Текст книги "«Катюши» – «Сталинские орга́ны»"

Каликов Аманжол Каликович

Я родился в 1921 году. В 1932–1933 годах в Казахстане был голод, в результате которого умерла половина казахов. У моего деда Мустафы шесть детей было, все умерли во время голода. Я с восьми лет попал в детский дом, окончил там школу, после чего поступил в Алма-Атинский горно-металлургический институт. Но в 1939 году, когда я учился на первом курсе, меня призвали в армию. Там же как получилось – 1 сентября 1939 года Гитлер напал на Польшу, а в нашей армии тогда 70 % колхозников было, тогда промышленность в СССР слабая еще была, а армии требовались образованные люди. После призыва я попал во взвод управления 299-го артиллерийского полка 194-й горнострелковой дивизии. Дивизия эта формировалась в Сибири, но через два-три месяца нас перебросили в Сталинские военные лагеря, которые находились под Ташкентом.

Когда меня в армию призвали, русский я плохо знал, но через полгода выучил, стал командиром отделения. Вообще тогда образованных людей в армии мало было. Вот у нас старшина, командир отделения. Когда он учил нас обращаться с винтовкой, он говорил: «Я рассказать не могу. Повторяйте, как я делаю». Берет затвор винтовки, показывает, как надо. Мы за ним следим и потом сами повторяем. Он посмотрит на нас: «Молодцы». Вот какие люди были – необразованные, но мудрые. Мы их уважали.

Когда я уже должен был увольняться, у нас в части стали агитировать на поступление в училище. Грамотных тогда посылали в артиллерийские или в авиационные училища. Я согласился и пошел в артиллерийское училище. Сперва попал в Ленинград, а потом меня перевели в Московское. Когда немцы подошли под Москву, наше училище перевели в Уральск, туда много военных училищ эвакуировали. Всего я в училище учился шесть месяцев. В начале 1942 года меня выпустили и назначили командиром огневого взвода гвардейских минометных частей. Формировались мы в Москве, в Измайловском парке. После формировки нас направили на Северо-Западный фронт, а оттуда на Северо-Кавказский. Воевали в Краснодарском крае, станица Абинская, Крымская. Под Крымской был большой бой, там немецкая авиация наш командный пункт разбомбила, там я ранен был. За станицей небольшой лес был, а за ним населенный пункт, который мы у немцев отбили. Командир бригады сказал, что надо послать в этот населенный пункт машину. Поехали. Вдруг нас полковник-танкист останавливает, говорит: «Немцы снова заняли». Мы развернулись, а в это время немецкий самолет летел. Я из машины вылез, под танк залез, переждал бомбежку. Потом обратно в машину сел, вернулись в штаб бригады, и там говорят: «У вас кровь идет». Касательное ранение. Отправили в санчасть.

После того как мы немцев с Кавказа отбили, нас направили на освобождение Крыма. Мы наступали со стороны Керчи, а со стороны Сиваша шел 4-й Украинский фронт. После освобождения Керчи пошли на Севастополь, участвовал в штурме Сапун-горы. Надо сказать, в Севастополе немцы показали, как они умеют воевать – у них выхода нет, а они сопротивляются. Вообще здорово они воевали…

После Крыма нашу бригаду направили на 1-й Украинский фронт, на Сандомирский плацдарм. Там я стал командиром дивизиона. Наступали на Берлин, а потом нашу 3-ю танковую армию, армию Рыбалко, повернули на Прагу. Это культурный центр, красивейший город, а немцы хотели его взорвать. Наши, когда узнали про это, отдали приказ армии Рыбалко, и мы повернули на Прагу. Но когда подошли, немцев там уже не было. Позже нам местные рассказывали, как немцы друг друга били. Оказывается, власовская армия, чтобы искупить, пошла против немцев. Одним словом, когда мы подошли к Праге, немцы уже ушли.

Победу мы встречали под Прагой. Приехал генерал Петров, он тогда начальником штаба фронта был, а потом командующим Туркестанским военным округом. Приехал, всех собрал и сказал нам о Победе. Мы растерялись. Что делать? Командир бригады говорит: «Давайте, пить будем». А у нас всегда фляга спирта была, но пьяным я никогда никого не видел. Выпили, отметили Победу.

Спасибо, Аманжол Каликович. Еще несколько вопросов. Перед эвакуацией из Москвы ваше училище в боях участвовало?

Нет. Нас на фронт направили, прибыли в расположение нашей Панфиловской дивизии. Тогда затишье полдня было. Мы только позиции заняли и буквально часов через пять-семь пришел приказ: «Убрать курсантов с фронта!»

На фронте тогда крик начался: «Почему курсантов в бой посылаете?! Их убьют! Офицеров нет, уже всех перебили!» И нас отозвали.

Какое настроение в 1941 году было?

Плохое было настроение. Мы же до войны всегда думали, что воевать будем на чужой земле, а тут… Есть хорошее выражение: «Московская битва разбила миф о непобедимости немецкой армии». Это действительно так. После разгрома немцев под Москвой у нас появилась уверенность.

До этого я думал, что не выстоим. Когда пришли под Москву – прямо все дрожали. Сталин молодец был. Правильно поступил, что остался в Москве.

Какая у «катюш» была тактика?

Нам сверху давали команды, где мы должны развернуться, дивизион, батарея, и туда мы выезжали. Но мы не должны были попадать в плен – после залпа мы сразу должны были уходить. Мы к позициям подъезжаем – в кабине шофер сидит, рядом командир орудия, на машине расчет 7–9 человек. Быстро развернулись, машину не глушат. Перед командиром орудия прибор управления. Только развернулся, командир восемь оборотов на приборе делает, и сразу же уезжаем. Машины немедленно должны были уходить с позиций, иначе нас немцы накрыть могли, так что мы заранее все изучали, все пути отхода.

Данные для стрельбы сами готовили?

Да.

Сложная работа?

Нет. Мы их иногда на ходу готовили. Хотя, конечно, работа очень ответственная. Иногда карты неправильные попадались, могли по своим ударить, так что мы данные с запасом делали, чтобы по своим не попасть.

По своим попадали?

У нас не было. Но если попадали – мы не скажем.

Под Сапун-горой перед нами одна батарея была, она ударила по своим. Но это сразу же заметили и батарею отвели.

В этом командир полка виноват был, отменил расчеты командира батареи… Так тоже бывает. Большие люди тоже ошибаются.

Сами под огонь «катюш» не попадали?

Нет, сам не попадал.

Рассеивание большое было?

Как сказать. Мы же по площадям били, то есть по скоплению войск, по населенным пунктам, где немцы. Там рассеивание не очень важно.

Многие пехотинцы вспоминают, что когда они впервые слышали залпы «катюш», то пугались. Так было?

Да. Когда одиночный снаряд летит, там звук такой – ж-ж-ж. Страшно.

Видели результаты своей работы?

Сколько хочешь. Страшное дело…

Установки в вашей бригаде на каких машинах были?

Сперва на ЗИСах. Но ЗИСы для нас слабые были. Потом пришли «студебеккеры» – прекрасная машина.

У вас в бригаде были установки, которые не монтировались на машинах? Просто направляющие?

В нашей бригаде не видел.

Потери в бригаде большие были?

Нет. Я один раз ранен был, и то по глупости. 30 % потерь – это, считайте, потерь нет. Случайно гибли, как под Крымской, от прямого попадания в штаб.

Снарядов всегда было достаточно?

Да. У нас в бригаде было три линейных дивизиона и один парковый дивизион, который снаряды возил. Проблем со снарядами у нас никогда не было.

Личное оружие было?

Пистолет ТТ.

Приходилось пользоваться?

Нет. Мы тыловые войска.

Какие национальности были в вашей бригаде?

Украинцы, белорусы, татары. Евреи были, начальник штаба бригады был еврей Штальбаум. Заместитель командира бригады, Скирда – украинцем был, командир бригады, Родичев Михаил Матвеевич, – русский. Казахов мало было, во всей бригаде казахов три человека было. Один боец, один командир взвода и я, командир дивизиона. В основном в бригаде русские были. Мы элитными войсками считались, нам сразу при формировании гвардейское звание давали и платили в два раза больше, чем пехотинцам. Сейчас, задним числом, мне кажется, органы работали.

Никаких проблем на национальной почве?

Нет. Мы в войне по трем причинам победили. Первая – руководство партии коммунистов. Второе – дружба народов. Третье – мы перед войной сумели создать промышленную основу. Сейчас перестали говорить – великий русский народ. Сейчас все разошлись по национальным квартирам, я когда в Москве был – нацменом называли, а тогда дружба народов ценилась…

Каликов Аманжол Каликович, третий справа, с однополчанами.

Какие у вас награды за войну?

Два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны. Первый орден получил на Северо-Западном фронте, второй на Сандомире.

Награждали за конкретный подвиг или по совокупности?

По совокупности. Сколько ты убил – я же не пехотинец, я не вижу.

Снабжали хорошо?

Всякое бывало, но мы не голодали. Вся тяжесть на пехоте была, на стрелковых частях.

100 грамм выдавали?

Да. Плюс у нас всегда канистра со спиртом была. Но не напивались. Вот у нас заместитель комбрига, Скирда. Приходил ко мне в дивизион, поговорить надо. Говорим, потом за стол садимся. Он: «Вы знаете, сколько мне надо». Выпивал две кружки, потом перловую кашу ел. Но чтобы кто пьяным валялся – я не видел. У всех нервы были напряжены. Люди даже не болели.

Как вы относились к немцам?

Когда вошли в Германию, в первые дни наши относились так же, как они. У меня был ординарец Григорий Грицко, донбасский шахтер, у него из семьи всех женщин в Германию угнали, брат был убит и Грицко мстил.

Да еще Эренбург всю войну призывал: «Убей немца, если ты не убьешь, он тебя убьет». Не фашиста – немца! Они издевались над твоими родителями – убейте! Дней пятнадцать после входа в Германию такое было. Потом Сталин выступил, сказал, что немецкий народ не виноват. В газете статья вышла, что Эренбург неправ. У нас проводили политинформацию… Но первое время на территории Германии над немцами издевались, иначе быть не могло…

Трофеи брали?

Нам разрешали посылать посылки. По 10 кг офицерам и по 5 кг бойцам. Я две посылки с материалом послал старику, который меня в детдом устроил, и тем самым спас…

С собой что-нибудь привезли?

Ничего не привез. У меня только часы были. А вот Рогалев, начальник дивизиона по хозяйственной части, привез вагон…

На фронте страшно было?

Война – всегда страшно. Тем, кто говорит, что он не боится смерти, я не верю. Смерти все боятся.

Интервью А. Драбкин

Лит. обработка Н. Аничкин

Каекин Леонид Андреевич

Я родился 13 февраля 1923 года в селе Барское Городище Суздальского района Владимирской области. Два года провел в деревне, а потом переехал в Москву, но, пока был жив дед, я каждое лето ездил в деревню. В 1938 году я поступил в специальную артиллерийскую школу.

Эти школы были сформированы в 1937 году. Первоначально комсомол давал путевки для учебы в этой школе, позже этого уже не требовалось. Мой сосед поступил в эту школу в 1937 году, ходил в форме. Несмотря на то что он на пару лет был меня старше, у нас нашлись общие интересы, и он меня заинтересовал. Тогда эта школа находилась напротив зоопарка, в нее набрали прекрасный преподавательский состав, математику нам преподавал чуть ли не профессор, да и по другим предметам были великолепные преподаватели.

Кроме общеобразовательных предметов, мы изучали расчеты стрельбы, разные артиллерийские системы, тактику. Летом, на два месяца, мы ездили в специальный лагерь, а также изучали орудие, винтовку, станковый пулемет, ручной пулемет. В лагере проводились стрельбы, мы даже стреляли из 76-мм пушки, правда, холостым. Еще наша школа участвовала в парадах на Красной площади, лично я за три года учебы в школе участвовал в шести таких парадах.

После окончания школы я был направлен в Первое московское артиллерийское училище имени Красина, которое тогда находилось на углу Беговой улицы и Хорошевского шоссе. Нам сперва сказали: «Посмотрите это училище, а потом, если захотите, то пойдете туда». Но как я только туда пришел, нас сразу заперли и не выпускали, а 19 июня, перед самой войной, нам выдали форму, и таким образом я был зачислен курсантом артиллерийского училища.

22 июня началась война. Нас по тревоге вывели на плац. Стоим ждем. Потом нам сообщили, что началась война, и таким образом мы, вместо занятий, пошли в свои казармы. Пришли с понурой головой в казармы, сели у прикроватных тумбочек, говорить ничего не хотелось. Мне что запомнилось: один мой приятель, видимо перевозбужденный, выпил тройной одеколон, а мы после этого его выгнали из казармы, настолько запах разительный был. А мы просто сидели и думали, что будет дальше. Потом пришел командир дивизиона с комиссаром и сказали, что мы теперь будем заниматься не 8 часов, а 12, а, если потребуется, еще и дежурить. В итоге я закончил училище досрочно.

Училище готовило офицеров для тяжелой артиллерии, 122-мм пушки и 152-мм пушки-гаубицы. Для проведения стрельб мы выезжали на полигон в Алабино. Вскоре из числа бывших участников спецшколы была сформирована спецгруппа РС в количестве 25 человек, в состав которой был включен и я. За 3 года учебы в спецшколе мы были хорошо подготовлены по математике и могли за 2–4 минуты сделать полный расчет данных для стрельбы из ствольной артиллерии, а вот чем мы будем заниматься в спецгруппе РС, нам не объяснили. Через несколько дней мы были направлены в ангар, находившийся на территории нашего училища, где находилось новое секретное оружие Красной Армии. Знакомство вызвало у нас неподдельное удивление – на базе автомашины ЗИС-6 мы увидели установку 8-двухтавровых рельс с пазами вверху и снизу и с лежащими на них необычного вида снарядами. Мы сначала удивились – а где же стволы? А потом нам объяснили, что в этом-то весь секрет и состоит. Позже я узнал, что в тот день наша спецгруппа присутствовала на знакомстве с новым оружием и занятиях бойцов и командиров первой экспериментальной батареи РС, которой командовал капитан Флеров. Вели эти занятия два конструктора РС реактивных снарядов и установки БМ-13. Именно эта батарея капитана Флерова и произвела 14 июля 1941 года первый боевой залп из 7 установок БМ-13 по железнодорожному узлу в городе Орша. После этого залпа огненный ураган пронесся по станции, где скопилось много эшелонов с живой силой и техникой противника. По данным нашей разведки, железнодорожный узел Орша был парализован на целую неделю. Когда мы занимались в группе, нам сообщили, что фашистское командование предписывало командирам частей незамедлительно принимать меры для захвата образцов, как они ее называли, автоматической многоствольной огнеметной пушки. Летчикам эскадрильи, летящим на боевые задания, отменялись любые ранее данные задания, если они обнаружат позиции этой огнеметной пушки, и вменялось в обязанности сразу же их бомбить и уничтожать. Вслед за первой батареей стали формироваться еще семь отдельных батарей, а штаб формирования частей РС до 15 октября 1941 года находился на территории нашего училища.

Наша спецгруппа продолжала активную учебу, а также охрану училища и центрального аэродрома, непосредственно примыкавшего к забору нашего училища, выполняла работу по тушению зажигательных бомб и захвату десантников-диверсантов. Во время одного из налетов я был направлен на 5-этажное здание, в который попало три зажигалки. Я их сбросил с крыши, внизу были мои сокурсники, которые уничтожили их, и вдруг я увидел летящий в мою сторону подбитый самолет. Я спрятался за трубу, обхватил ее, и за какие-то доли секунды перед моими глазами сразу прошла вся моя жизнь. Самолет пролетел метрах в 10–15 надо мной и упал дальше, на аэродроме.

В ночь с 15 на 16 октября 1941 года наше училище было эвакуировано, а нашу спецгруппу 16 октября выпустили лейтенантами. Выдали офицерскую форму, сумку, ремни портупеи, пакет с 5 сургучными печатями и направили в штаб Московского военного округа. Мы приходим туда, а там никого нет, пусто. Потом встретили одного майора, объяснили ему нашу ситуацию, и он сказал: «Езжайте на Курский вокзал. Там обратитесь к коменданту, и он вас отправит в Горький». Мы пошли на вокзал, 16 октября метро уже не работало. Пришли к коменданту, и оказалось, что он не может отправить нас, мест нет. Нам сказали, что если до 23 часов мы не уедем, то поедем уже на следующий день. Мы прождали до 23 часов, уехать не смогли и пошли по домам, большинство из нашей группы москвичами были, а четыре человека, которые не из Москвы были, остались на вокзале.

Москва тогда была охвачена паникой. Я жил на Неглинной, и мне запомнилось, что весь центр был задымлен, жгли документы, которые нельзя вывезти. Недалеко от вокзала у меня жила одна знакомая девушка, и 4 дня, пока нас не отправили, я жил у нее. Когда я в первый день пошел к ней, то хотел купить колбасы. Зашел в магазин, попросил продавщицу взвесить колбасу, а она смотрит на меня: «Возьми сам». Я сперва не понял, говорю: «Отрежьте мне». «Заходи и бери, что надо». Я отрезал такой толстый кусок, килограмма на полтора, и пошел в гости. Рассказал об этом случае матери девушки, так она взяла 2 сумки и пошла в этот магазин. Набрала там столько, я потом попытался одну сумку поднять – так там и для парня трудно было.

Паника была два дня. Не было никакой информации, только слухи, что немцы уже под Москвой, жгли документы. Но к 17 октября паника стала спадать, какой эпизод – если 16 октября метро не работало, позже мы узнали, что его готовили к затоплению, то уже 17 октября я ехал на метро.

В конце концов мы смогли уехать в Горький. По прибытии в Горький мы явились в штаб. В Горьком тогда формировались части, поступали люди из госпиталей, мобилизованные, и их направляли в разные части. У нашей группы был секретный документ, и нам уделили больше внимания. Нас определили в одну из частей, где занимались сортировкой военнослужащих. Мы приехали, нас там покормили, указали, где поспать, а утром мы смотрим – часть общая, не артиллерийская, а нас уже распределить пытаются. Мы ночь переночевали и решили, что из этой части надо бежать. Но как? Мы же находились за забором, с вещами нас не выпускали, нужен пропуск. И мы придумали – офицерская столовая находилась за территорией части, так что мы свои чемоданы через забор передали, а сами пошли, как будто на обед.

Снова пришли в штаб, и там нас разбили на 2 группы – одна группа поехала в Куйбышев, а нас отправили в Семенов, на высшие курсы командного состава артиллерии. По прибытии в Семенов нас сразу направили на учебу на командиров батареи. Курсы были двухмесячные, но где-то через полмесяца меня вызвали в штаб и сказали: «Москва нуждается в срочной помощи, вы катюшечник», – и меня в качестве заместителя командира батареи «катюш» по строевой части направили в город Павлово-на-Оке, туда, оказывается, был эвакуирован штаб формирования гвардейских минометных частей, как теперь стали называться РСы.

Я попал в 7-ю отдельную батарею гвардейских минометов, позже эти батареи были объединены в полки, по 3 батареи в дивизионе, а потом дивизионы были объединены в полки и бригады. Когда я прибыл в батарею, она была уже практически полностью укомплектована людьми – больше половины было из войск НКВД, кроме того, часть моряков-речников. Наша батарея насчитывала 150 человек. Формирование батареи продолжалось еще дня 4, после чего нас направили под Москву, и числа 10 ноября мы прибыли на фронт и были направлены в Химки.

«Катюши» были секретными частями, и наше использование было построено следующим образом – мы приезжали в распоряжение командующего армией, он отвечал за пребывание нашей части, принимал меры к нашей охране. В зависимости от обстановки нас направляли в корпус или в дивизию, командир батареи получал пакет от командующего артиллерией армии.

Однажды мы приехали на позиции, я сразу часовых выставил, а «катюши», когда они под чехлами, они на понтонный парк похожи. Мы расположились, у часовых приказ – ближе 100 метров никого не подпускать. К нам пехотный майор подошел, его не пускают. Ладно. А его же никто не информировал о том, что «катюши» будут. Пришло время – я дал залп. А пехотинцы где-то метрах в 200–400 от меня были, ракеты через них летят, огонь. И они, от неожиданности, просто разбежались.

После Московской битвы моя батарея вошла в состав дивизиона, и этот дивизион был направлен на Северо-Западный фронт, на реку Ловать, в «коридор смерти». Тогда немцы наступали на Бологое, стараясь перерезать железную дорогу Москва – Ленинград, и надо во что бы то ни стало не дать им это сделать. Вот на этот участок наш дивизион и попал. Там дорога на 70 километров вперед шла, а справа и слева от нас были немцы, в одном месте горлышко этого мешка всего 4 км было.

Там, кроме снарядов РС-132, которые стреляли на 8 км, мы получили еще снаряды, которые били уже на 12 км. Но они были тогда недоработанные. Помню, стреляем, а он прямо на направляющих взорвался. Кого-то из расчета ранило, установку изуродовало, в тех условиях ее ремонтировать было невозможно, и ее отправили в Москву, на ремонт.

На Северо-Западном фронте я пробыл до начала Сталинградской битвы, а потом меня отозвали в Москву. Там формировались новые части гвардейских минометов, в том числе с более мощными установками БМ-31. В дивизион БМ-31 я и попал командиром батареи. В этом дивизионе было 72 установки БМ-31. В отличие от первых установок они были не на машинах, а такими рамами, которые собирались на земле. Где-то с неделю мы пробыли в Москве, получили установки, получили снаряды, снаряд БМ-31 весил 125 кг, их загружали по 10 штук в полуторку, и отправились под Сталинград.

Сначала бои шли не в Сталинграде, а в Придонье. После выгрузки мы получили команду двигаться к хутору Вертячье. Подъезжаем к нему – а там уже немцы. Начали отступать. В день мы десяток населенных пунктов проезжали. Там же как бывало – тебе сказали сюда, приехал, а там части другой армии. Комдив едет связываться, уточнять, а нам уже горячо, нас уже немцы поджимают. Там же страшные бои шли. Я в самом пекле был. Нас там разбили, меня контузило, полбатареи немцы танками раздавили. Меня когда контузило, я видел, как танк прошел в метре или полтора от меня, а потом потерял сознание, меня фельдшер с сержантом вытащили.

В конце концов мы оказались вблизи Сталинграда. Командир дивизиона с одной батареей поехал вперед, в район поселка Рынок, а мне, поскольку я был самый обстрелянный комбат, сказал выдвигаться через 2 часа с двумя оставшимися батареями. И вот я еду, поднимаюсь на горку и слышу – мелкокалиберные пушки стреляют. А комдив мне говорил, что до немцев минимум 15 км, и я думал, что они не могли за 2 часа появиться. Я остановился, колонну оставил, а сам поехал влево, на хутор Ерзовка. Еду на автомашине, нас всего 4 человека было, все спокойно. Тут из здания правления колхоза выходит женщина, я у нее спрашиваю: «Кто стреляет?» «Да это здесь бомбят». Но я же артиллерист, я знаю, что от бомб звук другой. Ну она мне указала дорогу, дескать: «Езжай туда, там высотка будет, мельница, там и осмотришься». Я с полкилометра проехал, вижу – мельница, а около мельницы пара танков и солдаты. Мне и в голову не пришло, что это немцы, и я ехал дальше. И вдруг увидел крест на танке… Я водителю: «Немедленно поворачивай», он машину развернул, а немцы шампанское пьют, ну как же, они к Волге вышли. Увидели машину, дали несколько очередей из автомата, но не погнались.

Я вернулся, только увел колонну, как немцы стали бомбить именно тот район, где колонна до этого находилась. После этого я стал выполнять обязанности командира дивизиона, он же вперед уехал и пропал. До 31 декабря 1942 года я находился в Сталинграде, а потом меня опять вызвали в Москву. В Москве я был назначен командиром разведки вновь формирующейся бригады.

Из Москвы нашу бригаду направили на Курскую дугу. Потом мы освобождали Ельню, Смоленск, всю Белоруссию. Причем там случай был. Наша бригада считалась резервом командующего фронта, и я, как начальник разведки бригады, часто контактировал с командующими гвардейскими минометными частями фронта. Он посмотрел, как исполняю свои обязанности, и через 8 месяцев вызвал меня к себе, в штаб армейской группы, тоже направил начальником разведки. Начались бои за Белоруссию, во время которых убили помощника начальника штаба армейской группы, и на меня взвалили и разведку, и оперативную работу.

У нас там было 5 полков и пара бригад, и надо было со всеми поддерживать связь, решать задачи, как их использовать. Я недели две так поработал, а потом меня вызывает командующий и говорит: «Мы решили тебя оставить на оперативной работе, старшим помощником начальника штаба». Я стал начальником оперативного отделения, а это уже полковничья должность.

В этой должности я работал 8 месяцев, участвовал в освобождении Белоруссии, части Прибалтики, а потом наши части гвардейские минометные из резерва Верховного главного командования переподчинили командующему артиллерии фронта, и командующий гвардейскими минометными частями стал заместителем командующего артиллерии фронта. Мне предлагали должность начальника штаба полка или бригады, но штабная работа мне надоела, и я попросил назначить меня командиром дивизиона. Командиром дивизиона я освобождал Литву, штурмовал Восточную Пруссию – вот там тяжелые снаряды пригодились, у немцев укрепления были – стены метр толщиной. Наша бригада была фронтового подчинения, и в Восточной Пруссии был случай, когда я со своим дивизионом за 7 дней побывал в 6 армиях. После Кенигсберга мы пошли на Пиллау, сейчас это Балтийск, и там закончили войну.

Последний залп мы дали в Пиллау, а потом нас перевели поближе к Кенигсбергу, мы размещались за 40 км от Кенигсберга. Там я и встретил Победу. У меня в машине приемник был, я 8 мая, часов в 10–11 вечера, залез в машину, включил приемник и попал на Болгарию, а болгарский язык похож на русский. И я слышу, говорят, что подписан акт о капитуляции. Я из машины выхожу и разряжаю пистолет в небо. Ко мне подбежали, поинтересовались, что случилось, и я сказал, что победа. Что дальше творилось… Раз командир стрельнул, сказал, что Победа… Там такая стрельба началась. Мы прыгали, друг друга похлопывали, радовались, что мы живы.

В Германии мы пробыли месяц, и вдруг наш дивизион подняли по тревоге и отправили на немедленную погрузку. Я-то думал, что война закончилась, все нормально, только учеба осталась, а тут по тревоге погрузили на эшелон и отправили в сторону Москвы. Не доезжая до Москвы, мы оказались в Мичуринске, а оттуда поехали в сторону Алма-Аты. А уже из Алма-Аты, по Турксибу, мы прибыли в Читу, на войну с Японией. Если так посчитать – нас тогда лишних 3000 километров прокатили.

Спасибо, Леонид Андреевич. Еще несколько вопросов. В училище вы принимали участие в тушении пожаров и борьбе с зажигалками, а вообще немецкая авиация сильно Москву бомбила?

Если сравнить со Сталинградом или Курском – нет. Основной вред был в первые налеты. Особенно опасны были зажигательные бомбы. Паровое отопление не везде было, было много дровяных, угольных складов, да еще и дома деревянные были. Поэтому, когда немцы стали бросать зажигалки, пожары в первые дни были сильнейшие. Сперва не знали, как с зажигалками бороться.

Какой средний возраст солдат был?

Вначале были молодые, моряки, военнослужащие войск НКВД. Отбор к нам строжайший был, на каждого можно было положиться. Потом уже и постарше пошли, 45–50 лет, да и отбор вроде как попроще стал.

Я когда дивизионом командовал, у меня начальник химической службы, старший лейтенант был, так он мне как-то рассказал, что до войны был бандитом на железной дороге Москва – Адлер. Я деталей не знаю, но претензий к нему у меня никаких не было. Когда мы ехали в Японию, у меня четверо бойцов сбежали, на стоянке пол проломили, выбрались из вагона и прикинулись, что дрова пилят. Я и послал начальника химслужбы вытащить их, он же железнодорожные правила знал, знал все ходы-выходы. Не знаю как, но он ребят вытащил, и уже в Чите они меня догнали.

А национальный состав какой был?

Очень разнообразный. Процентов 50 были нерусские – буряты, чуваши и так далее.

Никаких проблем на национальном вопросе не было?

Нет. Воевали все одинаково, все были друзья, не было мысли, что кто-то какой-то национальности.

Встречаются упоминания, что под Москвой «катюши» применяли зажигательные снаряды. Это так?

Да. Осколочно-зажигательные снаряды. Немцы дрожали от них. Там, помимо осколочных ранений, все выжигало и раны не заживали.

Какие основные цели для «катюш» были под Москвой?

Главная наша задача – уничтожать все дома, склады и прочее. Тогда был издан приказ – при отступлении все эвакуировать или уничтожать. Очень жестокий приказ. Ничего нельзя было оставлять немцам, но большая часть населения не эвакуировалась. А оставалась, а нас заставляли стрелять по сооружениям, где еще можно жить, или, если колхоз не успел зерно эвакуировать – значит, надо было стрелять по этим домам, складам, чтобы сжечь.

Вы стреляли по домам, а как было с боеприпасами?

У нас особых проблем не было. На «катюши» чуть ли не 50 заводов работало. У нас снаряды были, а вот у ствольной артиллерии были проблемы.

С тяжелой артиллерией вообще сложно было, чтобы везти ту же пушку-гаубицу, нужен трактор, горючее для него, а с горючим плохо было. В обороне им снарядов давали – 1–3 на пушку, а только для пристрелки требуется минимум пара снарядов. Для того чтобы попасть, нужно захватить цель в вилку, а потом уже третьим снарядом бить, а у них всего было 1–3 снаряда на пушку… Вот это трагедия была.

Встречается упоминание, что во время войны «катюши» минировали. Это так?

Да. Был ящик 25 килограммов тола, а иногда туда все 50 клали. Ставился он сзади кабины водителя, там скамейка была, на которой расчет ехал, а под скамейкой взрывчатка.

1941–1942 год, немцы у Москвы, у Сталинграда, на Кавказе не было ощущения, что страна погибла?

У меня не было, потому что я был настроен как военнослужащий, защитник, патриот. Но патриотизм мой иссяк, когда я видел, как нас встречали после Японии. Мы когда из Маньчжурии вернулись, три дня стояли на станции без внимания, никто не встречал. Чувство было отвратное.

В 1942 году был издан приказ № 227 «Ни шагу назад». Вы с ним сталкивались?

Да. Слишком жестокий приказ был, но, с точки зрения той обстановки, может, и необходимый. Был случай в Сталинграде. Я шел с наблюдательного пункта, нас, артиллеристов, не задерживали, и вдруг я заметил одного солдата с винтовкой, который шел метрах в 300–400 впереди меня. Он шел с винтовкой со штыком. Там какая-то ложбинка была, и он из виду пропал. А когда я до этой ложбинки дошел – вижу 6 солдат стоят и офицер, и этот солдат, который передо мной шел, стоял на коленях. Я только поравнялся с ними, а ему пулю в голову и еще выстрел. Когда я прошел, меня заколотило так, потому что живой человек, никем не судим… Такой вот пример жестокости, поэтому я не знаю – прав этот приказ или не прав…