овладеть ими надо в совершенстве. Это облегчит оценку обстановки, позволит правильно планировать бой, обеспечит вам не только свободу действий, но и даст возможность навязать свою волю противнику, без чего вообще невозможна никакая победа.

– А если одного зажмут два японских истребителя? Как тогда действовать? – тихо спросил летчик, возле машины которого происходил разбор.

– Только не так, как вы, а наоборот. И все будет хорошо! – ответил Кравченко, вызвав улыбки на лицах слушателей. – Имейте в виду, что воздушные бои так же разнообразны, как и люди, в них участвующие. Поэтому и тактические приемы в каждом отдельном случае не будут похожи один на другой… Этот момент всем ясен? – Кравченко окинул взглядом стоянку, где полным ходом шла работа технического состава по подготовке самолетов к перелету, посмотрел на свои ручные часы. – Время еще есть… Тогда поговорим о зенитной артиллерии. Теперь вы все убедились, как она крепко бьет, недооценивать ее нельзя.

– Да, крепко угощала! – подхватил Трубаченко. – Меня утрем так тряхнуло, что я чуть было не поцеловался с землей.

– Значит, ее нужно подавлять, выделяя для этого специальные звенья. В последних вылетах вы поступали правильно, одобряю… Зенитные пушки с воздуха хорошо видны по выхлопам огня в момент выстрела. Как только всплеск пламени засекли, сразу на него и пикируйте, а то упустите, и потом снова придется ожидать залпа… Ну, еще какие есть ко мне вопросы?

– Почему японцев в воздушных боях оказывается почти всегда больше, чем нас?

– Потому, что у них истребителей здесь пока больше, чем у нас. Но это скоро изменится.

Посыпались вопросы о тактике, о воздушной стрельбе, об управлении боем, боевых порядках… Кравченко отвечал на них неторопливо, уверенно, охотно, как человек, которого расспрашивают о деле, целиком его поглотившем. Рассудительно и с заметным увлечением объяснял он, в чем причина расхождений между теорией и практикой. Беда теоретиков в том, что они сопоставляют самолеты только по летно-тактическим данным, не учитывая тончайших особенностей техники пилотирования в воздушном бою, особенно при стрельбе. И-16 превосходит японские истребители не только по скорости, но также и по запасам прочности, что позволяет создавать в бою большие перегрузки и, таким образом, повышать его маневренность… Главное же, повторял Кравченко, нападать, а не обороняться, заниматься не «выбором удобного положения для атаки», а стремиться к глубокому сочетанию осмотрительности, маневра и огня.

В иные моменты этого разбора, когда предмет изложения становился предельно ясным, начинало казаться, что отныне я буду действовать в воздухе совершенно так же, как этот крепкий, коренастый человек с его быстрым, цепким взглядом. Во мне поднималось нетерпение: пусть-ка зажмет меня у земли И-97, теперь я не так себя буду вести, как сегодня утром.

Да, советы Кравченко падали на благодатную почву. И когда разбор закончился, командир полка с легкостью, неожиданной для его грузноватого тела, занял свое место в кабине И-16 и ушел в небо красивым, стремительным почерком, я очень остро почувствовал, как велика дистанция между опытом, которым владеет он, и тем, что успел усвоить я.

4

Новый аэродром всегда выглядит необжитым, как квартира, в которую только что въехали. Сравниваешь его с покинутым полем – все здесь не так: и дальние подступы, и ближние строения, и вид стоянки, и рабочее место техника.

Аэродром, на который перелетала эскадрилья, хотя ничем и не отличался от прежнего, все то же – голая степь, бескрайнее небо, но чувствовали мы себя на новом месте как-то скованно, непривычно…

Трубаченко, стоя возле своей машины и волнуясь за каждую посадку, не сводил глаз с истребителей, проносящихся над землей. К нему подходили летчики, уже зарулившие свои самолеты.

– Ну, теперь мы можем делать не три захода при штурмовке, а пять, – заметил Арсенин, – линия фронта совсем близко.

– Так тебе японцы и позволят висеть над ними! Они еще вчера подсели чуть не к самой линии фронта, – возразил Красноюрченко.

– О горючем в бою можно не думать – хватит! – вставил Солянкин. – Только бы они нас здесь не засекли…

– Куда тянешь?! – во весь голос закричал командир эскадрильи, как будто летчик, высоко выровнявший самолет, мог его услышать. – Задержи! Задержи!!! – Видимо, в наступавших сумерках земля просматривалась плохо, летчик продолжал тянуть ручку «на себя». Самолет оказался в посадочном положении высоко от земли – вот-вот свалится на крыло…

Все в тревоге замерли. Обидно было бы, не потеряв за день ни одного самолета в боях, лишиться боевой машины на своем аэродроме. Опасность была столь велика, что мелькнула мысль о катастрофе…

Летчик, к счастью, заметил свою ошибку и резко дал газ. Мотор взревел. Тысяча лошадиных сил подхватила самолет, и он, покачиваясь с крыла на крыло, как бы нехотя увеличивая скорость, полез вверх… ушел на второй круг.

Вырвался общий вздох облегчения.

Кто-то проговорил:

– Нужно бы пораньше сюда подскочить.

– Рискованно! – отрезал Трубаченко. – Японцы могли обнаружить посадку, а утром штурмануть.

Мы не спуская глаз следили за виновником происшествия. Как-то он сядет? Ведь сумерки стали еще гуще, тьма спускается на землю. Разговоры прекратились. Даже шоферы бензозаправщиков и те выскочили из машин…

– Да он же решил просто пошутить! – воскликнул Красноюрченко, когда самолет отлично приземлился.

– Правильно! – поддержали другие.

– Ну, теперь на ужин. И спать, – сказал Трубаченко.

Полуторка тронулась.

По пути мы захватили только что приземлившегося летчика. Никто не сказал ему ни слова упрека. Усталый, он был обескуражен своей оплошностью, молчал. Восемь вылетов в день – это почти в три раза больше нагрузки, которую, как считается, может выдерживать летчик. Но никто из нас не хотел показать, что он менее вынослив, чем товарищ.

Машина доставила нас прямо к цистерне с водой, занимавшей среди юрт самое видное место.

– Братцы славяне, в атаку! – прогремел Красноюрченко.

Кузов полуторки разом опустел.

– Комиссар! Давай из шланга! – сказал Трубаченко, сбрасывая гимнастерку.

Я взялся за шланг.

– Ух, хорошо! – крякал он, шлепая ладонями свое не тронутое загаром тело.

– Жору, братцы, треба почище вымыть, – сострил кто-то насчет Солянкина, которого сегодня в полете с ног до головы обдало маслом, так как был поврежден мотор.

– Масляный-то он еще свободней подкатится к Гале. Только сумеет ли поцеловать без подставки?..

– Маленькая мышка всегда с большой копной дружит!

– А копна с мышкой?

– Да и не было еще в жизни случая, чтобы раздавила! – под одобрительный смех закончил Красноюрченко.

…Окатившись свежей водой, мы словно смыли с себя всю дневную усталость, почувствовали сразу прилив свежих сил. Нервы успокоились, и каждый был рад любому веселому слову.

Утренней подавленности как не бывало. Трудности предстоящей борьбы не страшили, и, довольные сегодняшним успехом, мы теперь еще больше уверовали, что сил разгромить японцев у нас хватит.

Усердно вытирая могучую грудь полотенцем, Арсении проговорил:

– Сейчас бы перед ужином по чарочке… С устатку…

– Да, все стали плохо есть, – отозвался Красноюрченко. – Жара и полеты сказываются. Вот и сейчас только чайку хочется… А выпили бы – и поели.

– Бедняга Иван Иванович, отощал! Я смотрю, утром новую дырку в ремне пробивает – на старой уже не сходится…

– Ты, Солянкин, молчал бы. Нам аппетит никто не нагоняет.

5

Земля, прокалившаяся за день, еще дышала теплом, держалось полное безветрие. Не надевая гимнастерок, голые по пояс, мы вошли в юрту, освещенную маленькой лампочкой, получавшей питание от аккумулятора. Приготовленные постели были аккуратно свернуты и лежали у стены. На белых, растянутых посредине кошмы скатертях накрыт ужин, расчетливо расставленные тарелки с закуской, на каждого – вилка, нож и ложечка, прикрытые салфетками.

– Пожалуйте кушать! – пригласил знакомый по прежнему аэродрому повар-усач в накрахмаленной, проутюженной белой куртке.

– О-о, да тут все приготовлено, как на пир!

– Стараемся как можем, – с достоинством отвечал повар.

– Вид хорош, посмотрим, как харч!

Пока выбирали постели и укладывали свое обмундирование, на скатертях появились две кастрюли.

– Вот, пожалуйста, жареная баранина и рис по потребности, – объявил повар. – Чем богаты, тем и рады.

– Неизменный монгольский барашек! – с деланной восторженностью констатировал Трубаченко, стараясь поддержать настроение. – Неплохое кушанье, кто привык.

Но его дипломатия не удалась.

– Зажали нас бараны, никак не оторвемся.

– Рис всю дорогу…

– Ох и надоело, братцы…

Тогда я открыл главный сюрприз. Зная, что у старшего техника эскадрильи имеется для технических нужд чистый спирт, мы с командиром решили выдать на ужин каждому летчику по пятьдесят граммов (фронтовые сто граммов введены еще не были, но жизнь подсказывала их необходимость).

Вначале в серьезности моих слов все усомнились, приняли их за шутку.

– Иван Иванович, прошу быть тамадой, – обращаясь к Красноюрченко, сказал я.

Это произвело впечатление.

Четырнадцать кружек выстроились в ряд. А тамада, разливая содержимое фляги, деловым тоном объявил:

– Всем по сорок девять грамм, а тебе, – он обратился к летчику, едва не разбившемуся на посадке, – восемьдесят, чтоб лучше успокоились нервы.

– Да ты и себя не обошел! – заглянул Солянкин в кружку Красноюрченко.

– Жора, помалкивай! – оборвал его тамада. – Пора бы тебе на двадцать втором году Советской власти знать, что у нас на дядю бесплатно не работают. И я себе за разлив отмерил на три с половиной грамма больше. В магазинах за это дороже берут.

Потом обратился к повару:

– Разъясните, пожалуйста, некоторым отрокам, как правильно, по-охотничьи, употреблять эту пахучую жидкость.

– Да вы что, – удивился усач. – Только на свет родились? Не знаете, как спирт пустить в дело?..

– Папаша, мы никогда его не пили, – с обычной своей серьезностью ответил за всех командир звена Миша Костюченко. – Я, например, впервые его вижу.

Повар недоуменно покрутил свой черный ус и приступил к объяснениям.

Трубаченко поднял кружку и предложил:

– Давайте выпьем во славу русского оружия!

Тост понравился всем. Чокнулись.

– Ох, какой жгучий! Даже дыхание захватило, – сказал Арсенин, проглотив колбасу и вытаскивая из кастрюли большой кусок баранины.

– Лекарство никогда вкусным не бывает! – заметил тамада.

– Лекарство?.. – удивился Солянкин.

– Жора, не поднимай голос! Я сегодня официально пожаловался врачу на потерю аппетита – и вот тебе результат: выписано лекарство…

– Иван Иванович, не изобретай! – перебил его Трубаченко и обстоятельно разъяснил, каким образом появился спирт.

– Еще бы чуть – и порядок… – оживился летчик, уходивший на второй круг.

– Ну вот и воскрес! – обрадовался Арсенин.

– Так глупо все получилось… – продолжал тот, все еще находясь под впечатлением своей ошибки.

– В авиации все случается. Такие чудеса бывают, что даже и не придумаешь, – сочувственно отозвался Солянкин.

– Ве-ве-эс – страна чудес! – поддержал его Красноюрченко. – Я знаю случай, когда один самолет, без летчика, сам сел. Причем приземлился так, что не всегда в таком месте мог это сделать и летчик…

– Летчики, как охотники, едва выпьют и сразу всякие необыкновенные вещи вспоминают! – не удержался Солянкин.

– Не хочешь слушать и не веришь, так другим не мешай, – огрызнулся Красноюрченко.

– А ведь Жора не сказал, что он тебе не верит. Ты сам почему-то стал признаваться…

– Правильно! – подхватил Трубаченко. – Никто, кроме тебя, Иван Иваныч, и не подумал, что ты можешь небылицы рассказывать.

Все рассмеялись. Но Красноюрченко, обвинив нас в непочтительном отношении к тамаде и безудержном зубоскальстве, все же рассказал, как самолет И-5, покинутый летчиком во время штопора, сам приземлился.

– Я, откровенно говоря, – начал своей скороговоркой Трубаченко, – сегодня подумал про одного И-97, что он тоже сам, без летчика, вышел из штопора и сел. А было так: в одной свалке сплелось машин, наверное, полсотни – и наши и японцы. Я по одному И-97 дал из всех точек. Он горкой пошел кверху, я за ним, хотел еще добавить, да японец в штопор сорвался… Появился парашютист. Ну, думаю, выпрыгнул! Тут меня самого атаковали. Я пикнул, а на выводе взглянул мельком на парашютиста – он уже бежит по земле, а рядом И-97 садится. Вот, думаю, чудо! Самолет из штопора сам вышел и совершил посадку.

– Это может быть, – подтвердил Красноюрченко. – Раз летчик выпрыгнул, центровка изменилась…

– Я тоже так подумал и доложил командиру полка, – продолжал Трубаченко. – Но Кравченко позвонил куда-то и оказывается вот какая история вышла: летчик подбитого мною самолета не выпрыгивал на парашюте. Наши пехотинцы в плен его взяли, когда он приземлял свою машину.

– А парашютист?

– Он с другого самолета, но с какого, черт его знает. Бой же был.

– Выходит, самурай специально штопорил, чтобы ты его не добил? – спросил Красноюрченко.

– Получается так… Хитрят.

– Вообще в такой свалке невозможно проследить за результатами своей атаки, – сказал Солянкин.

– Это верно, – подтвердил я, вспоминая, как редко удавалось после атаки узнать, что стало с противником. Порой возникают такие моменты, что просто не можешь понять, нужно ли преследовать врага или же самому защищаться.

– В бою ни на секунду невозможно на чем-нибудь задержать свое внимание. Шакалы сразу слопают, – продолжал Солянкин. – Даже в строю звена и то трудно удержаться.

– Ну, это потому, что никто из вас еще не научился групповой слетанности, – веско заметил Трубаченко. – Повоюете побольше, будете держаться в группе как следует.

Наступила неловкая пауза…

В словах нового командира была, конечно, доля истины. Выучка летчика очень важна для поддержания порядка в бою, для сохранения строя… Но истиной было также и то, что отрывались все: и те, кто имел небольшой, только учебный опыт групповых полетов, и те, кто участвовал в боях. Парадокс состоял в том, что удерживаться в строю чаще удавалось молодым летчикам. Правда, после посадки они говорили, что, кроме своего ведущего, ничего в воздухе не видели… Значит, тут дело не в летчиках, а в самом принципе боевого порядка, который не допускает резких эволюции, позволяет следить только за крылом ведущего, в то время как необходимо вести круговой обзор и групповой бой. Все это наводило на мысль: а можно ли вообще в таких больших воздушных боях, при плотных строях сохранить боевой порядок звена и эскадрильи? Многие склонны были думать, что группой можно держаться только до первой атаки; другие приходили к выводу, что боевые порядки необходимо строить разомкнутыми.

А вот Трубаченко с большой категоричностью заявляет, что в бою необходимо сохранить строгий, нерушимый боевой порядок. Это не может не вызвать удивления. Да и его замечание насчет того, что мы не умеем держаться в строю, потому что мало воевали, остро задело самолюбие каждого.

Трубаченко, очевидно, заметил это и первым нарушил воцарившееся молчание.

– Вы что, не согласны?

– В групповой слетанности, конечно, есть недостатки, – ответил Красноюрченко, сдерживаясь, – но не так уж она и плоха… В сутолоке боя строй сохранить нельзя: это не парад, надо смотреть за воздухом…

– За воздух отвечает ведущий! – обрезал Трубаченко.

– Он занят атакой! И если ведомые не увидят противника, их тут же собьют! – возразил Арсенин. – А следом прикончат и самого ведущего. Смотреть за воздухом и за командиром при плотном строе невозможно!

– На то и ведущий, чтобы все видеть, – упрямо стоял на своем Трубаченко. – Ведомые должны следить только за командиром и прикрывать его… Так, комиссар?

Я тоже не был с ним согласен. Кроме того, я лучше знал людей, ему возражавших, и причины, по которым они это делали. Но разжигать этот спор здесь было бы неуместно. Я перевел разговор на другую тему:

– Вот со стрельбой, действительно, у нас очень неважно. Мало мы стреляли по конусу.

– Но это, как говорит майор Герасимов, поправимо, – подхватил Красноюрченко, – только ближе подходи к противнику – и бей в упор…

Я вспомнил одну атаку Ивана Ивановича.

– Ты сегодня при догоне почти воткнул свои пушки в И-97, и он, как глиняный горшок, рассыпался. Ловко! Совет Герасимова пошел на пользу. Но ведь не всегда может подвернуться такой случай. Нам нужно владеть стрельбой не только на прямой, но и при любом другом маневре.

– Безусловно! – согласился Красноюрченко. – Не научились в мирные дни, доучимся в бою.

Широкое, мужественное лицо Ивана Ивановича было озарено горделивой, довольной улыбкой. Он отодвинул посуду и, прочищая горло, сказал:

– Заправились хорошо, теперь споем, братцы! И начал первым:

 
… Гремела атака и пули звенели,
И ровно строчил пулемет…
 

Все подхватили. Песня звучала в полную силу, легко.

…Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза.