Текст книги "Бомбардировщики"

– А какая обстановка была в вашем полку? Гнетущая или…

– Как ни странно, нормальная. Почему так говорю, потому что когда война только началась, то у нас в училище прямо дрожь по телу шла, когда мы слушали по радио новости с фронта. Думали, ну как же так? Ведь нам внушали, что у нас такая армия, такие песни пели, а тут передают: сдали, сдали, сдали… Что же это творится? Ну, а уж после разгрома немцев под Москвой у всех поднялось настроение и появилась уверенность, что мы можем и должны их бить! Поэтому в бой шли еще с тем настроем.

– К партизанам летать не доводилось?

– В районе Равы-Русской однажды летали. Но не садились, просто должны были сбросить им провизию и медикаменты. Они выложили знак из огней буквой «Т», а мы снижались насколько возможно и сбрасывали грузы. На место бомб закрепили контейнеры с ними, но что-то брали и в кабину и уже выбрасывали собственноручно.

– Груз не рассыпался, не портился от удара?

– Ой, не знаю. Это уж как повезет. Впрочем, все рассчитывалось, что дойдет в целости и сохранности. Естественно, парашюты мы не использовали, но упаковка была соответствующая. На следующий день в полк пришли данные, что мы отработали по сбросу груза неплохо. Оценку от партизан мы получили хорошую.

– Скажите, а прожекторы сильно досаждали?

– На самом деле они нам попадались очень и очень редко. На передовой немцы не держали прожекторы по двум причинам. Первая – очень легко было бы нашим засечь их позиции и отработать по ним артиллерией и авиацией. Вторая – необходим истребитель, чтобы взять меня в оборот. Но пока он со своего аэродрома поднимется, я успею сбросить весь свой боезапас и вернуться. Так что на фронте прожекторы практически не практиковались.

– А днем приходилось летать?

– На боевые задания нет. Впрочем, наши самолеты иногда использовали и в интересах связи и управления войсками. И вот однажды во время такого задания погиб мой командир экипажа – Василий Семченко. Приехал офицер связи. Ему надо было срочно попасть в штаб фронта, и командир полка ставит Васе задачу доставить офицера на место. Вместо меня этот связист и полетел. Чтобы не засекли, летали на предельно малых высотах, но не повезло. Немецкий истребитель сбил мою машину. (По данным ОБД «Мемориал», командир экипажа 884-го армейского смешанного авиационного полка младший лейтенант Семченко Василий Иванович погиб 22 сентября 1942 года в районе аэродрома Климово.) Точно так же днем погибли и Петя Рыжов, и еще один летчик…

Но, конечно, основные потери несли в ночных вылетах. Почти половину полка потеряли за полгода… Бывало, и сбивали, но опаснее всего это усталость. На третьем или четвертом вылете уже смертельно хотелось спать. Так у нас погибли два или три экипажа. Самолеты с полным бомбозапасом просто врезались в землю… Хотя на По-2 ведь дублированное управление, и в крайнем случае штурман мог вести самолет из своей кабины. Но у меня, например, был такой случай, когда мы оба уснули. К счастью, вовремя проснулись и пришли в себя. Но подобное имело место лишь при полете над своей территорией. За линией фронта весь сон снимало сразу.

– А от налетов немецкой авиации несли потери?

– Я как раз хотел рассказать. Как-то в апреле 1942 года после ночных полетов мы отправились на аэродром, чтобы помочь техникам, после чего предстояло получить задачу от командира полка. Техники работают, а маскировочные ветки отбросили в стороны. Вчетвером на них легли, на солнышке греемся и видим, как со стороны Ржева идет звено бомбардировщиков без прикрытия. Мы были уверены, что они летят на Торжок, но вдруг немцы разворачиваются и идут прямо на нас… Мы даже не успели спрятаться, но все закончилось относительно неплохо. Погиб только часовой и был поврежден один самолет. Нас даже смех разобрал: и это так они бомбят?

Но уже через четверть часа со стороны Ржева идет уже, наверное, с полста машин! Кинулись в укрытие, но какой же мощный получился налет… «Юнкерсы-88» и «Хейнкели» отбомбили примерно с полутора тысяч метров, а вот штурмовики Ме-110 с пушек и пулеметов прочесали нас по полной программе. В результате у нас из всех самолетов осталось только две рабочие машины. Три или четыре сгорели, а остальные вышли из строя. С этим налетом связана и одна анекдотичная деталь. Во время него два наших техника прыгнули в выгребную яму. Как говорится, и смех и грех…

– Вы помните фильм «Небесный тихоход» с Николаем Крючковым?

– Конечно.

– Там был такой эпизод, когда девушка с пренебрежением говорит: «Я думала, вы ас. А вы – у-два-с!»

– Когда тебя пересаживают с истребителя или штурмовика на такой самолет, то ломка, конечно, присутствует. А когда на других ты просто не летал…

– Я имею в виду, не было ли пренебрежения к вам со стороны других летчиков – истребителей, бомбардировщиков, штурмовиков?

– Нет, ничего подобного никогда не было. Я вам больше скажу. Они к нам относились с сочувствием. Почему? Их самолеты были действительно защищенными. У штурмовиков вообще корпус был бронированный. В некоторых самолетах даже присутствовало отдельное место для стрелка. Мы же были абсолютно беззащитны. Если тебя засекут, считай, что самолет фактически сбит.

– Вас ни разу не сбивали?

– Нет, слава богу, нет. Хранил меня бог… Только однажды чуть не разбился во время аварийной посадки.

– Расскажите, пожалуйста, об этом.

– Как-то нам с Васькой Семченко командир полка поставил задачу: «Летите первыми, но если погода очень плохая, возвращайтесь!» В этом случае он бы запретил полеты и другим летчикам.

Вылетели, но минут через 10–15 увидели впереди черную стену, которая опускалась до самой земли. В условиях такой облачности продолжать полет, конечно, было невозможно. Решили вернуться и предупредить экипажи, чтобы не вылетали.

Только приземлились, и тут выясняется, что все вылетели, не дождавшись нас. Но не успели даже толком удивиться: «Как же так, ведь командир намеревался задержать вылет экипажей до нашего доклада?», как подбегает комиссар: «В чем дело?» Ну, я и объясняю ему, что к чему и как. Но этот редкостный мудак выхватывает пистолет и орет на нас: «Струсили?!» А Васька был парень горячий, он тут же дал по газам, почти на месте развернулся и, не выруливая на старт, пошел на взлет. Но не прошло и пяти минут, как мы воткнулись в ту облачность. Лететь под облаками мы не могли – шел снег и сильно болтало. В таких условиях выйти на цель и выполнить задачу было совершенно невозможно, и мы приняли решение – пробить облачность и идти над облаками.

Помню, ярко светила луна, и казалось, мы плывем над белыми вспенившимися волнами. От вспышек снарядов и пожаров заметно тянулась светлая полоса. До цели оставалось не меньше двадцати километров, а нам уже надо было разворачиваться. Что же делать? Продолжать дальше полет означало остаться без горючего, а значит, садиться в поле, что весьма непросто в такую погоду. Но тут в облаках появились разрывы, и мы приняли решение снизиться.

Скоро я увидел впереди небольшие огоньки, похожие на огонь подфарников автомашин. Я дал команду, и Вася быстро встал на боевой курс. Еще минута-другая, и я сбросил бомбы. Теперь скорее на аэродром. Хорошо, ветер был попутный, и мы быстро проскочили линию фронта.

Я старался держать курс, но шел снег, видимость очень плохая, да еще самолет швыряло как спичечную коробку. По моим расчетам, должны уже были выйти к нашему аэродрому, но его все не было. Что делать? Бензин на исходе, надо садиться. Вася сделал круг, выбрал снежную поляну, примыкавшую к хуторку, и пошел на посадку. Благополучно сели и, не выключая мотор, вылезли из кабин. Прыгнули на снег и тут же провалились в него почти до самого пояса. С трудом добравшись до хутора, Вася восстановил ориентировку. Оказалось, что до нашего аэродрома всего 12 километров. Выбора нет, нужно лететь.

Но только взлетели, как нас чуть не перевернуло ветром и начало бросать из стороны в сторону. Вася еле удерживал ручку, чтобы не дать самолету упасть. Такой болтанки я не испытывал больше никогда в жизни. Но главное, пролетев несколько минут, мы так и не обнаружили свой аэродром. Принимаем решение – произвести посадку.

Вася начинает снижаться, а потом вдруг как хватит на себя ручку, я даже о козырек головой ударился. Оказывается, мы за снегом не заметили, что начали планировать прямо на деревню.

Со второго круга стали садиться на поляну. Уже лыжами коснулись снега, а самолет все несет, несет и несет. Вдруг слева откуда ни возьмись береза, и мы об нее как стукнулись, и после удара самолет встал на нос… Вот тут, я помню, такие мурашки пробежали по спине…

На ночь нас приютили в ближайшей деревне. Утром пошли к самолету, а он лежит, как раненый солдат на поле боя… Общими усилиями с жителями деревни все-таки поставили самолет на «ноги». Осмотрели его, оказывается, винт треснул и помята кромка обтекания нижней плоскости. Кромка ладно, а вот винт надо менять. Вдруг один шофер из местных говорит: «Снимайте – мы его вмиг исправим!» Не совсем веря в то, что он сказал, принимаем с Васей решение – самолет на поле не оставлять. А пока мы возились у самолета, освобождая его от снега, в этой деревне шоферы мастерили нам винт. И вот уже, чуть ли не бегом, довольные своей работой, они притащили наш винт: «Пожалуйста!» Мы с Васькой глянули. Оказывается, они его под прессом выправили и наложили бандаж из жести. Проверили, насколько это прочно, но совершенно не подумали о том, как он будет себя вести, когда запустим мотор. Установка винта много времени не заняла, и Вася сел в кабину. Мотор заработал и тут же весь задрожал, да с такой силой, что казалось – вот-вот рассыплется на части. Через какие-то секунды мотор остановился – нарушилась центровка винта. Теперь у нас остался единственный выход – добираться в полк, взять там новый винт и приехать сюда.

Вася поехал в полк, а меня на два дня приютила одна семья. На третий день он вернулся с механиком и новым винтом, который мы тут же установили и подготовили самолет к вылету. И рассказывает мне: «А нас-то в полку уже считали погибшими…» Оказывается, в ту ночь из 16 или 18 экипажей на аэродром вернулись только четыре… Трое вообще так и не вернулись с этого вылета, видать, их сбили. А остальные, как и мы, совершили вынужденные посадки кто где, и почти все машины нуждаются в ремонте… Вот таким печальным результатом закончилась та памятная ночь. По-хорошему за такое этого комиссара стоило бы к стенке поставить, а этот еще и новое назначение получил.

– Вы упомянули, что у вас был летающий комиссар.

– Этот тоже был летающий.

– А вы сами могли поднять и посадить самолет?

– Конечно, мог! Это было нужно прежде всего мне самому. Ведь нередки были случаи, когда летчик бывал ранен или даже убит, поэтому подобный навык иметь было жизненно необходимо. Еще раз напомню, что парашютов у нас не было. Так что если самолет не сбили, он обязан вернуться!

– Известно, что летчики достаточно суеверны. У вас, например, были какие-то приметы?

– Лично у меня ничего подобного не было.

– А у друзей? Не бриться, не фотографироваться, 13-й номер?

– Нет, на подобные вещи мы внимания не обращали. Не помню такого.

– Вот вы отлетали ночью, а что днем? Спали?

– Да, конечно. Днем мы отсыпались. Жили мы в деревнях и в зависимости от дома располагались по двое-трое. После полетов шли на завтрак. Там нам в обязательном порядке выдавали «наркомовские» сто граммов водки. Кабина же открытая, и зимой замерзали так… Поэтому, когда приходили в избу, каждый хотел устроиться на печке. Но все желающие там, конечно, не помещались. И знаете, что еще нам мешало? Дома-то были деревянные, неоштукатуренные, и щели что снаружи, что изнутри… А что в этих трещинах? Клопы! Вот же окаянные… Просто житья не давали! Когда ложились спать, то поливали вокруг себя водой, чтобы они не переползали. Так эти сволочи на нас с потолка прыгали. Я-то еще ничего, а другу моему – Коле Волостякову – они, окаянные, практически не давали спать.

Как-то возвращаемся с полетов, а у меня был друг – Андрей Роговченко. И он говорит мне, что настолько замерз, что на завтрак не пойдет, и просит, чтобы я его сто граммов взял себе. Приходим в столовую, а там алюминиевые кружки. Старшина со своей 100-граммовой меркой проходит и каждому наливает. Подходит ко мне, и я говорю, что мне еще сто граммов за Роговченко. Так он не дал. Ему, видите ли, необходимо присутствие Андрея. Я летал, мерз, а ты, идиот, сидел здесь… Ну, заиграла кровь. Я поднялся, взял его за грудки, тряхнул… Он налил, только потом пожаловался на меня комиссару. Тот вызывает и начинает меня песочить. Короче, мне объявляют арест на трое суток. Иду на гауптвахту, которая располагалась в пустом доме. Снял с себя летный костюм и так сладко уснул… И вдруг сквозь сон слышу шум и гам. Это пришли мои друзья с поллитрой, а дежурный их не пускает. Впрочем, держался он недолго. Ребята зашли ко мне, разложили выпивку и закуску. А когда уже заканчивали, я попросил их зайти к комиссару и потребовать у него продлить мне арест еще на трое суток. Вы бы только знали, как я хорошо выспался за эти три дня… Отдохнул на славу.

– А кормили как?

– Кормили нас просто отлично. Отбивных в нашем рационе, конечно, не наблюдалось, но каши и супы были всегда. И там и там мясо. Я вам больше скажу, мы за каждый вылет еще и деньги получали. И знаю, что и танкистов, и пехоту тоже кормили отменно. Да, иногда случались перебои с подвозом пищи, но они ведь постоянно в движении. Бывало, и не успевала полевая кухня за ними, да и во время боя нет времени на кормежку. У нас в этом отношении было лучше.

– Правда ли, что у летчиков после напряженных вылетов начиналось расстройство желудка и они не могли есть?

– Нет, такого я не помню. Может, подобное имело место у истребителей. Там же скорости совершенно другие, к тому же они вступали в ближний бой, и я не могу исключать, что им не хотелось есть после полетов. А у меня и моих товарищей все боевые вылеты проходили куда спокойнее. Такого напряжения, как у истребителей, у нас не было. Для нас что главное? Не уснуть и не замерзнуть!

Кабина у нас, как я уже говорил, была открытая, а лицо прикрывала только маска. Так вот, зимой незащищенная часть лица у нас постоянно была черного цвета, настолько она была отмороженной. Прилетел, снял маску, доложился – и снова в полет. Она даже высохнуть не успевала, а тут опять на мороз. Вновь возвращаешься и не сразу даже снимешь. Просто примерзала к лицу.

– А как отдыхали? Концертные агитбригады к вам, например, приезжали?

– Приезжали, и не раз. И Русланова была, и Шульженко, и даже московские театры навещали нас. Кстати, мне мой друг-танкист рассказывал, как к ним на передовую просились артисты. Они непременно хотели выступить перед теми, кто в окопах. На свой страх и риск отправились туда, так с немецкой стороны через мегафон прокричали: «Иван, пусть поют громче! Мы стрелять не будем!» Бывало и такое.

И врачи к нам с проверками приезжали. Помню зубного врача – молодую женщину. Всех нас обследовала, но после того как осмотрела меня, то сказала, что будь у всех людей такие зубы, она бы осталась без работы.

– Из газетной статьи я знаю про вашу красивую историю знакомства с будущей женой.

– Есть такая. 1 мая 1942 года в нашем полку устроили праздничный митинг. Сначала выступил командир, потом комиссар, зачитали приветственную телеграмму Военного совета 1-й воздушной армии. И уже в самом конце сообщили, что есть еще поздравления от студенток московского педучилища. Как потом мне жена рассказала, это директриса их надоумила написать поздравления фронтовикам. Причем вместо адреса они написали просто: «На Западный фронт». Думали, хоть кому-то, но дойдет. А оказалось, что Политуправление их письмо размножило и разослало по разным частям.

С будущей женой Татьяной

И мне, как секретарю комсомольской организации, комиссар поручил написать ответ. Написал, он кое-что подправил: «Все хорошо, можешь отправлять!» Но я перечитал и подумал: ну что это за письмо? Словно какая-то газетная агитка: «Летаем! Бьем врага и добьемся Победы!» И тогда я, никому ничего не говоря, в конце сделал маленькую приписку: «Девушки, у нас все ребята молодые, холостые, но у некоторых родители остались на оккупированной территории, так что им просто некому писать. И они будут очень рады, если вы им напишете самые простые теплые слова». И перечислил фамилии 12 наших летчиков.

А в их письме было три подписи: профорг – Киселева, комсорг – Макарова и староста группы – Шлыкова. И последняя меня немного заинтересовала, вспомнил просто, что у графа Шереметьева вроде была актриса с такой фамилией. И я решил послать на ее имя маленькую записочку: «Таня, а вы, если можете, ответьте мне».

И вдруг вскоре стали приходить письма. Ребята, конечно, удивились. Даже командиру пришло одно письмо, за что я получил от него по холке. Но самому первому пришло письмо мне от Тани. Правда, написала она его так официально, обращалась на «вы». Вот так в мае 42-го и началась наша переписка.

А мой друг Сашка Ильянович периодически перегонял самолеты на замену двигателя в авиамастерские на станции Купавна под Москвой. И мы ему, конечно, дали «шпионское» задание – обязательно заехать в училище и как следует всех девушек рассмотреть. А Сашка красивый был парень, мы с ним потом всю жизнь дружили, только недавно похоронили, и девчата решили, что он приехал для себя девушку присмотреть.

И, когда он вернулся, его все окружили и долго пытали: «Ну как там моя? А моя?» Я дождался, пока все закончат, отвел Сашку в сторону и спросил про Танюшу. Сам нервничаю, вдруг, думаю, скажет что не то. А он мне так ответил: «Знаешь, если бы ты не был моим другом, я бы у тебя ее отбил!» Тут я, конечно, еще больше завелся, захотелось познакомиться воочию. И вскоре представился случай.

В октябре Сашку отправили перегнать самолет, и он опять начал мне пихать: «Ну, давай же, решайся!» А как подойти к командиру с такой просьбой, ведь обстановка сложная, каждый день делаем по 3–4 вылета? Долго не решался, но Сашка меня убедил: «Ну, что ты волнуешься? Это же всего на 2–3 дня. Мотор заменят, и сразу обратно».

Пошли вместе к командиру полка, и я сказал, что в это же время в Москве проездом окажется мой брат и очень хочется с ним повидаться. А комиссар, зараза, все знал. Выходит из соседней комнаты и говорит: «А твой брат, случаем, не в юбке?!» Я со стыда чуть сквозь землю не провалился… Но комполка только рассмеялся и отпустил.

Но в Москву я ехал с определенными опасениями. Знал, что отец у Тани очень строгий. Все твердил ей, чтобы ни в коем случае не крутила любовь с фронтовиками: «Это такие кобели, натворят делов и уедут», – ворчал мой будущий тесть.

В общем, прилетели в Москву, и Сашка без стеснения сразу повез меня на Загородную улицу, где Танюша жила. Он, оказывается, в первый приезд успел познакомиться и с ее родителями. Отец увидел Ильяновича, обрадовался: «О, Саша!» – а на меня ноль внимания. Я расстроился, ну вот, думаю, я некстати и не ко двору, а ведь должен быть роднее Сашки. Я же с мая по октябрь писал Тане письма чуть ли не каждый день. Представлял, как мы с ней встретимся, обнимемся… А тут сижу сам не свой и уже, честно признаться, собрался уходить. Но тут, наконец, она пришла.

Таня тогда подрабатывала инструктором-физкультурником, и в тот день она с допризывниками проходила полосу препятствий и прибежала домой вся грязная, голодная, замерзшая. Мама увела ее к соседке и там нарядила в самое лучшее платье – ведь жених на смотрины приехал. Ну и жених-то был хоть куда – уже офицер, в красивой летной форме, да еще с боевыми орденами. Вот так мы в первый раз друг друга и увидели…

Эти два дня все время гуляли по Москве. Мы же с Сашкой в столице не бывали до этого, вот девчонки нас и таскали по Сокольникам, Ордынке, на Красную площадь. Весь город обошли! В итоге, перед тем как уехать на фронт, мы с ней решили пожениться. Таня мне рассказывала, что ее все спрашивали: «Неужели ты за него замуж пойдешь? Ведь виделись-то всего пару раз». А она отвечала так: «Пойду! Это такие достойные ребята – неизбалованные, благородные, честные и настолько неиспорченные, настолько красивые, что можно смело за любого замуж идти!» Вернулся в полк, а перед Новым годом мне вдруг командир дает отпуск на целую неделю – жениться. На новый год играем свадьбу на шесть человек, а 2 января 1943 года пошли с Таней расписываться. Приходим в ЗАГС, там сидит женщина лет тридцати пяти. А у меня же паспорта нет, только временное удостоверение. Она вертит его в руках, не знает, куда штамп поставить, оно же маленькое совсем. Веселая, конечно, ситуация сложилась, но все-таки нашлось куда шлепнуть печать… В итоге мы поженились первыми, а после нас еще трое ребят, в том числе и Алеша Таран, женились по этой переписке. Вот только до седых волос дожил один я…

1943 г.

Уже после войны они, к сожалению, погибли… Федя Ямнов летал в ГВФ и разбился в авиакатастрофе, заменив летчика, который должен был вести самолет на Дальний Восток. (На сайте http://podvignaroda.mil.ru есть наградные листы, по которым Ямнов Федор Иванович 1923 г. р. был награжден орденами Красного Знамени, Красной Звезды и медалью «За отвагу». – прим. С. Г.) Коля Чуданов после войны пошел переучиваться здесь во Внуково. Но на фронте в открытой кабине мы всегда понимали, на какой скорости идем. А здесь в закрытой он ошибся. Потеря скорости и срыв в штопор… (На сайте http://podvignaroda.mil.ru есть наградные листы, по которым Чуданов Николай Яковлевич 1919 г. р. был награжден орденом Красного Знамени и медалью «За отвагу». – прим. С. Г.) То же самое случилось и с третьим моим товарищем…

А уже весной 43-го у нас в штабе освободилась должность писаря, и я попросил командира взять Таню. Она дошла с нашим полком до Смоленска, а в ноябре уехала домой рожать нашего первого сына.

На фронте

А вскоре после этого наш полк расформировали и всех раскидали кого куда. Меня направили на двухмесячные на курсы в Давлеканово, что под Уфой. Окончил их, еду в Москву. А у нас после того первого комиссара второй попался вот такой мужик! С нами, летунами, он действительно дружил. Сам москвич, и его забрали в столицу, где он стал начальником отдела кадров только формировавшегося тогда гражданского воздушного флота. И он, конечно же, перетянул многих наших ребят к себе во Внуково. Захожу к нему. Встретились очень тепло, расспросил меня, что да как. И он позвонил в Управление кадров ВВС, чтобы забрать под свое крыло и меня. Но к тому времени уже был подписан приказ о моем назначении советником при штабе 2-й смешанной чехословацкой авиационной дивизии. Там интересно получилось. Технический состав весь наш, командование состояло из чехов, а летчиками были словаки.

– И как они воевали?

– Здорово летали. Наше командование было ими очень довольно. Когда началось пражское восстание, эти летчики буквально рвались на помощь, но их остановили. После Победы мы перебазировалась на юг Польши, и уже туда к нам приезжал президент Чехословакии Эдвард Бенеш. Он-то и вручил мне чехословацкий орден. Приезжал к нам и генерал Свобода. Но когда из Англии перелетала вторая чехословацкая дивизия, то ее приняли в самой Праге. Весь город встречал этих летчиков как героев. Ну, и возникли вопросы, а почему мы-то оказались в стороне? Скандал по-быстрому замяли, а нашу дивизию передислоцировали в Братиславу.

– У чехов атмосфера внутри коллектива отличалась от нашей? Европейцы все-таки.

– Очень кстати этот вопрос. Нас было в штабе 12 советников. Пришли в столовую, а там на столах приборы, салфетки. Мы-то прошли фронт и первое время чувствовали себя не в своей тарелке. Но потихоньку-помаленьку и мы к этому привыкли. Да и сами летчики с пониманием отнеслись к нам.

В августе провожают всех советников в Союз, и министр авиации Чешской республики собирает прощальный обед в ресторане. Зашли мы… Но мы-то привыкли, что стол уже сразу накрыт. А здесь только приборы, салфетки, и больше ничего. Официанты проходят и наливают нам полевку – суп с одной фрикаделькой. Далее стали разливать по бокалам. Министр держал речь, пригубил и начал сам хлебать суп. Я сидел меж двумя чехами и спросил насчет хлеба. Тут один из них и попросил официанта. Принесли, но только мне. Остальные наши ребята сидят на дальнем конце и на меня волком смотрят. Ну, я и попросил поставить и им. Церемония прошла, министр извинился и уехал. Поднимается чех, сидящий рядом со мной, и говорит: «А теперь давайте по-русски!» И сразу же появилась закуска, выпивка. В общем, все пошло как надо, по-русски…

– Когда думаете о войне, что прежде всего вспоминается?

– Душа у меня болит за нашу Россию… Ведь мы победили, потому что были настоящими патриотами. Настолько были воспитаны в любви к Родине, и все это прививалось постоянно на всех уровнях. Начинали в октябрятах, потом в пионерии, комсомол, и это было поставлено очень здорово. А сейчас ничего этого нет. Сегодня приходишь в школу, а у детей на лицах недоумение после моих рассказов. Есть, конечно, ребята с понятием, подходят, расспрашивают, благодарят, а некоторые все пропускают мимо ушей. Вот это действительно обидно… А в семьях сейчас что творится? Сразу после войны в Москве было четыре или пять детдомов, а сейчас больше двадцати. В Ярославской области работали четыре детских дома, а сейчас тридцать восемь… Сразу после войны было чуть больше семисот тысяч детей-беспризорников, а сейчас, по некоторым данным, больше трех миллионов. Вы понимаете, что это у нас творится?! Какие люди вырастут из этих детей и какое будущее у нашей страны? Поэтому у нас, участников войны, душа болит, и невольно возникает вопрос: а за что мы воевали?! За что погибло столько людей?! Государства того нет… Армии, которой мы по праву гордились, – нет… Наука, которая вывела нашу страну в число самых передовых и которая в годы войны дала нам технику, которой не было ни в одной армии мира, – почти развалена… Медицина – развалена… Почему наши люди сейчас лечатся не у нас, а по всему миру? Русская провинция в разрухе… Совсем недавно я прочитал такие цифры, что из 176 тысяч русских сел и деревень 120 тысяч на грани вымирания. Только старики там и доживают… И вот когда на это все посмотришь… Поэтому я своей покойной жене как-то даже так сказал: «Ты знаешь, я в какой-то степени завидую тем, кто погиб в войну. Они хоть всего этого развала не увидели…»

Послесловие

После войны Алексей Никифорович остался служить в армии. В 1955 году окончил Академию ВВС, а в 1963 году Академию Генерального Штаба. Проходил службу на различных оперативных должностях. С 1968 по 1970 год был старшим советником при штабе ВВС и ПВО Республики Куба. После возвращения на Родину был старшим преподавателем в Академии Генерального Штаба. С 1972 года 15 лет возглавлял кафедру ПВО в Академии бронетанковых войск. В 1987 году ушел в запас в звании генерал-майора. Кандидат военных наук, доцент.

С Татьяной Степановной они прожили 70 счастливых лет и воспитали двоих сыновей. Есть шесть внуков и семь правнуков.

Ныне Алексей Никифорович активно занимается общественной работой. Возглавляет совет ветеранов Академии бронетанковых войск. Проводит большую работу по военно-патриотическому воспитанию молодого поколения, часто выступает перед школьниками и студентами.

Нынешние дни

И всю свою жизнь Алексей Никифорович занимается творчеством. Когда входишь в его скромную квартиру, невольно думаешь, что попал в музей изобразительных искусств – все стены увешаны картинами! На них пейзажи тихой русской природы, портреты родителей-тружеников, жены, детей, внуков, артистов… Немало картин на кубинскую тематику. Кроме того, Алексей Никифорович известен как писатель, поэт, на его стихи написано немало песен, баснописец и даже драматург.

Интервью: С. Смоляков

Лит. обработка: С. Глебов, Н. Чобану