Текст книги "Морские нищие"

У ГОРОДСКОЙ ВОДОКАЧКИ

Для женщин водокачка на старой рыночной площади – лучшее место, где можно узнать все новости.

Зная эго, патер Габриэль с утра пошел на площадь.

Пенистые потоки с шумом бежали по улицам вниз, к берегу Сенна. Мальчишки, сбросив деревянные башмаки и засучив штанишки, входили по колено в воду. Они изображали из себя мосты и с визгом следили за щепками, плывущими, как корабли, меж их ног. Девочки делали запруды и украшали игрушечные плотины и дамбы камешками и битой черепицей. Во многих колодцах вода стала мутной, и хозяйкам волей-неволей приходилось отправляться к водокачке.

Патер Габриэль пристроился со своим коробом на колоде старого желоба и стал слушать. Сквозь весенний шум, щебет птиц, звонкие крики детей доносилась болтовня женщин.

Подбежала молоденькая круглолицая девушка в топорщившейся накрахмаленной голубой юбке и с начищенными до блеска жестяными ведрами. Она стала в очередь, поклонившись пожилой женщине в теплой, зимней еще кофте:

– Доброе утро, матушка Беткин! Как ваше здоровье?

– Благодарю, милочка. Вот видишь, остерегаюсь простудиться. А сестра так вторую неделю голову с подушки поднять не может.

– А вы бы позвали к ней старуху Ширли, – посоветовала высокая сухая женщина, полоскавшая рядом деревянную шайку. – Хорошо вылечивает травами…

– Что вы! Что вы! Она, говорят, колдунья!

У девушки глаза стали круглыми от ужаса:

– Кол-ду-нья?!

– Вчера ночью ее схватили и потащили в тюрьму. Будут пытать, а потом сожгут или зароют в землю живьем.

– Сохрани и помилуй господи от таких грехов!.. – перекрестилась высокая. – А ведь она много людям добра сделала, хотя и колдунья…

– Да лгут на нее! Не колдовала она! – подскочила сбоку женщина в закопченном чепце и переднике, вероятно жена кузнеца. – Просто позавидовал кто-нибудь ее горшкам да плошкам, вот и донес. А там человека уж легко запутать. Под пыткой он чего хочешь на себя и на других наговорит… Уступите мне очередь, соседка. Видите – стыдно на улицу показаться в таком виде.

– Пропустите, пропустите ее!..

– Ай-ай-ай, какие настали времена! – ужасались кругом. – Ни за что ни про что на смерть пойдешь!

– А слыхали, – вмешалась в разговор еще одна, – к часовщику, что живет на улице Доброго короля, позавчера пришли святые отцы-монахи и тоже арестовали.

– За что же и его, матушка Оммэ?

– Шляпник Кноос доказал, что часовщик вел еретические беседы, ругал папу, осуждал продажу индульгенций и много еще чего говорил недозволенного.

– Ай-яй-яй, что теперь делается!..

– Лучше уж не ругал бы часовщик индульгенции, а накупил бы их себе на сотню лет вперед… – сказала жена кузнеца и подняла полные ведра.

– Вы не то говорите, – оборвала ее Беткин. – Индульгенции спасают от всех грехов, кроме ереси.

– Разве? А я и не знала! – удивилась жена кузнеца и добавила, уходя: – Святой отец прощает иной раз, говорят, и смертные грехи…

– Прощает, да не всегда. Поди-ка доберись до него!

– Кто с деньгами, тот доберется куда захочет! – бросила сердито следующая в очереди. – А вот ты попробуй без денег нынче прожить. Задушили всякими поборами, десятинами, скоро не одна из нас по миру пойдет с детьми! – Злым рывком она вскинула ведра и, ни на кого не глядя, побежала домой.

– Несчастная! – заметила Беткин. – Бьется как рыба на песке с оравой ребят, мал мала меньше.

– Значит, муженек плох, – презрительно усмехнулась дородная женщина. – Детей куча, а чем кормить, не запасено. Запасливых и Бог оберегает.

– Не скажите, не скажите, – заспорила Оммэ. – Арестованному подчас негде гроша взять: не то что деньги, а и весь дом до последнего гвоздика заберут в казну.

– Да ведь то арестованный!

– И доносчику, – не слушала Оммэ, – из его же имущества платят. Кноосу, я слышала, немалый барыш достанется после часовщика.

– Ах, он Иуда проклятый! – сплюнула Беткин. – И как это руки не отсыхают от таких барышей?

Патер Габриэль попробовал ввернуть:

– Какие там руки? У иных людей и совесть давно высохла. Антихристовы времена пришли, вот что!

При слове «антихрист» женщины сразу замолчали. Опасная беседа до добра не доведет. Да еще с незнакомым человеком.

Круглолицая девушка в голубой юбке, жадно слушавшая до тех пор старших, заглянула было в короб с товаром патера Габриэля, но Беткин мигнула ей и увела, бормоча:

– Кто его знает, что он за торговец? Может, подосланный какой! Скоро всюду станут нос совать: кто что ест, у кого кто гостит, сколько поклонов кто кладет на молитве. Сохрани и помилуй перед какой-нибудь статуей святого не перекреститься или в пост скоромного нечаянно попробовать, беда – сейчас в еретички попадешь. Антихристово племя и верно, чтоб им самим…

– Кто это – антихристово племя, дорогая Беткин?… – услышал патер Габриэль новый голос. – Надеюсь, вы про еретиков, врагов нашей святой католической церкви, говорите? Не так ли?

Беткин чуть не выронила от неожиданности кувшин.

– Про них, конечно, про них, дорогая госпожа Труда, – стала торопливо уверять она. – Про кого еще?… Что вас так давно не видно? Заходили бы побеседовать. Моя дочка печет превкусные пирожки с имбирной начинкой. Попробовали бы – сделали бы честь девочке. И их преподобию подали бы на завтрак.

– Спаси вас господь, дорогая Беткин. Некогда мне все: то в церковь, то бедным помочь по силам моим…

– Вы праведница, дорогая госпожа Труда, поистине праведница!.. Оно и понятно: чуть ли не всю жизнь состоите экономкой их преподобия… Прошу простить, должна навестить больную сестру. Передайте мои низкие поклоны его преподобию.

Улыбаясь и заискивающе кивая головой, Беткин перешла на противоположную сторону площади. В волнении она расплескивала воду и ступала без разбора прямо в весеннюю грязь.

«Сохрани ее, Господи, от такой “праведницы”», – подумал патер Габриэль. – Сегодня же, верно, пошлет дочку задобрить ханжу пирожками…»

Он встал и обратился к экономке:

– Простите, почтенная госпожа, я новый человек в городе, а вижу, как вас здесь уважают. Вот почти никого и не осталось в очереди. С доброй охотой все уступают вам место.

Экономка подозрительно оглядела его с головы до ног. Заметив на коленях его короб, она подошла ближе. Патер Габриэль услужливо показал товар.

– Сделайте почин, уважаемая госпожа, – протянул он ей вышитую шелками косынку. – Для первого знакомства со столь добродетельной особой я могу и подождать с уплатой.

Тонкие губы экономки растянулись в улыбку:

– Помилуйте, ваша милость, как можно? Вы меня совершенно не знаете!

– Я узнаю людей достойных с первого взгляда. Бродячему человеку волей-неволей приходится уметь распознавать своих ближних. Однако славный город Брюссель, а я в нем уже заметил перемены. Не те, не те богобоязненные времена, что были!..

– Вот-вот! – обрадовалась экономка и доверительно села рядом на желоб. – Всем добрым католикам в глаза бросается. Люди стали мнить о себе невесть что. Берутся обсуждать постановления короля и даже… самого папы. Бывало, каждый за счастье почитал принести духовному лицу посильный дар. А теперь, того и гляди, городские власти потребуют и от духовенства платежей на мирские дела. Их преподобие священник прихода Святой Женевьевы, у которого я служу, приносит домой тревожные вести…

– Приход Святой Женевьевы?… – воскликнул патер Габриэль. – Как же, слышал, слышал. Достойнейшее, говорят, духовное лицо. Вот поистине особая удача для нового в городе человека! Я ищу какое-нибудь общественное место, где можно было бы без лишних хлопот распродать остаток моего товара за один день. Мне указали как раз на какой-то кабачок в приходе Cвятой Женевьевы…

– Какой кабачок? – насторожилась экономка.

– Под названием «Три веселых челнока». Очень, знаете ли, подозрительное название… Боюсь, не попаду ли я там в слишком «веселое» общество, где меня обманут. Не скажете ли вы, что это за кабачок и кто его хозяин? Вам я верю с первого слова.

Экономка разом поджала губы и прошипела:

– Ах, не упоминайте этого грех-ховного места! Сам Господь сох-хранил вас от гнезда ех-хидны!

– Вы меня пугаете, уважаемая госпожа. Чего же я избежал там?

Несколько секунд в тощей шее экономки что-то будто клокотало. Узенькие серые глазки метали молнии. Патер Габриэль понял, что попал в самую цель. Отдышавшись и осенив себя крестным знамением, старуха начала:

– Я всегда замечала, что в этом кабачке творится что-то неладное. Словно мух на патоку, тянуло всех туда. Хозяйка еще молодая, с виду тоже ничего – и в церковь ходила, и на исповеди бывала, все как верная католичка делала… А на самом деле колдовала.

Патер Габриэль подсел ближе.

– Придет к ней девушка – в чем душа держится, как есть кожа да кости и с лица некрасива, пробудет у нее день-другой – розой расцветет. Была у нее одна служанка, так Розой и звали. Вышла от нее замуж за цирюльника, пышная, румяная, а перестала хозяйка над ней колдовать, словно и увяла. Вот на место этой самой Розы и сманила колдунья от меня девчонку Эмилию – ну просто заморыша, урода… И что же вы скажете? Не прошло двух недель, как Эмилия под пару Розе стала. А уж на язык бойка! У меня только шепотом говорила и все кашляла, так, можно сказать, иной раз даже кровью харкала… Попала к проклятой Франсуазе в лапы, ну, и расцвела: песни поет, смеется. Ну разве же это не колдовство?

Патер Габриэль опустил глаза и еле выговорил:

– Без колдовства такие перемены, конечно, не бывают.

– Вот-вот! Я и говорю. Своему сатанинскому делу, – продолжала экономка, – хозяйка научила другую служанку, Берту. Так у той совсем голова кругом пошла: такая сделалась дерзкая. Хохотала рта не закрывая и в праздник и в будень.

– Вот вы говорите, почтенная госпожа: «хохотала», – перебил патер Габриэль. – Разве она больше не хохочет?

Лицо экономки стало таинственным.

– Нет, больше не хохочет. Нашлись достойные люди, которые шепнули кому следует…

– Их арестовали? – Патер Габриэль чуть не выдал себя.

Экономка подняла брови и закатила глаза:

– Ах, ваша милость, не так-то легко бороться с сатаной! Он и его приспешники очень хитры. Я не все еще рассказала. Мало что хозяйка проклятых «Трех веселых челноков» была колдунья – она взяла еще на воспитание мальчишку, сущего бесенка, меченного от рождения разными глазами, прости господи, отродье каких-то еретиков, и записала на его имя все свое имущество. А вы знаете, дьявол помогает своим слугам всеми мирскими благами… Колдунья была богата и вдова, к тому же бездетная. Другая богобоязненная католичка все свое имение давно записала бы на приходскую церковь, чтобы добрые христиане молились о ниспослании душе вкладчицы всякого блаженства, а она…

– Где же они все теперь? – Патеру Габриэлю стало невыносимо притворяться.

– Не знаю. Уехали в другой город. Впрочем, есть слушок, что они все в руках святых отцов-инквизиторов.

Патер Габриэль воскликнул:

– Все? И хозяйка, и приемный сын, и все три служанки?

– Да нет же, ваша милость! Ведь третья, Роза, я говорила, вышла замуж за цирюльника, живет здесь, в Брюсселе, и, верно, радуется, что вырвалась из сетей дьявола. Впрочем, она тоже на подозрении…

Патер Габриэль понял, что вряд ли добьется чего-нибудь большего, и взглянул на башенные часы. Солнце слепило глаза. Стая голубей, точно вскинутые в синеву неба белые платочки, реяли вокруг циферблата.

– Ах, почтенная госпожа, – заторопился Габриэль, – за интересной беседой с вами я и не заметил, что могу опоздать во дворец его светлости принца Оранского! Слуги его светлости заказали мне кое-какой товар.

Экономка опять поджала губы:

– Не советую вам иметь дело с Оранским. Он хоть и большой вельможа, а не в почете у нашего милостивого короля.

– Почему же?

– Придете к его преподобию, поднесете ему что-нибудь в знак уважения, и его преподобие все вам объяснит как по писанному… Так это моя косынка?

– Пожалуйста, пожалуйста, рад услужить и вам и его преподобию. Обязательно навещу. Да хранит вас обоих Святая Дева!

Они расстались. Экономка засеменила бегом к водокачке, а патер Габриэль, стерев с лица пот, взвалил на плечо короб и пошел искать бывшую служанку Розу, жену цирюльника.

После долгих розысков он нашел ее на противоположном конце города, в чистой, уютной квартирке при цирюльне. Огромный выкрашенный в золотую краску таз и сверкающая на весеннем солнце бритва украшали всю улицу.

К нему вышла высокая темноволосая женщина с выражением испуга в красивых черных глазах. Когда она узнала, зачем он пришел, и увидела в руках у него письмо для хозяйки «Трех веселых челноков», она залилась слезами и побежала за мужем, молодым статным фламандцем. Оба наперебой стали расспрашивать о Микэле, а потом рассказали печальную историю обитателей кабачка.

Оказалось, со времени усыновления Иоганна Франсуаза почувствовала, что приходский священник и его экономка следят за каждым ее шагом и наговаривают на нее всякие небылицы. Тогда она решила оставить насиженное место и перебраться в какой-нибудь другой город. Франсуазе хотелось в тишине и покое вырастить посланного ей судьбой сына.

– Вот она и списалась с гарлемским музыкантом Якобом Бруммелем, – рассказывал цирюльник. – Он, пока был в Брюсселе, привязался к ее мальчугану и даже хотел учить его пению. Якоб Бруммель уговорил Франсуазу переехать в его тихий Гарлем. Ну, она подумала, подумала и начала сборы. Распродала лишние вещи, дом, все строения, скотину, оставила только две пары лошадей, и отправилась в путь с Иоганном и двумя служанками. Мы их и провожали до самого Лувена…

– Там, – всхлипнула Роза, – на постоялом дворе я в последний раз обняла хозяйку. Она поцеловала меня и сказала: «Ну, Роза, красавица… простите, ваша милость, это она меня так по доброте сердца называла… я непременно приеду крестить твоего первенца». И вот… не пришлось… А я-то…

Она не договорила. Из черных, как терн, глаз ее снова хлынули слезы.

– Ну вот!.. Ну вот! – развел руками цирюльник. – Всегда так – только вспомнит свою хозяйку.

– Ах, Роберт, – плакала уже громко Роза, – ты не знал ее так, как я! Это была настоящая святая, ваша милость! Последнюю бездомную кошку готова была пригреть. Служанок жалела, что родная мать. Меня вот выдала замуж за хорошего человека и по любви. Сделала приданое, будто дочери. А уж в Иоганне своем души не чаяла. Весь квартал плакал, когда она уезжала. – Роза опомнилась и потерла передником глаза. – Что же это мы стоим чуть ли не на пороге?… Рассказывай, Роберт, а я мигом накрою на стол.

Проворная, как бывало, она захлопотала по хозяйству, и стук посуды смешался с ее громкими вздохами.

Цирюльник усадил гостя в почетное кресло возле окна и продолжал:

– Уехали они, а мы вот с нею вернулись домой и стали ждать вестей, как они добрались до Гарлема. Прошло немалое время, вдруг к нам стучится однажды незнакомый человек и приносит письмо. Вот оно здесь, ваша милость, прочтите сами.

Он вынул запрятанный на дно сундука клочок бумаги, где детским почерком было написано:

«Нас всех схватили в Роттердаме, повели в тюрьму, спрашивали деньги – отняли, били очень. Спрашивали про колдовство, про дьявола, мучили. Потом выгнали меня за городскую заставу. Матушку, Берту, Эмилию увели. Я дошел до Гарлема. Где матушка, не знаю…»

Внизу была приписка рукой взрослого:

«Мальчик рассказал страшные вести. Он долго болел. Я старался узнать, что сталось с доброй Франсуазой и ее двумя служанками. Нигде ничего не знают. На постоялом дворе в Роттердаме люди молчат – боятся рот раскрыть. Не слышно ли чего у вас? Иоганн поправился и остался у меня. Все плачет. Пойдите к его светлости принцу Вильгельму – попросите его помочь. Если надо, я приеду сам. Якоб Бруммель». Патер Габриэль отложил письмо и взглянул на цирюльника:

– Что же вам удалось узнать?

– Ничего, ваша милость, как в воду канули все три женщины. Принца Оранского в ту пору не было в Брюсселе. Якоб Бруммель приезжал – туда-сюда, тоже ничего. А потом прошел слух, что матушку Франсуазу обвинили в служении дьяволу и что ее уже нет давно в живых… и обеих служанок.

Роза, вносившая шипящую на сковородке яичницу, не выдержала и громко разрыдалась.

Патер Габриэль отодвинулся от стола. Кусок не лез ему в горло.

ЗАПРЕТНАЯ КНИГА

Генрих с Карлосом стали часто бывать у садовника. С каждым разом их встречали там все приветливее.

Генриха заинтересовала работа смуглолицего Родриго – майоликовая посуда, раскрашенная тончайшим замысловатым рисунком. В Валенсии, где Родриго вырос, его научили гончарному искусству по заветам старых мавританских мастеров. Генриху нравилось любовное отношение юноши к своему труду. С пылкой страстью настоящего художника Родриго садился за гончарный станок и разрисовывал посуду прозрачными красками. Генрих старался угадать, что хотел тот вложить в свой рисунок, и это ему часто удавалось. Все очертания растений и цветов, заботливо выращенных садовником-дядей, юноша наносил на золотистую, словно металлическую, глину.

Карлос относился к Родриго свысока, никогда не забывая разницы между положением инфанта и почти нищего горшечника. Его притягивала в башню дочь садовника. Девушка не сознавала своей красоты, и это делало ее совсем не похожей на кокетливых, самонадеянных испанок… Когда Карлос узнал, что ее имя Изабелла, так же, как называли в Испании его мачеху, Елизавету Валуа, он вспыхнул и сказал неожиданно печально:

– Так звали и мою невесту, но ее у меня отняли…

С того раза Изабелла перестала избегать его. Напротив, она старалась чем-нибудь утешить: то принесет ему самых свежих цветов, то предложит выпить вкусного прохладного напитка, то споет одну из своих песен. И инфант слушал ее, любовался ее большими кроткими глазами и точно успокаивался. А голос девушки проникал ему в душу.

 
Возьми, дитя, апельсин,
Золотой возьми апельсин.
Только ножом не касайся,
Нет, не касайся ножом…
В нем материнское сердце
Соком гранатным прольется,
Соком кровавым прольется
Тот золотой апельсин…
 

Генрих радовался знакомству с семьей садовника. Ему казалось, что общение с простыми, честными людьми может хорошо повлиять на необузданную натуру Карлоса. В последнее время ему бывало трудно справляться с болезненными вспышками инфанта. Карлос метался, проклиная судьбу, тосковал по мачехе, мечтал о мести отцу, о своем будущем торжестве.

– Я молод, – говорил он возбужденно, – но мне уже надоела жизнь… Изо дня в день терпеть и ждать…

– Чего?

– Ждать, когда трон освободится. Когда я смогу наконец стать тем, кем рожден быть.

Генрих возмутился:

– Мечтая о власти, ты не должен забывать, что тебе придется быть королем не только в одной Испании с ее американскими и другими владениями, но и в просвещеннейшей стране Европы.

– Ах, ты вечно толкуешь о своих Нидерландах!

– Да. Нидерландцы – просвещенный народ. Они могут управляться только такими же просвещенными людьми.

Карлос оживился:

– Ну что ж, я готов. Я так много слышу от тебя о твоей стране, что, право, иногда ловлю себя на мыслях о ней. Мой дед, император, говорят, ценил и любил Нидерланды. Я готов последовать его примеру. Ведь я тоже Карлос…

Он помолчал, а потом добавил с прежней тоской:

– Если бы я был постарше, отец послал бы меня туда сейчас, как наследного принца. И я был бы уже правителем твоей родины. Своими советниками я сделал бы твоего любимого Оранского, Эгмонта, Горна и, конечно, тебя…

Генрих порывисто обнял его:

– Ты был бы разумным, справедливым правителем доброго, веселого, трудолюбивого народа! И народ этот заплатил бы тебе горячей любовью. Все твои теперешние печали покинули бы тебя, и ты был бы счастлив!

– Как счастлив, например, сейчас мой отец! – расхохотался инфант.

Генрих уставал от таких бесконечных вспышек. Он тосковал по здоровой дружбе, тосковал по родине. Такую же тоску он замечал иногда в черных глазах Родриго. И это сближало его с юношей.

А с родины давно не было никаких вестей. Что делает дядя? Как Микэль, мама Катерина? Опустел ли без него старый гронингенский замок? Но главное – что в Нидерландах? Довольны ли Провинции правлением Маргариты Пармской и кардинала Гранвеллы? Генрих снова как в тюрьме. Только эта тюрьма отгорожена не стенами дворца герцогов Брабантских, как в Брюсселе, а бурным морем.

Но он сразу же устыдился своего малодушия. Ведь и он готовится здесь к служению просвещенной родине…

В этот день они с Карлосом, как и в первый раз, пошли к башне садовника на закате. Цветники пылали под лучами уходящего солнца. Розовели аллеи олеандров, сменяясь потемневшими уже зарослями граната и барбариса. Черные контуры кипарисов оттеняли знакомые дорожки и поднимались ввысь завороженными неподвижными конусами… Мелькнули очертания стены с фигурами медведей и маленькая калитка, ведущая на проезжую дорогу, под аркой, увитой розами. До них долетел взволнованный разговор, чей-то незнакомый голос. В просвете ветвей, на лужайке возле башни, они увидели навьюченного осла. Животное тянулось к охапке травы в руках Изабеллы. Рядом человек в дорожном плаще, сняв шляпу, что-то объяснял старому садовнику и Родриго.

– Да сохранит вас Святая Мадонна, сеньор арьерос[15]15
  Арьерос (исп.) – погонщик ослов и мулов.


[Закрыть], – отвечал ему старик, – я не привык отказывать в гостеприимстве и считаю это грехом. Но нам строго-настрого запрещено давать приют в саду Сан-Ильдефонсо. Их милость сеньор ректор…

Выходя из-за кустов, инфант крикнул:

– Пустяки! Ректор и не узнает, а мы не выдадим.

Старик оглянулся и начал усиленно кланяться:

– Да будет благословение господне на вашем высочестве! Вы заступник бедняков…

– А кто же станет помогать бедным, если не принцы? – вскинул голову инфант.

Арьерос низко склонился перед Карлосом, потом внимательно посмотрел на Генриха.

Садовник подошел к инфанту и прошептал:

– Пусть ваше высочество не сомневается, этот человек – христианин. Соблаговолите заметить: ни у мавров, ни у евреев не бывает таких светлых волос и голубых глаз.

Инфант расхохотался:

– Зато как черны твои глаза, старик! А белая борода настоящего патриарха еще более подчеркивает это.

Садовник метнул быстрый взгляд на Родриго. Тот взял осла под уздцы и отвел к стене, где стояли бочка с водой и гончарный станок с глиной. Осел нетерпеливо затряс ушами, на вспотевшей шее зазвенели бубенчики, и мягкие серебристо-серые губы жадно прильнули к воде.

– Ave Maria[16]16
  Ave Maria (лат.) – начало молитвы Богородице.


[Закрыть] – громко произнес погонщик, пропуская перед собой инфанта с Генрихом и переступая через порог башни.

Когда знатные гости сели, он тоже опустился на подставленный ему табурет. Изабелла подала олью[17]17
  Олья – горячий винегрет.


[Закрыть]. Он поблагодарил, перекрестился и принялся за еду.

Генрих спросил:

– Судя по вашему выговору, вы не испанец?

– Нет. – Арьерос слегка помедлил. – Я из Нидерландов.

– Из южных Провинций? – вспыхнув от неожиданности, пробовал догадаться Генрих.

– Да… из южных.

– Генрих сам из Нидерландов, – вмешался инфант. – Он очень хвалит эту страну. А испанцы почему-то считают ее страной неотесанных мужиков.

Арьерос нехотя пожал плечами:

– Испанцы, думаю, плохо знают Провинции. Или забывают, сколько они получают оттуда всякого товара: сукно, полотно, бархат, обои, кружева, ковры, мебель, краски, рыбу… Всего и не перечесть. «Неотесанным мужикам», пожалуй, не хватило бы смекалки стать первыми кораблестроителями, лучшими промышленниками и богатейшими торговцами… Вот только налоги губят страну.

Генрих подсел к нему ближе:

– Я слышал, в Нидерландах все больше и больше распространяется учение Кальвина?

– Говорят. Кое-кто даже уезжает за границу из страха перед наказанием. А страна от этого разоряется… Ведь прежде о кострах и пытках только слышали, а теперь… – Кончив есть, погонщик задумчиво перебирал ремни дорожной сумки. – А впрочем, я ничего толком не знаю… В Нидерландах не научились еще держать язык за зубами. А я – бродячая душа, мне приходится немало слышать лишнего… Люди новой веры говорят, будо их вера истинная – по заветам Христа. Говорят, что Евангелие следует читать на родном языке, чтобы понимать его. Говорят, что священники такие же, как все, люди, да и самого папу не выше других ставят. Они считают большим грехом и корыстолюбием продажу индульгенций… Мало ли, что еще говорят, – всего не упомнишь, когда больше чем на два-три дня нигде не останавливаешься.

Глаза Генриха горели.

Арьерос поднялся:

– Пойду отдохну возле своего Серого, простите. Завтра мне надо рано тащиться в горы – купцы ждут товара. Я перевожу его из одного края в другой, нелегкая работа. Спокойной ночи, благородные кабальеро. Спокойной ночи, сеньорита.

Он вежливо поклонился и вышел. Генрих выбежал за ним и заговорил на родном языке:

– Вам не хотелось говорить о страданиях родины при чужих людях, я понимаю. Но мне необходимо знать правду. Я уехал из Нидерландов в тревожное время. Мое имя ван Гааль.

Погонщик посмотрел на него улыбаясь.

– Я знаю о вас больше, чем вы думаете. – Он оглянулся на дверь башни. – Приходите сюда сегодня ночью, если хотите знать правду. А пока возьмите эту книгу, но никому ее не показывайте.

Он сунул Генриху вынутую из-за пазухи книгу, кивнул головой и пошел под навес к ослу, мирно жевавшему траву.

Краска волнения залила щеки Генриха. Он торопливо осмотрел книгу. Под простым кожаным переплетом небольшого формата было напечатано Евангелие на голландском языке. Генрих разом вспомнил далекий Брюссель, площадь перед ратушей и большой лист бумаги, прибитый к дверям:

«Воспрещается печатать, писать, иметь, хранить, передавать… сочинения Мартина Лютера, Ульриха Цвингли, Иоганна Кальвина…»

– «Эдикт 1550 года»! – прошептал он и, быстро спрятав книгу под камзол, вернулся в башню.

В этот вечер инфант рано лег спать.

– Ступай и ты, Генрих, – сказал он капризно. – Я тебя мучаю своим дурацким характером. Иногда я сам себя не понимаю… Ну зачем я таскаюсь к этой красивой девчонке? Что у меня, принца королевской крови, общего с дочерью садовника? Неужели только ее имя? Изабелла!.. Изабелла – «Оливковая ветвь»… А для меня эта ветка мира полна жгучих шипов.

Он махнул рукой и задернул полог кровати с королевским гербом – золотыми башнями Кастилии и львом Леона.

Генрих обрадовался возможности побыть наконец одному. Он был полон мыслями о родине, взволнован неожиданной встречей с таинственным арьеросом, передавшим ему запрещенную книгу. Притворив раму высокого готического окна, чтобы томящий аромат магнолий не побеспокоил сна инфанта, и проверив, на месте ли дежурный мальчик-паж, он побежал к себе, в верхний этаж коллегии.

Его маленькая голая комната, скудно обставленная самой необходимой мебелью, была единственным углом, где он чувствовал себя более или менее свободным. Слуга уже зажег канделябр, и пламя свечи, как оранжевая бабочка, трепетало на столе у открытого окна. Генрих запер дверь на ключ и вытащил из-под камзола книгу.

«Да будет благословен тот, – прочел Генрих рукописную латинскую надпись на первой странице, – кто, взглянув на эти строки, сам увидит, есть ли в них хоть капля неправды и ереси, за которую нас жгут, гноят в тюрьмах и разоряют. Патер Габриэль, швейцарец».

Генрих с жадностью принялся за чтение. Он перелистывал страницу за страницей, торопясь до ночи все просмотреть.

Где же здесь ересь?… Где преступление против христианской церкви?

Он схватил лист бумаги и приготовился писать. Кому? Дяде? Микэлю? Оранскому? Да, да, каждому из них все, что накопилось за последние годы в мыслях, в памяти. Этот неведомый ему «патер Габриэль», переходящий со своим Серым из местности в местность, вернется, конечно, в Нидерланды и передаст письма по назначению. Какое счастье, что судьба послала такого человека! Кому придет в голову, что в дорожном мешке простого погонщика лежат письма Генриха?… Он написал дяде, написал Микэлю – вылил в ласковых словах всю тоску по ним, по свободе, по любимой родине. Расспрашивал о друзьях, беспокоился об их здоровье, жизни. Он старался уверить, что сам легко переносит разлуку, надеется на свои успехи в будущем и на возможное возвращение.

Над письмом к Оранскому Генрих задумался. Ему хотелось написать разумное, деловое письмо, без лишних слов, но полное уважения и любви. И он написал, что принц Оранский всегда казался ему человеком, который стоит выше многих людей, наделенных властью. Генрих просил верить ему, что он готов отдать все силы и даже жизнь на благо родины. Он спрашивал, не мог бы он быть полезным уже и теперь, пока ему не удалось еще вернуться на родину. Приехать в Нидерланды было его мечтой. Он рассчитывает приехать не один, а дождаться отъезда из Испании лица, могущего иметь громадное значение для хода дел в Провинциях. Генрих осторожно намекал, что это лицо – не кто иной, как будущий монарх, дон Карлос.

Кончив писать, Генрих спрятал запрещенную книгу и письма под камзол, загасил свечу и, крадучись, спустился по карнизу окна на ближнее дерево. Оттуда он спрыгнул прямо на цветущую клумбу и, прячась в тени кустов, побежал в башню.