Текст книги "Морские нищие"

КОЛЛЕГИЯ САН-ИЛЬДЕФОНСО

Древний город Алькала в Испании. Осенью 1561 года сюда прибыл инфант дон Карлос принц Астурийский с его юным дядей доном Хуаном Австрийским, двоюродным братом Александром Фарнезе Пармским и прикомандированным к наследнику трона нидерландцем Генрихом ван Гаалем. Знаменитый университет должен был завершить образование всех четверых. Этот переезд вернул Генриху ощущение жизни.

Все два года, с самого отъезда из Флиссингена, его окружала, казалось, одна смерть. Началось с небывалой бури, разметавшей королевский флот в одну ночь и потопившей большую часть кораблей. Для спасения остальных пришлось побросать в разъяренные волны огромные богатства, собранные еще покойным императором. Король Филипп собирался украсить ими испанскую столицу, а главное – задуманный новый дворец в Эскориале, вблизи Мадрида, выбранную им по собственному вкусу постоянную резиденцию. Как врезался в память Генриха ужас той ночи!.. Все стало ненадежным: трещавшие и стонущие снизу доверху под напором водяных круч мачты; трепещущие, как живые, борта галер. Непрерывными пенистыми водопадами их обдавали потоки клокочущего ливня. Соленые брызги хлестали в лицо и слепили глаза. Словно сатанинский скрежет зубов и сотни ревущих глоток заглушали слабые человеческие выкрики команды… А над всем этим – сверкание молний и грохот канонады.

Наконец порывы вихря стали спадать, завывания – слабеть, молнии – вспыхивать реже, и разорванные в клочья тучи показали первые просветы бледного предутреннего неба. Тусклое, точно зимнее, солнце осветило наконец все еще кипящее пеной море. Кое-где виднелись плывущие обломки кораблей. Кружились, поднимаясь и погружаясь, разбитые бочки и ящики. Барахтались в воде сотни откормленных каплунов и, обессилев, шли ко дну. Пестрые перья их мешались с рассыпающимся жемчугом пены.

На галере начались спешные работы: осматривали повреждения корпуса, чинили исковерканные снасти, связывали порванные канаты, зашивали паруса… Бледные, исхудавшие за ночь лица оборачивались вслед уходящим тучам, расправлялись плечи, обсыхала мокрая одежда… Генрих чувствовал себя ослабевшим, будто после длительной, тяжелой болезни. Ноги его подкашивались, пальцы дрожали. Он осматривался и не узнавал нарядной галеры. Резные фигуры наяд и драконов казались истерзанными зверем. Невидимые клыки оставили глубокие шрамы на золотом орнаменте бортов. Великолепный пурпурный навес был сорван, и мокрые обрывки его трепал затихавший ветер. Ни одного флага не осталось на изломанных реях. Стройные ряды весел поредели, будто зубы во рту дряхлого старика. Яркая окраска слиняла, и матросы сметали в воду расщепленные деревянные обломки, как сор. Генрих слышал осторожную болтовню. Привыкшие к бурям моряки-нидерландцы пробовали даже шутить:

– Король с покойным императором обобрали нашу землю, чтобы обогатить океан!..

– Славно нарядили они волны во фландрскую парчу!.. Не хуже королевских невест…

– А не зря, видно, говорится: «Грабеж не идет впрок»…

– Прикуси язык, не то полетишь за борт вылавливать каплунов!..

Генриху приказали выслушать со всеми благодарственную мессу. На прибранной палубе собрались команда, весь штат слуг и придворных. Отправлял богослужение королевский духовник отец Педро де Суенса, в длинной мантии, и кружевах. Звучали латинские слова молитв, сливаясь в тягучем напеве хора.

Король стоял на коленях, закрыв глаза. Белое, точно гипсовая маска, лицо его походило на лицо трупа. Один лишь пережитый ужас смерти смог изменить вечно холодные, брезгливо-надменные черты.

На закате к галере причалила шлюпка. Сходни были сорваны бурей, и матросы спустили веревочную лестницу. На палубу поднялся высокий, широкоплечий человек с коротко подстриженными седеющими волосами под черным металлическим шлемом. Над все еще темной бородой его воинственно топорщились жесткие короткие усы.

Генриху, как дежурному пажу, пришлось доложить королю о начальнике военного корвета Лазаре Швенди, прибывшем на галеру с докладом о понесенных ночью потерях. Генрих знал, что Швенди – его соотечественник, старый кавалерийский служака. Он возвращался в Мадрид на высокий военный пост. Там его несколько лет ждала жена-испанка.

Когда шлюпка начальника военного корвета отчалила от галеры, Филипп потребовал к себе Педро де Суенса. Генрих поторопился выполнить приказание. Он с надеждой подумал:

«О каких милостях будет советоваться король с духовником? Скольких людей сможет он осчастливить теперь в благодарность за спасение своей жизни!..»

Только в Испании Генрих узнал, какими милостями возблагодарил Филипп II того, кому так страстно молился на палубе галеры. Генриху в первый раз пришлось присутствовать на высшем торжестве «акта веры» – аутодафе. Он кое-что слышал раньше об этом чудовищном зрелище, но все же не представлял и сотой доли того, что увидел.

Это было на площади Вальядолида, вскоре после возвращения Филиппа, в прохладный октябрьский день. Генрих стоял тогда позади инфанта в особой ложе, задрапированной алым бархатом и увенчанной короной. Вся королевская семья собралась там в ожидании начала религиозной церемонии. Напротив находилась такая же ложа, с гербами инквизиционного трибунала на черном бархатном фоне стен. Площадь была оцеплена стражей, не допускавшей никого к двойной деревянной ограде, окружавшей середину. С одной стороны возвышался пятиярусный амфитеатр. Ступени и балюстрада его были украшены фиолетовым бархатом с серебряным позументом и кистями. Напротив находился второй амфитеатр, более узкий и обшитый простой черной материей. Возле него соорудили большую деревянную клетку. Оба амфитеатра и клетка сначала пустовали.

Неожиданным гулом разнесся удар соборного колокола. Ему ответили десятки церквей. Толпа, глазевшая на королевскую ложу, заволновалась. Со стороны дворца инквизиционного трибунала показался отряд «защитников веры» – специальных солдат, вооруженных мушкетами, алебардами и пиками. За ними следовали священники и монахи доминиканского ордена, с длинной двухвостой хоругвью на древке. Следом за доминиканцами в белых сутанах медленно проехали на темных лошадях испанские гранды – высшая испанская знать. Они были в черных бархатных камзолах, затканных серебром и золотом, в черных шляпах, осыпанных драгоценностями. Они ехали молча, сосредоточенно. Только подковы их коней глухо ударялись о камни мостовой…

Шум толпы возвестил о появлении осужденных. Сначала шла группа «раскаявшихся» – измученных пытками и допросами людей с незажженными свечами из желтого воска в руках. Своим «раскаянием» они избавляли себя от костра. Узлы веревок на их шеях указывали на число плетей, к которым их приговаривали. После этого их пожизненно отправят обратно в тюрьму или на галеры.

Взгляд Генриха упал на следующую группу процессии. Не мерещится ли ему? В воздухе, прикрепленные к шестам, которые несли служители трибунала, отвратительно покачивались человеческие фигуры из соломы и мешковины. Неподвижные лица чудовищных кукол с блестящими кусками горной смолы на месте глаз, с намалеванными суриком ртами были бесстрастны, а слишком легкие руки и ноги судорожно дергались, создавая впечатление шутовской пляски. Страшные паяцы смерти должны были заменять тех, кому удалось скрыться от суда инквизиции или умереть раньше срока. Их станут «казнить» наравне с живыми.

В толпе произошло движение. Люди вытягивали шею, поднимались на носки. Сидевшие на крышах домов, балконах и окнах перегибались, чтобы лучше видеть.

– Отпавшие!.. – пронеслось общим шепотом. – Еретики!.. Те, что будут сожжены…

На приговоренных, кроме сан-бенито – желтых балахонов, грубо разрисованных картинами адских мук, – надеты такие же желтые колпаки – карочи, с изображением бесов и огненных языков «адского пламени». Выстроенные еще у дворца трибунала в колонну, осужденные по пути смешались в беспорядочную толпу. От непривычного света и гула колоколов они шатались, как слепые, и путались в своих длинных позорных одеяниях.

Генрих закрыл глаза и покачнулся. Преодолев минутную слабость, он поднял веки.

Процессия продолжала двигаться. Прошли монахи различных орденов, служители высокого судилища на лошадях и с черными жезлами, священники на покрытых траурными попонами мулах. Ковчег с приговорами везла особая лошадь – за нею тащилось по земле длинное лиловое покрывало с золотой бахромой. Проплыло алое знамя инквизиции. На одной стороне его сверкал шитый золотом, серебром и шелками государственный герб, на другой – обнаженная шпага в лавровом венке и фигура святого Доминика. А за ним – тот, перед кем дрожала вся Испания: великий инквизитор, знаменитый Фернандо Вальдес. На вороном, отливавшем синевой коне ехал человек в ярко-красном, пламеневшем под полуденным солнцем облачении. Его окружали пажи и отряд алебардщиков.

Вот они оба здесь, рядом, как две руки, стиснувшие душу и тело своего народа: король Филипп и главный инквизитор. Обоих их осеняет благословение папы.

Толпа притихла. Генерал-инквизитор проследовал к ложе трибунала при гробовом молчании. Пажи подставили колени, помогая ему сойти с коня. Мучительно медленно рассаживались главные действующие лица страшного торжества: инквизиторы – против королевской семьи, знать – на ступенях фиолетового амфитеатра.

Начался обряд. Волоча за собой красную мантию, Вальдес подошел к налою. Двенадцать горящих факелов, казалось, вспыхнули еще ярче от приближения этого движущегося пламени. Великий инквизитор поднял руки к кресту. Кадильницы дьяконов закачались в такт первым словам песнопения. Взвились струйки ладана и окутали черный флер креста густым облаком…

И вся эта пышность, торжественный ритуал, – чтобы уничтожить горсть беспомощных людей, вся вина которых – инаковерие! Да сохранит судьба от таких чудовищных преступлений родные Нидерланды!..

На этот раз судьба оказалась милостивой к одному из нидерландцев: болезненному инфанту сделалось неожиданно плохо, и Генриху с придворным врачом пришлось увести принца Астурийского в его дворцовые покои. Таким образом, Генрих избежал самого отвратительного момента – сожжения еретиков.

Второго аутодафе, в честь приезда молодой жены Филиппа, Елизаветы Французской, Генриху удалось избежать. Дон Карлос поручил ему занять для него денег у испанских ростовщиков. Живые факелы религиозного фанатизма, которыми испанский король осветил торжества своего третьего бракосочетания, погасли раньше, чем Генрих вернулся к своим ежедневным служебным обязанностям.

Молодым людям отвели ряд покоев в коллегии Сан-Иль-дефонсо, при здании университета, для того чтобы оградить от всякого общения с остальными студентами. Генрих не понимал этого. Зачем наставник инфанта, дон Гарсиа, так тщательно оберегает принца от сверстников, которые учатся тем же наукам, у тех же учителей? Он знал, что дон Карлос, напротив, избегал придворного круга, где не пользовался ни любовью, ни особым вниманием. Генрих знал, что наследник испанского престола частенько убегает переодетым в самые низкопробные испанские кабачки – венты. Никем не узнанный, он позволяет себе там грубые, недостойные забавы и попойки. На них-то и тратит инфант занятые под залог деньги.

Генрих многого ждал от университета для себя и для Кар-лоса. И сейчас, после конца занятий, он внимательно прислушивался к беседе принцев. Какие они все разные, несмотря на близкое родство! Самый яркий из них, самый шумный и ослепительно красивый, дон Хуан, говорил:

– Я вижу ясно свою звезду. Эта звезда манит меня – обещает битвы, подвиги, блеск, счастье и руку прекрасной далекой принцессы…

Некрасивый Карлос язвительно усмехнулся.

– Однако по желанию покойного императора, – сказал он глухим, каркающим голосом, – твои великолепные мечты должны будут кончиться саном священника. Вместо военных подвигов тебе придется твердить молитву за молитвой. Твои пальцы привыкнут день и ночь перебирать четки. А твоя гордость – золотые кудри украсятся на макушке лоснящейся тонзурой…

Хуан Австрийский вскочил и запальчиво крикнул:

– Ну нет!.. Я безгранично уважаю память моего отца, императора, но, клянусь мадонной, не позволю сделать из себя святошу!.. Я убегу из любого монастыря. Мечом, а не молитвой стану я служить нашей святой католической церкви! Тысячи неверных положу я к ногам его величества, и он освободит меня от наказа императора…

Его перебил с легкой насмешкой сидевший ступенью ниже Александр Фарнезе:

– Не клянись так легкомысленно, Хуан! И не торопись подсчитывать не совершенные еще подвиги. Мы оба хотим одного и того же – военной славы. Единственного, что достойно мечты. Но между нами есть разница. Я сначала обдумываю, взвешиваю и потом поступаю наверняка… Мы одинаково ненавидим науки. Но, чтобы избавиться от приставаний наставников, я все же кое-как учусь, ты же бездельничаешь и сердишь их. Ты нетерпелив, несдержан. Научись ждать.

– Я не женщина, – вспылил Хуан, – чтобы терпеливо ждать! А насчет ученья… Кому может нравиться вся эта скука? Грамматика – нелепость! Риторику[9]9
  Риторика – наука об ораторском искусстве.


[Закрыть] заменит природный дар речи! Логика? Нелогичен только дурак!.. А богословие… Я преклоняюсь перед этой высокой наукой, говорящей с нами устами святых, но… не чувствую к ней никакого призвания… Из нас четверых один только ван Гааль учится до самозабвения. Вот уж кто наверняка готовится в монахи. – Красивый рот Хуана скривился.

Генрих неохотно отозвался:

– Вашему высочеству известно, что я фехтую не хуже, чем учусь. Смею напомнить, что еще вчера я вышиб рапиру у вас, лучшего фехтовальщика Алькалы.

– А о чем мечтаешь ты, Карлос? – спросил Александр.

Карлос передернул плечами и ответил раздраженно:

– Слава придет ко мне сама вместе с короной. Я – наследник престола обширнейших земель, где, как говорится, «никогда не заходит солнце»… Будь я хоть круглым идиотом, придворные льстецы прославят мой ум, гений и военную доблесть. Меня терзает не это…

Он резко встал и, закинув руки за голову, направился к выходу в сад. Генрих последовал за ним.

– Как мне надоедают эти индийские петухи!.. – протянул инфант, едва они прошли широкое крыло лестницы и ступили на песок аллеи. – Они нарочно растравляют мою тайную рану.

Генрих догадывался, о чем думал инфант. Около двух лет назад дон Карлос увидел впервые молоденькую Елизавету Валуа, свою бывшую невесту.

– Король Филипп отнял у меня счастье… – прошептал со стоном Карлос. – А я отдал бы все мое будущее, только бы назвать ее своею! Ничто, кроме любви, не может дать настоящего счастья. А меня никто, никто не любит… И меньше всех… она!

– Стыдись, Карлос, ты говоришь, как малодушная женщина! Что значит любовь одного сердца, когда тебя могут любить целые народы?…

– Ты говоришь о времени, когда я стану королем? Но мой отец будет жить вечно!.. Он-то не отречется ради меня, как это сделал ради него дед.

Чтобы развлечь инфанта, Генрих предложил:

– Сядем где-нибудь и почитаем. Я захватил с собою поэму об Александре Великом, написанную знаменитым испанским писателем Хуаном Лоренсо Сегура, жившим еще в тринадцатом веке. Если хочешь, послушай.

Инфант лениво опустился на ближайшую скамью, откинулся на ее спинку и вытянул тощие, кривые еще с детства ноги. Генрих начал:

– «Я расскажу вам историю о благородном языческом короле, который обладал сильным и мужественным духом (постараюсь исполнить это хорошо, чтобы заслужить имя хорошего писателя), о принце Александре, короле греческом, который был откровенен, смел и исполнен большой мудрости, который победил Пора и Дария, двух могущественных государей. Никогда не было человека, который бы столько вытерпел, сколько он. Инфант Александр с детства являл…»

Громкое рыдание вырвалось из груди Карлоса.

– Перестань!.. Перестань!.. Вы все взялись сегодня мучить меня! Какое мне дело до какого-то Александра!.. Его не презирал собственный отец, как презирает меня Филипп Второй!.. Ты не знаешь – недавно в присутствии мачехи он смертельно оскорбил меня, сказав, что у меня вместо души, вероятно, «сливочное масло»…

– Но это же просто забавно, Карлос!..

– Ах, ты нидерландец, ты не понимаешь!.. В Испании – это высшее оскорбление. Кто обладает такой душой, тот трус и ничтожество, вот что значат у нас такие слова. Он нарочно сказал это именно при ней!..

Карлос вскочил и побежал вперед, больше, чем обычно, хромая на короткую от рождения ногу.

Коллегию окружал большой, хорошо содержавшийся сад с ровными аллеями, прудами, беседками, гротами и цветочными клумбами. По утрам, когда в коллегии еще спали, в саду появлялась высокая фигура старика с длинной седой бородой. Он медленно обходил газоны, клумбы, каскады вьющихся каприфолий, глициний и роз, подстригал, подрезал, подвязывал душистые ветви. Иногда его сопровождал смуглый юноша с восточным разрезом глаз, с характерным изгибом тонких бровей. Они проходили, как тени, неслышно и молча делали свое дело и снова скрывались. Карлос, часто страдавший бессонницей, видел их не раз из окна спальни. Но они не возбуждали в нем интереса – прислуга коллегии и только.

Генрих шел сзади инфанта и наблюдал за ним. Карлос раздраженно грыз какой-то стебель. Его томила всегдашняя тоска. Генрих вспомнил далекую родину. Как не похож этот южный сад на тот, где он играл в детстве! Там, под шумящими липами, он тоже мечтал о будущем. Но мечты его были иные, чем у этих трех принцев. Пышная природа юга располагает, очевидно, к лени, а лень – к себялюбию. Вот отчего его новые товарищи и сверстники грезят о мишурной славе, о власти и внешнем блеске. Почему никто из них не говорит о другой славе – о защите правого дела, защите несправедливо обиженных людей?…

Миновав аллеи, юноши зашли в самую глубь сада. С каждым шагом заросли становились гуще. Здесь руки людей не касались деревьев, и они росли беспорядочно и буйно.

– Вчера, – начал снова инфант, – Хуан отбил три раза подряд мой удар.

Генрих положил руку на его плечо:

– Оставь, Карлос! Нелепо горевать из-за пустой неудачи с рапирой.

– Ты прав. Но почему ко мне так несправедлива судьба? Я карикатура на короля Филиппа – по собственному его определению. По словам родного отца!

– Я плохо разбираюсь в мужской красоте, – в голосе Генриха прозвучали сердечные ноты, – и, когда ты смотришь злобно, ты мне действительно не нравишься. Но, я помню, однажды, когда мы катались верхом, ты говорил о…

– Постой! – вдруг остановил его инфант. – Слышишь? Что это?

Легкий ветер донес нежный, меланхолический напев. Звучал женский голос:

 
Ты купил дом, о юноша,
И думаешь, что богат…
Ах, цвети, сладкий миндаль, ах, цвети!
Ты купил лошадь и стадо
И хвалишься своим счастьем…
Ах, цвети, сладкий миндаль, ах, цвети!
Как туман при восходе солнца,
Растает богатство и счастье…
Увянет сладкий миндаль, ах, увянет!
 

Юноши остановились. Перед ними была стена сада с приземистой круглой башней. Из-под темного каскада плюща выступали лепные украшения – важные, надменные фигуры медведей в шлемах и коронах, со щитами в лапах. Внизу, под одним из них, среди ветвей мелких мавританских роз стояла девушка и срезала распустившиеся за день цветы.

Карлос схватил Генриха за руку:

– Клянусь честью, она настоящая красавица, эта смуглолицая дриада!..[10]10
  Дриада – по верованиям древних греков, лесная богиня.


[Закрыть]

Услышав голоса, девушка уронила цветы и скрылась за низкой, окованной железом дверью башни.

– Пойдем за ней!

– Не надо, Карлос, она испугалась.

Инфант досадливо отмахнулся и направился к башне.

На пороге показался старик садовник.

– Добрый вечер, кабальеро… – сказал он, но, вглядевшись в инфанта, низко поклонился: – Ваше высочество… простите… я не знал…

– Ты не знал, что у тебя скрывается такая красавица? – расхохотался Карлос. – Как ее зовут? Пусть она выйдет и споет нам. У нее чудесный голос.

Взгляд старика с недоверием следил за инфантом.

– Ваше высочество изволит шутить над бедной девушкой! Эй, Родриго, поди сюда!.. Его высочество принц Астурийский соизволил милостиво посетить нас.

В дверях появилась фигура юноши. Из-под жгуче-черных вьющихся волос недобрым огнем горели большие, с влажным блеском глаза. Над алым, красивой формы ртом темной линией намечался пух усов. Низкий, мягкий, как у певшей девушки, голос произнес сдержанно:

– Что угодно будет приказать вашему высочеству?

Под взглядами старика и юноши инфант растерялся. За него ответил Генрих. Подняв упавший ворох роз, он объяснил:

– Мы заслушались песни прекрасной девушки, срезавшей эти цветы, и невольно испугали ее, за что приносим свои искренние извинения.

Глаза юноши погасли. Он улыбнулся, блеснув ослепительной белизной зубов.

– Не окажет ли ваше высочество честь моему бедному жилищу?… – пригласил садовник. – Родриго, предложи высоким гостям кружку прохладной, как горный снег, бебиды[11]11
  Бебида – прохладительный напиток.


[Закрыть].

Инфант чувствовал себя неловко и отказался войти в башню.

– Благодарю, мы зайдем в другой раз…

Почтительно кланяясь, садовник и юноша проводили их до главной аллеи.

– Родриго – твой сын? – спросил, чтобы что-нибудь сказать, Карлос.

– Нет, ваше высочество. Он мой племянник, сирота.

Инфант небрежно подал старику дублон и отвернулся.

Садовник нехотя положил золотую монету в карман и, позвав Родриго, отправился домой.

– Подозрительный садовник и подозрительный племянник! – подходя к коллегии, бросил Карлос.

– А мне они понравились, – возразил Генрих.

– В них есть что-то не испанское. Вероятно, мориски – крещеные мавры…

Наставник инфанта дон Гарсиа де Толедо встретил их строгим замечанием:

– Ваше высочество изволит, видимо, умышленно запаздывать к вечерней молитве… Я бы советовал дону Генриху больше думать об обязанностях приближенного его высочества.

– Проклятая Гарпиа!..[12]12
  Игра слов: «Гарема» – «Гарпиа» – кровожадное чудовище в сказаниях древних греков. Символ злобы.


[Закрыть]

Из церкви коллегии неслись уже тягучее пение и глухие раскаты органа.