Текст книги "Морские нищие"

Скоро они с Бертой внесли целый бочонок лучшего пива и разлили его по кружкам. Все уселись вокруг общего стола. Франсуаза настояла, чтобы первый тост был за благополучную дорогу маэстро в его родной Гарлем и за здоровье всей его семьи. Следующий тост торжественно провозгласили за процветание «Трех веселых челноков», за золотое сердце хозяйки и за нового маленького гражданина Брюсселя. Потом пили за каждого из присутствующих. Особо выпили за Берту и Розу – достойных помощниц матушки Франсуазы. Микэль предложил два тоста: за принца Оранского и за знаменитого рыцаря походов императора Карла – Рудольфа ван Гааля. На языке его вертелось имя Генриха, но один из подвыпивших моряков-зеландцев перебил его:

– А я пью за благополучное возвращение домой…

– За меня уже пили, друг мой, – остановил его Якоб Бруммель.

Моряк озорно расхохотался:

– Нет, сударь, за ваш отъезд не хочется пить. Лучше бы выпить за ваш приезд сюда вновь. Я говорю: за благополучное и скорейшее возвращение домой его королевского величества!

Все остолбенели от неожиданности. Франсуаза, желая замять неловкость, послала Берту за флейтистом. Коли праздник – так праздник, пусть молодежь опять потанцует. Она увела Иоганна и уложила спать. После стольких впечатлений маленький нидерландец совсем засыпал. Вернувшись снова в зал, она услышала:

– Итак, еще раз – за попутный ветер, с которым отплывает от берегов Нидерландов наш милостивый король Филипп Второй!

– Но-но-но!.. – остановил моряка товарищ. – Что-то ты больно часто стал поминать милостивого короля нашего! Не распускай язык, это тебе не парус!

– А я что? – не унимался моряк и скорчил благоговейную рожу. – Я верноподданнически молю Господа…

Студент Альбрехт, завсегдатай «Веселых челноков», лукаво сощурил глаза:

– А ты бы поменьше о Господе, приятель. Знаешь, какое теперь время. Забыл про возобновленный «Эдикт»? О Боге простой смертный ни говорить, ни думать не имеет права. Ему полагается думать…

– …о сатане!.. – подсказал первый моряк.

– Нет, – возразил Бруммель. – За мысли о сатане, как и за рассуждение о Боге, полагается на костер…

Вошел флейтист и с порога уже заиграл мотив старой бра-бантской песенки. Мужские голоса дружно подхватили было его, но Франсуаза сказала:

– Вы, верно, все забыли, ваши милости, что мы имеем честь провожать настоящего маэстро? Давайте-ка попросим любезного хозяина нежданной пирушки спеть нам, порадовать наши сердца.

 
Просим! Просим! Про-сим!
Порадовать сердца!
За-ра-нее при-но-сим…
 

Подвыпивший моряк проплясал в такт своей импровизации и запнулся.

 
Восторг наш без конца!.. —
 

докончил, стуча кружкой, Альбрехт.

Якоб Бруммель не стал отнекиваться. Он наиграл флейтисту напев и, отодвинув стул, приготовился.

– Я спою вам, друзья, про Ламораля Эгмонта, храброго нидерландского полководца.

Лицо его сразу стало вдохновенным и особенно красивым. Внесенные Бертой свечи озарили высокий белый лоб и лучистым отсветом скользнули по волнистым прядям волос. Чистым, задушевным голосом маэстро начал:

 
Готов к походу конь гнедой,
Меча сверкает сталь…
Вновь покидает дом родной
Граф Ламораль.
 
 
Уж май с цветами к нам идет,
Лазурью блещет даль…
Ах, все не кончил свой поход
Граф Ламораль.
Не оборвется ль пряжи нить?
Графине графа жаль…
Не надо графа хоронить —
Вернется Ламораль!
 
 
Колокола зачем звонят,
Согнав с лица печаль?
Ах, о победе все твердят, —
Вернулся Ламораль!
 

Загремели кружки, застучали каблуки, все зааплодировали. Восторг был общий.

Из двери выглянуло худенькое лицо Иоганна. Глаза его сверкали. Услышав песню, он соскочил с постели и пробрался в одной рубашонке к порогу. Неужели не во сне слышал он это чудесное пение? Нет, вон он, кто пел, – смеется и пожимает протянутые к нему руки. Вот и мама Франсуаза вытирает передником глаза. Лицо ее стало еще добрее, еще красивее. Она не видит Иоганна. Она оборачивается к дедушке Микэлю и говорит своим ласковым голосом:

– Когда же вы приведете сюда наконец вашего мальчика? Неужели я так и не увижу юного рыцаря Генриха ван Гааля до его отъезда в Испанию?…

Иоганн задумался. Кто он, этот мальчик – рыцарь Генрих, о котором постоянно вспоминает дедушка Микэль?…

СТРАНА ПОЕТ

Все случилось гораздо проще, чем предполагал Микэль. Король назначил точный день своего отъезда, и Генрих получил в конце концов отпуск. В его распоряжении оставалось всего два дня, чтобы попрощаться с близкими и собраться в морское путешествие.

Лавки брюссельских кружевниц, ювелиров, оружейников, торговцев коврами, ткаными обоями и всем, чем славилась столица Нидерландов, наполнились нарядной толпой придворных. Испанцы возвращались домой, нагруженные художественными ценностями богатых Провинций. Генриху тоже хотелось приобрести что-нибудь на память о родине и в подарок будущим испанским друзьям. Но кошелек его был почти пуст. Он отложил покупки на последний день и поспешил во дворец Оранского.

Там готовились к приему принца. Весь дом был на ногах. Дядю Генрих нашел в одном из подвалов. Старый рыцарь, увидев его, уронил листок со списком оружия и в волнении пошел навстречу племяннику.

Перед ним был уже не прежний восторженный темноволосый мальчик с тревожным, вопрошающим взглядом больших серых глаз, а умеющий владеть собой юноша, немного печальный, как будто затаивший что-то важное, что-то свое, глубокое… Ван Гааль, как равному по возрасту, подал ему руку. Генрих засмеялся и бросился к нему на грудь.

– А где Микэль? – спросил он быстро. – Где наш добрый преданный друг? Затосковал по дому, по маме Катерине и вернулся, не дождавшись вас, в Гронинген?

Ван Гааль рассказал о жизни Микэля, о его дружбе с хозяйкой кабачка и о найденном им мальчике-сироте.

– Он ждет вас, племянник, как узник ждет свободы. Пойдите к гостеприимной Франсуазе в ее «Три веселых челнока» – поистине привлекательное место, – и вас встретят там, как самого папу.

– А принц Вильгельм?

– Он будет сегодня к вечеру… Смотрите, какой сюрприз я приготовил его светлости.

И ван Гааль с гордостью обвел глазами сводчатые низкие залы подвалов и показал на сверкающие алебарды, составленные в пирамиды вдоль каменных стен, показал на ряды тонких отточенных рапир и шпаг, на мечи с гравированными клинками и тяжелыми рукоятями, на развешанные щиты и шлемы, на груды кинжалов, на арбалеты и пищали, сложенные, как дрова, на стальные кольчуги и панцири, таинственно поблескивавшие неподвижной завороженной стражей из темноты углов.

– Здесь найдется чем вооружить целое войско, племянник. Я все привел в порядок. Его светлость и не предполагает, какие богатства ржавели у него без присмотра.

Старик провел Генриха по всем подвалам. Взяв одну из шпаг, положенных на особый кусок сукна, он бережно, как живое существо, поднес ее Генриху:

– Обратите внимание, племянник, на работу наших нидерландских оружейников. Она не уступает ни знаменитым толедским, ни даже прославленным с древности йеменским клинкам. Закалка наших мастеров отличается простотой… Но я вижу, вы плохо меня слушаете. В вас не заметно наследственной страсти ван Гаалей к оружию. Вы горите нетерпением увидеть поскорее рыжего Микэля. Предупреждаю: вы его не узнаете. Он стал толст, как хорошая пивная бочка.

Генрих, не дослушав, обнял дядю еще раз и выбежал на улицу.

Милый, чудесный Брюссель! Как давно Генрих не ступал свободно по его мостовым! Словно в замке злого волшебника жил он возле короля все эти долгие месяцы. Редкие выезды в свите Филиппа, всегда на глазах чопорной испанской знати, в оковах строгого дворцового этикета, были не в счет.

Вот они опять, родные Нидерланды!.. Кузница с широко раскрытыми, будто смеющийся рот, дверями, с веселым пламенем горна. Звонкие удары молота ритмично врываются в напев несложной песенки:

 
Раз ударь – так-так!
Два ударь – так-так!
Три —
Задержи!
Так-так!
 

На углу плотничьего квартала, где витали ароматы смолы и лака, шелестели и шуршали стружки, визжали пилы, вздыхали рубанки, Генрих остановился. Ветер разметал далеко вокруг песок древесных опилок, и шаги заглушал мягкий душистый ковер. Ноги скользили, как по шелку. Здесь тоже пели:

 
Жаннетта обещала
Прийти со мной плясать,
Да злая не пускала
Ее из дома мать!
Что делать нам с Жаннеттой?
Ах, как нам поступить?
Что делать нам с Жаннеттой…
 

– «Ах, как нам поступить?» – подхватил Генрих и приветливо кивнул певцу. – Доброе утро!..

Полнозубая улыбка осветила веснушчатое лицо плотника. Он стоял в дверях, с засученными рукавами и запорошенным мелкой щепой передником.

– Доброе утро, сударь! Правда ли толкуют, что милостивый король наш уезжает? – спросил он, косясь по сторонам.

– Да, – ответил Генрих, – послезавтра король со своим двором переезжает в Гент. Там соберутся депутаты со всех провинций для прощания с государем.

Улыбка плотника делается еще ослепительнее. В глазах мелькает радостный огонек. Он усердно кланяется. А потом, забыв недавние опасения, кричит внутрь мастерской:

– Вот тут знающий человек говорит… – и скрывается за порогом.

До Генриха скоро доносится пение хором:

 
Жаннетта обещала
Прийти со мной плясать,
Да злая не пускала…
 

Генриху становится тоже очень весело. Он перебегает на другую сторону улицы. Всего два дня в его распоряжении, всего два дня, но они такие светлые, такие радостные, как песни нидерландских мастеровых.

Меж раздвинутых занавесок окна мелькает женская рука. Серебряная нитка в ловких пальцах вспыхивает искрами на утреннем солнце. Высокий, чистый голос не поет, а воркует:

 
Беги по стежечкам,
Беги по рубчикам,
Моя иголочка!..
Плетись узорами —
Цветной дорожкою,
Моя ты ниточка!..
 

Как радостно поют Нидерланды! Как весело торопятся проводить своего короля! Так перед восходом солнца щебечут в лесу птицы, стараясь наверстать темные часы ночи.

Приход Генриха в «Веселые челноки» произвел переполох. С Микэлем чуть не сделался обморок. Роза выронила из рук кувшин с сидром. Берта остолбенела с раскрытым ртом, не успев даже ахнуть. Сама матушка Франсуаза хотела было присесть в церемонном поклоне, но Генрих опередил ее и, по старому обычаю, поцеловал, как хорошо знакомую.

Когда позвали игравшего на дворе Иоганна, Генрих сидел уже окруженный новыми друзьями, а Микэль не сводил с него восторженных глаз. Узнав, кто хочет его видеть, маленький нидерландец вспыхнул и остановился на пороге. Молодому ван Гаалю успели рассказать всю его историю и дали прочесть прошение, бережно спрятанное в футляр с латинской библией. Генрих оторвался от чтения и встретил пытливый взгляд детских глаз: одного – ясного, голубого, другого – темного, настороженного…

– Вот он, мой новый сынок, ваша милость, – подвела мальчика Франсуаза. – Поздоровайся с их милостью, Иоганн… Все еще дичится незнакомых людей, – добавила она извиняясь.

Генрих засмеялся.

– Я и сам недалеко еще ушел от него, – сказал он краснея и дружеским движением посадил мальчика к себе на колени. – Как же нам лучше поступить с твоей бумагой, Иоганн? Отдать королю ее надо как можно скорее – король уезжает…

Иоганн не отвечал. Он как зачарованный смотрел на шпагу Генриха, потом осторожно дотронулся до ее эфеса. Генрих нагнулся к светлым, взлохмаченным ветром волосам мальчика и серьезно произнес:

– Я попрошу для тебя у дяди маленькую детскую шпагу. Со временем, я уверен, ты будешь смелым воином и заслужишь право носить настоящее оружие.

На лице Иоганна появилась смущенная улыбка. С ним еще никто никогда так не говорил. Шпага! Оружие! Воин!..

Генрих хорошо помнил свое собственное недавнее детство и одной фразой завоевал сердце маленького нидерландца.

Франсуаза настояла на своем и, как ни торопился Генрих, угостила его на славу. Роза и Берта подавали наперебой, позабыв свои обычные обязанности. Кое-кто из посетителей «Веселых челноков» остался в первый раз в жизни даже недоволен служанками матушки Франсуазы.

Возвращаясь домой, Микэль засыпал Генриха вопросами. Узнав, что через два дня им придется распрощаться надолго, он разрыдался. А у Генриха голова шла кругом. Столько мыслей, впечатлений, новых знакомств, разговоров после бесконечных томительных будней дворцовой службы! Хотелось скорее увидеться с Оранским, вдоволь наговориться с дядей, с Микэлем, успеть устроить все дела, а главное – помочь неведомым жителям Мариембурга, помочь маленькому разноглазому нидерландцу, мечтающему о шпаге.

Весело взвился оранжево-белый флаг на вышке дворца Оранского. Принц только что известил, что с минуты на минуту прибудет.

– Нет, друг мой, – говорил поздно ночью в своем кабинете Оранский, – прошение маленького нидерландца не найдет отклика в душе короля. Это частный случай, который он не станет даже разбирать. Мы, представители всех семнадцати провинций, ждем от государя общего приказа…

– Защищающего страну от насилий солдат? – спросил торопливо Генрих.

– Не только защищающего, но и освобождающего… Увода армии из Нидерландов ввиду окончания войны.

ПРОЩАНИЕ

На улицах, в домах, в мастерских и кабачках весело пели, не предполагая, что прощание Провинций со своим королем будет омрачено и порядок торжественного заседания нарушен. Об этом стало известно только в приемном зале древнего замка в Генте, где собрались все важнейшие чины Нидерландов, все посланники иностранных держав, весь походный двор Филиппа II.

Генрих стоял среди других пажей, выстроившихся по бокам трона. За спиной его застыла почетная стража в панцирях и шлемах с перьями. У входных дверей – еще один отряд стражи и четыре герольда с серебряными трубами. Герольдам предстояло оповестить народ о прощальном соглашении короля с представителями нации.

Филипп сидел на троне под парчовым балдахином. Лицо его было надменно и холодно, как всегда. Лица нидерландцев настороженны. Испанские придворные и посланники сохраняли уместную для торжественного момента сосредоточенность. На губах одного лишь епископа Аррасского Антуана Перрено блуждала обычная благостно-самоуверенная улыбка.

Дворяне стояли с покрытыми головами, а знатные горожане – со шляпами в руках. Все ждали. Ждал, волнуясь, и Генрих. Что же объявит наконец на прощание король? Какая судьба готовится родине?…

Высокие окна в овальных свинцовых переплетах хорошо освещают зал. Генрих видит всю толпу до последнего человека. Он видит, как по рядам пробегает едва уловимое общее движение. Это король сделал знак первому министру начать.

Антуан Перрено спокойно поднимается на одну ступень трона, давая этим понять, что собирается говорить от имени самого монарха. Мягким, вкрадчивым голосом он провозглашает, что одна лишь глубокая привязанность к «любезным сердцу Нидерландам» руководила государем в его теперешних распоряжениях, как, впрочем, и в обычной «неусыпной заботе об их интересах». Примером тому служат деньги, взятые у страны ранее. Они были употреблены исключительно на ее пользу…

Генрих ищет взглядом Оранского. Тот внимательно слушает. Черты лица его непроницаемы. Зато стоящий рядом с ним пожилой бюргер опускает голову и хмурится. Епископ продолжает:

– Его величество, со своей стороны, надеется, что штаты обратят серьезнейшее внимание на представленное им «Прошение о трех миллионах червонцев», тем более что и эти деньги будут употреблены единственно на благо Провинций…

Горожане переглядываются.

– Но, – рокочет голос епископа, – так как ныне многие страны наполнены достойными порицания и осуждения сектами…

«Это – про “Эдикт”!..» – догадывается Генрих.

Действительно, после длинного перечня всех «ужасов и бедствий», которые несет за собою инаковерие, Перрено произносит:

– Принимая во внимание все эти обстоятельства, его величество поручает новой правительнице… неукоснительно и точно… исполнять «Эдикт», изданный еще его императорским величеством к уничтожению всяких сект и ересей…

Дальше шло все одно и то же: искоренение сект, предание смерти, осуждение… А где же долгожданные слова об освобождении страны от гнета наемных солдат?… Где обещание сократить тяжесть непомерных налогов военного времени?… Речь была произнесена до конца. Епископ замолчал и вернулся на свое место. Молчали и депутаты.

Граф Эгмонт прервал тишину.

– Согласно древнему обычаю, – сказал он несколько смущенно, – мы просим ваше величество милостиво позволить нам отложить, заседание, дабы мы могли посоветоваться о некоторых крайне важных вопросах…

Герольдам в тот день не пришлось ничего объявлять народу.

По приказанию Филиппа в замок спешно призвали артель каменщиков, чтобы наглухо замуровать одно из окон королевской спальни, выходившее на главную гентскую площадь. Король не желал видеть город, где непокорные подданные нанесли ему неслыханное оскорбление: отказались от беспрекословного повиновения монаршей воле.

В тот же вечер Филипп нашел в своем молитвеннике прошение от жителей Мариембурга. Он был вне себя от новой дерзости. В ненавистной стране монархи не могли быть спокойны даже у себя в молельне! Король приказал расследовать дело и узнать, кто осмелился быть непрошенным ходатаем нидерландских грубиянов. Бумагу со следами слез он с отвращением бросил в огонь камина.

Измятое, выношенное у сердца прошение быстро вспыхнуло на ворохе душистого можжевельника… Простые, неумелые слова на секунду зажглись ярким пламенем и померкли. Обуглившаяся бумага свернулась черным траурным свитком и подернулась пеплом. Надежда мариембургских крестьян сгорела в несколько мгновений.

Генрих напрасно радовался неожиданному случаю, давшему возможность помочь маленькому нидерландцу. В общей суматохе ему удалось положить заветное прошение меж страниц королевского молитвенника.

Депутаты снова собрались в гентском замке. Снова позади трона и у входных дверей выстроилась почетная стража. Четыре герольда в малиновых плащах, с гербами на спине и груди заняли свои места.

Король заставил себя долго ждать. Депутаты перешептывались. Наконец церемониймейстер поднял жезл и возвестил:

– Его католическое величество!..

Все встали. Филипп прошел мимо расступившейся толпы, ни на кого не глядя, и сел на трон. Собравшимся объявили, что король желает сократить церемониал и предлагает высказаться немедля.

Депутаты говорили о своей глубокой привязанности к королевскому дому и о том, как чтут память о покойном императоре. Эту привязанность они давно доказали, перенося с терпением тяготы длительных войн. Они доказывают ее и теперь, соглашаясь принять новый налог. Но они умоляют его величество вознаградить их неизменную преданность приказом наемным войскам оставить пределы Нидерландов.

Филипп закричал:

– Я вижу, чего стоят подобные уверения в верноподданничестве!..

Между депутатами произошло движение – выступила высокая фигура в светло-оранжевом камзоле.

– Ваше величество, – прозвучал неторопливый голос Оранского, – мы говорим от имени всей страны. Таков наш долг перед нидерландским народом, представителями которого мы здесь являемся.

За Оранским по очереди заговорили другие. Все они стояли на одном: война кончена, и иностранные войска – лишняя и непосильная обуза.

Король встал, задыхаясь от бешенства. Быстрыми шагами он направился к дверям, бросая на ходу:

– Я тоже иностранец!.. Не потребуют ли здесь, чтобы и я, будучи испанцем, отказался от всякой власти в этой дерзкой стране?!

Церемониймейстер растерялся – высокое собрание государственной важности срывалось два дня подряд.

Герольдам снова не пришлось ничего объявлять.

Вопрос о войсках остался открытым.

Но в тиши кабинета, на совещании с епископом Аррасским, Филипп поручил ему составить две бумаги. Одну – для депутатов, полную уклончивых обещаний, и другую – верховному трибуналу в Мехельн, назначенный стать церковной столицей Нидерландов, с приказом немедленно и повсеместно казнить без малейшего снисхождения всех без исключения еретиков, а имущество их конфисковать.

Оба хорошо понимали, что под видом религиозного протеста депутаты выступают против королевской власти и всех установлений папского престола.

Последние дни в Нидерландах были полны сутолоки, прощальных приемов, тайных и явных совещаний, шифрованной переписки и открытых посланий. В потоке дел Филипп не поинтересовался результатом расследования о подложенной в его молитвенник бумаге, и Генрих лишь чудом избежал допроса.

В Мидделбурге, на пути к морю, короля порадовало наконец важное известие: Пий IV, святейший папа, прислал долгожданную буллу, разрешающую установить в Нидерландах новые епархии «духовной стражи».

На Генриха повеяло морской прохладой. Пахло водорослями, рыбой и чем-то неуловимым, новым и манящим, как лежащая перед ним зелено-синяя даль. Гавань Флиссингена была похожа на огромную чашу, полную невиданных по величине цветов – кораблей. Девяносто судов королевского флота, тяжело нагруженных продовольствием и драгоценными товарами богатых Провинций, качались на волнах. Ждали только сигнала, чтобы унестись на порозовевших под утренним солнцем парусах. Среди высоких, уходящих ввысь мачт пестрели, развеваясь, флаги. Золотистой паутиной сплетались в воздухе снасти. Меж расписных бортов с резными фигурами наяд, орлов, драконов, птиц суетились матросы. Четкие ряды длинных весел будто сдерживала одна могучая рука. Неподвижно, как струны гигантской лютни, лежали они на воде. Весь берег был усеян толпами провожающих и глазеющих на невиданное зрелище.

У самой пристани колыхалась, вся позолоченная, галера короля. Шелковый пурпурный навес на палубе трепетал, казалось, от нетерпения. Ветер играл его длинными фестонами. Отряд алебардщиков выстроился у спущенной к волнам лестницы. Другой отряд охранял шлюпку. Она должна была доставить короля на галеру. Лодочники, покорно замерев на своих местах, не сводили глаз с капитана.

Король отдавал последние приказания. Его окружала уезжавшая с ним испанская свита. Нидерландцы почтительно прощались, по очереди преклоняя перед монархом колени.

Генрих растерянно оглянулся. Приехавшие проводить его дядя и Микэль стояли в стороне, среди простой толпы. Лицо ван Гааля было бледно как никогда. Рука, дергавшая по привычке в минуты волнения повязку, беспомощно срывалась. Микэль плакал. Генрих снова бросился к ним.

– Я никогда, никогда не забуду вашей заботы и любви, дядя! – говорил он торопливо. – Пора наконец вам домой, в родной Гронинген, на покой… Вы замучились, устали… И ты, старина!.. Друг моего детства!.. Пора, давно пора и тебе к маме Катерине… Скажи ей: я не знал другой матери, кроме нее. Я обязан ей слишком многим…

– Мальчик наш!.. Мальчик наш!.. – рыдал Микэль.

Генрих вдруг вспомнил:

– Не забудь отдать маленькому нидерландцу обещанную детскую шпагу. Дядя отложил ее для него. Пожелай ему вырасти и стать храбрым воином. Поклонись матушке Франсуазе, Розе, Берте…

Ван Гааль взволнованно кашлянул.

– Вам следует поспешить, племянник, – глухо прозвучал его голос. – Его величество направился к спуску.

Генрих в отчаянии заметался:

– А его светлость принц Вильгельм?… Я не смог до сих пор попрощаться с ним…

– Идите, идите, племянник, вы опоздаете! – Рыцарь почти силой оторвал Микэля от груди Генриха. – Ну полно, полно, будь мужчиной, старик.

Перед глазами Генриха промелькнули два родных, милых лица и скрылись в гуще толпы. Он побежал к пристани, так и не решившись подойти к Оранскому, стоявшему поодаль от провожающих короля вельмож. Генриху хотелось громко крикнуть. Тогда, может быть, принц повернул бы голову и без слов прочел все, что дворцовый этикет помешал Генриху высказать. Он видел, как Оранский подошел к новой правительнице, поцеловал ей руку, потом поклонился ее спутникам и быстрым шагом направился к ожидавшей лошади. Несколько человек тесно окружило его, и небольшая группа всадников ускакала, не дождавшись отплытия флота. Принц, видимо, сознательно нарушил установленную форму проводов. Генрих не знал, что Оранский понял в эти дни: между королем Испании и Нидерландами вспыхнула явная вражда. И Оранский будет первым, на кого готовится удар. Войди он вместе с другими на королевскую галеру для окончательного официального прощания, и кто знает, удалось ли бы ему вернуться домой… Он слишком легко мог стать пленником Филиппа.

Под благочестивой маской на лице епископа Аррасского, сопровождавшего Маргариту Пармскую, прятались те же мысли. Он не упустил бы счастливого случая посоветовать королю обезопасить себя тайным арестом слишком, очевидно, прозорливого нидерландца.

Пользуясь минутами суматохи, Генрих бросил последний взгляд на родные берега и на две сиротливо прижавшиеся друг к другу фигуры. Какие они маленькие издали! Их лица нельзя уже разобрать. Дядя с черной повязкой казался особенно тщедушным и старчески беспомощным. Шляпа в руках Микэля бессильно повисла в воздухе – старик больше не размахивал ею. Должно быть, он опять плакал.

Надув паруса, корабли неслись в открытое море, оставляя Нидерланды все еще во власти наемных войск короля, во власти новой сложной системы духовного надзора, утвержденного специальной буллой папы.